Пешехонов Алексей Васильевич - Первые недели

   Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г.

   Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова

   М.: Книга, 1991.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

   Петроградская сторона, где я жил, с утра 27 февраля была отрезана от остальных частей города: все мосты и переходы через Неву и Невки были заняты войсками и полицией, которые никого не пропускали через них. К этому полицейскому маневру петербургские власти не раз прибегали и раньше, когда ожидалось какое-нибудь уличное выступление... На этот раз оцепление было особенно строгим.

   О том, что делается в других частях города, мы могли узнавать только по телефону, который, к слову сказать, все время работал. Таким путем мы узнали, что с утра два полка вышли из казарм и начали восстание; что в Государственной думе был прочтен указ о роспуске ее, но Дума решила не расходиться и избрала Исполнительный комитет, в который вошли представители всех фракций, кроме крайних правых; что восстание разрастается и что им охвачена уже Выборгская сторона; что заключенные из Дома предварительного заключения и из Крестов выпущены, что здание судебных установлений подожжено и т. д. ...

   На улицах, особенно на Большом и Каменноостровском проспектах, была масса народу. Полиции совсем не было видно, - впрочем, и в предыдущие дни она уже почти не показывалась. Настроение у публики было праздничное, радостно-возбужденное. Делились друг с другом сведениями и слухами, охотно заговаривали даже с незнакомыми, собирались кучками. Но активности, попыток прорваться через оцепление и присоединиться к восставшим или самим начать какие-либо действия - заметно не было.

   Уже к вечеру, часов в пять, я пошел проводить жену к одному из ее пациентов и, возвращаясь назад, на площадке около гренадерских казарм, где сходятся Вульфова и Архиерейская улицы, обратил внимание на кучку народа, человек в сто, состоявшую, главным образом, из рабочей молодежи, мужской и женской. Было, конечно, немало и ребятишек. Как оказалось, эта кучка намерена была прорвать цепь гренадер, преграждавшую дорогу к казармам и далее - к Гренадерскому мосту.

   Какой-то молодой рабочий поднял красное знамя и усиленно звал толпу за собою. Ему помогало несколько товарищей. Я тоже встал под красное знамя. Но толпа переминалась и не решалась двинуться. Наконец, тронулись, но далеко не все, - по крайней мере половина осталась около стен в качестве зрителей. Некоторые даже метнулись за угол, видимо, опасаясь, что начнется стрельба. Не успели мы дойти до цепи - и пройти-то было нужно сажен сорок, не больше, - как наша кучка растаяла: кто отстал, кто прямо повернул назад, и около знамени осталось не больше десятка человек. Пришлось возвращаться, вновь убеждать толпу и ждать, пока она наберется духа.

   Так повторялось раз пять-шесть. Солдаты стояли в цепи "вольно", разговаривали друг с другом; с улыбками посматривали на демонстрантов и даже при приближении их не обнаруживали ни малейшего намерения оказать сопротивление. Нервно прохаживавшийся вдоль цепи молодой офицер порой останавливался, как будто готовясь что-то скомандовать, но потом опять шел дальше. Когда в один из антрактов я подошел к цепи, то сразу несколько солдат зашептало мне: "Пусть идут!" ... "Мы не будем препятствовать!" ... "И ружья у нас не заряжены!"... Но толпа все не набиралась смелости, чтобы дойти до них. Пробовали даже составлять цепь из более смелых, чтобы при ее помощи удержать от бегства более робких, но и это не помогало.

   Мне это надоело, и я один совершенно беспрепятственно прошел сквозь цепь и дошел до моста. Вход на него преграждала вторая цепь гренадер, и на другом его конце, от Выборгской стороны, тоже виднелась какая-то цепь, но народа по ту сторону Невки не было. Я вернулся назад. Тем временем толпа демонстрантов прорвала все-таки первую цепь, но направилась не к мосту, а в казармы, желая "снять" гренадер, т. е. увлечь за собою.

   У ворот был, конечно, дневальный, но никто не воспрепятствовал толпе открыть ворота и войти во двор. Я тоже вошел туда. Во дворе была масса солдат, среди которых небольшая кучка демонстрантов казалась особенно маленькой. Тут же суетились встревоженные и озабоченные офицеры, - все в походной форме, при оружии. Солдаты не обращали на них внимания, но и враждебности к ним не обнаруживали. Демонстранты первым делом пожелали осмотреть карцеры и потребовали освободить оказавшегося там арестованного. Это было немедленно исполнено, но увлечь за собой гренадер им не удалось.

   - Кабы солдаты с вами были... А то что ж мы одни-то пойдем?!

   Какой-то вольноопределяющийся дал мне и такое объяснение:

   - Главное, что командиром у нас довольны, и наших вам едва ли удастся сдвинуть.

   Демонстранты перемешались с солдатами, а затем начали понемногу разбредаться. Красное знамя еще колыхалось некоторое время во дворе, но и его, в конце концов, вынесли.

   Уже почти смерклось. Я вернулся домой, где застал нескольких знакомых, зашедших поделиться впечатлениями. Часа через два до нас вдруг донеслись какие-то крики. Мы бросили чай, за которым сидели, и поспешили все на улицу. Оказалось, что грузовые автомобили с революционерами прорвались через Троицкий мост на нашу сторону, чтобы "снимать" здесь войска и громить полицию. Каждый такой автомобиль народ встречал радостными криками. Некоторые из них останавливались на углу Большого и Каменноостровского проспектов и спрашивали, куда ехать, где находятся полицейские участки и квартируют войсковые части. Толпа наперебой давала указания. Со своей стороны, и я попытался напомнить об охранке, которая находилась как раз на Петроградской стороне и которую, казалось бы, необходимо захватить в первую голову. Но мой одинокий голос совершенно затеривался, - тем более, что солдаты и рабочие на автомобилях, видимо, не могли даже взять в толк, о чем я кричу. Их интересовала больше всего наружная полиция.

   Потолкавшись в народе, я решил идти в Таврический дворец, который представлялся центром движения. По дороге, на Каменноостровском проспекте, я сошелся с А. И. Венцковским², который направлялся туда же. Навстречу нам продолжали время от времени мчаться революционные автомобили. Один из них разбрасывал какие-то бумажки. Мы подняли и тут же около фонаря прочли несколько строк. Это было гектографированное воззвание Совета рабочих депутатов, который просил граждан покормить и приютить солдат, проведших весь день на улице.

   Меня не оставляла мысль об охранке. В победу еще не верилось, во всяком случае, ее никак нельзя было считать обеспеченной. Быть может, завтра же охранка возобновит свою деятельность. Нет ничего невероятного, что даже сейчас она работает. Я поделился этими мыслями с Венцковским, и тот нашел их основательными. Решили попытаться еще раз привлечь к охранке, внимание революционеров. Преградив дорогу, мы криками и знаками остановили мчавшийся с Троицкого моста грузовик, наскоро объяснили сидевшим в нем, как важно захватить охранку, и дали ее адрес. Нам обещали, что воспользуются данными нами указаниями после того, как выполнят еще какое-то задание. Но уверенности в том, что они действительно это сделают, у меня все-таки не получилось.

   На Троицком мосту, на Французской набережной, на Шпалерной улице, по которым мы шли, и даже на Литейном проспекте, который мы должны были пересечь, публики было очень мало, - только отдельные прохожие. Несколько человек стояло около здания судебных установлений. Оно еще пылало: горела внутренность, и из окон вырывалось пламя, но крыша уже провалилась и самый дом представлял собою остов. Эти продолжавшие еще пылать развалины напомнили нам о грозном характере происходящих событий, которые мы, проведшие весь день на Петроградской стороне, воспринимали слишком уж легко, почти как праздник. <...>

   Была уже половина десятого, когда мы подошли к Таврическому дворцу. Здесь было довольно много народа, - главным образом солдат. За решетку не пускали, и большая часть собравшихся оставалась на улице, но мы как-то пробились. Дальше вход уже был свободный.

   В Таврическом дворце меня поразили прежде всего тишина и безлюдье. В обширном вестибюле и громадном аванзале виднелось лишь несколько человек. Неужели же это - штаб революции? Таковым, конечно, он еще не был, - последняя шла совершенно стихийно, но нити ее уже начали сосредоточиваться здесь.

   Увидав В. И. Чарнолусского³, я поделился с ним своим беспокойством насчет охранки. Позднее, сходив куда-то, он сообщил мне, что к охранке будет послан специальный автомобиль. В разговоре с ним я упомянул также, что офицеров совсем не видно. Неужели все они остаются на стороне власти и никто не перешел на сторону народа? Вот и здесь их нет. Тут я увидал сидевшего в стороне прапорщика.

   - О, это свой человек, - сказал Чарнолусский. И он тут же познакомил меня с ним. Это был С. Ф. Знаменский - трудовик, известный петроградский педагог. Когда я разговаривал со Знаменским, во дворец вошел какой-то полковник.

   - Ну, вот, кажется, и офицеры начинают появляться...

   Но Знаменский, знавший, как оказалось, этого полковника, был другого мнения:

   - Просто пришел на разведку; хочет понюхать, чем тут пахнет...

   Полковник, действительно, через несколько минут ушел, и больше офицеров я в этот вечер уже не видел...

   Не зная, куда бы себя пристроить, я отворил дверь, из-за которой раздавались голоса. Там происходило оживленное заседание. В небольшой комнате сидело человек десять; среди них я заметил А. И. Шингарева и В. Г. Громана⁴. Последний, увидев меня, воскликнул:

   - А! Алексей Васильевич! Мы вас кооптируем...

   Оказалось, что это заседает продовольственная комиссия, уже образованная Исполнительным комитетом Государственной думы и Советом рабочих депутатов, - зародыш будущего общегосударственного продовольственного комитета. Я ответил, что не вполне еще ориентировался и хочу посмотреть, что делается в других местах. Когда я вышел опять в коридор, ко мне подбежал один из партийных товарищей.

   - Идите скорее в Совет рабочих депутатов, туда требуют представителей партий...

   Я разыскал комнату, где заседал Совет, и вошел. Там было человек 40-50, по преимуществу интеллигентов, среди которых я увидел несколько хорошо знакомых мне лиц. При моем входе кто-то выкрикнул мою фамилию. Я понял было это так, что объявляют о каждом вновь пришедшем. Но оказалось, что это намечают кандидатов в литературную комиссию⁵; и кто-то назвал меня. Пока происходила баллотировка, у меня мысль: если я войду в какой-либо исполнительный орган этого Совета, то роковая черта будет мною перейдена, и в случае подавления восстания виселица неизбежна. Но колебаний у меня не было. Напротив, под давлением этой мысли я тотчас согласился на избрание, хотя и предпочитал, прежде чем браться за какое-нибудь дело, присмотреться, что здесь происходит. Кроме меня, в литературную комиссию были избраны: Соколов, Стеклов, Суханов (Гиммер) и Гриневич⁶. Мы тотчас же вышли, чтобы приступить к исполнению возложенных на нас обязанностей. Отыскивая себе место, мы почему-то пришли в другую половину дворца и устроились в проходной комнате, которая находилась рядом с кабинетом председателя Государственной думы, по-видимому, в его приемной. В кабинете в это время заседал Исполнительный комитет Государственной думы.

   Усевшись около стола, на котором стоял телефон, мы решили, что первым делом должны составить воззвание от Совета рабочих депутатов с указанием на причины начавшейся революции и с призывом поддержать ее. Начали обсуждать содержание, - и сразу же обнаружились разногласия. Одни считали необходимым указать на военные неудачи, другие ни за что на это не соглашались. По мнению одних, следовало сказать о продовольственных неурядицах, другие находили упоминание о них излишним. При этом обсуждение шло донельзя вяло, говорили как бы нехотя, мотивов даже не приводили, а отделывались самыми краткими репликами и затем умолкали. Оживленнее всех держал себя Н. Д. Соколов, который не уставал предлагать разные формулы. Но дело подвигалось все-таки туго.

   Между тем в кабинете председателя началось движение. Заседание Исполнительного комитета было прервано, и некоторые его члены вышли в нашу комнату, - в числе их был Н. В. Некрасов, сообщивший нам, что обсуждался вопрос, принимать ли Думе власть, что большинство считает это необходимым, но что Родзянко просит дать ему четверть часа на размышление. В течение как раз этой четверти часа были получены две телефонограммы, которые, надо думать, оказали влияние на решение г-на Родзянко. Обе телефонограммы были получены при посредстве телефона, который стоял на нашем столе и который, кстати сказать, был поврежден, так что приходилось все время подставлять карандаш, чтобы он не прекратил действия. Принимал телефонограммы Некрасов. Первая была от какого-то полка (помнится, от Павловского), который сообщал, что он в полном составе переходит на сторону Государственной думы. Вторая - такого же содержания - от Петропавловской крепости. Это последнее известие представлялось, особенно важным, так как Петропавловская крепость считалась почему-то главным оплотом старой власти и в ней, как уверяли, были сосредоточены крупные и более надежные ее резервы.

   Когда возобновилось заседание Исполнительного комитета, то сразу же послышались аплодисменты. Выскочивший к нам Некрасов сообщил, что Родзянко согласился. Итак, новая власть зародилась. Мы присоединились к аплодисментам, - помнится, что даже Стеклов похлопал... Я взглянул на часы: было около половины двенадцатого.

   Заседание думского Комитета опять было прервано, и в комнате, где мы сидели, все время толпились люди. Наша работа совсем остановилась. Мы ушли и устроились в какой-то кладовой, где были свалены старые издания. С трудом, застревая чуть не на каждом слове, мы кое-как дотянули воззвание до конца. Несколько дней спустя, помню, меня охватило беспокойство: мне казалось, что у нас должна была получиться ужасная галиматья. Я попросил кого-то разыскать эту прокламацию, но оказалось ничего: воззвание как воззвание...

   Теперь же перед нами встал вопрос, как его напечатать. Один из нас пошел в Совет за указаниями и спустя довольно долгое время вернулся с В. Д. Бонч-Бруевичем⁷, который сообщил, что типография "Газеты-Копейки"⁸ уже захвачена, что он сейчас же отправится туда с нашим воззванием, и оно немедленно будет напечатано. Я заговорил было о недопустимости захвата частных типографий, но меня не стали даже слушать. Бонч-Бруевич заявил, что мы можем немедленно приступить к изданию даже газеты, и он ручается за ее печатание. Но этот вопрос решили отложить до завтра, а пока разошлись.

   В кулуарах народу было уже гораздо больше. Всех (и меня, конечно) больше всего интересовал вопрос, как идет восстание. Положение, по циркулировавшим здесь слухам, представлялось далеко еще не определенным. Говорили, что значительная часть города и весь его центр заняты еще войсками старой власти; рассказывали об упорных боях, которые идут около Николаевского вокзала (чего, по-видимому, совсем не было) и т. д.

   Не успел я разобраться в этих слухах, как меня подхватил А. А. Демьянов и увлек в финансовую комиссию рабочих депутатов. Не знаю, был ли я выбран в эту комиссию или меня просто "кооптировали". Здесь работа шла гораздо оживленнее, чем в литературной комиссии. Начали было с вопроса, откуда и как Совет рабочих депутатов будет доставать деньги на свои расходы. Но я заявил, что это - совершенно второстепенный вопрос, а прежде всего надо подумать, как бы события не привели к финансовому параличу и к приостановлению хозяйственной жизни в городе, что надо позаботиться об охране казначейства и банков, об их функционировании и т. д. В этом смысле и был составлен проект постановлений, которые мы решили предложить Совету.

   Было уже четыре часа. Многие намеревались остаться во дворце до утра. Но я, сообразив, что завтра предстоит еще более трудный день, решил добраться, как ни далеко это было, до дому и уснуть хотя на несколько часов в своей постели.

   Возвращался я через Выборгскую сторону. На улицах было темно и пустынно. С разных сторон доносились выстрелы. На Сампсоньевском мосту кто-то присоединился ко мне, и дальше мы шли уже вдвоем. Когда с Сампсоньевского проспекта мы завернули в Вульфову улицу, то чуть не попали под пулю: огонек блеснул, и выстрел грянул почти перед нашими лицами. Начни мы следующий шаг раньше, пуля не миновала бы нас. Это - два каких-то революционера залегли в воротах и обстреливали стоявший наискось четырехэтажный дом, на чердаке которого, по их уверению, стоял правительственный пулемет. Хотя никто на их выстрелы не отвечал, они упорно пускали пулю за пулей.

   Несколько дальше мы обратили внимание на двух человек, жавшихся около пекарни. Это уже начинала выстраиваться очередь за хлебом. Будничная жизнь переплеталась с великими и грозными событиями, и для многих, конечно, ее заботы и тревоги были ближе и представлялись важнее, чем революция.

   До дому добрался, когда уже рассветало.

  

  

   На следующий день я пришел к Таврическому дворцу около 12 часов. Вся улица была запружена народом. Одновременно со мной подошел гренадерский полк в полном своем составе, чтобы заявить о своем переходе на сторону революции. Пока я с трудом пробирался ко дворцу, пришло еще Михайловское артиллерийское училище, - также во главе с офицерами.

   За решеткой, хотя у ворот была застава, тоже была масса публики. Впрочем, около самого подъезда еще оставалось свободное место для автомобилей и депутаций. Но народ все прибывал. Между прочим, одного за другим приводили арестованных министров и других сановников. При мне как раз привели митрополита, и его клобук долго виднелся в толпе, пока удалось арестованного провести во дворец. Внутри дворца было также много народа, несравненно больше, чем накануне, хотя и не так много, как в последующие дни. После уличной давки здесь было просторно, но после уличного света и празднично настроенной толпы казалось темно, неуютно, скучно. Я прошел в комнату Совета, - там происходила проверка мандатов, с которыми явились в Совет присланные от фабрик и заводов депутаты. Процедура шла довольно медленно, и ясно было, что Совет откроется еще не скоро. Никого из членов литературного комитета, с которыми было условлено сойтись, я не нашел во дворце. Ко мне подошел один социал-демократ и спросил, не соглашусь ли я отправиться комиссаром на Петроградскую сторону. Я побродил еще несколько времени по кулуарам и потом, неожиданно как-то даже для себя, сразу решил: "Еду!"

   Тут же, во дворце, я пригласил в помощь нескольких интеллигентов, а также нескольких рабочих с Петроградской стороны, которые были присланы фабриками и заводами в качестве депутатов в Совет, но при проверке мандатов оказались избранными сверх нормы. Нам дали легковой автомобиль и грузовик, а также с десяток вооруженных солдат, командовать которыми согласился прапорщик Дюбуа⁹.

   Прежде, однако, чем отправиться, я счел необходимым зайти в Исполнительный комитет Государственной думы, чтобы получить от него полномочия. Начало уже обозначаться раздвоение власти, и я опасался, что оно дойдет до самого низу. В Комитете я встретил П. Н. Милюкова и сказал ему, зачем я пришел.

   - Ну, что же, отправляйтесь, - сказал он, - если вы находите это для себя подходящим.

   Из разговора с Милюковым я вынес впечатление, что в думском Комитете вопрос об организации власти на местах даже не поднимался, - во всяком случае, никаких решений и даже предложений на этот счет не имелось. Для меня все яснее становилось, что Совет рабочих депутатов решительно опережает думский Комитет. Ведь вот и вчера, когда последний только еще обсуждал вопрос, принимать или не принимать власть, Совет уже распоряжался, у него был организован ряд комиссий, были назначены некоторые комиссары и т. д. В течение ночи Совет, представлявший собою вчера совершенно случайную и самочинную организацию, успел снестись с фабриками и заводами и потребовать от них присылки депутатов, - и эти депутаты уже избраны, они уже явились. О существовании Совета - притом своего, выборного Совета - знают уже широкие круги населения: его прокламации со вчерашнего вечера разбрасываются и читаются на улицах и т. д. О думском Комитете массы, вероятно, даже не знают. Знают Думу, но она ведь легко может быть причислена к старому строю и отброшена вместе с царской властью...

   Раздумывать, однако, было некогда... Я застал своих товарищей уже разместившимися в автомобилях, и мы немедленно двинулись. Только что мы въехали на Троицкий мост, как наши автомобили были остановлены. В чем дело? Говорят, что мост откуда-то обстреливают, - по-видимому, из Инженерного замка. Дюбуа немедленно высадил свою команду, рассыпал ее в цепь и повел в наступление. Когда я это заметил, его цепь уже входила на Марсово поле. Было нелепо останавливать автомобили на самом мосту, если они находятся под обстрелом. Еще нелепее было вести наступление, хотя бы и по всем правилам военного искусства, с десятком солдат против замка. И было бы уж совсем глупо, если комиссар, еще не доехав до места, растерял свою вооруженную силу. Я догнал Дюбуа и потребовал, чтобы он немедленно прекратил свое предприятие. Мы быстро разместились опять в автомобилях и помчались дальше, решив не обращать внимания на обстрел, который грозил нам.

   Еще в Таврическом дворце мы согласились, что займем какой-либо кинематограф. Я остановился на "Элите", который находился на углу Большого и Каменноостровского проспектов и Архиерейской улицы...

   Заняв помещение, мы устроили на скорую руку совет, как нам действовать. Решили сразу же разбиться на несколько отделов...

   Так, мы учредили продовольственный отдел, имея в виду продовольственные затруднения населения и полагая, что комиссариату придется взять на себя заботу об удовлетворении его продовольственных нужд...

   Учредили мы также отдел публикаций, - по тому поводу, что нужно было напечатать объявление, которое мы решили расклеить по улицам. Предусматривали неизбежность и дальнейших публикаций от комиссариата, но их было немного...

   Но некоторые из образованных нами в самом начале отделов сразу же были завалены такой массой работы, какой мы даже не ожидали. Упомяну, например, о нашей судебной комиссии, о которой мне еще придется говорить дальше.

   Распределившись по отделам (за мной осталось общее руководство ими), мы решили вместе с тем, что все мои помощники будут называться товарищами комиссара и что все мы будем иметь отличительный знак: красную кокарду на шапках.

   На это предварительное совещание мы потратили, как мне кажется, минут 20, не больше. Можно было приступать к делу.

   Явились мы с пустыми руками - у нас не было даже письменных принадлежностей, и достать их, когда все лавки закрыты, было трудно. Но около нас уже были люди, горевшие желанием нам помочь. Я даже не знаю, откуда они появились, - вероятно, прямо с улицы, увидели стоявшие около кинематографа автомобили, ну и зашли посмотреть, что тут делается. Так или иначе, но чернильницы, перья, карандаши, бумага немедленно были доставлены. Какие-то дамы из красных лент соорудили нам кокарды. Одна сбегала домой и притащила простыню, на которой тут же при помощи палочки, обмакиваемой в чернила, начали крупными буквами выводить: "Комиссариат".

   Я тем временем написал объявление гражданам о том, что революционными властями я назначен комиссаром Петроградской стороны, что моя задача - водворить здесь свободу и установить народную власть, что никаких других революционных властей, кроме меня, здесь нет и что аресты и обыски могут производиться не иначе как по моему письменному распоряжению. Я приглашал граждан сохранять спокойствие, уважать общую свободу и во всех случаях, когда требуется вмешательство власти, обращаться в комиссариат. Вместе с тем я потребовал, чтобы рабочие фабрик и заводов прислали своих представителей в Совет, который будет состоять при мне.

   Написав это объявление, я передал его в соответственный отдел, то есть попросту товарищу, который при распределении ролей между нами получил в свое ведение отдел публикаций... Он немедленно отправил его в типографию, в которой у него были связи (к слову сказать, поэтому-то мы и поставили его во главе этого отдела). Тем временем вывеска была готова. Простыню, на которой было только одно слово, немедленно же водрузили над входом в комиссариат. Комиссариат был открыт.

   И сразу же я попал в такую "гущу", о какой даже и не помышлял никогда.

  

  

   Нужно вспомнить, что представлял собой Петроград на другой день после революции.

   Все власти были сметены, все государственные связи (а таковыми являлись почти исключительно полицейские цепи) были порваны, все законы - так большинство населения восприняло революцию - потеряли силу. Громадная масса людей сразу же оказалась в совершенно дезорганизованном состоянии. <...>

   Никаких преград не было. Все пришло в движение, бурлило, принимало самые прихотливые очертания. Это был социальный хаос, из которого предстояло создать новое гражданское общество. История редко производит такие социальные опыты, редко представляет такие возможности. Очутившись лицом к лицу с этим хаосом, в самой его гуще, я пережил редкостный и в моей жизни, несомненно, самый интересный период. Но вместе с тем он был и самым напряженным.

   В мятущемся хаосе наш комиссариат явился первой, как будто твердой точкой, первым кристалликом. К нему сейчас же потянулись люди. На следующий день нас обступали уже толпы.

   Одни явились, чтобы пристать к нам, поддержать нас, помочь. И таких было очень много. Наши отделы сразу же наполнились сотрудниками, в громадном большинстве совершенно бескорыстными. Мне кажется, что их перебывало в комиссариате много сотен. Одни пробыли недолго, другие оставались все время, работая нередко целыми днями и даже ночами...

   Немало было у нас и других помощников... Были и такие, которые целыми группами и даже толпами по собственному почину производили обыски, аресты, реквизиции и потом с торжеством доставляли захваченные ими трофеи в комиссариат. Они, конечно, были уверены, что помогают нам, что выполняют самое настоящее дело, что осуществляют народную власть. Много неприятностей и хлопот было от этих непрошеных помощников, о подвигах которых мне придется еще упоминать дальше.

   В громадном большинстве нахлынувшего к нам и потом все время осаждавшего комиссариат народа явилось и являлось, конечно, со своими нуждами, требованиями, жалобами. На Петроградской стороне, с прилегающими к ней островами, было ведь около 300 000 жителей. Но этим не ограничивался район деятельности нашего комиссариата. К нам то и дело, особенно вначале, обращались граждане и других частей, являлись даже депутации, чтобы я распространил на них свою власть. Являлись также люди из деревень и провинции, требуя распоряжений и указаний.

   Уже со следующего утра мы были вынуждены поставить вооруженную стражу у дверей комиссариата и установить вход в него по пропускам. Последние выдавались всем, кто заявлял о какой бы то ни было надобности, но необходимо было предупредить вторжение целых толп и хотя сколько-нибудь оградить комиссариат от праздношатающейся публики.

   Маленькая, но характерная для того времени деталь: пропуски выдавались в самом комиссариате, и, таким образом, надо было войти в него, чтобы получить пропуск, а войти нельзя было, не имея пропуска. Я не сразу заметил эту несообразность - да и трудно было заметить. Комиссариат был постоянно набит публикой, и, очевидно, как-то проходили в него люди. И проходили, насколько я успевал заметить, все с пропусками. Не знаю, как они ухитрялись добывать их, но по тому времени такие мелочи никого не останавливали, это я по себе знаю. Пропуски требовались всюду, и бывать мне приходилось в самых разнообразных учреждениях, но в первые недели я нигде не брал их. Потом я уже выправил себе красный билет в качестве члена Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, которым я пользовался, даже будучи министром. Но в первое время энергии было так много, что при ее только помощи я преодолевал все заставы.

   Заметив нецелесообразность, мы, конечно, устранили ее. Сначала пришлось поставить две вооруженных заставы, - одну перед столиками, где выдавались пропуски, чтобы толпа не опрокинула их, а другую - уже при самом входе в комиссариат. А затем наш комендант добыл где-то перила и устроил все как следует.

   Комиссариат, как я сказал, постоянно был набит публикой. С раннего утра и до позднего вечера я был окружен, прямо стиснут толпой. Бывало, выслушиваешь одних, а другие в это время уже держат меня за одежду, опасаясь упустить момент, когда можно будет привлечь к себе мое внимание. Иногда в течение многих часов мне не удавалось вырваться даже на несколько минут, чтобы выпить стакан чаю или перекусить. А когда мне нужно было куда-нибудь съездить, то чуть не силой приходилось пробиваться к выходу.

   Чтобы облегчить меня, товарищи устроили мне уголок в самой задней и, стало быть, верхней части кинематографа, уставив проход туда рядом барьеров. Но и через них пробиралась толпа. Да и сам я часто не выдерживал характера, спускался вниз и сразу попадал в тиски, из которых трудно было вырваться.

   Окруженный постоянно толпой, я часто не знал, что делается в самом комиссариате, и вовсе почти не мог руководить деятельностью отделов. Лишь ночью, когда схлынет, бывало, толпа, удавалось переговорить с товарищами и принять посильное участие в решении хотя бы наиболее общих и принципиальных вопросов. <...>

  

  

   На улицах, как я уже упоминал, все время была масса народа. Среди этого двигавшегося в разных направлениях или стоявшего небольшими кучками люда то и дело появлялись более или менее значительные толпы, имевшие уже общее устремление. Меня всякий раз охватывала тревога, хотя во многих случаях эти толпы имели совершенно невинные цели. Например, как-то на Большом проспекте уже вечером встречаю громадную толпу, которая с криком, гамом, визгом двигалась от Каменноостровского проспекта. Я выскочил из автомобиля: что такое? Оказалось, что был митинг домашней прислуги, а затем кухарки, горничные, прачки и т. д. высыпали на площадь и двинулись, увлекая за собою еще множество публики по улицам. Подобным образом демонстрировали и другие группы населения.

   Помню также тревогу, которую возбуждала во мне громадная толпа, которую я не раз встречал на улицах под предводительством человека, который весь был увешен пулеметными лентами. В первые дни он, как настоящий предводитель, разъезжал даже верхом на лошади. Но, по-видимому, эта толпа, несмотря на довольно грозный вид ее предводителя, имела невинный характер, - по крайней мере, нашему комиссариату ни разу не пришлось иметь с нею дела. А потом и этого увешенного пулеметными лентами человека, уже в довольно жалком виде, я не раз замечал в числе рядовых участников других толп. Даже зевак он уже не собирал около себя.

   Но вообще-то толпы причиняли нам массу беспокойства и хлопот. О них еще придется говорить дальше, а сейчас я расскажу лишь несколько конкретных эпизодов, чтобы охарактеризовать тревожное настроение, в каком находились мы и население.

   В один из первых же дней, - должно быть, это было в субботу 4 марта, - появились какие-то прокламации, приглашавшие весь народ на следующий день на Невский проспект для демонстрации, не помню уже, по какому поводу. От Совета рабочих и солдатских депутатов было объявлено, что это провокация, и граждане приглашались воздержаться от участия в демонстрации¹⁰. Сейчас же пошли толки, что контрреволюционеры нарочно зазывают народ, а затем и начнут в него жарить из пулеметов, которые у них спрятаны в квартирах. До нас в комиссариате эти сведения и слухи дошли уже поздно вечером. Никаких мер с своей стороны мы не приняли, хотя и могли бы, конечно, в течение ночи расклеить свои объявления на улицах. Но я совершенно не верил в контрреволюцию и не придавал особого значения ни слухам, ни самой демонстрации.

   На следующий день, часов в 11, нам сообщили, что от Новой Деревни движется по Каменноостровскому проспекту громадная толпа, очевидно, на Невский, что она все увеличивается, и численность ее определяли уже свыше десяти тысяч. Мы, конечно, встревожились. Совесть у меня была не спокойна, - никаких ведь предупредительных мер мы не приняли. А сейчас ничего и поделать нельзя. Не пускать же в ход оружие? Словами же и убеждениями такую толпу не остановить. А она - все ближе, вот сейчас пройдет мимо комиссариата. Но что-то долго нет... Послали посмотреть, куда же она девалась, - оказалось, что завернула в "Спортинг Палас".

   Поспешили и мы туда. Народу масса, хотя и много меньше 10 тысяч. Мы застали уже митинг. Прислушались, идут прения. Это меня сразу успокоило: раз публика способна интересоваться спором и если одна часть ее аплодирует одним ораторам, другая - другим, то, очевидно, массового психоза нет. Взобрался и я на стол. Многие меня, видимо, узнали и встретили аплодисментами. Я приветствовал "народное собрание" от имени комиссариата, поздравил всех с завоеванной свободой, в частности со свободой собраний и слова, заявил, что революционная власть стоит на страже этой свободы и что наш комиссариат счастлив охранять такое многолюдное собрание. Я просил граждан, со своей стороны, не нарушать свободы и, в частности, терпеливо выслушивать ораторов, памятуя, что ввиду сложных вопросов, какие стоят теперь перед нами, каждому нужно дать высказаться и в слова каждого вдуматься... Моя речь была встречена очень сочувственно.

   Но не успел я сойти со стола, как в толпе произошел какой-то инцидент и послышались возбужденные крики. Оказалось, что кто-то заподозрил в своем соседе шпика, другие уже вцепились в него, да и вся публика метнулась в эту сторону. Товарищ, стоявший рядом со мной, шепнул мне: "Арестуйте!" Воспользовавшись этой счастливой идеей, я немедленно вмешался в инцидент и разыграл роль пристава: арестовал заподозренного, а наиболее сильно кричавших людей назначил конвоирами и приказал им отвести "шпика" в комиссариат, пригласив туда и того, кто опознал его. А сам я обратился вновь к собранию и просил его в случае каких-либо недоразумений немедленно обращаться в комиссариат, который находится вот тут же, рядом.

   Этот митинг продолжался потом весь день до позднего вечера. Я несколько раз посылал прислушаться, что там происходит. Менялись вопросы, менялись ораторы, менялась публика, а прения все продолжались... Тревожно начавшийся день прошел совершенно спокойно.

   Возьму эпизод совершенно иного рода... Подъезжаю я как-то к своему комиссариату, и мне сразу бросилось в глаза отсутствие перед ним публики, которая постоянно тут толпилась. На выстрелы, которые раздавались, я как-то сначала не обратил даже внимания, - ухо в те дни к ним уже привыкло. Не доехав до комиссариата, мой автомобиль остановился. Выхожу и вижу, что на мостовой, как раз против комиссариата, залегли солдаты и обстреливают один из домов по Архиерейской улице. В этом доме - мне-то это хорошо было известно - помещался лазарет с увечными солдатами. Я бросился останавливать. - В чем дело? Говорят, что в комиссариат и по толпе, стоявшей около него, из этого дома стреляли, что там не иначе как спрятан пулемет. Вероятнее всего, что публике просто почудилось. Но возможно, что и раздался какой-нибудь выстрел, во всяком случае, никого не убивший и не ранивший. Толпа моментально рассеялась, а более смелые и вооруженные из нее начали отстреливаться. К ним присоединились солдаты нашего комиссариата и повели уже правильный обстрел возбудившего подозрения дома... Приостановив стрельбу, я для успокоения своей взволнованной команды послал осмотреть этот дом сверху донизу, - и, конечно, ничего подозрительного в нем не оказалось. К счастью, и из обитателей дома никто не пострадал.

   Возьму еще эпизод, который чуть не кончился для нас трагически... Громадная толпа, состоявшая главным образом из солдат, частью вооруженных, частью уже растерявших свое оружие, под предводительством какого-то студента, казавшегося совершенно безумным, осадила как-то комиссариат, требуя, чтобы мы дали ей оружие. Надо сказать, что комиссариат уже начал в это время понемногу собирать оружие, которое нам нужно было для вооружения нашей милиции, да и независимо от этого хотелось уменьшить количество его в публике, нередко совершенно не умевшей обращаться с ним. В самом комиссариате оружия в этот момент было очень немного, но имелись, чего раньше я и не знал даже, в довольно большом количестве бомбы, найденные где-то сотрудниками комиссариата. Дать оружие толпе мы, конечно, отказались. Тогда она решила отобрать его у нас силой. Наша стража еле сдерживала напор и, в конце концов, несомненно, не выдержала бы. Позвали меня.

   Объясняться со всей, осаждавшей нас толпой было, конечно, немыслимо. Я предложил, чтобы несколько человек из нее вошли к нам для переговоров. Сначала ни за что не хотели, но затем студент с несколькими вооруженными товарищами согласился войти за перегородку, которой успели забаррикадировать вход в комиссариат. Пройти дальше он отказался, и мне пришлось тут же, в густой толпе публики, осажденной вместе с нами в комиссариате, и на глазах осаждавшей нас толпы вступить с ним в объяснения. Я не сумел взять надлежащего тона и к тому же во время разговора сделал какое-то неловкое движение, - не то взял студента за руку, не то положил руку на его плечо, - уже не помню.

   - Товарищи! - завопил он. - Ко мне! Меня арестовать хотят!..

   Моментально защелками взводы у ружей и револьверов и сразу несколько дул было направлено в мою голову. Многие из окружающих, - как они рассказывали потом, - считали мою гибель неизбежной. К счастью, на выручку ко мне подоспел т. Шах¹¹, самый деятельный из моих помощников. Он сумел сразу же привлечь к себе внимание, а я стушевался и мог отойти в сторону. Начатые мною объяснения т. Шах сумел благополучно довести до конца и убедил студента поискать в другом месте нужное ему оружие и не трогать наш комиссариат, выполняющий такое же, как и он, революционное дело. Студент куда-то увел свою толпу, и дальнейшие ее подвиги мне неизвестны. Мы же все потом долго не могли успокоиться. Ведь если бы толпа ворвалась в комиссариат и в поисках оружия наткнулась бы на бомбы, то, пожалуй, от комиссариата остались бы одни щепки.

  

  

   <...> Сделавшись комиссаром, я поинтересовался, конечно, узнать, что с охранкой. Мне сказали, что она разгромлена и даже сожжена. Я перестал о ней и думать. Но спустя несколько дней вдруг узнаю, что в помещении охранки остались какие-то бумаги, которые понемногу растаскивает публика. Я попросил прапорщика, который сообщил мне это, взять нескольких солдат и съездить туда, чтобы поставить там стражу, если действительно какие-нибудь бумаги уцелели. Через полчаса он уже вернулся и привез в качестве образчиков найденных им бумаг три листа со списками провокаторов. Я назначил его комендантом охранки, и он уже помимо меня вступил в сношение с Горьким, которому был поручен разбор архивов политической полиции и который принял в свое ведение бумаги охранки. Привезенные же прапорщиком листки остались у меня.

   Возвратившись как-то сравнительно рано домой, я застал у сына и племянника в гостях компанию молодежи, главным образом студентов. В разговоре за чаем я сказал, что могу им показать списки провокаторов, какие велись в охранке. Это всех, конечно, заинтересовало. Когда же стали рассматривать самые списки, то сразу послышались изумленные восклицания. В этих списках студенты университета нашли троих своих товарищей. Это сразу объяснило им случившийся за год перед тем провал одной организации, когда некоторые из них были арестованы. Начали припоминать, где же теперь эти провокаторы. Один вовсе исчез из вида, другой находился где-то на Кавказском фронте в качестве служащего земского или городского союза, а третий, говорят, здесь, работает в Таврическом дворце, состоит адъютантом у Гучкова, - не далее как вчера его видели.

   На следующий день я заехал к Керенскому, который был тогда министром юстиции, и, не застав его дома, оставил ему оказавшиеся в моих руках списки провокаторов при записочке, что такой-то, по имеющимся у меня сведениям, состоит при Гучкове. Через несколько дней, как я узнал, он был разыскан и арестован в военном отделе Комитета Государственной думы.

   Были, несомненно, "примазавшиеся" и в нашем комиссариате. <...>

   Но наибольшее количество "примазавшихся" к революции орудовало, конечно, вне связи с революционными властями. Превратившись в революционеров, воры и мошенники усердно занялись, в частности, обысками. Особенно многочисленны последние были в первые две ночи, когда никто не мог себя считать от них гарантированным, - тем более, что граждане для охраны домов и квартир собственными силами еще не додумались. Возбужденные солдаты группами и даже толпами врывались в квартиры, отыскивая спрятанные будто бы Протопоповым повсюду пулеметы или стрелявших якобы из окон людей, а то и просто контрреволюционеров. К ним-то и "примазывались", а иногда и натравливали их воры, грабители и всякие другие проходимцы...

   Воры и грабители очень скоро осмелели и начали уже самостоятельно производить "обыски". Наш комиссариат накрыл как-то занимавшуюся этим шайку, которая состояла из семи человек, одетых в солдатскую форму, и имела даже общую квартиру. Захватить удалось только двоих из них, на квартире же было найдено до десятка ружей, свыше 60 очищенных кошельков и бумажников и много ценных вещей.

   Обыватели сначала чувствовали себя совершенно беспомощными, а затем все больше и больше обращались в комиссариат за защитой. Товарищи добыли где-то броневик и уже с ним отправлялись в ночные экспедиции для водворения порядка. Иначе ведь легко можно было наткнуться на вооруженный отпор.

   Думаю, что обстановка, в которой нам пришлось действовать, охарактеризована уже достаточно, и я могу перейти теперь к делу, которое в этой обстановке предстояло нам выполнить.

  

   Как было уже упомянуто, я объявил гражданам Петроградской стороны, что моя задача - водворить свободу и установить народную власть. Мне нечего говорить, как увлекала меня эта задача. Народная воля - в обоих значениях этого великого слова: и в смысле народной свободы, и в смысле народной власти - была ведь мечтой моей жизни. И я был безмерно счастлив, что не только дожил до воплощения ее в России, но и буду лично участвовать в восстановлении основанного на ней строя, хотя бы и в небольшом уголке. Но я понимал, что это - нелегкая задача. То, что я видел за последние сутки, еще больше убедило меня в этом и заронило в мое сердце тревогу. Однако я никак не представлял себе, что задача будет такой трудной и что, в конце концов, для данного момента она окажется неразрешимой.

   Я говорю неразрешимой, имея в виду, что она осталась неразрешенной не только на Петроградской стороне, но и в других местах, - во всей России. Многие склонны видеть причину этого в лицах, которые взялись за ее разрешение. Я никогда не отрицал значения личности в истории, но думаю, что в данном случае дело не в лицах, а в объективных условиях, во всяком случае, - не столько в "героях", сколько в "толпе", которая в данный момент определяла ход событий. "Герои" ведь не могут идти, куда она не хочет, а если все-таки идут, то перестают быть "героями".

   Какова была "толпа" даже в Петрограде, это лучше всего видно из ее отношения к свободе. С этого я и начну.

   Выше я упомянул, что наряду с отделами нами была учреждена "судебная комиссия"...

   Не успели мы открыть комиссариат, как к нам уже повели арестованных. Наша комиссия еще не сформировалась, и мне пришлось самому, не отходя от столика, на котором я только что писал объявление, разобрать три дела. Дво