И дум высокое стремленье... / Сост. Н. А. Арзуманова; примечания И. А. Мироновой.- М., "Советская Россия", 1980 (Библиотека русской художественной публицистики)
21-го июля. 1826 года, вечером, мне принесли в мой номер Кронверкской куртины серую куртку и такие же панталоны из самого грубого солдатского сукна и возвестили, что мы должны готовиться к отправлению в путь. Накануне этого дня я имел свидание с младшими братьями-пажами и, простившись с ними, просил их прислать мне необходимое платье и белье. Они исполнили мое желание: вероятно, нашли готовый сюртук с брюками и вместе с бельем уложили в небольшой чемодан и отправили ко мне; все это я получил и, удивляясь новому наряду, который мне принесли, спросил у плац-майора: "Зачем же мне послали партикулярное платье, если хотят, чтобы я носил серую куртку?" Ответ мне был, что это отдается на мою волю, и что я могу воспользоваться казенным платьем, если этого сам пожелаю. Но так как мне приказано было приготовиться к дороге, то я, пораздумав, что у меня не было ни одной копейки в кармане, и что в дальней стороне и в дальнюю дорогу единственный мой сюртук потерпит совершенное истребление, я решился надеть казенную амуницию, которая хотя на вид не хороша, но весьма была покойна по ширине ее размеров, и стал дожидаться времени отправления. Вскоре после полуночи меня повели в Комендантский дом: взойдя в комнату, вижу Александра Ивановича Якубовича, в таком же наряде, как и я.- Вслед за ним вошел Артамон Захарович Муравьев - бывший командир Ахтырского гусарского полка, и Василий Львович Давыдов, отставной лейб-гусар. Артамон Захарович был одет щегольски; в длинном сюртуке - и со всем изяществом, которое доставляет искусство портного, щедро награжденного. Его добрая жена, Вера Алексеевна, заботилась о нем. Василия Львовича я увидел тогда в первый раз; не велик ростом, но довольно тучный, с глазами живыми и выразительными; в саркастической его улыбке заметно было и направление его ума, и вместе с тем некоторое добродушие, которое невольно располагало к нему тех, кто ближе с ним был знаком. На Василии Львовиче был надет фрак Буту, первого портного; остальной наряд соответствовал изящной отделке лучшего портного. Мы молча пожали друг другу руки. Якубович не мог удержаться от восклицания, когда увидел меня с отросшей бородой и в странном моем наряде. "Ну! Оболенский! - сказал он, подводя меня к зеркалу: "если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина". Вскоре дверь распахнулась, и комендант крепости, генерал-от-инфантерии Сукин громко сказал: "по высочайшему повелению, вас велено отправить в Сибирь закованными". Выслушав повеление, я обратился к нему и сказал, что, не имея при себе ни одной копейки денег, я прошу его об одной милости, чтобы мне возвратили золотые часы, довольно ценные, которые были у меня отобраны, когда привезли в крепость. Выслушав меня, генерал приказал плац-адъютанту Трусову немедленно принести мои часы и возвратить мне. Это было исполнено; вскоре потом принесли ножные цепи; нас заковали, сдали фельдегерю Седову при четырех жандармах, и мы вышли, чтобы отправиться в дальний путь. Провожая нас, крепостной плац-майор, Егор Михайлович Подушкин, подходит ко мне и таинственно пожимает мне руку; я отвечал пожатием - и тут слышу едва внятный его шопот: возьмите, это от вашего брата. Тут я чувствую, что в руке моей деньги - молча пожал я ему руку - и внутренно благодарил Бога за неожиданную помощь. У подъезда стояли четыре тройки; на одну из них меня посадили; невольное грустное чувство обнимало душу. Вдруг вижу, - на мою телегу вскочил Козлов, адъютант военного министра Татищева, посланный им, чтобы быть свидетелем нашего отправления; мы с ним мало были знакомы. Он обласкал меня, как брат родной, и слезы, потоком лиясь из его глаз, свидетельствовали о глубоком чувстве, коим он был проникнут; отрадно мне было видеть сочувствие в таком человеке, с которым я едва был знаком. Тройки помчали нас с рассветом дня через Петербург в Шлиссельбургскую заставу, и мы остановились для перемены лошадей на первой станции, где нас ожидала жена Артамона Захаровича Муравьева для последнего прощания с мужем. Не более часа пробыли они вместе; лошадей переменили, и скоро мы миновали Новую Ладогу и с обычной быстротой ехали все далее и далее. Путевые впечатления совершенно изгладились из моей памяти; быстрая и беспокойная езда, новость положения, все вместе не дозволяло обращать внимания на внешние предметы. Мы останавливались в гостиницах; Артамон Захарович был общим казначеем и щедро платил за наше угощение; посторонних лиц до нас не допускали; наша отрада состояла в беседе друг с другом. Из путевых впечатлений наиболее в памяти сохранился въезд в Нижний, который совершился во время открытия ярмарки; тысячи народа толпились на площади, когда мы медленно проезжали через площадь к гостинице. Общее чувство к нам выразилось единственно безмолвным созерцанием наших колесниц с жандармами, и нашего наряда с ножными украшениями. В Нижнем я купил необходимую для меня шинель и некоторый другие вещи мне нужные, и из 150 рублей, полученных мною от Подушкина, немного оставалось у меня в наличности; мы продолжали путь по большому сибирскому тракту и в конце августа были уже в Иркутске...
...Нас назначили - меня и Якубовича - в соляной завод, находящийся в 60-тн верстах от Иркутска, под названием Усолье; Муравьева и Давыдова в Александровский винокуренный завод. Мы расстались с надеждою вновь увидеться при благоприятнейших обстоятельствах. С Якубовичем прибыли мы к месту нового назначения 30-го августа. Вслед за нами приехали в Иркутск: Трубецкой, Волконский и два брата Борисовых, Петр Иванович и Андрей Иванович; первые двое были посланы в Николаевский, а последние два в Александровский винокуренный завод.
По прибытии в завод, нас приняли в заводской конторе, отобрали деньги, бывшия при нас, и отвели квартиру у вдовы, у которой мы поселились в единственной ее горнице; сама же она жила в избе. Начальника соляного завода - горного полковника Крюкова,- в то время не было в заводе, и потому никакого особого распоряжения об нас сделано не было, и мы пользовались свободой, хотя ограниченной полицейским надзором, но не стесняемой никакими формальными ограничениями; время от времени нас посещал заводский полицеймейстер, урядник Скуратов, единственное лицо, с которым мы имели официальные сношения. С простым народом, населяющим завод, наши сношения ограничивались покупкою припасов и платою за простые услуги, нам оказываемые. Полицейский невидимый надзор непрерывно наблюдал за нами, и часто, среди вечерней беседы вдвоем с Якубовичем, мы слышали осторожные шаги приближающегося к запертым ставням агента полиции, и глаз его, сквозь ставенную щель, нередко был нами замечаем. Но вопреки всем полицейским мерам, скоро до нас дошла весть, что княгиня Трубецкая приехала в Иркутск: нельзя было сомневаться в верности известия, потому что никто не знал в Усольи о существовании княгини, и потому выдумать известие о ее прибытии было бы невозможно.
...Но время теперь коснуться замечательной личности, каковою была княгиня Катерина Ивановна, рожденная графиня Лаваль. Ее отец со времени французской революции поселился у нас, женившись на Александре Григорьевне Козицкой, получил вместе с ее рукою богатое наследство, которое придавало его дому тот блеск, в котором роскошь служит только украшением и необходимою принадлежностью высокого образования и изящного вкуса. Воспитанная среди роскоши, Катерина Ивановна с малолетства видела себя предметом внимания и попечения как отца, который нежно ее любил, так и матери и прочих родных. Кажется в 1820 году она находилась в Париже, с матерью, когда князь Сергей Петрович Трубецкой приехал туда же, провожая больную свою двоюродную сестру княжну Куракину; познакомившись с графиней Лаваль, он скоро сблизился с Катериной Ивановной, предложил ей руку и сердце и, таким образом, устроилась их судьба, которая, впоследствии, так резко очертила высокий характер Катерины Ивановны и среди всех превратностей судьбы устроила их семейное счастие на таких прочных основаниях, которые ничто не могло поколебать впоследствии. По сношениям Общества, я был близок с князем Сергеем Петровичем; в 1821 году я в первый раз увидел Катерину Ивановну и с того времени дружба к ней и глубокое уважение не изменялись...
...Событие 14-го декабря и отправление в Сибирь князя Сергея Петровича служили только поводом к развитию тех сил души, коими одарена была Катерина Ивановна и которые она так прекрасно умела употребить для достижения высокой цели исполнения супружеского долга, в отношении к тому, с коим соединена была узами вечной, ничем не разрушимой; она просила, как высшей милости, следовать за мужем и разделять его участь, получила высочайшее дозволение и, вопреки настоянию матери, которая не хотела ее отпускать, отправилась в дальний путь, в сопровождении секретаря графа Лаваля, ф_р_а_н_ц_у_з_а M-r Vaucher; недоезжая ста или более верст до Красноярска, карета ее сломалась, починить ее было невозможно; княгиня не долго думала, села в перекладную телегу и, таким образом, доехала до Красноярска, откуда она послала тарантас, ею купленный, за своим спутником, который не мог выдержать тележной езды и остановился на станции. Соединившись, наконец, с мужем в Николаевском заводе, она с того времени никогда не покидала нас и была, во все время нашей общей жизни, нашим Ангелом-Хранителем. Трудно выразить то, чем были для нас дамы, спутницы своих мужей; по справедливости их можно назвать сестрами милосердия, которые имели о нас попечение, как близкие родные, коих присутствие везде и всегда вливало в нас бодрость, душевную силу; а утешение, коим мы обязаны им, словами изъяснить невозможно...
Дни наши в заводе текли однообразно: каждый день утром мы шли с Якубовичем на обычную работу, и я, наконец, достиг в рубке дров того навыка, что мог уже нарубать 1/4 сажени в день; в третьем часу мы возвращались домой, обедали сытно, хотя не роскошно, а вечер проводили или в беседе друг с другом, или играли в шахматы. Сравнительно с тем, чего я ожидал, мы были так покойны, что я решительно не верил, чтобы наше положение не изменилось к худшему; мой товарищ был мнения противного, и находился в твердом убеждении, что вместе с коронацией, назначенной 22-го августа, последует манифест о нашем возвращении. Каждый из нас отстаивал свое мнение, и беседы наши оживились, как рассказами товарища о кавказской боевой его жизни, так и воспоминаниями о недавнем прошедшем; таким образом, протекали дни, как вдруг, вечером 5-го октября, в то время, когда мы играли в шахматы, входит урядник Скуратов и объявляет нам, чтобы мы собирались в дорогу и что нас велено представить в Иркутск. Первая мысль товарища была, что манифест прислан с фельдъегерем и что нас зовут в Иркутск, чтобы объявить высочайшую милость. Я молчал, но думал противное, и начал укладывать все, что можно было поместить в наши чемоданы; одним словом, все, что не принадлежало к домашней кухонной утвари. Мой товарищ решительно не хотел брать ничего с собою в полной уверенности, что он скоро, на возвратном пути, легче и удобнее может заехать в Усолье и взять с собою все то, что ему покажется нужным для обратного пути. Молча я сделал свое дело: уложил наши чемоданы, но никак не мог уговорить товарища взять медных 25 руб., которые остались на руках хозяйки до предполагаемого нашего возвращения; тройки прибыли; при каждом из нас посадили по два казака, на третьей тройке нас провожал урядник Скуратов. Я указал молча Якубовичу на наш конвой; но он махнул рукой, и говоря: "вот услышишь, тогда поверишь", сел на передовую тройку и поскакал. Таким образом продолжали мы путь до Иркутска. На перевозе тройка Якубовича была первая - переехав на другой берег, он махал мне белым платком. Тронулась наша тройка. Это было в самую заутреню 6-го октября. Мы въезжаем в город. Якубович не перестает мне махать белым платком; наконец, едем далее, проезжаем весь город, нигде не останавливаясь; белый платок перестал развеваться; выезжаем, наконец, за город и на четвертой версте видим здание, окруженное войском: тут были и казаки, и пехота; часовые расставлены везде. Это были казармы казачьего войска. Въезжаем на двор; Якубович соскочил с телеги; его встречает Андрей Иванович Пирожков. Недолго задумывался наш кавказец: "помилуйте, Андрей Иванович,- говорит он ему,- у вас здесь собрала и пехота, и кавалерия; где же ваша артиллерия?" Андрей Иванович не мог не улыбнуться, но молча протянул нам руку, провел в верхний покой, где мы нашли князей Трубецкого и Волконского; тут мы узнали истинную причину нашего приезда; н_а_с о_т_п_р_а_в_л_я_л_и в Н_е_р_ч_и_н_с_к_и_е р_у_д_н_и_к_и! Нас угостили чаем, завтраком, а между тем тройки для дальнейшего нашего отправления были уже готовы. В это время, смотря в окошко, вижу неизвестную мне даму, которая, въехав на двор, соскочила с дрожек и что-то расспрашивает у окруживших ее казаков. Я знал от Сергея Петровича, что неизвестная мне дама спрашивает о нем. Поспешно сбежав с лестницы, я подбежал к ней: это была княжна Шаховская, приехавшая с сестрой, женой Александра Николаевича Муравьева, посланного на жительство в город Верхне-Удинск. Первый ее вопрос был: "здесь ли Сергей Петрович?" На ответ утвердительный она мне сказала: "Катерина Ивановна едет вслед за мною: она непременно хочет видеть мужа перед отъездом, скажите это ему". Но начальство не хотело допускать этого свидания и торопило нас к отъезду; мы медлили сколько могли, но, наконец, принуждены были сесть в назначенные нам повозки. Лошади тронулись; в это время вижу Катерину Ивановну, которая приехала на извозчике и успела соскочить и закричать мужу; в мгновение ока Сергей Петрович соскочил с повозки и был в объятиях жены; долго продолжалось это нежное объятие, слезы текли из глаз обоих. Полицеймейстер суетился около них, просил их расстаться друг с другом: напрасны были его просьбы. Его слова касались их слуха, но смысл их для них был непонятен. Наконец, однако ж, последнее "прости" было сказано, и вновь тройки умчали нас с удвоенною быстротою. Княгиня Трубецкая осталась в неизвестности об участи мужа. Никто не хотел ей сказать истины об окончательном назначении нашем; но, твердо решившись следовать за мужем и разделять его участь, какою бы она ни была горькою и тягостною, княгиня обратилась к начальству с требованием, чтобы ей дозволено было следовать за мужем и разделять с ним его участь. Долго томили ее разными ответами; в это время приехала в Иркутск княгиня Мария Николаевна Волконская, и обе соединились в одной мысли соединиться с мужьями и действовали в одном и том же решительном духе, не отступая ни перед угрозами, ни перед убеждениями. Наконец, им представили положение о женах ссыльно-каторжных, и о правилах, на которых оне допускаются в заводы...
Прочитав условия, Катерина Ивановга и Мария Николаевна не усомнились утвердить их своими подписями и, таким образом, начальство было, наконец, вынуждено дать свое согласие и дозволить им безпрепятственно следовать за мужьями в Нерчинские рудники.
Пока длились эти переговоры, мы уже давно переехали через Байкал на двух-мачтовом, низеньком судне "Ермак". Когда мы еще были на берегу, к нам присоединились и прочие товарищи: Муравьев, Давыдов и два брата Борисовых. Таким образом на восьми тройках, от Посольского монастыря, помчали нас по большому Нерчинскому тракту, при двух казачьих офицерах; при нас был хорунжий Чаусов - сын атамана Иркутского казачьего полка; при второй партии - хорунжий Черепанов; оба - люди добрые, не притязательные, которые исполняли свой долг и были твердо убеждены, что мы не введем их в ответственность никаким необузданным поступком. Казаки, нас сопровождавшие, как все добрые русские люди, были готовы оказать нам, во всякое время, всякую помощь и всякую услугу. Из путевых впечатлений наиболее врезался мне в память приезд наш, поздно вечером, к берегу реки за Верхне-Удинском. Тут был перевоз, и мы остались ночевать. Поставили самовар, и мы начали пить чай: в это время входит к нам в избу молодой парень, хорошо одетый, и чистым русским наречием говорит нам: "Дедушка просит вас принять его хлеб-соль"; с этими словами он вносит к нам корзину с чистым белым хлебом, с булками, сухарями; все было так чисто, хорошо, вкусно, что мы не мало удивились, увидя в таком дальнем крае такую роскошь; поблагодарив юношу, мы просили его передать нашу благодарность его почтенному деду и просили его посетить нас, если это его не затруднит. Через час приехал к нам и старец, и мы долго и приятно беседовали с ним; он называл себя коренным сибиряком, т.-е. его предки поселились тут с первых времен населения Забайкальского края; трудом землевладельческим и промышленностию звериной ловли приобрели они то благосостояние, коим он ныне пользовался. Простившись с ним, мы еще долго беседовали о старце и о том крае, который он с такою любовью нам описывал. За этим первым впечатлением следовало другое, не менее приятное, хотя в другом роде: это была остановка в селе Бианкине, где нас принял и угостил купец Кондинский; его обед и угощение были роскошны. Радушие хозяев было полное: они желали угостить нас баней, но мы не могли оставаться долго у них, чтобы не ввести в ответственность офицеров, и потому, простившись с хозяевами и поблагодарив за угощение, мы отправились в дальний путь. Во время этого краткого переезда по селениям, принадлежавшим, к Нерчинским заводам, меня поразила картина, довольно необыкновенная в это время года, где мороз доходит до 10-ти и более градусов: это были дети разных возрастов, которые в полдень, стояли кучками около избы, без всякой одежды - как мать родила,- грелись на солнце. Зрелище такой бедности давало понятие о благосостоянии заводских крестьян. Скоро мы прибыли к месту нашего назначения - в Благодатский рудник - и тройки наши остановились у казармы, приготовленной для нашего жилища. Это было строение 7-мп сажен длины и 5-ти ширины; в нем были две избы, первая со входа назначалась для караульных солдат; вторая для нас; в нашей избе, со входа по левую сторону находилась огромная русская печь; направо вдоль всей избы устроены были три чулана, отделенные друг от друга досчатыми перегородками; к противоположной степе от двери устроена была третья комната, наскоро сколоченная из досок. К трем первым чуланам вели две ступени и у каждого чулана навешена дверь. Размер первых двух чуланов был: с первой стороны ~ 3 аршина с небольшим длины и аршина два ширины. Размер последнего чулана - длина та же, но ширина аршина verape. Скоро мы разместились. Давыдов и Якубович ваши каждый но особому чулану. Трубецкой и я поместились вместе в третьем чулане. Трубецкой имел свою досчатую кровать в длину; моя кровать устроена была так, что половина моего туловища находилась под кроватью Трубецкого, а другая примыкала к двери; Волконский занял противоположную сторону, против Трубецкого. Муравьев и двое Борисовых поместились подобным образом в своей досчатой комнате. Караул наш состоял из горного унтер-офицера и трех рядовых, которые безсменно сторожили нас, во все время нашего пребывания в Благодатском руднике. Караул был внутренний; те же караульные готовили нам кушанье, ставили самовар, служили нам и скоро полюбили нас и были пам полезнейшими помощниками. Нас принял управляющий рудником, горный офицер, которого фамилию я [не] запомнил.
Нам дали отдохнуть дня три: отобрали бывшие паши деньги и распорядились таким образом, чтобы мы из выдаваемых нам денег могли закупать всю нужную нам провизию, а в издержанных деньгах отдавали бы отчет. Денег оказалось весьма мало: всякий отдавал из своих денег, что хотел, и никто не требовал большего против того, что было нами показано. В течение этих трех дней приехал и начальник Нерчинских заводов - берг-гауптман Тимофей Степанович Бурнашев...
Скоро настало время начала наших работ; накануне нам было объявлено, чтобы мы приготовились с ранним утром к предстоявшему труду; на другой день в 5 часов пришли к нашим казармам штегер с рабочими, назначенными нам в товарищи; началась перекличка: "Трубецкой?" - ответ: "я"; "Ефим Васильев?" и Трубецкой пошел с Ефимом Васильевым. "Оболенский?" - "я", "Николай Белов?" и двое мы пошли тем же путем. Таким образом всех нас распределили по разным шахтам; дали каждой паре по сальной свече, мне дали в руку кирку, товарищу молот и мы спустились в шахты и пришли на место работы...
Звонок возвещал окончание работы, и мы возвращались в свою казарму; тогда начинались приготовления к обеду. Артельщиком был нами выбран Якубович, как самый опытный по военно-кухонной части. Вообще, мы пользовались полной свободой внутри нашей казармы; двери были открыты; мы обедали, пили чай и ужинали вместе. Большое утешение было для нас то, что мы были вместе; тот же круг, в котором мы привыкли, в продолжение стольких лет, меняться мыслями и чувствами, перенесен был из петербургских палат в нашу убогую казарму; все более и более мы сближались и общее горе скрепило еще более узы дружбы, нас соединявшей. Одна неизвестность о том, увенчается ли успехом твердое намерение княгинь Трубецкой и Волконской соединиться с мужьями, волновала нас в первые недели после нашего приезда. Но вскоре и это недоумение разрешилось; обе прибыли благополучно и обе заняли небольшую избу в руднике, в полуверсте от наших казарм. Скоро назначено было свидание нашим дамам в самой казарме. Время свидания могло продлиться час. Первая пришла Катерина Ивановна; мы вышли с Волконским к соседям товарищам, свидание кончилось сменою Марьи Николаевны, которая в том же номере беседовала с мужем определенное время. Прибытие этих двух высоких женщин, русских по сердцу, высоких по характеру, благодетельно подействовало на нас всех; с их прибытием у нас составилась семья. Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же; своими руками шили они нам то, что им казалось необходимым для каждого из нас; остальное покупалось ими в лавках; одним словом, то, что сердце женское угадывает по инстинкту любви, этого источника всего высокого, было им угадано и исполнено; с их прибытием и связь наша с родными, с близкими сердцу, получила то начало, которое потом уже не прекращалось, по их родственной попечительности доставлять и родным нашим те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи. Но как исчислить все то, чем мы им обязаны в продолжение стольких лет, которые ими посвящены были попечению о своих мужьях,- а вместе с ними и об нас? Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносили нам в нашу казарму Благодатского рудника - плоды трудов княгинь Трубецкой и Болконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике? Но мы были в восторге и нам все казалось так вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный рукою княгини Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника. Как не вспомнить и ежедневных их посещений нашей казармы в первом или во втором часу, в те дни, в которые не позволено было им личного свидания с мужьями? Издали мы видели их приближение; им выносили два стула; они садились против единственного окна нашего чулана - и тут проводили час и более в немой беседе с мужьями? Иногда они приходили вместе; иногда каждая назначала себе час свидания и приходила отдельно. Мороз доходил до 20-ти градусов: закутанные в шубах, они сидели, доколе мороз не леденил их членов...
Скоро, однако ж, при ежедневных наших трудах под землею, последовало распоряжение, которое вывело нас из обычного спокойного нашего положения и было причиною сильной тревоги, которая отозвалась в сердце наших хранительниц. К нам назначили особого горного офицера, молодого Рике, вероятно, для ближайшего надзора над нами; мы не предвидели никакого изменения в нашем положении; но по окончании обеда, пли вечернего чаю, получаем приказание от г. Рике идти в наши чуланы, с тем, чтобы во все время, кроме работ, быть там запертыми и не сметь оттуда выходить ни для обеда, ни для ужина; и то, и другое, равно как и чай, мы должны были получать от сторожей, которые должны были разносить нам пищу по нашим чуланам. Мы показали г. Рику наши чуланы, сказали ему, что невозможно будет нам вынести душного и злокачественного воздуха, если мы будем заперты в продолжении 18-ти часов, что никакое здоровье не может выдержать этого неестественного положения. Никакия убеждения не могли подействовать на г. Рика. Он подумал, что паши слова означают нашу решимость не повиноваться его распоряжению и закричал солдатам: "гоните их!" II, действительно, солдаты были готовы к исполнению приказания; но они знали нас, и потому мы взошли в свои казематы, безпрекословно повинуясь отданному приказанию, а солдаты молча смотрели на нас. Когда г. Рике удалился, мы начали рассуждать между собою, на что следует решиться. То, что мы говорили г. Рику, было полным нашим убеждением; нам казалось и, действительно, было невозможно, выдержать злокачественность воздуха в том малом пространстве, в котором мы находились, где другого положения мы не могли иметь, кроме сидячего или лежачего. Трубецкой, когда вставал, должен был нагнуться, потому что головой он касался потолка. Долго рассуждая, не зная кому из нас пришла мысль не принимать пищи до тех пор, пока условия нашего заключения не изменятся. Единогласно решено было привести это предложение в исполнение, с того же вечера мы отказались от предложенного ужина; на другой день вышли на работу не напившись чаю; возвратившись, отказались от обеда, и таким образом, провели первые сутки без пищи - и не принимали даже воды, которую нам предлагали. На другие сутки повторилось то же самое. Не помню, в этот ли второй, или на третий день нашего добровольного поста, нас на работу не вызвали, но объявили, что ожидают начальника, г. Бурнашева. Мы приготовились к бурной встрече; часу в двенадцатом видим ефрейтора и двух рядовых с примкнутыми штыками, которые подходят к нашим казармам; вызвали Трубецкого и Волконского; мы простились, не зная, что будет с ними; неизвестность будущего невольно тревожила нас. Сижу у окошка - это было, кажется, в январе - мороз сильный; вижу на дороге стоят княгини Трубецкая и Волконская; обе ожидали мужей, которые должны были пройти мимо них. Но голос их едва доходил до слуха мужей; это было видно потому, что и та и другая умоляющими жестами дополняли то, что выговорить не могли. Со страхом и трепетом ждали мы возвращения товарищей; видим, их ведут обратно; я перекрестился; настала наша очередь с Якубовичем; из слов Трубецкого мы могли только понять, что Тимофей Степанович [Бурнашев] был грозен; мы взошли; не стану говорить о грубости его выражений, она была естествена в нем; его угрозы плетей, кнута и прочего составляли часть его монолога; его обвинение, что мы затеяли бунт и что бунтовать он нам не позволит. Наш ответ был весьма краток и прост: что если он называет бунтом неприятие нами пищи, то пусть вспомнить, что во все время нашего пребывания в Благодатском руднике мы ни разу ни в чем не преступали тех приказаний, которые нам были даны; что мы были совершенно довольны его распоряжениями до того времени, как г. Рик стеснил одну единственную, невинную свободу, коей мы пользовались и что неестественно желать пищи, находясь в том тесном пространстве, в каком мы помещались. Нас отпустили немного смягченным голосом, но никакой надежды на изменение не подавали. После нас пошли, тем же порядком, и прочие товарищи. Слышали то же самое; говорили то же и возвратились так же. К обеду наши чуланы были отперты и все пошло прежним порядком...
Наши работы продолжались тем же порядком и единственное изменение, которое произошло в порядке наших дней, состояло в том, что мужья получили дозволение иметь свидание с женами в их квартире, куда их провожал конвойный, который становился на часы во все время свидания. Это изменение весьма было приятно для наших дам. Настала весна и мы получили позволение делать прогулки при конвое, в свободные дни от работ, по богатым лугам, орошаемым Аргунью. Сначала мы удалялись не более двух или трех верст от нашей казармы, по постепенно приобретая все более и более смелости, мы, наконец, доходили до самой Аргуни, которая была от нас на расстоянии девяти верст. Богатая флора этого края обратила на себя общее наше внимание н возбудила удивление к красотам сибирской природы, так щедро рассыпанным и так мало еще известным в то время. Два брата Борисовых, любители естественных наук, наиболее занимались как собиранием цветов, так и зоологическими изысканиями; они набрали множество букашек разных пород, красоты необыкновенной, хранили и берегли их и впоследствии составили довольно порядочную коллекцию насекомых, которая была предметом любопытства любителей естественных наук. Вскоре, однакож, произошла перемена в работе, нам назпаченной; но эта перемена, вместо облегчения, увеличила бремя тягости, на нас лежавшей. Приехал чиновник из Иркутска, узнал лично от каждого из нас, не расстроено ли наше здоровье работою под землею и не предпочтем ли мы работу на чистом воздухе, [мы отказались] потому что в последней мы были бы подвержены всем переменам в воздухе, т. е. дождю и проч. и что здоровье наше ничем не пострадало от подземного воздуха. Наши представления не были уважены и на другой же день мы были высланы на новую работу, нам назначенную; часть причин, по которой мы предпочитали подземную работу, нами не могла быть высказана; номы понимали, что тягость, на нас лежавшая, увеличится... Но конец подземной работе был положен, и мы вышли на новый труд, нам назначенный. Работа была урочная; рудоразборщики, обыкновенно подростки горных служителей, разбивали руду и отделяли годную к плавке от негодной; мы не могли заняться этим трудом, который требовал большого навыка в умении различать и сортировать руду по ее большей или меньшей годности. Итак, нам дали, каждой паре, по носилкам и урочная наша работа состояла в том, что мы должны были перенести 30 носилок, по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора в другое, общее складочное место. Переход был шагов в двести. Началась работа; не все могли исполнять урок, те, которые были посильнее, заменяли товарищей и, таким образом, урок исполнялся; в одиннадцать часов звонок возвещал конец трудам, но в час, другой звонок вновь призывал на тот же труд, который оканчивался в пять или шесть часов вечера. Таким образом, по новому распоряжению, и время труда, и тягость его увеличена почти вдвое; наши прогулки к Аргуни менее были заманчивы; мы рады были отдыху в те дни, когда позволено было отдыхать. Но при всем том наше положение было довольно сносное и тягость работы заменялась свободою, которою мы пользовались внутри нашей казармы, и утешениями от наших попечительниц, которые не раз были свидетельницами наших трудов и дружеской беседой облегчали их тяжесть. Но скоро и это положение должно было измениться. Не помню, в июле, или в начале августа нас известили, что вновь назначенный комендант Лепарский приехал на Нерчинские заводы и на другой день будет нас осматривать. Многие из товарищей лично были с ним знакомы; командуя Северским конно-егерским полком, он был известен как кроткий, снисходительный начальник, и, вообще, был любим и сослуживцами и подчиненными. Мы с удовольствием ожидали его прибытия. Действительно, на другой день он прибыл к нам, в сопровождении г. Бурнашева, был ласков и учтив со всеми и, расставаясь с нами, оставил нам надежду на улучшение нашего положения. Ожидания пе сбылись: в тот же день нас повели в ближайшую кузницу и там заковали нас в ножные цепи. В то же время отрядили к нам особый военный караул из двенадцати казаков при унтер-офицере, и новый порядок устроился в надзоре за нами. Горный чиновник и горный начальник боялись оказать нам снисхождение, о котором могли довести до сведения коменданта; казаки, бывшие при нас, боялись такого же доноса от горного начальства. Таким образом, обе власти, наблюдая одна за другою, были в равных отношениях к нам. Впрочем, выбор казаков был так хорошо сделан, что мы не могли довольно налюбоваться этим молодым, славным поколением. Все они были люди грамотные, большая часть кончили курс уездного училища и удивляли нас и разнородными познаниями и развитием умственным, которое трудно было ожидать в таком дальнем краю, о коем весьма редко носились слухи, и то как о месте диком, где и люди, и природа находились в первоначальной своей грубости. Здесь мы увидели совершенно противное. Наши казаки скоро полюбили нас и их жажда знания, которое они хотели почерпнуть из беседы с нами, нас радовала и удивляла. Некоторые из них достигли впоследствии офицерских чинов и, вообще, отличались добрым поведением. Впрочем, кроме тяжести наших цепей, все осталось в прежнем порядке; работы были те же; но прогулка в свободные дни прекратилась и трудно было бы иметь желание прогулки при ножных наших украшениях... В течение этого времени новый острог, который был построен в Чите, наполнялся товарищами, которые привозимы были туда из разных крепостей, в коих они временно содержались. Скоро и до нас дошла очередь присоединиться к ним. Не помню, в октябре или ноябре, вновь сели мы в приготовленные повозки. Наши казаки сопровождали нас и вновь помчали нас по прежнему Нерчинскому тракту. Скоро и Читинский острог показался вдали: все ближе и ближе рассматривали наше будущее помещение. Высокий тын окружал его; мы остановились у ворот; нас принял плац-майор, Осип Адамович Лепарский, часовые дали свободный путь, мы бросились в объятия друзей: Пущин, Нарышкин, Фон-Визин - были тут. Нас распределили по четырем камерам, в которых помещались прочие товарищи; шум от цепей заглушал всякую речь: наконец, свыклись мы и с этим шумом...
Расспросам, беседам не было конца в первые дни нашего прибытия. Постепенное сближение по одинаковому направлению мыслей и чувств теснее сблизило некоторых. Общее чувство расположения ко всем не изменилось, по оттенки этого чувства в личных сношениях, невольно сближая одних, теснее связывали их между собою. Эти отношения сохранились и впоследствии и неизменно сохраняются и ныне теми, у коих не изглаживается дружба, основанная на полном обоюдном доверии, на духе, руководящим теми, поступками коих составляют только отражение того вечного источника любви, коим они одарены щедрою рукою Того, кто есть Высшая и Совершеннейшая Любовь.
Заключаю мой рассказ полным благодарным воспоминанием тринадцати лет, проведенных мною в тесном пространстве, с товарищами заключения, - сначала в Читинском остроге, потом на Петровском Заводе.
Политический характер "Союза Благоденствия" приял конец; но нравственная печать, им положенная на каждого из членов его, сохранилась неизменно и утвердила основание того взаимного уважения, того нравственного чувства, коим все одушевлялись во взаимных и близких отношениях между собою.
Взаимное уважение было основано не на светских приличиях и не на привычке, приобретенной светским образованием, но на стремлении каждого ко всему, что носит печать истины и правды. Юноши, бывшие тут, возмужали под влиянием этого общего нравственного направления и сохранили впоследствии тот же самый неизменный характер. Рассеянные по всем краям Сибири, каждый сохранил свое личное достоинство и приобрел уважение тех, с коими он находился в близких отношениях...
Из воспоминаний Е. П. Оболенского, написанных им в Ялуторовске в 1858 году.
Публикуется с сокращениями по изд.: Общественное движение в России в первую половину XIX века, т. I. Спб., 1905.
Оболенский Евгений Петрович (1796-1865) - поручик лейб-гвардии Финляндского полка, член Союза Благоденствия и Союза Спасения, один из основателей Северного общества, член его Верховной думы. Республиканец. Активный участник восстания 14 декабря - начальник штаба восстания. Верховным уголовным судом приговорен к смертной казни, замененной каторжными работами. С 1826 года - в Нерчинских рудниках, с 1839 года - на поселении в Иркутской и Тобольской губерниях. После амнистии 1856 года вернулся в Европейскую Россию, участвовал в подготовке крестьянской реформы 1861 года. Последние годы жил в Калуге, где и умер.