Новиков Николай Иванович - Трутень

  

   Г. издатель!

   Я приметил, что все наши молодые дворяне, путешествующие в чужие земли, привозят только известия, как там одеваются, пространное делают описание всем увеселениям и позорищам того народа: но редкий из них знает, на какой конец путешествие предприниматься должно. Я почти ни от одного из них не слыхал, чтобы сделали они свои примечания на нравы того народа или на узаконения, на полезные учреждения и проч., делающее путешествие толико нужным. Мне это совсем не нравится: лучше совсем не ездить, нежели ездить без пользы, а еще паче и ко вреду своего отечества. Для сей-то самой причины вознамерился я путешествовать во своем отечестве, дабы прежде узнать обычаи своих единоземцев. Я недавно был в двух наших городах и сделал на оные примечания; если будут они вам угодны, то я к вам для на печатания их сообщу, а теперь ожидаю, как вы на то отзоветеся.

  

  

  

   Г. Путешественник! если примечания ваши могут принести пользу читателям, то с удовольствием помещены будут в моих листах. Я ожидаю их с некоторою надеждою.

  

  

   Г. издатель Трутня!

   Нет средства, чтоб не писать сатир на подьячих: сия тварь весьма несносна честным людям. Самое бездельное дело наделало мне множество хлопот: нужда мне была, чтоб в Москве в ***** подписали мою подорожную. Я, изготовясь совсем к отъезду, зашел туда, думая, что в четверть часа могу быть отправлен; однако весьма обманулся в своем чаянии. Пришед в коллегию, спросил, у кого такие дела: сторож, отставной солдат, бывший в походах при первом императоре, с почтенными усами и стриженою бородою, ввел меня в большую комнату, где все стены замараны чернилами и в которой навалено великое множество бумаг, столов и сундуков; подьячих оборванных и напудренных, то есть разного рода, человек 80. Многие из них драли друг друга за волосы, а прочие кричали и смеялись. Столь странное зрелище привело меня в удивление: я спрашивал, зачем тут такая драка, и насилу мог доведаться, что так наказывали приказных служителей за разные их несправности.

   Дожидался я часа два, чтоб сии господа успокоились; после того подходил ко многим, дабы узнать, что мне делать. Насилу нашел дневального, у которого сии дела, он мне гордо сказал: "Подождите, не бывал дежурный". Я говорил: "Мне сказали, что это вы, сударь". Он засмеялся и сказал мне: "Я дневальный, это правда, однако дневальный и дежурный не все одно". Наконец после многих насмешек научили меня, что дневальный есть канцелярист, а дежурный регистратор: теперь я это знаю, а прежде не ведал ни об одном из сих животных. Дожидался дежурного, который сказал, что о сем-де надлежит учинить представление господам присутствующим, и как они соблаговолят. Дожидался и присутствующих и, ходя по разным мытарствам и слушая бесконечные завтра, обыкновенные ответы докучливым челобитчикам, с превеликим трудом получил милостивое решение, не могши без того обойтись, чтоб не заплатить за труды моим почтенным докладчикам.

   Прости, г. И., я отправился в свой путь, сделав клятвенное обещание не входить ни за чем в места, определенные для правосудия.

  

   Слуга ваш N. N.

   Из Москвы. Февраля 9 дня,

   1770 года.

  

  

   Господин издатель Трутня!

   Я влюблена в ваш журнал: он мне ужесть как мил! разумеете ли вы меня?.. статься не может, чтоб вы не разумели, я об вас всегда лучше думаю: вы причиною, что я тружусь над сочинениями; а старание мое в том от того только происходит, чтобы войти к вам в любовь. Нет больше для меня удовольствия, как читать ваши листы. Поверишь ли, радость! сколько повстречалось мне того, что случилось незадолго пред концом нынешнего десятилетия. Всего больше приятны мне ваши портреты: представить себе не можешь, сколько иные похожи на людей, мне знакомых; я их при них читала: как же они бесились!.. и сколько я хохотала!.. Дорого бы я заплатила, чтобы все ваши листы наполнены были такими портретами и чтобы стихов в них совсем не было: стихи мне не нравятся; я не касаюсь чести господ сочинителей, не говорю, что они дурны; но похвалить их не могу, потому что я женщина: боюсь погрешить против справедливости. Как же жалки мне бедняжки мелкие стихомаратели! они карабкаются туда же, куда идут и славные стихотворцы. По грехам нашим они нынече расплодилися так, как в пустом саду крапива. Все называют крапиву корнем подьячих: но по справедливости и стихотворцев можно уподобить сей траве. Не дотрогивайся до крапивы, она обожжет: не серди стихотворца, он напишет сатиру. Эту тварь надобно всегда ласкать, как человека нужного, угождать, как человеку больному: а иногда и объявление их любви принимать без огорчения.

   Признаюсь, радость, что я заслуживаю стихотворческую ненависть; но меня обнадеживает только то, что они обо мне не узнают, кто я такова; да пусть бы и узнали, пускай пишут, что угодно, я сама скажу им мои пороки. Я не скромна, ветрена, люблю все новые моды, страстна к театральным позорищам, а больше еще к маскарадам: и ужесть как ненавижу беседы; несносны они мне для того, что наши сестры переговорщицы только и делают, сошедшись вместе, что кого-нибудь пересуждают, несмотря, что они сами заслуживают осмеяние; а я этого терпеть не могу. Ненавижу также скупость, мотовство, зависть, карточные игры, ревнивых мужей, неверных жен, ветреных любовниц и любовников: ужесть как гадки мне все те, кои много о себе думают. Я знаю много таких людей, и они-то подали мне материю сочинить исторические картины: я написала сперва две, а теперь, радость, уже их у меня целые шесть написаны. Ты скажешь, можно бы в это время сочинить и больше: это правда; да подумай, ведь я женщина, так довольно, что я и столько могла сделать. Я не знаю, как и с теми показаться, посылаю и робею: боюсь, что с таким сочинением не понравлюсь - ужесть как это воображение меня мучит. Я не могу себе представить, как я перенесу противный от вас отзыв: он мне всякого отказа страшняе... Ах! не умори меня! и не отыми надежду в молодой сочинительнице.

   P. S. Нет сомнения, чтобы почерк женских рук вам не примелькался; но мой вы еще в первый раз теперь видите, так, может быть, чего и не разберете; об этом вас прошу прилежнее постараться: но не переправлять ничего, что, может быть, покажется вам нескладным; пусть эта погрешность останется на моей стороне.

  

  

   Сия картина изображает мужчину низкого происхождения, который нашел случай приплестись в родню знатной фамилии. На правой стороне видны все нажиточные места, вокруг которых он по милости своих родственников терся. На левой его кладовая, заваленная почти вся сундуками, шкапами и мешками с деньгами: он наполнил ее всякими непозволенными средствами, а именно грабил и захватывал насильно чужое добро, брал на сохранение и не отдавал назад; а паче всего нажил он то лихоимством. Тут еще изображается несколько вдов, сирот и беспомощных: они его просят с заплаканными глазами и с распростертыми руками; и кажется, что они все хотят вымолвить: "Помилуй, покажи правосудие!" Но он со спокойным видом всегда говорит им завтре. Над кладовою его надпись: "Сие добро посредством моего умишка мне бог дал". Живописец, писавший сию картину, не позабыл вдали изъяснить брошенные на пол изломанные весы, означающие правосудие и также истину поверженную.

  

  

   Представляется вдовушка лет двадцати - ужесть как недурна! наряд ее показывает довольно знающую свет, подле нее в пребогатом уборе сидит согнувшийся старик в виде любовника: он изображен отягченным подагрою, хирагрою, коликою, удушьем и, словом, всеми припадками, какие чувствуют старички при последнем издыхании. Спальна и кабинет сей вдовушки скрывают двух молодых ее любовников, которых она содержит на иждивении седого старика в должности помощников. Она делает это для облегчения старости своего возлюбленного.

  

  

   На оной означен Худосмысл, имеющий знатный чин, довольный достаток, не велик только ростом и не тонок, летами около шестидесят. На одной стороне означается его служба, где видно самых младых лет беспрерывное его за красным сукном заседание, под сим надпись: "Худой был человек, худой есть судья, и умрет еще худшим". На другой стороне картины означается приезд к нему гостей и вид внутренних его покоев: покои сии наполнены почти ломберными столами, за коими хозяин с гостями играет в карты, над ним надпись: "Не умом, да деньгами". Вдали от сего виден Худосмысл между своими служителями; один из них стоит перед ним с сердитым лицом, изображающим непослушание; другой скидает с него платье с пренебрежением; а поодаль сего означен вид управительских двух покоев; в них видно богатство, состоящее в сундуках с деньгами, в шкапах с серебряною посудою и столиках с фарфором, часами, табакерками и тому подобным. Надлежит заметить, что в покоях помещичьих ничего подобного сему не означено.

  

  

   Худосмысл господин над людьми своими, а господа над ним его люди; всякий лакей смеет ему противуречить, отговаривать и доводить до того, чтобы он был всегда в их повелениях, только что они не секут его, да и он их сечь не смеет, а для сего подлый народ Худосмысла и называет: "То-то господин, то-то отец, люди у него как в раю живут!.." Только Худосмысл у людей своих живет как на каторге.

  

  

  

   Маска представляет женщину тихую, добродетельную, показывающую жалость об всяком пришедшем в несчастие человеке. Чувствительность ее о бедных видна тем больше, что при слушании о несчастных катятся ручьями слезы у нее; а в прямом виде изображается эта женщина самолюбивою и сребролюбивою; ее окружают несколько человек в разных видах. Она на неимущих взирает гордо, а раболепствует ничего не значащим, будучи сама чиновна. К одной стороне надпись: "Сия женщина ко умножению своей славы всем бедным помогать берется, а не собою, да знатными, кои ей знакомы: она выпрашивает у них на дворянок неимущих платье и деньги, чего, однакож, никому никогда не отдает". А под сим видно, как она жалует тем бедным вместо выпрошенного платья свои ветхие обноски, ставя их в цену, а деньги дает им в долг и берет с них обязательство. Здесь означается, как она запрещает накрепко тем бедным ходить в те домы, где она платье и деньги на них получила. {По левую сторону сей картины оставлено место на другую половину истории, коя еще сочиняется.}

  

  

   В худоубранном платье представлен мужчина, не имеющий никаких достоинств или такого, что бы притягало искать его дружбы, кроме что он человек. Тут сотовариществуют ему его знакомые и несколько домашних. Речь его к ним следующая: "Не могу от знакомств отбиться! они мне даже что в тягость! Все во мне ищут, все меня почитают, все ласкаются быть мне друзьями!.. А господин С... О! он для меня все сделает, что бы я ни сказал ему; он меня отменно любит"... Позади же сего видно, как сей высокомысл сам во всех ищет; а об нем все думают так мало, как не можно меньше.

  

  

   Между множеством обоего пола людей видна женщина лет около пятидесят; однако не так дурна, чтоб за хорошие подарки какому щеголю не могла еще понравиться. Она окружающих ее женщин толкает прочь, сердится и от них отворачивается; а к мужчинам всякого сорту показывает ласку, дает им знак, чтоб они подошли к ней, и досадует, что они противятся. Позади ее двое мужчин, не худо одетых, на нее указывают. Вопрос одного: кто она такова? Ответ другого: Безумнова.

   Ну, радость, вот сочинения моего картины; каковы они? скажи мне?.. Нет, не говори лучше ничего, ежели они дурны.

  

  

   Госпожа Молодая сочинительница! боязнь ваша в рассуждении отсылки вашего письма ко мне была напрасная. Ваше сочинение так хорошо, что я бы желал таковые получать чаще; но, по несчастию моему, редко сие случается. Если вы будете ко мне и впредь подобные сему сообщать сочинения, то я вам буду весьма за то благодарен. Впрочем, я бы желал, чтобы вы к молодым стихотворцам имели побольше снисхождения. Наконец, должен я перед вами извиниться, что не совсем вашу просьбу исполнил. Несколько причин с моей стороны меня бы в том оправдали; но я о них умолчу: вы сами догадаетесь.

  

   Г. издатель!

   Есть люди, которые говорят, что Трутень 1770 года нерадивее Трутня 1769. В прошлом годе он не только что издавал отборные пиесы, но и присылаемые к нему исправлял и своим хорошим вкусом и остроумием из худых писателей делал хороших авторов. А ныне все соболезнуют, все рыдают и вопиют: о плачевная премена! Трутень, славный Трутень! стал нерадив, не смотрит за наборщиками, лютыми врагами всех авторов. Они так портят письмена, попадшие к ним в руки, что читатель, потея и ломая свою голову, скорее ослепнет от неусыпного прилежания в изыскании смысла, нежели поймет мысль автора. А бедный автор, как чадолюбивый отец, терзается досадою и разрывает родительское сердце, взирая на безобразие своих трудов, любезных чад своих.

  

  

   Господин издатель Трутнев!

   Я ужесть как на тебя зла: я табой взбешена, ах! радость, какой ты несносный человек; па чести етова я не вабражала, вазможнали, што тебя ништо не может удержать ат такой склонности, какая тебе не делает чести, ты мне кажешься пахожим в етам на женьщину, из наших сестер: неуймешь какетку от амуров, манерщицу от нарядов; а тебя от переправок чужих сочинений. Ето, радость, очень гадка! простила бы я твою переправку, когда бы ею сочинение мае было исправлено; а то позволь себе сказать: оно испорчено! ты, радость, невыразумел мысли живаписицы: она в первай картине изобразила толька пранырства подлова человека, какой, может, не выше секлетаря был, а ты ево пажаловал судьею. Другая испорченаж, да еще таки с милости. А в третей у ней представлен Худасмысл с надписью: каков был с молоду худой резолют в делах приказных, таков по ныне, такаву, видна, и умереть ему, што и есть пряма Худасмысл. А ты ево назвал: худым человекам и худым судьею; из чево разуметь можна: бессовеснова, грабителя и неправосуднова... Худасмысл правда что судья; да он толька ета имя на себе носит; а дела делает ево секлетарь и другие судьи таварищи. Ты, радасть, поумничал, да не к стате. А ином уж я и не гаворю: што из женскава слога сделал ты подьяческай, наставил ни к чему: обаче, иначе, дондеже, паче. Мы едаких речей ничуть не пишем, у мущин они в употреблении; а у женщин нет. А, я чаю, как в паследних трех картинах, так и падавно нечева ждать доброва, каких, я думаю, наставил ты там жучек в епанечках. В етам письме нет прежней маей ласки; да кто виноват, ты своими переправками сделал ету во мне перемену. Уймись, радость! в пративном случае напишу я на тебя сатиру и буду жаловаться твоей прабабке.

  

  

   Государыня моя, госпожа Молодая сочинительница!

   Ежели бы получил я ваше письмо вчерась, то бы дошло у нас до превеликой ссоры. Вы чрезвычайно горячи, да и я также: сверх того, я взбешен был одною женщиною, так немудрено, ежели бы и вам сделал грубый ответ, чего по справедливости вы и достойны. Но нынче я весел, и ваше письмо попалося мне в добрый час, и так читайте следующий ответ.

   Я, сударыня, не ведал, что вы самолюбивы, хотя и ведал из письма вашего, что вы женщина. Вы объявили себя молодою сочинительницею, и так за нужное почел малые ваши погрешности исправить. Вы жалуетесь, что я женский ваш слог испортил и сделал подьяческий. - Уведомьте меня, сударыня, что вы разумеете под словом женский слог; то ли, что женщинам и в писаниях погрешности прощать надлежит, или только то, что ваше письмо написано слогом женщины, неправильно говорящей и, с позволением вашим, свойств и правил русского языка не знающей. На то вам скажу: что вы, поразгорячась, сказали лишнее. Другое ваше письмо я издаю в печать точно так, как его получил. Наконец, сказываете, что я лишился вашей ласки. - Неудивительно, сударыня я знаю ваш пол. Есть между вами особливый род, называемый кокетки: они, сударыня, поминутно, - нет, не скажу. Вы, конечно, их сами знаете. Я опасаюсь, не из числа ли их и вы: ибо никто так скоро рассердиться не может, как кокетка, когда при ней другую женщину хвалить станут или скажут, что она не к лицу одета. И так, сударыня, ежели вы из числа их, то я, лишась вашей ласки, тужить о ней не стану. Окончание вашего письма состоит в угрозах, что вы, написав на меня сатиру, будете жаловаться моей прабабке, - но у меня ее нет; а если написать вам будет нужно, то сообщите ко мне, я ее, верно, напечатаю.

  

  

   Господин Трутень!

   Кой чорт! что тебе сделалося? ты совсем стал не тот; разве тебе наскучило, что мы тебя хвалили, и захотелося послушать, как станем бранить? так послушай. - Ну, да полно, шутки в сторону. Пожалуй скажи, для какой причины переменил ты прошлогодний свой план, чтобы издавать сатирические сочинения? Ежели для того, как ты сам жаловался, что тебя бранили, так знай, что ты превеликую ошибку сделал. Послушай ныне: тебя не бранят, но говорят, что нынешний Трутень прошлогоднему не годится и в слуги; и что ты ныне так же бредишь, как и другие. Надобно знать, что хулы есть разные; одни происходят от зависти, а другие от истины; и так я советую лучше терпеть первые, нежели последние. Что тебе нужды смотреть на то, что говорят другие; знай только сам себя. Пожалуй, г. новый Трутень, преобразись в старого и будь любезным нашим увеселением; ты увидишь, что и тебе от того больше будет пользы: а то ведь, я чаю, ты бедненький останешься в накладе. Мне сказывал твой книгопродавец, что нынешнего года листов не покупают и в десятую долю против прежнего. Пожалуй послушайся меня и многих со мною; а буде не так, так прощай, Трутень, навсегда.

  

   Тот, кто написал.

   Апреля 6 дня,

   1770 года.

   В Санктпетербурге.

  

   Господин издатель Трутня!

   Мне кажется, что тебя избаловали похвалами; почему ты и вздумал, будто всякий вздор, да лишь бы напечатан был под заглавием Трутня, то примется читателями, равно как и хорошие сочинения, в нем напечатанные. Ежели ты так думаешь, так поверь, {Я не скажу радость: для того, что тебя ныне приличнее назвать печалью; ты, мой свет, очень достоин, чтобы хорошенько побранить тебя; ни, однакож, я еще потерплю.} что ты много ошибаешься. В прошлогоднем твоем Трутне большая часть сочинений были очень хороши, и им отдавали справедливость, например "Ведомости", "Портреты", "Рецепты"; твой Демокрит, некоторые пиески в стихах, также и многие письма в прозе, заключающие в себе сколько остроты и соли, столько хорошего вкуса, здравого рассуждения и чистоты русского языка. Нет нужды, и боже меня сохрани, чтобы я стала говорить, будто ты целил в них на известные тебе лица. Довольно того, что твои сатиры очень хороши. Я не скажу, чтобы совсем не было подобных прежним сочинениям и в нынешнем твоем Трутне; но скажу по чести, что они в нем так редки, как были редки в прошлогоднем худые. Этого, кажется, довольно, ты видишь, что я говорю искренно; и так не сомневаюсь, что ты воспользуешься моим советом и будешь в выборе пиес поразборчивее. Прости, г. издатель!

  

   Услужница ваша

   Не отгадаешь кто.

  

   Господин издатель!

   Давно хотелося мне с тобою познакомиться, но недосуги мои не допущали; а ныне привлекает к тому необходимость. Мне нужны твои советы. Пожалуй будь со мною откровенен; я малый, право, добрый, и со мною ужиться в согласии очень легко. А ты хотя и не совсем мне полюбился, однакож приметить я мог, что ты человек добрый. Много ты имеешь слабостей, да и я также; а может быть, еще и одинакие; как же быть, ведь мы человеки, часто случается, что делаешь то, чего бы и не хотел сделать: но оставим это. Я приступлю к делу. Я вознамерился в нынешнем году издавать "Модное ежемесячное сочинение" и посвятить его красавицам. Но прежде захотел спросить у тебя совета искреннего; ты уже другой год около этого промысла трешься, так, конечно, все узнал; и так пожалуй скажи мне, не хлопотно ли это и не надобно ли мне будет с кем-нибудь ссориться. Это меня пуще всего стращает: ибо я до ссор не охотник. Совет твой решит мое сомнение; а я буду либо настоящим издателем, или останусь только вашим слугою и будущим издателем "Модного сочинения".

  

  

   Господин будущий издатель "Модного сочинения"!

   Я вам не могу дать иного совета, как только, чтобы вы о будущем своем издании посоветовали сами с собою. Хлопот издателям довольно, и еще и заботы, а временем и убытка: но заглавие вашего издания от последнего вас, конечно, избавит; ссоры также бывают: впрочем, ежели вы такой добрый человек, то я бы хотел вас иметь своим товарищем; может быть, вы своим заглавием периодиские сочинения опять введете в моду у читателей.

  

  

   Господин издатель!

   "Всякая всячина" простилась, "И то и сё" в ничто превратилось, "Адская почта" остановилась, а Трутню также пора лететь на огонек в кухню, чтоб подняться с пламенем сквозь трубу на воздух и занестись сам не знаю куда, только чтоб более людям не быть в тягость и не наскучить своими рассказами. Что за вздор! долго ли и впрямь читать одно да одно? все Трутня да Трутня! Сколько денежек ни выдавай, а другого не ожидай: как посмотришь на листок, так все заглавие одно носит имя. Что нужды до содержания, когда не разное именование; вы бы все, сколько вас ни было, старались лучше о выдумках, чтоб по крайней мере каждый месяц... Нет, долго, каждую неделю переменить именование своего издания. Удивительно право, как вы по сие время еще не переняли поступки красавиц, которые бы вам хорошим образцом в таком случае служить могли. Представьте себе только, сколь тонок их вкус; они никогда не делают то, что с переменою не сопряжено: так как же такое бесконечное племя издания читать без скуки, которое свое звание не переменяют. Нет, я вам чистосердечно признаюсь, что я давно об них и слышать не хочу. Сперва я было таки листков с десяток без троякого прочитания не оставлял, да и во сне про них видал; а ныне ужесть как несносны, да и скучно об них ведать, что они в свете есть. Ну, прости, мне недосуг больше писать, пора мне ехать в ряды и купить... я сам не знаю что.

  

   Ваш покорный слуга

   Вертопрах.

  

  

   Г. издатель Трутня!

   Я и многие со мною имеем справедливую причину на тебя, да еще на г. издателя "Смеси" жаловаться. Вы своими шутками причиняете нам убыток: не подумайте, чтобы я жалел о тех деньгах, которые платил за ваши листы: боже меня сохрани от такой несправедливости! я всегда скажу, что мы за оные платили деньги с превеликим удовольствием, ибо получали от того пользу и увеселение. Выслушайте ж мою жалобу, она истинно справедлива: вы критиковали не знаю какого-то стихотворца: может быть, и весьма справедливо; да дело-то в том состоит, что вы его, как говорится, задели за живое. Он на вас разгневался, как раздраженный стихотворец, пылал яростию и желал отмстить свою обиду. По несчастию общему всех читателей, это случилося в то самое время, когда сей стихотворец издавал в печать книгу своего перевода. Тут-то он себя удовлетворил: ибо к книжке, состоящей менее трех листов, написал на четырех листах предисловие, в котором пространно утверждал, что критикующие люди злые, а критики их неосновательные; что они в силу указов дарованную вольность умам употребляют во зло, осмелясь критиковать человека, достоинствы свои совершенно знающего; что он те критики, яко неистояробеснующихся молодичей, малыми своими душевными добротами и слабоблещущими пылинками острого разума воспроизжелавших посверкать, соблаговоляет уничтожать и презирать и что он на них ни единого не будет ответствовать слова: но, забывшись, исписал целые четыре листа, наполня из предсердия его исходящим ругательством, не позабыв притом прикрыть сие завесою благочиния. А все это почти за одно словцо: рыгать. Вам шутки, а нам убыток: ибо за двадцатипятикопеечную книжку принуждены мы платить по пятидесяти копеек. Словцо это показалось и в новом вашем Трутне, что все предвещает, что мы опять напрасный убыток нести будем, а книгопродавец без предисловия той книжки не продает. И так прошу вас, г. издатель, пожалуйте оставьте его в покое, не рыгайте новоизобретенными его нелепыми изречениями и тем не причиняйте нам убытка. О сем просит

   покорный ваш слуга

   Я в своем доме.

   Москва,

   1770 года,

   в апреле месяце.

  

  

   "Трутень" - первый сатирический журнал Новикова. Выходил с 5 мая 1769 года по 27 апреля 1770 года. Был закрыт в результате прямых полицейских гонений Екатерины II. В качестве эпиграфа Новиков взял стих из басни Сумарокова - "Они работают, а вы их труд ядите". Используя аллегорию Сумарокова, Новиков наполнил ее новым политическим содержанием: "они" - крепостные крестьяне, "вы" - трутни, помещики-дворяне. После начавшейся полемики с правительственным журналом "Всякая всячина" Новиков подвергся преследованиям, о чем немедленно дал знать публике, переменив эпиграф с десятого листа на новый - "Опасно наставленье строго, где зверства и безумства много" (Сумароков). Новиков был издателем, редактором-организатором и автором многих статей своего журнала. К участию в "Трутне" были привлечены также Эмин, Попов, Аблесимов, Майков и другие писатели, то есть прежде всего участники новиковского кружка в Комиссии по составлению нового Уложения.

  

  

   Первая писательская и общественная декларация Новикова. В "Предисловии" сформулирован центральный тезис новиковского понимания общественного дела литературы и гражданского долга писателя: независимость от вельмож, двора и правительства. "Предисловие" биографически точно передает новиковское отношение к официальной службе. С военной, где он служил по воле отца, он в 1769 году уходит в отставку. Придворную он с презрением отвергает, приказная - чрезвычайно выгодная по тем временам - возмущает его. Новиков начал свою литературно-общественную деятельность с публичного заявления о нежелании служить самодержавию, с утверждения невозможности для писателя сохранить независимость, состоя на официальной службе. Это заявление хорошо запомнила Екатерина. Во время следствия, в 1792 году, в ответ на вопросы Шешковского о прохождении службы Новиков подтвердил эту свою позицию, на что Екатерина в своих замечаниях записала: "Можно сказать, что нигде не служил, и в отставку пошел молодой человек, жил и занимался не больше как в ложах, следовательно, не исполнил долгу служением ни государю, ни государству".

  

  

   Характерная для Новикова защита "простых" людей, показ талантливой работы русских ремесленников, мастеров и художников. Вдохновленная речами демократических депутатов Комиссии, эта заметка была в то же время направлена против русского космополитствующего дворянства.

  

  

   Главный смысл статьи в утверждении мысли - добродетель не зависит от происхождения. В дальнейшем ("Живописец", "Утренний свет", "Московское издание" и т. д.) Новиков разовьет свою антифеодальную идею равенства людей. Здесь впервые утверждается, что добродетель не есть "свойство" знатного происхождения. Несомненно, эта декларация продолжает выступления крестьянских депутатов против дворянских идеологов, проповедовавших в Комиссии сословный принцип - благородство поступков определяется благородством происхождения. Из этого тезиса они делали вывод - только дворяне, только знатные могут быть добродетельными и потому занимать первые места в государстве. Крестьяне же, как подлые люди, обязаны работать на них. Следом за депутатом Козельским, высказывавшимся против употребления слова "подлый" применительно к народу, Новиков в "Трутне" также не раз обрушивался на тех "глупых дворян", которые называют "подлыми тех, кто от добродетельных и честных родился мещан".

   В данной статье, полной резких сатирических выпадов и намеков на придворных, Новиков утверждает, что среди русской знати почти "нет ни единого добродетельного человека", нет таких, "которые помнят истину, любят добродетель и не позабывают, что они такие же человеки, как и те, кои их беднее". Исключение, сделанное в этом разговоре нескольким крупным вельможам, скрытым за инициалами О..., П..., Н..., С..., В..., Ш..., Б..., В... (их комментаторы раскрывают так: Гр. Орлов, Н. Панин, Нарышкин, Салтыков, Васильчиков, Шереметев, Безбородко и Всеволодский), несомненно продиктовано тактикой "осторожности". Не сделай исключений этим всесильным вельможам, Новиков навлек бы на себя полицейские гонения. Из всей деятельности Новикова мы знаем, что он лично в своей практике никогда не ориентировался на похвалу вельмож, никогда не принимал услуг мецената, действуя всегда независимо и самостоятельно. Есть в этой статье и выпад против Екатерины. "Я" рассказывает "Трутню", что многие его завистники распространяют слух, будто он "злонравный человек" и будто в его изданий" "кроме ругательства, ничего нет". Злонравным человеком Екатерина называла Новикова. Она же писала, что его журнал заполнен одними "ругательствами". Характерен ответ "Трутня", что такая критика нисколько его не волнует и не беспокоит.

  

  

   Этой статьей Новиков заключил "Трутень" 1769 года. Избранная им форма - характеристика читателей - давала возможность вновь подвергнуть сатирическому изображению различных представителей дворянского общества. Как и во всем журнале, в этой статье объектом сатиры являются дворяне-крепостники, дворяне-чиновники и дворяне-придворные. Важно отметить и то новое, что появилось в этой статье,- первые положительные персонажи у Новикова: образы дворян под именем Славен и под именем Зрелум. Эти два образа впервые воплощают новиковский идеал человека, который занят большим и важным трудом, "взирает не на состояние людей, но на заслуги: ему те любезны, кои других добродетельнее". Он сторонник общественного равенства людей, смысл своей жизни видит в трудах на общую пользу, стремится к достижению того, чтобы те, "коих сейчас именуют презрительно тварью" (крестьяне), "были человеки". В дальнейшем Новиков создаст свою философию человека, свое критическое учение, выдвинет свое понимание добродетели - все это впервые наметилось в идеальном образе Славена.

  

  

   После прекращения выхода всех журналов "поколения" 1769 года Новиков единственный, несмотря на преследования, решается продолжить издание "Трутня". В плане смелого издателя было намерение продолжить прежде всего свою сатирическую деятельность и изложение своих просветительских воззрений. Последнее намерение в известной мере удалось осуществить в статье, напечатанной в двух первых номерах журнала под названием "В новый год новое счастие". Статья эта представляет собой попытку Новикова систематически изложить просветительские представления о человеческом счастье, об общественных обязанностях человека. Воззрениям Новикова этой поры свойственна и просветительская слабость и дворянская ограниченность. В последующем Новиков сумеет преодолеть многие черты своей классовой ограниченности (см. вступительную статью). Здесь же ограниченность и слабость мировоззрения русского просветителя сказались и в сохранении им сословных устоев России, и в стремлении каждому сословию дать моральное наставление, и в боязни коснуться принципа крепостного права. Поэтому, желая счастья всем сословиям, он желает поселянам не вольности, а лишь того, чтобы помещики исполнили перед ними свои обязанности и были им "отцами" Оттого и появилась формула, характеризующая воззрения Новикова этой поры: "чтобы ваши помещики были ваши отцы, а вы их дети".

   Программу сатиры Новикову не удалось осуществить на страницах "Трутня" 1770 года - тому причиной непрерывные полицейские гонения, которым подвергался журнал. Именно вследствие этого отсутствует в журнале сатира на власть и дворян-рабовладельцев. Что в намерении Новикова было касаться именно этих двух тем, мы узнаем из двух статей. Так, в статье, напечатанной в шестом листе, сообщалось о том, что письмо Правдулюбова (главного полемиста с Екатериной II в 1769 году) не будет напечатано именно потому, что оно задевает "Всякую всячину". В восьмом листе читателям было обещано сочинение молодого путешественника, видимо посвященное теме крепостного права. Но это сочинение также не было напечатано. Важно отметить, что то, что не удалось напечатать в "Трутне" 1770 года, Новиков осуществит в своих последующих журналах: в "Пустомеле" даст оценку "Всякой всячине", в "Живописце" напечатает сочинение "Отрывок путешествия".

   Большая часть новиковских сочинений в "Трутне" 1770 года посвящена теме удушения журнала правительством. Из номера в номер печатает Новиков так называемые письма в редакцию и ответы на них, содержанием которых было сообщение об очередных гонениях, которым подвергается издатель. "Расставание, или последнее прощание с читателем" завершает этот цикл статей. Острие данной сатиры направлено вновь против правительства, против Екатерины, против ее лживо-либеральной политики. Так и в новых условиях Новиков сумел направить сатиру против Екатерины, показывая на реальном примере полицейского преследования его журнала, какова цена легенды о будто бы просвещенном характере русского самодержавия.