Пешехонов Алексей Васильевич - Первые недели

е из арестованных оказались городовыми. Оба уже сняли форму, но одного толпа опознала на улице, а другого разыскала в его квартире. Арестовывать бывших городовых я считал совершенно бесцельным и решил их освободить, отобрав подписки, что ни в коем случае не будут исполнять приказаний прежнего своего начальства и немедленно сдадут оружие, если таковое у них еще имеется. Третий арестованный обвинялся в том, что он осуждает революцию. Задерживать этого не было уже ровно никаких оснований... Если он даже сказал фразу, которую ему приписывали и которую он отрицал, то это ведь его право. Иначе, какая же это будет свобода?

   Но на толпу, которая уже заполнила комиссариат, мои приговоры производили, видимо, неблагоприятное впечатление. Я вынужден был держаться преднамеренно резкого тона в своем обращении с обвиняемыми и не жалеть самых резких квалификаций по адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тех, кто осмелится противиться революции. Только таким путем мне удалось при этой первой встрече с толпой поддержать свой авторитет как представителя революционной власти. Иначе меня самого, вероятно, заподозрили бы как контрреволюционера. А арестованных все вели и вели... На следующее утро, чтобы разгрузить комиссариат, мы вынуждены были перенести нашу судебную комиссию в другое помещение. В ней с утра до вечера работало посменно до 20 юристов, и они едва успевали справляться с делом.

   Была прямо какая-то эпидемия самочинных арестов. Особенно памятен мне один день, когда казалось, что все граждане переарестуют друг друга. Временное правительство еще не было объявлено, и думский Комитет только что назначил своих комиссаров по министерствам, причем это распоряжение подписал Родзянко. Получилось такое впечатление, как будто он является главой новой власти. Это вызвало большую смуту в умах и оживленные дебаты на улицах. Когда я зашел в помещение нашей судебной комиссии, там было целое столпотворение. Протискавшись к столу одного из товарищей, который разбирал дела, я прислушался.

   - За что вы их арестовали? - спрашивал он тех, которые привели арестованных.

   - Да они против Родзянко...

   Следующее дело начинается тем же вопросом:

   - Почему вы их арестовали?

   - Да они за Родзянко...

   И обстановка обоих дел одна и та же: сошлись на улице и заспорили, а потом более сильная сторона арестовала более слабую. В одном случае сильнее оказались сторонники Родзянко, а в другом - его противники. Если одни сами захватывали и тащили в комиссариат своих политических противников, то другие ждали этого от комиссариата. Нас прямо осаждали с требованиями обысков и арестов. Не менее того донимали нас доносчики. Стоишь, бывало, в толпе, а кто-то тащит тебя в сторону и шепчет, что такой-то поп сказал контрреволюционную проповедь. Другой самовольно вручает список квартир, в которых, по собранным им сведениям, имеются спекулятивные запасы; третий многозначительно сует в руки бумагу, в которой, как оказывается, подробно изложено, что секретарь такого-то учреждения, собрав в одну комнату некоторых служащих и закрыв дверь, имел с ними, несомненно, контрреволюционное совещание. Иногда, возвратившись ночью домой, я набирал в своих карманах целую пачку таких доносов.

   Во всем этом, несомненно, сказывался неостывший еще, а у многих и запоздавший азарт борьбы. Хотелось принять в ней участие, внести свою долю в общую победу, захватить в плен хотя бы одного противника. Еще большую роль играл страх перед контрреволюцией. Но многие просто не понимали, что такое свобода. Некоторые так ведь и говорили:

   - То была их воля, они нас сажали в кутузки, а теперь наша воля, мы - их...

   Если многие, с одной стороны, воспринимали свободу как своеволие и самоуправство, то, с другой стороны, прямо не умели и не решались ею пользоваться. Полиция приучила, что на все требуются разрешения, и к нам шли за ними. "Оно, конечно, свобода, а все как-то сомнительно". Нередко просили разрешить даже то, на что никогда запрета не было. Является, например, женщина и просит разрешить ей перевезти дрова на другую квартиру.

   - Пожалуйста... Кто же вам препятствует?!

   Но она добивается непременно письменного разрешения. Меня уже берет сомнение, не чужие ли дрова она увезти хочет. Прошу одного из товарищей сходить и посмотреть на месте, в чем дело. Оказывается, - все в порядке. Но она боится, видите ли, что новые власти реквизируют ее дрова по дороге.

   Нередко нам приходилось разрешать таким образом вопросы, совсем не входившие, казалось бы, в нашу компетенцию. Вижу, например, как-то в окружающей меня толпе священника, - оказывается, приехал из Финляндии.

   - В чем дело, батюшка?

   - Не знаю, - говорит, - как быть: поминать ли царя и царскую фамилию на ектениях или не надо? Как будто по теперешним обстоятельствам не следует, но и пропускать боязно... А от начальства нет никакого распоряжения. Приехал сюда, а тут и начальства не найду. Указали вот на вас... как вы скажете?

   Обыватели чувствовали себя тем более неуверенно, что грани нового, как я сказал, не были еще изведаны: что можно? чего нельзя? - никто не знал толком. Случалось, что и я сам попадал впросак... Приходит как-то женщина, уже не молодая, очень скромно одетая, и просит ей выдать пропуск в Таврический дворец. Такого права у нас не было, но мы давали какие-то бумажки, и там они обыкновенно действовали. Спрашиваю: зачем ей туда надобно? Говорит: за разрешением на газету...

   - Теперь свобода, гражданка! Можете без разрешения издавать газету.

   - Нет, - говорит, - требуют разрешения... В газетах было, что нужно от Совета.

   Как так? Газеты мне читать совершенно не удавалось. Обращаюсь к товарищам, - говорят, что действительно такое распоряжение было¹². Это меня задело, и, распорядившись, чтобы женщине выдали пропуск, я немедленно отправился в Таврический дворец.

   Вхожу в Исполнительный комитет Совета, - как всегда, идет заседание. Я тоже присел, но мне не сидится. Обращаюсь к одному из соседей и говорю:

   - Как бы мне получить разрешение на издание "Русского богатства"¹³?

   - А это мы сейчас вам устроим... - Он взял со стола бумажку (оказывается, и печатные бланки уже имеются), вписал название журнала, подписался за секретаря и дал кому-то подписать за председателя. - Извольте!..

   Ну, думаю, если так, то надо получить с подписью Чхеидзе - авось потом для революционного архива пригодится. Я взял другой бланк, вписал в него другое название нашего журнала - "Русские записки", попросил еще кого-то подписать за секретаря и подхожу к председателю:

   - Николай Семенович, подпишите...

   Он взглянул и, ни слова не говоря, подписал, - очевидно, дело для него обычное... Дождавшись перерыва, я скандал поднял.

   - Что же это, говорю, вы нас и завоеваний 1905 г. хотите лишить?! Даже царская власть не решалась после него восстановить разрешительный порядок для периодических изданий, а вы восстановили?

   - Ничего, - говорят, - не поделаешь... Низы требуют. Какая же, говорят, это революция, если "Новое время" по-прежнему выходит?..

   Но оказалось, что в самом Исполнительном комитете имелось по этому поводу разногласие, и распоряжение вслед за тем было отменено.

  

  

   С неменьшими трудностями пришлось встретиться при установлении власти. О том, как я устанавливал "народную" власть и какие при этом получились результаты, расскажу дальше. Но прежде всего мне предстояло ведь утвердить свою собственную власть.

   Когда я объявил о ней, то как будто все сразу ее признали,- во всяком случае, никто ее не, оспаривал. Но из предыдущего читателям, конечно, ясно, что вся полнота власти находилась, в сущности, в руках толпы. Она осуществляла ее в форме самоуправства, причем многие, несомненно, были убеждены, что это и есть настоящая народная власть. Чуть не все наши усилия на первых порах мы должны были направить на ограждение граждан от проявлений этой власти и на ликвидацию неурядицы, какие производила она.

   Кроме отыскивания и ареста противников революции, толпа особенно охотно занималась реквизициями. Она достаточно уже настрадалась от продовольственных неурядиц и, естественно, старалась, прежде всего, это дело упорядочить, - конечно, по-своему. Возможно, что некоторую роль в этом случае играла и провокация людей, которые рассчитывали кое-чем при этом поживиться. Так или иначе, но то и дело толпа, отыскав какой-либо "спекулятивный склад", немедленно его реквизировала, т. е. сваливала найденные продукты на подводы и тащила к нам, в комиссариат. Конечно, такие реквизиции не обходились без сильной утечки в продуктах. Я уже не говорю о том, что признаки, на основании которых толпа признавала тот или иной склад спекулятивным, нередко были совершенно фантастическими.

   Доставлявшиеся нам продукты мы начали было сваливать в самом комиссариате, но скоро убедились, что этак мы весь загромоздим его. Когда были "реквизированы" железнодорожные запасы, о чем я расскажу сейчас, то мы решили устроить свой склад в находившемся неподалеку "Спортинг Паласе", громадное здание которого в эту зиму пустовало.

   Особенно много беспокойства причинили мне спиртные напитки (а толпа наиболее охотно отыскивала и реквизировала именно винные склады). Сначала мы начали было сваливать их тоже в комиссариате, но сразу же явилось опасение, что таким путем мы подведем и его под "реквизицию", - очень уже соблазнительны были бы для толпы и особенно для охотников выпить значительные запасы спиртных напитков в одном и притом таком доступном месте. Кроме того, нельзя было положиться и на публику, которая постоянно толпилась в комиссариате, да и на солдат, которые были поставлены около продуктов в качестве стражи. Не зная, что делать, я как-то даже отправил несколько подвод с винами в находившуюся по соседству с комиссариатом Петропавловскую больницу, предписав ее администрации принять их на хранение. Больницу-то, рассчитывал я, авось громить не станут. Потом мы вошли в соглашение с одной из общественных организаций - помнится, с Союзом городов - и стали передавать вина в ее склады.

   Приемом, хранением и затем расходованием оказавшихся в распоряжении комиссариата продуктов заведовал наш продовольственный отдел. Это и было одно из тех, совершенно непредусмотренных нами вначале дел, которыми ему пришлось заниматься.

   Само собой понятно, что мы считали своим долгом предупреждать и останавливать самовольные "реквизиции", но это редко удавалось. Пока до нас дойдут сведения, что там-то громят склад, и мы явимся туда, толпа, обыкновенно, уже кончала дело, а иногда и совершенно неожиданно для нас являлась к комиссариату с реквизированными продуктами.

   Для иллюстрации приведу такой случай. На Карповке у одной из вновь строившихся железных дорог имелись большие продовольственные запасы. На другой же день после того, как я объявил о своей власти, ко мне явился заведующий этим складом, принес книги и предложил принять находившиеся в его ведении запасы. Я назначил его же заведующим этим складом, в чем и выдал ему удостоверение, предписав вместе с тем никому не выдавать продуктов без моего письменного разрешения. По соглашению с ним мы решили также поставить около склада своих часовых. Спустя день или два нам вдруг сообщают, что громадная толпа сбила наших часовых и громит склад. Мы наскоро собрали свои небольшие вооруженные силы, вызвали даже имевшийся в нашем распоряжении броневик и бросились туда, но опоздали: толпа, нагрузив продукты на грузовики и конные подводы (тоже, вероятно, "реквизированные" ею на улице), с торжеством везла их к комиссариату.

   Самоуправство толпы постепенно начало ослабевать. Решающую роль в этом отношении, как можно думать, сыграло появление на улицах милиции, которую, хотя и с грехом пополам, нам удалось кое-как создать. Но возможно, что толпа и сама по себе начала остывать. Так или иначе, но этот самый сильный и опасный претендент на власть, видимо, слабел. И мы уже более спокойно могли заниматься своим делом, постепенно совершенствуя свою организацию.

   Но были и другие претенденты, с которыми мне все время пришлось вести борьбу...

   В самом начале я упомянул о гектографированном воззвании, которое было разбросано по улицам вечером 27 февраля и в котором Совет рабочих депутатов просил граждан приютить и накормить солдат. Этот листочек вызвал самый горячий отклик в публике. Тут же на улице начались сборы денег и стали складываться организации для устройства чайных, тут же отыскивали для них помещения, добывали необходимую утварь, продукты и т. д. В эту же ночь Петроградская сторона покрылась целою сетью таких чайных, в которых солдат и других революционеров кормили и поили чаем, а в некоторых они и уснуть могли. Эти чайные продолжали функционировать и в дальнейшие дни. Содержались они за счет добровольных пожертвований, для чего около каждой почти чайной на тротуаре стоял столик, на который жертвователи и клали деньги. По этим столикам и можно было узнать, где находятся чайные. В деньгах не только не было недостатка, но был даже избыток.

   Сделавшись комиссаром, я признал необходимым подчинить эти чайные некоторому контролю и предложил им зарегистрироваться в комиссариате, объявил вместе с тем, что буду выдавать продукты тем из них, которые обяжутся доставлять в комиссариат свои отчеты. Почти все чайные зарегистрировались, а некоторые ежедневно присылали нам отчеты и даже сдавали нам на ночь свои кассы. Заведовал чайными наш продовольственный отдел.

   С течением времени нужда в чайных стала слабеть, и они начали закрываться. А затем я предложил закрыть и остальные, когда выяснилось, что они сделались базами для бродяжничающих и не желающих вернуться в свои части солдат. <...>

   Несколько больше хлопот причинили мне самочинные организации, пытавшиеся взять в свои руки власть... Так, на Петроградской стороне, как вскоре же мне стало известно, имелся другой комиссариат, возникший чуть ли не раньше моего появления здесь. Он имел пребывание в здании городской управы на Кронверкском проспекте. Происхождение его, как мне передавали, было таково: собравшийся 28 февраля кружок интеллигентов, видя воцарившееся вокруг безначалие и понимая, как оно опасно, решил взять в свои руки власть на Петроградской стороне. Но фактически он занялся только продовольственным делом, некоторые нити которого, поскольку оно находилось ранее в ведении городского управления, действительно оказались у него в руках. Как претендент на власть, этот комиссариат мне представлялся совершенно не опасным, и я несколько дней оставлял его в покое, а затем вступил в переговоры и предложил людям, работавшим в нем, войти в состав моих сотрудников. Они сначала было заартачились, отстаивая свой приоритет, но потом уступили. Несколько лиц из них я включил в состав своего Совета, членами которого, кроме депутатов от рабочих, считались и мои ближайшие помощники.

   Другой самостоятельный и не признававший моей власти комиссариат возник на Крестовском острове. Я ничего не имел бы против, если бы этот остров даже отделился от Петроградской стороны, - район моего комиссариата и без него был достаточно обширен. Но, по дошедшим до меня слухам, Крестовский комитет чересчур уж своевольничал, производил реквизиции, притеснял местных торговцев и т. д. Имея это в виду, я потребовал, чтобы члены комитета явились ко мне. На совещании с ними выяснилось, что они избраны на собрании местных граждан; в общем, это была совершенно приличная публика и только в продовольственном отношении практиковала меры, которые я никак не мог допустить. Мы поладили на том, что Крестовский комитет останется в качестве подсобной для нашего комиссариата организации и, в частности, в продовольственном деле будет проводить нашу политику; со своей стороны, я включил двух представителей комитета в свой Совет.

   Я не мог также не обратить внимания, что вне всякой связи с нашим комиссариатом создается какая-то общая для всей Петроградской стороны организация под названием "гражданских комитетов",- притом организация выборная. Создавалась она таким путем: вся Петроградская сторона была разделена кем-то на 16 или 18 районов, в каждом районе назначалось собрание, на которое объявлениями приглашались все проживающие в этом районе граждане и гражданки старше 20-летнего возраста, на этих собраниях производились выборы районных гражданских комитетов, которые затем должны были составить общую организацию. Я поинтересовался узнать, кто начал и руководит этим делом. Оказалось, что в центре стоит кружок местной интеллигенции, до известной степени мне знакомой. Приблизительно такого же состава кружок под флагом "прогрессивно-демократической" группы¹⁴ вел избирательную кампанию при последних выборах в дореволюционную городскую думу, и я в нем участвовал. Ввиду этого я решил ожидать, когда сложится организация "гражданских комитетов", уверенный, что в случае надобности я с нею столкуюсь. Но к этой организации я еще вернусь.

   Между тем на Петроградской стороне начали появляться власти, назначаемые сверху. Они появлялись для меня совершенно неожиданно, и узнавал я о них случайно.

   Так, однажды ко мне поступил донос, что управляющий домом страхового общества "Россия" на Каменноостровском проспекте собирает сведения, кто из жильцов имеет оружие, и что им розданы с этой целью особые листки, которые должны заполнить квартиранты. В доносе, конечно, высказывалось предположение, что это делается с контрреволюционной целью. Дом, о котором шла в данном случае речь, очень большой, с барскими квартирами, населен очень состоятельными людьми. Поведение управляющего и мне показалось странным. Я решил расследовать дело на месте.

   Управляющий подтвердил, что листки им действительно розданы, но это - не по его инициативе, а по распоряжению коменданта Петроградской стороны, который квартирует в их доме. Я сказал, что такого не знаю, и пожелал увидеть его лично. К моему удивлению, это был подлинный комендант, назначенный не то военным министром, не то военным отделом Комитета Государственной думы, офицер гренадерского полка, князь. Оказалось, что он уже дня три или четыре комендантствует, но за это время только и успел сделать, что раздать через управляющего какие-то листки в своем доме. Я заявил ему, что двоевластия я ни в коем случае на Петроградской стороне не допущу, что я готов признать его комендантом, но лишь в том случае, если комендатура будет при моем комиссариате и он будет работать в постоянном контакте со мною. Он согласился, - думаю даже, что с радостью, так как, видимо, совершенно не знал, как взяться за дело. Сначала мы относились к нему с опаской, не зная, что это за человек. Но потом сжились.

   Для коменданта он был, конечно, недостаточно энергичен, и, как человек, не без слабостей. Возможно, что он несколько упорядочил нашу военную часть. У нас появились "наряды", "постовые ведомости" и т. д., которых я не замечал раньше. Но дальше этого его инициатива, по-видимому, не шла. Во всяком случае, единство власти было на этот раз сохранено.

   Но подчинить себе начальника милиции¹⁵, когда таковой появился на Петроградской стороне, мне не удалось... Как я упомянул, нами была уже создана милиция. Похвалиться ею мы, конечно, не могли. Это были добровольцы, несшие службу совершенно безвозмездно, недостаточно дисциплинированные и к делу совершенно непривычные. Да и в самой организации нашей милиции, на мой взгляд, было много неправильного. В частности, товарищ, заведовавший ею, социал-демократ, все время стремился придать ей классово-рабочий¹⁶, а может быть, даже и партийный характер. Я не раз говорил ему о недопустимости такой постановки, но войти самому в дело и посмотреть, насколько проводятся мои указания, мне никак не удавалось. Кое-как мы при помощи нашей милиции все-таки справлялись с делом и как будто без особого ущерба для безопасности граждан. Во всяком случае, у нашей милиции было одно достоинство: это - достаточно высокий моральный ее уровень. Совершенно недоброкачественных элементов в ней, нужно думать, было очень немного.

   Между тем вопрос об организации милиции встал и перед высшими властями. По этому поводу было созвано как-то совещание, в котором принимал участие и наш представитель. Он, конечно, сообщил, что у нас уже есть милиция и какова она. Я был уверен, что организацию милиции на общих основаниях поручат на Петроградской стороне нам и что во всяком случае хотя часть ее останется в нашем ведении. Иначе ведь комиссариат оказался бы не в состоянии выполнять многие свои функции. Но нас совершенно игнорировали... Вдруг узнаю, что на улицах, кроме нашей, появилась и еще какая-то милиция. Начались недоразумения, и дело легко могло дойти до столкновения. Я поручил товарищу, заведовавшему нашей милицией и все время работавшему над ее организацией, немедленно разыскать штаб этой новой милиции и вступить в переговоры. Я не сомневался, что он всемерно будет отстаивать права комиссариата, и даже побаивался, как бы из-за его неуступчивости у нас не получился конфликт с высшими властями и, главное, как бы не затянулось милицейское двоевластие. Но на следующий день он сообщил мне, что дело улажено, соглашение достигнуто и обе милиции будут объединены¹⁷. Я успокоился. Но подробностей этого соглашения он мне не рассказал или я их не помню. Вообще, дальнейшее совершенно не сохранилось в моей памяти. Это было уже к самому концу существования комиссариата, и возможно, что вопрос о милиции получил окончательное разрешение уже после его ликвидации. Но у меня почему-то осталось впечатление, что милиция, а вместе с нею и существенная доля собранной мной власти в последний момент из моих рук выскользнули.

   Из сказанного ясно, насколько слаба в то время была связь между высшими и низшими органами власти, - между теми, которые устанавливались вверху, или сверху, и теми, которые строились внизу. Правильнее, быть может, будет сказать, что никакой связи не было. Вверху даже не знали, что имеются какие-то местные органы власти, а если и знали, то не представляли себе, что это за органы, даже не пытались руководить ими и никогда почти не обращались за содействием к ним. А если в таковом была надобность, то беспомощно опускали руки и в дальнейшем все надежды возлагали на аппарат, который они построят сверху. А эта постройка шла крайне медленно. Если же со своими органами центральная власть и спускалась в некоторых случаях донизу, то они или вклинивались в местную жизнь и разваливали то, что уже сложилось, или же, что бывало чаще, не найдя, за что уцепиться, оказывались совершенно беспомощными, как тот комендант, которого, к его удовольствию, я аннексировал.

   Во всяком случае, мы в комиссариате чувствовали полную оторванность. Когда я являлся в центральные учреждения - даже в такие, в которых не раз приходилось бывать, - то меня всякий раз встречали с недоумением. И если мне удавалось добиваться надлежащего внимания, то чаще всего последнее оказывалось мне лично, а не как органу местной власти. В комиссариате никаких указаний, распоряжений и даже запросов от высших властей мы не получали. Раза два обращались оттуда к нам за содействием, но это были совершенно случайные эпизоды. Надо сказать, что и мы, со своей стороны, ни за какими руководящими указаниями к высшим властям не обращались. Все вопросы решались по собственному разумению. Это объяснялось до известной степени тем, что решать их нужно было немедленно. Но не только этим. Еще чем? - Не знаю. Может быть тем, что у нас мало было надежды, что нужные указания мы действительно получим. Во всяком случае, - не тем, что мы предпочитали своевольничать. Напротив, мы были одушевлены желанием поддержать складывавшиеся над нами власти, идти с ними в ногу. Да и сами мы в очень многих случаях несравненно лучше себя чувствовали бы, если бы мы могли опереться на закон, на циркуляр, на распоряжение высшей власти. Мы чувствовали бы себя тогда сильнее, увереннее...

   Даже с ближайшею к нам властью у нас никаких связей не было. Временное правительство в один из первых же дней, как приняло власть, назначило для Петрограда общественного градоначальника в лице профессора Юревича¹⁸ (медика). Но мы на Петроградской стороне ни разу ни в чем не ощутили, что эта власть появилась, что она существует. И сами к ней не тянулись. Мне не раз приходило в голову, что надо бы съездить, представиться, но все не до того было, пока нужда к этому не принудила.

   А нужда была такая. Весь комиссариат наш, не исключая, как я упомянул, милиции, держался на бесплатном труде. Между тем он выполнял уже громадную работу, - в известной части очень ответственную, в других, - может быть, мелочную, но для населения необходимую. Для характеристики этой последней работы достаточно сказать, что без наших разрешений попы не хоронили мертвых; если мы не удостоверяли подпись, почта не выдавала денег и т. д. Со всякой малостью обыватели шли к нам, - да больше и пойти ведь было некуда. Между тем время шло, и рассчитывать на бесплатный труд становилось все труднее. Сотрудники начали покидать комиссариат, возвращаясь к своим обычным занятиям, - иначе ведь многим из них прямо есть было нечего. Необходимо было переходить к платному труду, а для этого нужны были деньги. Вводить налоги и сборы мы, в качестве временной власти, считали себя не вправе. Оставалось одно - обратиться к Временному правительству, и для этого следовало, конечно, идти через градоначальство.

   Я туда и отправился. Для Юревича было совершенною новостью, что существуют какие-то комиссариаты. Он очень заинтересовался моей информацией и, видимо, был рад, что нашлись органы, на которые он может опереться. А то ведь он висел прямо в воздухе. Им было обещано, что в наше распоряжение будут переданы суммы, назначенные на содержание полицейских участков, - других кредитов, по его словам, в его распоряжении не было. На этом мы и расстались, выразив надежду, что в дальнейшем будем держаться друг друга. Спустя несколько дней я получил телеграмму, в которой градоначальство требовало сообщить ему, сколько письмоводителей, паспортистов, регистраторов и других служащих прежних полицейских участков находится теперь на службе в комиссариате. Для них-то, очевидно, и решили отпустить нам деньги... Господи! Неужели же они там до сих пор не знают, что полицейские участки в первую же ночь были разгромлены и все их служащие не только разбежались, но и попрятались?! А они им - и только им - хотят платить жалованье!

   Этим наши сношения с градоначальником и ограничились... А через несколько дней, как я уже сказал, совершенно неожиданно на улицах появилась конкурирующая с нашей милиция, на содержание которой, вероятно, и пошли полицейские кредиты.

   Отсутствие надлежащей связи между различными ступенями складывавшейся власти сыграло, по моему мнению, очень важную роль и явилось одной из причин, почему эта власть ни вверху, ни внизу не смогла утвердиться. Центральная власть при этих условиях оставалась без опоры и не могла даже проявлять себя на местах. Местные власти, не получая поддержки, оказывались не в силах противостоять напиравшему на них самоуправству и своевольству.

   А установить связь было трудно и, пожалуй, невозможно, - прежде всего, уже потому, что местные органы, складывавшиеся почти совершенно самочинно, были крайне разнообразны и по своему составу, и по своей компетенции, и по своей влиятельности. Взять хотя бы петроградские комиссариаты, - они даже не во всех частях города имелись и притом были далеко не однородны. Например, комиссариат Выборгской стороны, оказавшийся в руках у рабочих, был, в сущности, исполнительным органом местного Совета рабочих депутатов. Это была власть энергичная, предприимчивая, но уже классового характера. Не знаю, как по своему составу, но по своим приемам она была уже тогда большевистской. Были, с другой стороны, комиссариаты, которые находились всецело в руках интеллигенции и которые представляли из себя совершенно невидные и никому почти неизвестные учреждения. Все время, можно сказать, они просидели в четырех стенах, так и не выйдя на улицу. Если в этих частях города и была какая-либо власть, то таковой скорее явились местные Советы рабочих депутатов. В провинции царило еще большее разнообразие. Опираться на крайне разнородные и иногда совершенно неизвестные органы, руководить ими и даже просто сноситься с ними центральной власти было, конечно, трудно и едва ли даже возможно.

   Мне кажется, - да и тогда казалось, - что наиболее надежный путь для организации местной власти при данных условиях был таков: Временное правительство должно было немедленно декретировать организационные начала для нее, установить нормы ее деятельности, преподать ей инструкции, - на основе этого материала местные люди и могли бы действовать. Конечно, не везде и не сразу этот материал был бы усвоен, - пришлось бы, вероятно, прибегнуть еще к посылке эмиссаров-организаторов. Но никаких общих указаний сразу же дано не было, - и неизбежно, конечно, началось местное творчество.

   Прибавлю, что у масс в связи с революцией имелась лишь одна организационная идея, унаследованная еще от 1905 г., - это Советы. Таковые всюду и возникли. Временное правительство не считало возможным опираться на эти хотя и однотипные, но классовые организации. Но ими именно и воспользовались большевики, чтобы осуществить свою диктатуру. <...>

  

   При установлении власти мне пришлось, таким образом, направить свои усилия, прежде всего, на то, чтобы смягчить проявления воцарившегося в народе самоуправства и своеволия, а затем ограничить их и положить им конец. Наряду с этим я стремился предупредить расхищение революционной власти самозваными и самочинными организациями и раздробление ее между независимыми друг от друга органами. В том и другом направлениях задача, можно сказать, мной была выполнена.

   Самоуправство и своеволие, как я уже упоминал, пошли на убыль и затем сошли почти на нет. Это произошло, главным образом, в силу естественного успокоения населения. Но известную роль, несомненно, сыграл и самый факт появления какой-то власти, особенно когда эта власть в виде милиции показалась на улицах. Имели свое значение, как я думаю, и принимавшиеся нами меры, - вплоть до выездов нашего броневика на места происшествий в случаях какой-либо тревоги. Так или иначе, но в конце нам приходилось иметь дело уже с отдельными эксцессами, справляться с которыми было сравнительно нетрудно.

   Решительно устраняя одних претендентов на власть и объединяя с собой других, мне удалось поддержать и единство власти. Очень удачным в этом отношении оказался шаг, сделанный мною в самом начале, - именно вызов к себе депутатов от рабочих. Таким путем я избавился от наиболее опасного конкурента, каковым мог явиться, как это и было в других частях города, районный Совет рабочих депутатов. На Петроградской стороне этот Совет оказался состоящим при мне в качестве совещательного органа.

   Итак, власть была установлена и собрана. Не могу, конечно, сказать, чтобы это была сильная и прочная власть. Я ставлю перед собой такой вопрос: решились ли бы мы и в состоянии ли бы мы были, если бы такая задача встала перед нами, выселить комитет большевиков из особняка Кшесинской, который они захватили в первую же ночь и который находится ведь как раз на Петроградской стороне? Может быть, решимость у меня и нашлась бы, но я очень сомневаюсь, чтобы нашлись нужные для этого силы. Вероятно, я не встретил бы поддержки даже в самом комиссариате среди ближайших своих сотрудников. Захват партийными организациями правительственных, общественных и частных помещений очень широко практиковался в те дни, многие видели в этом революционное право, и в моем посягательстве на него, вероятно, была бы усмотрена контрреволюционная затея.

   Вообще далеко не всегда и не во всем я мог положиться на созданный нами аппарат. Необходимо было считаться с работавшей в комиссариате публикой, в мнениях и настроениях которой было много общего с тем, чему власть должна была себя противопоставить. В частности, разлитое в народе своеволие было привнесено этой публикой и в работу комиссариата. Это не значит, повторяю, что люди хотели своевольничать, что находили в этом удовольствие. Нет! Каждый желал идти в ногу со всеми и был уверен, что так и идет, а на деле нередко получался разброд. Немалое значение в этом случае имела и революционная сумятица, в условиях которой так трудно, почти невозможно сохранять внимание. Многое ведь прямо не доходило до сознания, а и дойдя, не удерживалось в нем, вытесняемое сейчас же другими впечатлениями, заботами, тревогами, делами - все неотложными и неотступными. Как бы то ни было, не только общие мои указания, но и конкретные распоряжения нередко оказывались невыполненными.<...>

   Таким образом, наша власть не могла похвалиться даже внутренней сплоченностью и дисциплинированностью. Еще менее прочной являлась она вовне. Ее легко, конечно, - особенно при новом подъеме народных волн - могли опрокинуть снизу. В первые дни не раз ведь бывало, что толпа, казалось, вот-вот снесет нас с лица земли. Если ею сметена была власть, существовавшая 300 лет, то что же ей стоило снести наш комиссариат, пытавшийся обосноваться среди бушующих волн?! Но наша власть не могла считать себя обеспеченной и сверху. Какой-нибудь неосторожностью вбиваемый оттуда клин мог отбить значительную часть того, что нами было уже собрано, а то и вовсе развалить всю постройку. К концу существования комиссариата это больше всего меня и озабочивало. Я не говорю уже о том, что нас могли опрокинуть и со стороны, взорвать и изнутри. Но этих опасностей тогда как будто не было, - во всяком случае мысль о них не приходила даже в голову.

   Какая ни на есть, - повторяю, - власть была все-таки установлена. Но в мою задачу входило ведь установление не какой-либо власти, а власти народной, власти самого населения в лице выборных его органов...

   Сначала я ожидал и был убежден, что основания для организации такой власти будут немедленно указаны свыше. Из членов Временного правительства я в те дни встречался иногда только с Шингаревым, и каждый раз я его неуклонно спрашивал, когда же будет опубликован закон о местном самоуправлении. Он неизменно отвечал: разрабатывается. И с каждым разом мне становилось все яснее, что разработан он будет еще не скоро. А пока нужно было, стало быть, самим создавать хотя бы временные и несовершенные, но выборные органы.

   До известной степени выборный орган уже имелся: это - состоявший при мне Совет, в который входили депутаты от рабочих и представители еще от некоторых групп населения. Но кроме выборных членов в него входили с правом решающего голоса все "товарищи комиссара", т. е. ближайшие мои помощники, а с совещательным голосом принимали участие в нем и многие другие сотрудники.

   Надо сказать, что этот Совет в жизни комиссариата не играл сколько-нибудь видной роли. Собирали мы его обыкновенно в ночное время; заседания начинались с 10-11 часов, не раньше, а до этого времени мы все слишком были заняты. Может быть, поэтому заседания имели довольно вялый, тягучий характер. Все приходили усталые, измученные, и я сам, помню, только через силу мог в них председательствовать. Случалось, что я даже сваливал эту обязанность на какого-либо из своих товарищей. Бывали, правда, и более оживленные заседания, когда разгоралась борьба - не скажу партий, ибо фракций в Совете как будто и не было, - а мнений. Депутаты от рабочих, за исключением тех, которые непосредственно втянулись в работу комиссариата, держали себя по большей части довольно пассивно. Более активную роль играли товарищи комиссара и сотрудники.

   В Совет мы старались вносить наиболее общие вопросы, какие вставали перед нами. В частности, через Совет предполагали проводить обязательные постановления для граждан, но до них дело не дошло. С постановлениями Совета я обыкновенно соглашался или же старался найти компромисс, который в состоянии был бы удовлетворить и меня, и большинство Совета. Председательствуя в последнем, я имел возможность делать это своевременно. Во всяком случае, до конфликта и даже до сколько-нибудь резкого расхождения с Советом дело ни разу у меня не доходило.

   Но считать свой Совет органом народной власти - независимо даже от характера, какой он у нас получил, - я, конечно, не мог. Таковым мог быть только орган, избранный всем населением. Чтобы получить его, я, вероятно, организовал бы выборы, - конечно, далеко не совершенные. Но меня смущало то, что всеобщие выборы были уже произведены при организации гражданских комитетов. Приглашать население опять на выборы - это значило подрывать доверие его к выбираемым им органам. И кроме того, я легко мог нарваться на обструкцию со стороны тех же гражданских комитетов.

   Но и передать власть этой организации я не решался. Во-первых, в таком случае вовсе не было бы преемственности. Никто из лиц, работавших в комиссариате и участвовавших в создании этой власти, не входил в гражданские комитеты, да и не мог в них попасть, так как во время выборов мы стояли совершенно в стороне от них. Нам пришлось бы передать дело в руки людей, совершенно с ним незнакомых и не имевших даже того опыта, какой был у нас. С другой стороны, меня смущал и состав гражданских комитетов, - почти исключительно интеллигентский. Рабочих в них было очень мало. Поэтому можно было опасаться, что они не встретят поддержки со стороны этой, очень активной части населения. В частности, мой Совет мог воспротивиться передаче власти гражданским комитетам и выступить конкурентом их в качестве уже районного Совета рабочих депутатов.

   В конце концов я остановился на мысли попытаться отъединить обе эти организации. Это предложение я и внес, с одной стороны, в свой Совет, с другой - в центральный орган гражданских комитетов. Там и здесь оно встретило довольно сильное противодействие. Деятели гражданских комитетов настаивали, что власть должна принадлежать исключительно их организации, указывая, что избирательные собрания, на которых выбирались комитеты, были организованы на основе всеобщего избирательного права и что рабочие наряду со всеми гражданами могли участвовать и участвовали в выборах. Рабочие, со своей стороны, относились к гражданским комитетам с явным недоверием и обнаруживали склонность обособиться в своем Совете. Но противодействие с той и другой стороны удалось все-таки преодолеть, и соглашение было достигнуто. Было решено созвать общее собрание всех гражданских комитетов и Совета комиссариата и на этом собрании произвести выборы районной думы, которой комиссариат и передаст свою власть.

   Когда это собрание было созвано, то соглашение чуть не лопнуло. Рабочие (правильнее, конечно, будет сказать: руководившие ими социал-демократы) неожиданно предъявили требование, чтобы, кроме участия в общих выборах, им было предоставлено дополнительное определенное число (если не изменяет память, десять) мест в организуемой думе, которые они заполнят сами. Им уступили, и районная дума (помнится, в составе 60 человек) была избрана. Это была первая районная дума в Петрограде¹⁹.

   В думе немедленно образовались фракции: две социал-демократов (большевиков и меньшевиков), социал-революционеров, народных социалистов и кадетов. Преобладали, конечно, социалисты, но и кадеты были представлены довольно сильно.

   Предстояло избрать голову и управу. Бесспорным кандидатом в головы был бы я. Но я решительно отказался и не поддался никаким настояниям. С своей стороны, я предложил в головы своего партийного товарища Н. Н. Шнитникова²⁰, который довольно долго был гласным Петроградской думы и хорошо знал городское хозяйство. Эта кандидатура была встречена менее охотно, так как далеко не все знали Шнитникова, но положились в конце концов на мою рекомендацию. Уговорил я и его согласиться, хотя он не был членом думы. Он и был избран. Остальная управа, уже не помню, была избрана по соглашению между фракциями или на основе пропорционального представительства. Этой управе я и сдал свою власть, а вместе с тем и весь аппарат комиссариата.

  

  

   ¹ Источник: Пешехонов А. Первые недели (Из воспоминаний о революции) // На чужой стороне. Историко-литературный сборник. Берлин, 1923. Кн. 1.

   ² Венцковский А. И. (1854-1920) - инженер, общественный деятель, либерал, масон.

   ³ Чарнолусский В. И. (1865-1941) - член ЦК партии народных социалистов. После Февральской революции - Член Петроградского Совета, один из руководителей Всероссийского учительского союза и Государственного комитета по народному образованию при Временном правительстве.

   ⁴ Громан В. Г. (1874-1937) - статистик, экономист, меньшевик.

   ⁵ Литературная комиссия была создана для издательской деятельности Совета.

   ⁶ Гриневич К. С. - меньшевик, после Февральской революции член Временного исполкома Петроградского Совета, затем член президиума Исполкома Совета.

   ⁷ Бонч-Бруевич В. Д. (1873-1955) - большевик, после Февральской революции член Исполкома Совета.

   ⁸ "Газета-копейка" издавалась в Петербурге в 1908-1918 гг.

   ⁹ Дюбуа А. Э. (1882-1960) - меньшевик, публицист.

   ¹⁰ Видимо, речь идет о листовках, опубликованных от имени Петроградского межрайонного комитета РСДРП и Петроградского комитета эсеров, рекомендовавших не доверять Временному комитету Думы и призывавших к митингам. 2 марта Исполком Совета конфисковал эти листовки, а 3 марта опубликовал воззвание к населению с призывом поддержать Временное правительство, сохранять спокойствие и порядок.

   ¹¹ Видимо, Шах В. М. (1880-?) - помощник присяжного поверенного, литератор, меньшевик, масон, проживавший на Петроградской стороне.

   ¹² Исполком Совета 5 марта разрешил выход всех газет, кроме крайне правых; разрешение выдавалось каждой газете в отдельности. 10 марта Исполком решил, что все издания могут выходить без предварительной его санкции. В апреле Временное правительство приняло постановление о печати, в котором говорилось о недопустимости применения административных мер по отношению к печати и об отмене предварительной цензуры.

   ¹³ "Русское богатство" - журнал издавался в Петербурге в 1876-1918 гг. С 1906 г. - орган Трудовой народно-социалистической партии, в сентябре 1914 г. издание приостановлено, после Февральской революции возобновлено.

   ¹⁴ Речь идет о Радикальной демократической партии, созданной весной 1917 г. на базе распавшейся Прогрессивной партии.

   ¹⁵ Речь идет о городской милиции, созданной при петроградской городской думе 28 февраля 1917 г.

   ¹⁶ Решение о создании рабочей милиции принято Петроградским Советом в ночь с 27 на 28 февраля 1917 г.

   ¹⁷ 7 марта Петроградский Совет принял решение о слиянии городской и рабочей милиции и в рамках единой народной милиции.

   ¹⁸ Юревич В. А. - начальник Военно-медицинской академии.

   ¹⁹ В конце мая - начале июня 1917 г. в Петрограде прошли выборы в районные думы - первые в России официальные выборы на основе пропорционального представительства при всеобщем и равном голосовании.

   ²⁰ Шнитников Н. Н. (1861-?) - присяжный поверенный, народный социалист.