Новиков Николай Иванович - Трутень

  

   Воспроизводится по изданию: Н.И. Новиков. Избранные сочинения. М.; Л. 1951.

   Электронная публикация - РВБ, 2005.

  

  

   Господа читатели!

   Сколько вы ни думайте, однакож, верно, не отгадаете намерения, с которым выдаю сей журнал, ежели я сам о том вам не скажу. Впрочем, это и не тайна. Господа читатели, вы люди скромные, так я без всякого опасения на вас в том положиться могу. Послушайте ж, дело пойдет о моей слабости: я знаю, что леность считается не из последних пороков; знаю, что она непримиримый враг трудолюбия; ведаю, что она человека делает неспособным к пользе общественной и своей участной; что человек, обладаемый сим пороком, недостоин соболезнования; но со всем тем никак не могу ее преодолеть. Порок сей так мною овладел, что ни за какие не могу приняться дела и для того очень много у себя теряю. В праздничные дни к большим боярам ездить на поклон почитается за необходимость: ибо те, которые сие исполняют, находят свое счастие гораздо скорее; но меня к тому леность не допускает. Чтение книг почитаю весьма полезным; но лень не допускает сие исполнять. Просвещать разум науками и познаниями нужно; но лень препятствует: словом, я сделался вечным невольником презрения достойной лености и могу во оной равняться с наиленивейшими гишпанцами. Часто по целой неделе просиживаю дома. Для того только, что лень одеться. Ни с кем не имею переписки затем, что лень не допускает. От лености никакой еще и службы по сие время не избрал: ибо всякая служба не сходна с моею склонностию. Военная кажется мне очень беспокойною и угнетающею человечество: она нужна, и без нее никак не можно обойтися; она почтенна; но она не по моим склонностям. Приказная хлопотлива, надобно помнить наизусть все законы и указы, а без того попадешь в беду за неправое решение. Надлежит знать все пронырствы, в делах употребляемые, чтобы не быть кем обмануту, и иметь смотрение за такими людьми, которые чаще и тверже всего говорят: "Дай за работу"; а это очень трудно. И хотя она и по сие время еще гораздо наживна, но, однакож, она не по моим склонностям. Придворная всех покойнее и была бы легче всех, ежели бы не надлежало знать наизусть науку притворства гораздо в вышнем степене, нежели сколько должно знать ее актеру: тот притворно входит в разные страсти временно; а сей беспрестанно то же делает; а того-то я и не могу терпеть. Придворный человек всем льстит, говорит не то, что думает, кажется всем ласков и снисходителен, хотя и чрезвычайно надут гордостию. Всех обнадеживает, и тогда же позабывает; всем обещает, и никому не держит слова; не имеет истинных друзей, но имеет льстецов; а сам также льстит и угождает случайным людям. Кажется охотником до того, от чего имеет отвращение. Хвалит с улыбкою тогда, когда внутренно терзается завистию. В случае нужды никого не щадит, жертвует всем для снискания своего счастия; а иногда, полно, не забывает ли и человечество! Ничего не делает, а показывает, будто отягощен делами: словом, говорит и делает почти всегда противу своего желания; а часто и противу здравого рассудка. Сия служба блистательна, но очень скользка и скоро тускнеет; короче сказать, и она не по моим склонностям. Рассуждая таким образом, по сие время не сделал еще правильного заключения о том, что подлинно ли таковы сии службы или леность, препятствуя мне в которую-нибудь из них вступить, заставляет о них неправильно думать: но утвердился только в том, чтобы ни в одну из них не вступать. К чему ж потребен я в обществе? Без пользы в свете жить, тягчить лишь только землю, сказал славный российский стихотворец. Сие взяв в рассуждение, долго помышлял, чем бы мог я оказать хотя малейшую услугу моему отечеству. Думал иногда услужить каким-нибудь полезным сочинением: но воспитание мое и душевные дарования положили к тому непреоборимые препоны. Наконец вспало на ум, чтобы хотя изданием чужих трудов принесть пользу моим согражданам. И так вознамерился издавать в сем году еженедельное сочинение под заглавием "Трутня", что согласно с моим пороком и намерением: ибо сам я, кроме сего предисловия, писать буду очень мало; а буду издавать все присылаемые ко мне письма, сочинения и переводы, в прозе и в стихах; а особливо сатирические, критические и прочие, но исправлению нравов служащие: ибо таковые сочинения исправлением нравов приносят великую пользу; а сие-то и есть мое намерение. Чего ради всех читателей прошу сделать мне вспоможенне присылкою своих сочинений, которые все напечатаны будут {Выключая те, кои будут против бога, правления, благопристойности и здравого рассуждения. Я надеюсь, что таковых и не будет: ибо против первых двух в наше время никто ничего не напишет, кто хотя искру понятия имеет; против последних же двух, без сомнения, благопристойность писать запретит.} в моих листках. Сочинения присылать можно к переплетчику, у которого продаваться будут сии листки, с надписанием: "Г. издателю "Трутня". Предисловие мое оканчиваю искренним желанием, чтобы издание сие какую-нибудь пользу и увеселение принесло читателям. Причина сему изданию леность. Дай бог, чтобы она хотя одиножды принесла пользу. Прощайте, г. читатели; я с вами долго говорить не буду для того, что я чрезвычайно устал.

  

  

   Г. издатель!

   Я не знаю, отчего во многих вкралося предрассуждение, что русские ничего так хорошо делать не могут, как иностранные. Я видал, как многие, в прочем разумные, люди, рассматривая разные вещи, русскими мастерами деланные, хулили их для того только, что они не иностранными деланы мастерами. А незнающие и иностранные вещи, когда скажут им нарочно, что они русские, без всякого знания, по одному только предрассуждению, или еще и по наслышке хулят. Намедни сие случилося, и я вам это сообщаю для напечатания; пусть увидят все, до какой глупости иногда пристрастие нас доводит. Одному моему приятелю надобно было шить платье; мы ему советовали, чтобы он на то платье взял сукна Ямбургской фабрики, уверяя его, что те сукна в доброте и в цветах ничем аглинским сукнам не уступают, не говоря, что они аглинских ценою дешевле: но он и слушать того не хотел, чтобы русские сукна были добротою равны аглинским. Он был тогда не очень здоров и для того просил меня, чтобы съездил я на гостиный двор и взял ему образцы аглинских сукон. Я поехал, и как мне сие предрассуждение всегда казалося смешным, то захотелось мне уверить моего приятеля в его несправедливости. Я взял образцов аглинских сукон и ямбургских и, положа в одну бумажку, показал моему приятелю, сказав, что это аглинские сукна; он выбрал ямбургские и, любуюся их добротою, шутил надо мною, говоря, что он ямбургские сукна тогда покупать будет, когда они таковы же будут добротою, как аглинские. Послали за весьма искусным портным, показали ему образцы. Я ему потихоньку сказал, что тут одни аглинские, а другие ямбургские, чтобы он выбрал из них аглинские. Портной, рассматривая белое и палевое ямбургское сукно, сказал, что они аглинские. Я внутренно радовался их ошибке, и после, взяв ямбургское сукно, отдали портному. Портной через два дни принес платье; приятель мой оное надел и был весьма доволен. Наконец я ему объявил его ошибку; портной сказал, что сии сукна между собою добротою так близки, что и различить почти невозможно, а приятель мой тому верить не хотел. Я отдал ему излишние деньги: ибо ямбургские продаются по 3 руб. по 75 копеек, а аглинские той же доброты по 5 рублей. Приятель мой наконец согласился поверить, но после сказал: "Ямбургские сукна хотя и хороши, однакож столько не проносятся".

   Г. издатель! сколько нашей братьи, которые по наслышке о вещах судят. Желательно бы было, чтобы сие предрассуждение искоренилося и чтобы наши русские художники и ремесленники были одобрены и равнялися во всем с иностранными, чему примеров мы уже видели довольно.

   Слуга ваш **.

  

   Г. издатель!

  

   За что вы на нас прогневались, что целые четыре недели не видали мы ни одного листа. Если вы на кого осердились, так чем же виноваты мы прочие? и за что нас беспричинно лишать удовольствия читать ваши листы. Пожалуйте прервите свое молчание и начните попрежнему свой журнал издавать, вы многим сделаете удовольствие, а особливо мне.

  

  

  

   Г. Беспристрастный читатель, признаюсь, что я пред вами неправ и слова своего, чтобы всякую неделю издавать листы, не сдержал: но я не совсем в том виноват. Я бы охотно сообщил вам причины, меня к тому принудившие, но для избежания хлопот я о том умалчиваю; во удовольствие ваше листы попрежнему издаются: впрочем, для меня весьма лестно слышать, что беспристрастному читателю мое издание угодно и приносит удовольствие.

  

  

  

  

  

   Г. Трутень! пожалуй скажи, с каким намерением издаешь ты свой журнал?

  

  

   С тем, чтобы принести пользу и увеселение моим согражданам.

  

  

   Очень хорошо, намерение препохвальное. Но ты какой от того ожидаешь пользы?

  

   Польза будет велика, если только я заслужу внимание и похвалу разумных и беспристрастных читателей и благоволение знатных господ и покровительство.

  

  

   Первое отчасти исполняется; что ж надлежит до последнего, то не думаю, чтобы ты имел в том успех. Ведаешь ли, полно, ты, друг мой, кто и чем заслуживают благоволение знатных господ и покровительство?

  

  

   Конечно, ведаю: те, кои говорят им правду, показывают их слабости и нечаянные проступки и от оных их остерегают. Наконец, все те, которые приносят пользу отечеству, всегда заслуживают их покровительство и защищение.

  

  

   Худо же ты их знаешь. Напротив твоего мнения, покровительство некоторых господ заслуживают только те, кои им угождают каким бы то ни было средством, позволенным или непозволенным. Защищение те, которые льстят их слабостям; выхваляют бесстыдно во глаза тех, коих внутренно почитают скотами; те, кои прославляют их добродетели, милосердие, кротость или кто к чему пристрастен; удивляются стройности их тела, хвалят телодвижения: и словом, те, кои других бесстыднее, а говорящие им истину и показывающие их слабости всегда бывают ненавидимы и обыкновенно слывут невежами, грубиянами и злонравными людьми. Теперь рассуждай, что тебе надобно писать, когда хочешь заслужить их покровительство.

  

  

   Так, по твоему мнению, в знатных господах нет ни единого добродетельного человека.

  

  

   Есть, только мало таких, которые помнят истину, любят добродетель и не позабывают, что они такие же человеки, как и те, кои их беднее, и что они в знатные возводятся достоинства для того только, чтобы больше могли делать благодеяний человечеству, помогать бедным и защищать утесняемых; а таких и очень мало, кои могут остерегаться ядотворного языка льстецов.

  

  

   Да ведь и знатные господа такие же, как и мы, человеки и, следовательно, тем же подвержены слабостям. Так как же ты хочешь, чтобы они не делали ни малейших погрешностей; дорога, по коей они идут, гораздо скольщае нашей, и, следовательно, чаще и претыкаются. По твоему мнению, знатный господин должен быть больше человека.

  

  

   Нет: я хочу, чтобы он был только человек, но человек, поелику отличен от прочих знатностию своего сана, потолику бы отличался и добродетелию; чтобы, восходя на степень знатности, не позабывал, что те бедные, от коих он отличен, осталися еще такими ж бедными и что они требуют его помощи, так же как и он сам требовал, в подобном находясь состоянии; чтобы не затворял своего слуха от просьбы бедных и тем не скучал, что он может делать добро, чтобы старался о благосостоянии государства больше, нежели о самом себе, и чтобы не откладывал того до завтра, что нынче может сделать, ради того, что нужда времени не терпит.

  

  

   Очень хорошо: ты хочешь, чтобы они пеклися о благосостоянии других, лишаяся своего; чтобы, других покоя, сами беспокоилися; короче сказать, памятуя других, себя позабывали: на таком основании кто пожелал бы знатного достоинства? сие бы преимущество лишало выгод жить для себя, и какая бы польза тогда была в знатном чине?

  

  

   Та, что они утешаться могут тем, что они возведены на такой степень, что могут делать другим добро, чем малочиновные и бедные люди утешаться не могут. Немалая ли это отличность, что он признан добродетельнейшим многих подобных ему человеков и могущим делать добро. Вот что прямо добродетельного человека утешать может.

  

  

   Так неужели думаешь ты, что все знатные господа похожи на описанных тобою? Ежели ты так думаешь, так очень много ошибаешься. Посмотри на О... П... Н... С... В... Ш... Б... В... Не считая прочих добродетельных господ, сии одни должны обратить тебя на другие мысли...

  

  

   Я не спорю, что сии господа, тобою наименованные, столько добродетельны, как ты сказываешь: но для чего не именуешь ты мне тех, кои, восходя на степень знатности, совсем забывают человечество; бывают горды, неправосудны, завистливы, пристрастны и множество других приобретают пороков вкупе со знатностию...

  

  

   Да разве малочиновные и бедные не имеют тех же пороков? Перестань, мой друг, винить одних знатных; все люди слабостям подвержены: но разница между ими та, что в бедных людях не так их проступки приметны, затем что знатный господин, на вышнем стоя степене, привлекает на себя всех внимание и от такого великого числа судей его поступок не может укрыться. Надеешься ли ты, ежели будешь знатным господином, ты, который в нынешнем твоем состоянии почитаешься добродетельным человеком, не иметь пороков, тобою ныне ненавидимых...

  

  

   Я не хочу и боюсь желать знатного чина для того, чтобы не лишиться спокойствия и человечества, коим ныне наслаждаюсь.

  

  

   Ты видишь, что я прав, утверждая, что во всяком звании есть много людей и добродетельных и порочных, и так первые заслуживают по справедливости похвалу, а другие критику, что исполняя, не думаю, чтобы мое издание никому не нравилось и чтобы все меня за то злословили.

  

  

   Однакож многие тебя злословят и говорят, что ты злонравный человек, что ты никого не щадишь и что в твоем издании кроме ругательства ничего нет.

  

  

   На весь свет и сама не угодит природа, так можно ли мне надеяться, чтобы мое издание всем нравилось; довольно и того, что оно некоторым нравится. Нет ничего, что бы не было подвержено критике. Пусть критикуют; однакож бы не ругали. Если ж и к тому найдутся охотники, так я и за то сердиться не буду.

  

  

   Тебя бранят только те, кои сами заслуживают брань, и ты сего опасаться не должен. Впрочем, мне бы хотелося с тобою поговорить о другом, но теперь я не могу долее с тобою пробыть.

  

  

   Мне и самому досадно, что разговор наш не тем кончится, чем бы я хотел.

  

  

   В другой раз мы с тобою поговорим побольше, а теперь прощай.

  

  

   Прости.

  

  

  

   Славен под бременем к бессмертию ведущих дел пребывает неутомим, изливает бесчисленные благодеяния на всех, ему подчиненных; взирает не на состояние людей, но на заслуги: ему те любезны, кои других добродетельнее. Истина, добродетель и милосердие пребывают с ним неразлучны. Мыслит как философ и хочет, чтобы подвластные ему люди наслаждалися блаженством златого века: словом, он хочет, чтобы сии твари были человеки. Делам его удивляется весь свет, затем что другой, малейшее из многочисленных его великих дел соделав, почел бы себя достойным бессмертия: но он думает, что еще мало сделал для пользы человеков. Редкий дар делать бессмертные дела и думать, что еще мало сделал! Славен кротостию и милосердием все покорил себе сердца: ему надобно только желать, они все сделают, чтоб только ему угодить. Славен между важными делами читает и мои листы, но я не ведаю, что он о них думает: малейшую его похвалу почел бы я стократно больше похвал многих тысяч людей!

   Зрелум хвалит хорошие сочинения, но оным не удивляется: ибо дуракам одним свойственно дивиться, а просвещенному Зрелуму и подобным ему разумным людям ничто удивительно быть не может; следовательно, их похвала лестнее всех похвал несмысленных читателей.

   Несмысл хвалит Трутня для того, что слышал, как его хвалили в двух или трех домах.

   Завистлив хулит мой журнал; сие и не удивительно: ибо он все хулит, окроме своих сочинений.

   Безрассуд поносит меня за то, что в моих листах изображено состояние крестьян; ему и хвалить меня нельзя для того, что строгостию своею, или, лучше сказать, зверством, больше других утесняет ему подчиненных рабов.

   Нарцис бранит меня за то, что я написал его портрет, и говорит: "Я бы, может быть, его похвалил, если бы он отдал мне ту справедливость, которую я сам себе отдаю".

   Зараза разумна, хороша, жива и весела; она читает мои листы и танцует.

   Миловида, при пленяющей всех красоте, одарена острым разумом. Она часто смеется описанным в Трутне портретам, и ей он нравится.

   Прелесте мои листы нравятся; а особливо те места, кои осмеивают женщин: сие доказывает, что она не делает того, что подвержено критике. Сия похвала лестна.

   Перекраса говорит, что Трутень был бы несравненный журнал, если бы не трогал женщин: ибо, говорит она, женские слабости всегда извинительны.

   Нелепа хвалит Трутня, а всего ей приятнее то, что он печатан со украшением.

   Разумная Постана, читая мои листы, рассуждает здраво и беспристрастно судит; она хвалит то только, что заслуживает похвалу; и я сим доволен.

   Роза читает листок Трутня и говорит с своим любовником: следовательно, читает и не понимает. Ей ни хвалить, ни хулить невозможно.

   Нарциса читает мои листы, но рассуждать о них не имеет времени: ибо все ее мысли наполнены только ее красотою.

   Ветрен хулит мой журнал затем, что все описания волокит и ветреных любовников берет на свой счет; а женские портреты ставит на счет своих любовниц.

   Влюбчив хулит Трутня и говорит, что сей журнал самый, вздорный и не достойный чтения. Он и действительно его не читает; а хулит для того только, что две его любовницы бранят сие издание.

   Худой судья многое в Трутне хвалит: но не хвалит того, что написано на худых судей.

   Силен, сказывают, рассуждает здраво, когда не пьян; но как всякий день винные пары отягчают его голову и затмевают рассудок, то ни хулы, ни похвалы от него вовеки не дождуся.

   Чужемысл хвалит и хулит всегда по чужому мнению: со всеми соглашается; а противуречит только тем, о коих несправедливости его другие сильнее уверят. Он часто при чтении восхищается и тотчас, когда другие станут хулить, соглашается, что то худо; следовательно, он сам не чувствует. Ему все люди и все в свете вещи попеременно кажутся и добрыми и злыми. Чужемысл достоин сожаления потому, что лишен рассуждения. Но что ж делать? родитель, его воспитывая, не положил в него ни малого основания к рассуждениям, и он так возрос.

   Своенрав иногда меня хвалит, а чаще бранит, затем что некоторые листы ему не нравятся: одни, говорит он, писаны очень вольно, а другие очень воздержно: словом, он почти всегда находит написанное не так, как бы ему хотелося. Виноват ли я, когда не так, как Своенрав, думаю? ему не одни мои листы не нравятся: он иногда входит в политические дела и их критикует для того только, что не он их учредил. Своенраву многое не нравится, и он сам также многим не нравится.

   Самолюб не дальнего разума, следовательно, и писать хорошо не может. Я ему читал свой журнал, он слушал, и лишь только я окончал, то начал мне рассказывать о своем сочинении: он наполнен о самом себе хорошими мыслями; следовательно, о других ему некогда и думать.

   Высокопар наполнен воображением о своей превыспренней учености. Взирает с презрением на всех писателей; по его мнению, он только один достоин всеобщей похвалы, и что он давно уже заслужил бессмертную славу. Сие утверждают и все преданные ему животные, давшие клятвенное обещание превозносить до небес его пухлые сочинения. Высокопар хулит Трутня, не бравши в руки ни одного листа. Он со многими сочинениями так поступает: но что о нем и говорить? его невозможно исправить и вывесть из заблуждений. Он вовеки будет думать, что во всем пространном свете он один здраво рассуждает, имеет высокие мысли и пишет разумно и прекрасно.

   Суевер златой век, в коем позволено всем мыслить, называет железным веком и утверждает, что сие означает скорое преставление света.

   Лицемер много в моих листах находит хорошего, но жалеет, что напечатаны некоторые сочинения, по его мнению, противу закона и что тем только Трутень и обезображен.

  

  

   Вертопрах читает мои листы сидя перед туалетом. Он все книги почитает безделицами, не стоящими его внимания, как же ожидать мне, чтобы Трутень казался ему полезною книгою? однакож Трутень иногда заставлял его смеяться. Он его почитает забавною книгою и для того его и покупает. Вертопрах, повертевши листки в руках, и которые заслужат его благоволение, те кладет он на туалет, а прочие употребляет на завивание волос. Если ж в котором покажется ему описан знакомого человека портрет, то такие листочки возит он с собою и рассказывает, что это на такого-то написано. Вертопрах сие делает для того, что любит насчет других посмеяться, и для того только и приклепывает; а издатель за сие страдает.

   Жидомор утверждает, что Трутень очень хорош и что сия книга самая преполезная: но сожалеет о том, что дорого продается. Жидомор хочет подавать представление, чтобы для пользы народной Трутня раздавали безденежно. Он бы и сам не покупал моих листов, как они ему ни нравятся, если бы не нашел способа весь год читать только за четыре копейки. Жидомор сделал сие таким образом: первый лист купил и заплатил деньги, а в другую неделю, прочитав первый лист, принес к переплетчику тот лист назад и уверил его, что он ошибкою дал ему тот лист вместо второго, и так далее; сим способом читает все листы и денег не платит.

   Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я одиножды списал его портрет и напечатал. Злорад сей, человек весьма злобный, не знает человечества, груб, жесток, горд пред своими подчиненными и низок до подлости пред начальниками своими. Он на всех злостию дышит и называет скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, но поступают с ними со всяким милосердием и кротостию; а я назову тех скотами, которые Злорада назовут человеком: ибо между им и скотом гораздо более сходства, нежели между скотом и крестьянином. По его мнению, и скоты и крестьяне равно сотворены для удовольствования наших страстей. Злорад и теперь еще меня бранить начинает: но пусть он бранит, меня это не трогает; я похвалы его не требую.

   Скудоум читает мои листы с великою жадностию и удивляется остроте моего разума. Но что ж ему нравится? то, чего он не понимает или что и мне самому не нравится. Его похвалу я почитаю хулою. Господа читатели, вы знаете, много ли у нас таких благосклонных, как Скудоум, читателей.

   Я бы мог еще десять листов наполнить описанием моих читателей, но сие оставляю; а скажу только то, сколько у меня читателей, столько и разных мнений о моем издании. И так может ли многим людям, разные вкусы имеющим, угодить один человек? сие оставляю на ваше решение; в дополнение к сему скажу, что целые восемь месяцев слушал я похвалу и хулу весьма беспристрастно. Намерение мое при издании сего журнала было то, чтобы угодить вам, любезные читатели, сколько возможно. Если я всем успел и сделал хотя некоторому из вас числу угодность, то довольно награжденным себя почту за труд мой. Мое самолюбив не так велико, чтобы сими безделками льстился заслужить бессмертную славу. Нет, я уверен, что сие оставлено к чести нашего века прославившимся в России писателям, г. Сумарокову и по нем г. Ломоносову: их сочинениям потомки наши удивляться будут. Притчи г. Сумарокова как ныне беспримерны, так и у потомков наших останутся неподражаемыми; а Трутень и прочие подобные же ему безделки ныне есть и впредь останутся безделками ж.

   1

  

  

  

  

   Присловица старинная, но и поныне у всех на языке. Все счастия ищут, редкие находят, а прочие сетуют. Всякий представляет его себе во особливом виде. Жидомор ищет оного в великом богатстве, Пышен в великолепии, Горд в раболепстве ему подчиненных, Влюбленой во своей любовнице, и проч.: я сообщу моим читателям несколько примеров.

   Прост воспитан худо, но природа одарила его изрядным понятием. В юных летах он читал премножество любовных романов и набил ими свою голову. Прост влюблен и думает, что он счастливейший человек из всех смертных, ежели любовница его подобным же горит к нему пламенем. Всякая ласка, приятный взгляд его восхищают: словом, Прост все счастие полагает во своей любовнице. Сие счастие не может быть долговременно, и Прост, конечно, обманывается. Нынешняя любовь весьма далека от любви наших предков. Многие женщины нашего века не почитают преступлением одного любить и шестерых обманывать и говорят, что истинная любовь требует от любовника веры, или слепой доверенности, то есть видеть и быть слепу. Модные любовники так и поступают: они притворяются, будто во всем верят своим любовницам, хотя думают совсем противное. Они иногда попущают себя, так, как искусные министры, обманывать для того только, чтобы способнее изведывать обстоятельствы. Откуду произошло основание сих правил, я не ведаю, но знаю только то, что от подобных происшествий вошло в обыкновение говорить, что женщины гораздо хитрее мужчин. Я оставляю господам читателям решить, тот ли хитрее, кто думает, что обманывает, и обманывается, или тот, который попущает себя обманывать и обманывает; а только то скажу, что Прост в городе счастлив не будет, пусть ищет он своего счастия в отдаленных от городов обиталищах.

   Жидомор происшел от благородной крови, а имеет в себе кровь в тысячу раз подлее всех подлых крестьян, по мнению некоторых. Он был судьею в некотором нажиточном приказе в то время, когда грабительствы и взятки почиталися подарками; следовательно, разоряя многих, нажил он довольное имение и умножил бы оное, так, как и стон бедных и беспомощных людей, еще более, ежели бы сияющая во всю пространную Россию на престоле истина не извергла сего бездельника с места, определенного правосудию; его отрешили от оного: но он еще нашел способ утеснять сограждан своих. Начал беззаконно нажитые им деньги отдавать взаймы и собирать беззаконные проценты, поставляя свое счастие во умножении богатства, несмотря, что он не имеет ближних наследников и что сам он не проживает ни десятой доли получаемых ежегодно процентов. Словом, ежедневно прилагая беззаконие к беззаконию, часто жалуется на правление за то, что запрещено брать проценты выше указных. Жидомор счастие нашел, но беззаконно; следовательно, всякий честный человек оному завидовать не будет.

   Пышен имеет великое богатство, но употребляет его весьма худо. Вместо вспоможения бедным и других христианских заповедей, требующих исполнения, покупает ежегодно премножество дорогих карет, имеет премножество лошадей, лакеев, экипажей и проч. Стол ежедневный у него бывает на 40 приборов, а садятся за стол по 15 человек. Пышен всем, что имеет, недоволен: он свое счастие полагает в том, чего иметь не может. Желание непозволенное и невозможное редко исполняется! Пышен для придания себе большей пышности хотел бы иметь богатство всего света. Сего счастия иметь он не может; а я ему желаю, чтобы он научился пользоваться тем, что имеет, он бы, конечно, был счастлив.

   Сутяга непозволенными средствами при откупах и подрядах нажил довольное имение. Умирая за копейку, по всякий день умножает свое стяжание: но притом поминутно воздыхает и говорит, что он несчастлив, что детям его останется весьма мало, что он обижен и что все бездельники счастливы, а несчастлив только он один. Сутяга счастлив быть не может, затем что он, имея счастие в руках, не умеет им пользоваться.

   Но можно ли исчислить все желания! всякий желает счастия по своим склонностям. Большая половина того желает, чего никогда получить не могут; они не будут счастливы. Наслаждаются счастием только те, кои довольны тем, что они имеют; желания их ограничены. Они желают того, что нужно к их благоденствию, а не к удовольствованию их прихотей. Надобно желать, чтобы они были удовольствованы, например: Честен получает тысячу рублев годового дохода, проживает 750, а остальные употребляет в пользу бедных. Ежели Честен желает большего стяжания, то желает для того только, чтобы больше мог делати добра другим.

   Наконец, следуя обыкновению, пожелаю я моим читателям в новый год счастия.

  

  

   Будьте любимы вам подчиненными и простым народом. Располагайте свои поступки и дела так, чтобы они почитали вас предстателями в их нуждах и заступниками, а не считали бы вас тиранами, отъемлющими их благоденствие тогда, когда с престола истины щедроты на них реками изливаются. Будьте добродетельны, тогда вы бедных утеснять не помыслите: делайте им добро по должности всем без изъятия, а не по пристрастию, и пекитеся о благосостоянии их больше, нежели о своем. Не слушайте льстецов, они, обольщевая вас, пользуются вашими слабостями и силою вашею других утесняют, а утесняемые почитают то ударом руки вашея. Они вам говорят, что вы добродетельны. Лгут они сами за глаза, больше других поносят: сказывают, что все удивляются вашей щедроте, что вы не отказываете в их нуждах, они вас обманывают и называют дураками. Убегайте их, они яд, они желчь, наполняющий горестию сладкую вашу жизнь.

   Будьте сами судиями своих поступок: весьте свои дела на весах беспристрастия, вы увидите, сколь они бесстыдны и сколько вы обманываетесь. Вот ваше счастие! Добродетельный человек вашего звания, конечно, назовет себя счастливым, если он сие исполняет; а исполнять вам сие нетрудно: ибо бедный человек и то в знатном добродетелию почитает, когда не делает он ему зла.

  

   Состояние ваше требует, чтобы вы были любимы и знатными людьми и бедными. Вы содержите между высокостепенными и низкостепенными средину; и так первым говорите всегда правду, без грубости; показывайте им погрешности их, отдавайте почтение их добродетелям, а не чинам, и справедливость их поступкам. Не поносите их за невинные проступки: ибо слабость свойственна человекам. Не льстите им никогда и чрез то не старайтесь входить в их милость: таковое счастие долговременно быть не может. Низкостепенным напоминайте их должности и поощряйте ко исполнению оных своим примером. Наконец, приуготовляя себя к вышним степеням, приуготовляйте и добродетели, нужные сему состоянию. Весьте свои способности справедливо и потому желайте высших достоинств. Приучайте себя заранее сносить тягость знатной степени. Она блистательна снаружи и потому-то вас прельщает. Будьте искренны и с первыми и с последними. Наживайте друзей в настоящем звании, но таких, которые бы и по получении вами знатных достоинств необиновенно всегда говорили вам правду; чтобы они были столько добродетельны, чтобы вы могли от них заимствовать: если ж вы не сыщете таких, то не сыщете счастия, хотя и будете на вышнем степене: ибо знатный редко имеет верного друга.

  

  

   Желаю трудолюбия и праводушия.

  

  

   Добродетелей, приличных их состоянию, и чтобы знатные их не угнетали: вот их счастие!

  

  

   Я желаю, чтобы ваши помещики были ваши отцы, а вы их дети. Желаю вам сил телесных, здравия и трудолюбия. Имея сие, вы будете счастливы. А счастие ваше руководствует ко благосостоянию всего государства.

   Наконец, пожелаю я и себе в новый год нового счастия. Чего ж я пожелаю? Г. читатель, отгадай. Я желаю, чтобы желание счастия моим согражданам было им угодно; чтобы издание мое принесла пользу и чтобы меня не ругали.

  

  

   Г. издатель!

   Не поверишь, радость, в какой ты у нас моде. Ужесть как все тебя хвалят, и все тобою довольны. Я сама много раз от московских наших щеголих слыхала, что тебе пред всеми дают преимущество; а я твоего Трутня ни на какие книги не променяю. После покойного старичка, моего батюшки, досталось много книг очень много, только, по чести, я ни одной не беру в руки. Божусь тебе, что, принявшись за одну, провоняла было сухою моралью: об заклад бьюсь, что ты не отгадаешь, какие это книги? - все Феофаны да Кантемиры, Телемаки, Роллени, Летописцы и всякий эдакий вздор. Честью клянусь, что я, читая их, ни слова не разумела. Один раз развернула Феофана и хотела читать, но не было мочи: не поверишь, радость, какая сделалась теснота в голове; {Модное слово.} а что принадлежит до твоего Трутня, то, по чести, я никогда не устаю его читая: ужесть как хорош! Теперь я все сказала, что надлежало до тебя: выслушай же, радость, и мою просьбу.

   Батюшка покойник, скончавшись третьего года, избавил меня от ужасных хлопот и беспокойства. Ты удивишься, как я тебе скажу: у вас в Петербурге и в голову никому это не входило. Послушай, да не засмейся: уморишь, радость! я принуждена была смотреть за курами - ты хохочешь: потерпи, пожалуй - за курами, за гусями и деревенскими бабами - ха! ха! ха! Рассуди, радость, сносно ли благородной дворянке смотреть за эдакою подлостью. Я не к тому рождена: но батюшка мой, покойный старичок, все-таки на своем поставил. Он воспитал меня так худо, как хуже трудно и придумать. Я знала только, как и когда хлеб сеют; когда садят капусту, огурцы, свеклу, горох, бобы и все то, что нужно знать дураку приказчику, - ужасное знание! а того, что делает нашу сестру совершенною, я не знала. По смерти батюшкиной приехала в Москву и увидела, что я была совершенная дура. Я не умела ни танцовать, ни одеваться и совсем не знала, что такое мода. Вот до какой глупости отцы, подобные моему, детей своих доводят! Поверишь ли, г. издатель? - мне стыдно тебе признаться: - я так была глупа, что по приезде только моем в Москву узнала, что я хороша, - рассуди теперь, как меня приняли московские щеголихи. Они с головы до ног меня засмеяли, и я три месяца принуждена была сидеть дома, чтобы только выучиться по моде одеваться. Ни день, ни ночь не давала я себе покоя, но, сидя перед туалетом, надевала карнеты, скидывала, опять надевала; разнообразно ломала глаза, кидала взгляды, румянилась, притиралась, налепливала мушки, училась различному употреблению опахала, смеялась, ходила, одевалась и, словом, в три месяца все то научилась делать по моде. Мне кажется, ты удивляешься, как могла я в такое короткое время всему, да еще сама, научиться? Я тебе это таинство открою, послушай: по счастию, попалась мне одна французская мадам, которых у нас в Москве довольно. Она еще до просьбы моей предложила мне свои услуги: рассказала мне, в каком я нахожусь невежестве и что она в состоянии из меня сделать самую модную щеголиху. Вот какое из нас французы делают превращение! из деревенской дуры в три месяца сделать модную щеголиху для человека невозможность, а французы делают. Какою благодарностью должны мы французам: они нас просвещают и оказывают свои услуги и тогда, когда их не требуем.

   Лишь только вышла я из рук моей учительницы, то и показалася в собрание. На меня уже другими глазами смотрели: я познакомилась со многими девицами и науку мою совершенно выучила. Скоро после того услышала, что и меня называют модною щеголихою. Сколько я тогда радовалась! уморить ли тебя? - В тысячу раз больше, как радовался батюшка мой, получая в году тысячу четвертей хлеба с своего поместья. Тогда-то узнала я, что мы и с хлебом и с деньгами нашими без французов были бы дураки. Они еще дешево продают о нас свои попечения. Услыша лестное о себе мнение, не пропущала я тогда ни комедии, ни маскерадов, ни гульбищей: везде я поспевала. Ты, радость, можешь рассудить, что девка осьмнадцати лет, которая от всех слышит: мила, как ангел! тотчас наживет себе завистниц; со мною точно так и сделалось. Меня стали снова пересмехать; но уж из зависти, видя, что молодые мужчины толпами за мною бегают. На всю злость московских щеголих и ласки молодых мужчин смотрела я с холодностию. Многие молодчики в любви мне открывались: но я смеялась - я еще больше делала: сказать ли? - я дурачила их, сколько хотела, а они не сердились. Наконец попался мне молодчик, хорош, как ангел, умен, и притом щеголь. Он в меня влюбился до безумия; и я к нему почувствовала не знаю что-то отменное от прочих. Я восхищалась, видя его на маскерадах: он летал, как ветр, когда он танцовал; и везде, где я ни бывала, находила тут и его. Несколько времени было это мне приятно, а после безотвязностию своею он мне и наскучил, Я вознамерилася его позабыть: и слово свое сдержала. После сего молодчиков с десяток пробовали свое счастие: но я и с ними точно так же поступила. Вот обстоятельствы, в которых я нахожуся. Дай, радость, мне хорошенький совет: так ли мне поступать, как начала, или и самой в кого-нибудь влюбиться. Пожалуй, ангел мой, напиши мне поскорее ответ, да не умори меня; я его с нетерпеливостию буду дожидаться; и прежде, пока его не получу, не скажу тебе, кто я такова. Мне хочется и тебя помучить. Прости, радость!

   P. S. Ужесть как хочется, чтобы совет твой поспел к нашим маскерадам.

  

   В Москве, ноября 25 дня,

   1769 года.

  

  

   Государыня моя! я человек чистосердечный, и так не прогневайтесь, ежели скажу, что поступки ваши совсем мне не нравятся. Послушайте искреннего совета! оставьте их, они унижают вашу красоту. Начто прелестное ваше лицо: я разумею из письма вашего. Начто его различными намазывать красками? Глаза ваши блистают, может быть, огнем: начто вы их коверкаете? - мода и тут замешалась! Еще вас прошу, оставьте сие не свойственное вам искусство: прекрасного не можно прекраснее сделать, но разве безобразнее: превеликую делаете вы честь своей учительнице! Если все они ту только делают пользу, так они совсем для нас не нужны. Оставьте все искусство и дайте в себе удивляться делам природы. Вы не захотите, может быть, следовать моему совету для того, что боитесь скуки: не опасайтесь, сударыня, г. сочинитель "Всякия всячины" обещался предписать вам упражнения; следуйте только им: вы скуки чувствовать не будете. Наконец, советую вам читать и хулимые вами книги, хотя изредка. Советую также побольше иметь почтения к памяти вашего родителя. Впрочем, за хорошее ваше о Трутне мнение я бы вас благодарил, если бы похвала сия была умеренна и справедлива; но вы предпочитаете моего Трутня таким славным сочинителям, у которых недостоин я отрешить ремень сапог их; и так от принятия сей похвалы прошу меня уволить.