Писарев Дмитрий Иванович - Бедная русская мысль

fy">             До пламенной Колхиды,

             От потрясенного Кремля

             До стен недвижного Китая.¹²

  

   Этот манифест - историческое событие, эпоха для жизни России. Но кто же, кроме г. Устрялова, решится считать эпохою закладку Петербурга, или учреждение академии, или основание потешных рот?

   А между тем нельзя не заметить, что многосторонняя, кипучая деятельность Петра представляет собою оригинальное и характерное явление. Эта деятельность важна и замечательна, как барометрическое указание; она доказывает нам, как глубоко спал русский народ, как бессилен был против этого богатырского сна тот шум, который производил Петр, и как непробудно продолжал спать этот народ во время деятельности своего властелина и после ее окончания. Проснулся ли он теперь, просыпается ли, спит ли попрежнему, - мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем. Верно только одно: если он проснется, то проснется сам по себе, по внутренней потребности; мы его не разбудим воплями и воззваниями, не разбудим любовью и ласками, как не разбудил Петр Алексеевич ни казнями стрельцов, ни изданиями голландской типографии Тессинга.

  

  

   К. С. Аксаков в своей статье о богатырях времен великого князя Владимира¹³ приводит очень характерный рассказ о столкновении Ильи Муромца с каким-то неведомым богатырем необъятной силы.

  

   Создав богатыря страшной силы, - говорит Аксаков, - народная фантазия не остановилась на этом. Она создает еще богатыря - необъятную громаду и необъятную силу: его не держит земля; на всей земле нашел он одну только гору, которая может выносить его страшную тяжесть, и лежит на ней неподвижный. Прослышал о богатыре Илья Муромец и идет с ним померять силы; он отыскивает его и видит, что на горе лежит другая гора - это богатырь. Илья Муромец, не робея, выступает на бой, вынимает меч и вонзает в ногу богатырю. - Никак я зацепился за камушек, - говорит богатырь. Илья Муромец наносит второй удар, сильнее первого. - Видно, я задел за прутик, - говорит богатырь и, обернувшись, прибавляет: - это ты, Илья Муромец; слышал я о тебе: ты всех сильнее между людьми, - ступай и будь там силен. А со мною нечего тебе мерять силы; видишь, какой я урод; меня и земля не держит; я и сам своей силе не рад.

  

   Борьба между волею Петра и естественною силою обстоятельств в тогдашней России напоминает собою этот своеобразный эпизод из богатырской жизни Ильи Муромца. Подобно Илье Муромцу, Петр чувствовал себя сильнее всех своих современников; силы его ума и воли были необыкновенны; положение его совершенно исключительно; все его приказания исполнялись буквально; все нарушители его воли подвергались жестокому наказанию; сопротивление было невозможно и немыслимо; даже недостаток усердия в повиновении считался преступлением; словом, все единичные воли без борьбы склонялись перед волею Петра, и Петр, как сказочный богатырь Илья Муромец, не находил себе соперников и противников между живыми людьми.

   Но почти всегда случается так, что претензии превышают сумму наличных сил; это бывает даже тогда, когда наличных сил очень много; могучий гений почти всегда бывает одержим таким беспокойным стремлением к деятельности, которое заставляет его предпринимать невыполнимые задачи, сталкиваться с неодолимыми препятствиями и горьким опытом убеждаться в том, что всякой человеческой силе есть мера и границы.

   Решившись создать русскую цивилизацию, решившись превратить в европейцев те миллионы своих подданных, которые еще не обнаруживали ни малейшего желания и не чувствовали ни малейшей потребности изменить свой стародавний быт, Петр, очевидно, вступил в борьбу уже не с единичною волею, и даже не с массою единичных воль, а просто с стихийною силою, с природою, с физическими законами вещества. Переделать целое поколение своих современников и устранить влияние этого поколения на подрастающую молодежь значило создать для целой обширной страны новую, искусственную атмосферу жизни. Выполнить такого рода задачу было так же невозможно, как, например, изменить в России климат, или поворотить назад все течение Волги, или сровнять с землею Уральский хребет. Принимаясь за свое невыполнимое дело, наш Илья Муромец XVIII века вступал в борьбу с таким богатырем, который даже по своей огромности не мог чувствовать его ударов, который даже не давал себе труда сопротивляться его усилиям. Да и к чему было сопротивление, когда усилия сами собою разбивались об естественные препятствия, об очевидную невозможность?

   Цивилизаторские попытки Петра прошли мимо русского народа; ни одна из них не прохватила вглубь, потому что ни одна из них не была вызвана живою потребностью самого народа. Вместе с Петром двигались и хлопотали по его приказанию сотни военных и гражданских чиновников; по команде этих чиновников трудились и утомлялись тысячи простых работников, облеченных в сермяжные кафтаны и в форменные мундиры. Чиновники Петра до некоторой степени понимали некоторые из его желаний; работники, исполнявшие приказания чиновников, уже ровно ничего не понимали; общая мысль правительства была ясна и понятна только самому Петру; спускаясь по бюрократической лестнице рангов и должностей, дробясь, изменяясь и искажаясь в различных инстанциях, свет этой мысли быстро слабел по мере того, как он удалялся от своего источника; уже второстепенные чиновники едва видели этот свет, а низшие исполнители были совершенно слепы и работали во мраке. За низшею инстанциею исполнителей начинался народ, который уже ровно ничего не знал о действиях и намерениях правительства; по правде сказать, он и не старался узнавать; ему нечем было интересоваться; только увеличение денежных налогов или естественных повинностей напоминало ему порою о существовании центральной власти; на что шли собиравмые деньги, куда тратились живые силы, выхватываемые из его среды, об этом было бесполезно спрашивать. На что бы они ни шли, куда бы они ни тратились, ясно было одно - они исчезали, а ощутительного улучшения быта не замечалось.

   Колоссальный богатырь нашей сказки разговаривает с Ильею Муромцем и, как мы видели, принимает его удары сначала за действие маленького камушка, потом за столкновение с прутиком. Богатырь, с которым имел дело Петр, по всей вероятности был громаднее сказочного богатыр : он ничего не говорил Петру и совсем не замечал его усиленных ударов. Приближенные Петра любили и боялись своего властелина; раскольники боялись и ненавидели его, но вся масса народа, та масса, мимо которой шли и до сих пор идут все исторические события и перевороты, не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти, ни боязни. Ее занимали неизбежные, вседневные заботы о пропитании; каждый день приносил с собою свои труды и хлопоты, свои невымышленные опасения и горести, свою нескончаемую борьбу за право жить. Мужику было не до политики и не до Петра, когда ему надо было сегодня пахать, завтра двоить, послезавтра сеять и во все это время ладить то с барином, то с бурмистром, то с каким-нибудь приказным, то с своею собственною горемычною семьею. Мужику показались бы барскими затеями и прихотями все прогрессивные распоряжения Петра, но, к счастью или к несчастью, мужик об них не знал и решительно не интересовался ими; чтобы дать мужику возможность интересоваться распоряжениями правительства, надо было хоть немного облегчить тот страшный гнет материальных забот, лишений и стеснений, который обременяет собою низшее сословие даже в самых образованных государствах Европы и который в странах, еще не успевших освободиться от рабства или от крепостного права, парализирует в низшем сословии всякую самодеятельность мысли, всякую энергию воли и поступков, всякое решительное стремление к лучшему порядку вещей. Надо было стряхнуть с русского мужика его отчаянную апатию - эту вынужденную апатию безнадежности, которая так неминуемо и неизбежно вытекала из безвыходности положения. Стряхнуть эту роковую апатию, - которую многие совершенно ошибочно принимают за физиологическую черту русского народного характера, - мог только или сам народ, или такой смелый преобразователь, который, находясь в положении Петра I, решился бы коснуться основных сторон гражданского и экономического быта нашего простонародья. Петра, конечно, нельзя упрекнуть в недостатке смелости и энергии; если бы он понял необходимость радикальных бытовых реформ, если бы он убедился в том, что истинное просвещение может пустить глубоко корни только в такой стране, в которой все граждане пользуются естественными человеческими правами, - тогда, конечно, он не побоялся бы ожесточенного сопротивления бояр и не отступил бы от упорной борьбы с рабовладельческим порядком вещей. Но чтобы увидать корень зла, причину застоя и неподвижности, Петру было необходимо стать выше своего века и посмотреть на задачу просвещения не так, как смотрели на нее короли, подобные Людовику XIV, и ученые, подобные Лейбницу и французским академикам.

   В предыдущей статье¹⁴ я выразил ту мысль, что личная инициатива крупного исторического деятеля почти никогда не имеет решительного, определяющего влияния на развитие исторических событий. Эта мысль подтверждается примером Петра. Читатель, быть может, возразит мне, что если бы Петр уничтожил крепостное право, тогда, вероятно, весь ход исторических событий в России XVIII века сложился бы иначе, и в наше время Россия находилась бы уже не в той фазе развития, в которой мы ее застали. - Это возражение действительно довольно важно, тем более что нет таких исторических фактов, которые доказывали бы, что у Петра недостало бы сил или энергии для совершения такого переворота. Если бы Петр решился распорядиться таким образом и если бы он нашел под руками необходимые силы и средства, тогда, значит, за чем же дело стало? - Только за мыслью. А что, если бы явилась эта мысль? - Вот тут-то и оказывается слабая сторона того возражения, которое может представить читатель. Разве же мысль является когда-нибудь случайно? Разве же она сваливается с неба? - Вы без надобности не повернете головы, не шевельнете пальцем; каждое движение ваше непременно вызывается или внутреннею потребностью, или внешним впечатлением; каждое усилие вашего мозга является только ответом на какой-нибудь запрос, поставленный вам обстоятельствами жизни. - Чтобы напасть на мысль об уничтожении крепостного права, мало быть гениальным человеком; надо еще жить в такое время, когда вопрос поставлен на виду, когда слышатся голоса за и против, когда, следовательно, важность этого очередного вопроса бросается в глаза даже такому человеку, который еще не знает, на чьей стороне логика и справедливость.

   Гениальные мыслители древности, Платон и Аристотель, строят свои социальные здания на рабстве и сходятся в своих идеях с каким-нибудь негодяем Фиц-Гугом,¹⁵ которого в наше время можно назвать мыслителем только в насмешку. Эти же самые гениальные мыслители порою городят такую чепуху об астрономии, о димиурге,¹⁶ о мироздании, которая заставит улыбнуться недоучившегося гимназиста. Точно так же можно себе представить, что Архимед или Эвклид знали меньше математических истин, чем сколько знает их теперь какой-нибудь нехитрый преподаватель высшей алгебры в среднем учебном заведении. Если взять пример еще более наглядный, то легко будет себе представить, что какой-нибудь карлик без особенного труда победит самого сильного и неустрашимого из паладинов Карла Великого, если только этому карлику будет дано оружие нашего времени, а паладину будут предоставлены палица, меч и копье. - Конечно, из всех этих, примеров ни один здравомыслящий человек не выведет того заключения, что недоучившийся гимназист умнее Платона и Аристотеля, что нехитрый преподаватель талантливее Архимеда и Эвклида или что карлик сильнее паладина. Общим выводом из всех этих примеров будет только та очень известная, но между тем часто забываемая мысль, что отдельный человек во всей своей деятельности, во всех свойствах и особенностях своей личности зависит от окружающих обстоятельств, от количества и качества идей, находящихся в обращении между его современниками и выработанных его предками. Теперь ясно, почему Петр не мог уничтожить в России рабства, несмотря на колоссальную силу своего ума и своей энергии; ясно, почему он даже не мог подумать о таком распоряжении, которое теперь кажется нам естественным, необходимым и во всяком случае вовсе неудивительным. [- Я говорил уже, что влияние исторического деятеля всегда ограничено обстоятельствами места и времени; эта зависимость отдельной личности от обстановки и от общей жизни всего народа и эпохи всего рельефнее выражается в том, что даже самый процесс мысли в голове очень умного человека вполне обусловливается теми впечатлениями, которые воспринимает последний. Становясь на свои ноги, начиная жить своим умом, каждый человек уже приносит с собою, во-первых, известный темперамент, во-вторых, известный запас тех или других впечатлений. Формирующийся ум этого человека, как орудие, принимается переработывать данный материал, состоящий из самых разнообразных ингредиентов; тут есть и частички собственного опыта и мысли других людей; кое-что в этой груде разнородных материалов возбуждает сочувствие; иное шевелит пытливость ума; иное вызывает негодование и отвращение; работая над этим пестрым материалом, самое орудие натачивается или зазубривается, полируется или покрывается ржавчиною, смотря по свойствам тех веществ, с которыми оно приходит в соприкосновение. Ум человека, да и весь человек вообще получает тот или иной склад, ту или иную физиономию, и получает их притом независимо от своей собственной воли; с тех пор как существует мир, ни один смертный не сделал себя по своему произволу фанатиком или скептиком, идеалистом или материалистом, верующим католиком или неверующим рационалистом. Наверное можно также сказать, что ни один человек не рождается ни скептиком, ни фанатиком, ни католиком, ни буддистом. Вероятно, однако, можно предположить, что уже в новорожденном ребенке есть основы будущего темперамента, точно так же как в его теле есть задатки будущего роста. Как ни кормите молодого карлика, как ни развивайте его силы гимнастикою, вы не сделаете из него атлета, точно так же как не превратите простого котенка в леопарда. Как есть от природы люди малорослые, так точно есть от природы люди малоумные; как ни учите, как ни развивайте такого человека, вы никогда не успеете придать его уму ту живость и плодовитость, которую вы часто замечаете в совершенно необработанных самородках. Точно так же есть от природы люди, одаренные сильным воображением, или отличающиеся критическим складом ума, или, наконец, способные легко поддаваться впечатлениям минуты. Словом, умственная почва с своим богатством или с своею бедностью, с своими свойствами и предрасположениями дается от природы. Так, например, не подлежит сомнению существование врожденных наклонностей к живописи, к математике, к изучению языков и т. д.]

   Если вы владеете каким-нибудь участком земли и посеяли на нем какие-нибудь семена, то, конечно, урожай в значительной степени будет зависеть от климатических условий, от дождя, от солнечной теплоты, от направления ветра и т. п. Но если вы имеете какое-нибудь понятие об агрономии, то вы, конечно, знаете, что, кроме климатических условий, существуют еще и другие обстоятельства, имеющие самое важное влияние на успешное прозябание посеянных зерен. Свойства самой почвы могут содействовать или препятствовать урожаю. Каждый деревенский хозяин скажет вам, что такой-то грунт любит картофель, а такую-то землю - пшеница, а такое-то удобрение - мак. Конечно, может случиться, что от засухи погибнет хлеб, посеянный на отлично удобренной земле, и притом именно на таком грунте, который при благоприятных условиях совершенно соответствует его потребностям; может точно так же произойти и то, что при достаточной поливке более тощая и менее удобная почва даст более обильный урожай, но подобные случайности вовсе не доказывают, чтобы урожай не зависел от химического состава почвы; они доказывают только, что урожай зависит не от одной почвы, а вместе с тем и от других влияний и обстоятельств.

   Эта агрономическая притча прилагается вполне к деятельности человека. Почва - сам человек, семена - тот материал, который он переработывает; урожай - плоды его деятельности; климатические условия - те внешние обстоятельства, которые содействуют или препятствуют успешному ходу развития и работы; химические свойства почвы - естественный склад и естественная, прирожденная сила ума. - Очевидно, в притче остается незанятым только одно место - это место хозяина участка, место того вы, к которому я обратился в начале моей агрономической экскурсии. Конечно, очень многие мыслители утверждают, что это место занято, что это вы действительно существует, но из этого нельзя вывести никакого положительного заключения, потому что нет той нелепости, за которую с пеною у рта не спорила бы какая-нибудь школа мыслителей. Те господа, о которых я упомянул сейчас, пишут даже целые объемистые трактаты по истории и по философии, чтобы доказать, что картофель, овес, мак и прочая благодать всегда попадают именно на ту почву, на которую им следует попасть. Когда же они встречаются в истории человечества с такими фактами, которые прямо доказывают, что овес попал туда, куда следовало попасть пшенице, тогда они стараются поддержать свою колеблющуюся теорию следующим рассуждением: конечно, - говорят они, - в этом месте овес попал не туда, куда следует, но это случилось неспроста; тут видна великая идея; тут кроется благое предначертание; тут надо было доказать, что самые крупные овсяные зерна не могут прорасти в песке. - Помилуйте, - ответит читатель, - да из-за того, чтобы доказать такую очевидную истину, не стоило тратить овес и время. - Но мыслитель, задавшийся идеею доказать разумность и целесообразность исторических событий, закусит удила и, конечно, не обратит внимания на возражение читателя. - Мы, с своей стороны, не будем обращать внимания на натянутые доводы подобных псевдомыслителей и пойдем дальше по пути нашего рассуждения.

   Конечно, никто не вздумает обвинять человека за то, что он родился с теми или другими чертами лица, с тем или другим устройством черепа, с тою или другою организациею мозга. - Новорожденный попадает под непосредственное влияние нянек, родителей, кормилиц; его кормят тою или другою пищею, ему рассказывают те или другие сказки, его наказывают и награждают, ласкают или секут по тем или другим обычаям, капризам или педагогическим теориям. Ко всем этим условиям, из которых слагается жизнь и характер, подрастающий ребенок поневоле относится совершенно пассивно; он физически слаб, он неопытен, он бессилен мыслью, и потому все окружающие мнут его, как жидкую глину, мнут и руками, и розгами, и благонамеренными советами, и изнеживающими ласками. Но от времени и от действия воздуха глина твердеет; усилия людей, вылепливающих на этой глине разные узоры, мало-помалу перестают увенчиваться вожделенным успехом; ребенок нечувствительно и незаметно превратился в человека и начал обнаруживать свои наклонности, свои мысли, свою волю. Педагоги замечают, что пассивное повиновение сменилось рассуждениями, возражениями, сопротивлением. Сначала они борются с этими проявлениями личной самостоятельности, но потом привыкают к ним, мирятся с ними как с существующим фактом и, наконец, говорят: наш Вася или Петя вырос; он теперь сам понимает, что делает, он теперь своим умом живет. Когда человеку выдан таким образом патент совершеннолетия, тогда знакомые и незнакомые начинают взыскивать с него как с взрослого. К его поступкам прилагается более строгая мерка; даже закон смотрит на совершеннолетнего иначе, не так, как на ребенка или отрока. Всякое лыко ставится в строку: начинается вменяемость. Но позвольте же спросить, господа судьи, образующие своими приговорами общественное мнение, как же вы проведете границу между тем временем, когда молодой человек зависит от родителей и наставников, и тем временем, когда он зависит только от самого себя? Если даже вам удастся провести эту границу, то как же вы сумеете разрушить связь между теми двумя эпохами жизни, которые вам удалось разграничить? - Положим, что предмету ваших наблюдений минуло сегодня двадцать один год; положим, что родители и опекуны вручают ему все его имение и объявляют его полноправным и независимым гражданином, Что же вы думаете? Разве он в самом деле независим? Разве он может по своему произволу выбрать себе род занятий и образ жизни? Разве нынешний день не обусловливается для него вчерашним? Разве его вкусы, наклонности и желания не подготовлены заранее предыдущею, зависимою жизнью? - Человека доводят на помочах до известного возраста и потом ему говорят: ступай, ты свободен, ты сам отвечаешь за каждый свой поступок. - Помилуйте, да где же он свободен, когда он сам не что иное, как продукт разных внешних и посторонних влияний? Где же он свободен, когда он извне получил направляющий толчок! - Если его природные способности испорчены и извращены, справедливо ли взыскивать с него за то, что он сделает грязный поступок? Если его голова набита хорошими сентенциями, которых он не успел переварить, справедливо ли осуждать его за то, что он не сумеет руководствоваться этими сентенциями в жизни? Если его изнежила и расслабила любящая мать, справедливо ли презирать его за то, что он опускает крылышки при малейшей неудаче? Если его забил и ожесточил суровый отец, справедливо ли ненавидеть его за то, что он туго сближается с людьми и порою обнаруживает к ним неосновательное недоверие? Каждый из нас, слабых смертных, попадает в жизнь, как молодой щенок, которого на глубоком месте реки выбросили из лодки: ну, выплывай, - кричат нам с лодки; - выплывешь - молодец будешь, не выплывешь - сам виноват. Ступай ко дну! Туда и дорога! - При этом надо заметить, что у многих из этих щенят перекалечены или перевязаны лапы; иные окормлены тяжелою пищею; иные заморены голодом до истощения сил. А глубокой реке до всех этих подробностей нет никакого дела; вода, как неодолимая стихийная сила, покроет своим синим уровнем и правого, и виноватого, и связанного, и больного, и вообще всякого, кто не умеет барахтаться именно так, как следует. Вода не умеет рассуждать, это и не ее дело; но те господа, которые, сидя в лодке, смотрят на захлебывающихся щенят, те могли бы, я думаю, понять и обсудить их положение; они могли бы заметить, что ни один из них не тонет по злонамеренности и что все погибают или по глупости, или по слабости, или по неповоротливости. - И в жизни точно так же никто не падает нарочно, из любви к падению, а падают потому, что нет достаточной физической, или умственной, или так называемой нравственной силы. А откуда же ее взять, коль ее нет? И как же не упасть, когда нет сил держаться на ногах?

   История - та же жизнь, только жизнь, отошедшая назад, жизнь, превратившаяся в неподвижную картину, которую можно спокойно рассматривать и изучать. Бросая беглый взгляд на эту картину, мы замечаем, что на ней изображены на первом плане разные большие люди, меняющие костюмы, позы и взаимные отношения, управляющие другими людьми, выслушивающие их донесения и раздающие им разнородные приказания. Этих больших людей можно назвать общим именем исторических деятелей. При беглом взгляде на историческую картину можно подумать, что весь интерес ее заключается именно в позах и жестах этих больших людей; можно подумать, что они своими личными достоинствами или пороками украшают или искажают всю картину, что они разливают вокруг себя свет или мрак, добро или зло, радость или горе. Но всмотритесь в картину попристальнее, и вы увидите, что эти большие люди, эти так называемые деятели просто образчики известной эпохи, просто безответные игрушки событий, безвинные жертвы случайностей и переворотов, которые толкают их вперед и выносят их наверх, бог знает как и бог знает для чего. Всмотритесь в картину событий, говорю я вам, и вы перестанете, восхищаться добродетелями Тита и негодовать перед злодействами Домициана. Вы увидите, что во всей жизни человечества нет ни одного светлого десятилетия; вы увидите везде борьбу, везде страдания, везде насилие и перестанете дивиться тому, что среди этого дикого хаоса возникают и формируются нравственные уроды изумительного безобразия. Свыкнувшись с уродливыми явлениями, вы начнете относиться чрезвычайно скептически как к титанам добродетели, так и к титанам порока. Вы перестанете верить в их титанизм, вы будете принимать этот титанизм за оптический обман, за результат исторической перспективы, вы начнете разлагать титана на его составные элементы, и вы, наконец, увидите, что в титане нет ничего необыкновенного; кое-что приврано историками, кое-что неверно понято и недостаточно освещено, а на поверку выходит, что титан просто человек, каких много, и что титанизм его зависит вовсе не от колоссальности его страстей или способностей, а просто от исключительности его случайного положения, от односторонности его развития, от общего настроения умов в данную минуту. - Смешно припомнить, какими ужасными красками расписывают, например, римских императоров разные русские и заграничные Кайдановы и Смарагдовы. Сколько эпитетов, сколько риторского жара и сколько пороха, потраченного на ветер! - Как достается, например, бедному Калигуле, который, при ближайшем рассмотрении, оказывается просто несчастным больным, нуждающимся в уходе и в лечении. Попробуйте дать любому из субъектов, содержащихся в психиатрической лечебнице, такой круг действий, каким пользовался Калигула, - и вы увидите точно такие же гадости и нелепости. Вся штука в том, что уже теперь подобный случай невозможен; Георг III английский потерял всякую власть с той самой минуты, когда приближенные его заметили его умственное расстройство; а при Калигуле было иначе; Калигулу никто не решался взять под опеку даже тогда, когда он произвел свою лошадь в сенаторы, а между тем каждый из приближенных старался эксплуатировать в свою пользу капризы и сумасбродства властелина; в случае неудачи этот же приближенный попадал в руки палача, а на его место становился другой искатель счастья, который точно так же подольщался и старался примениться к характеру болезни, чтобы обратить эту болезнь в обильный источник щедрот для себя и для своих близких. Калигула приказывал построить себе храм и становился в позы Юпитера Олимпийского: этому никто не удивлялся, и разные города из далекой Азии присылали в Рим почетных послов, добиваясь чести поставить у себя алтари новому доморощенному божеству. - Ну, что же вы скажете? Где же корень того зла, которое делал Калигула, потом Нерон, потом Домициан? В характере ли этих отдельных личностей или в том хаотическом состоянии умов, которым отличается эпоха падения язычества? Разве один человек может мучить десятки миллионов людей, если эти десятки миллионов не хотят, чтобы их мучили? А если десятки миллионов соглашаются быть пассивным орудием в руках полоумного Калигулы, то Калигула-то, собственно говоря, ни в чем не виноват; не он, так другой, не другой, так третий; зло заключается не в том человеке, который его делает, а в том настроении умов, которое его допускает и терпит. Если вы сами развесите уши и позволите бить и обирать себя, то на такое занятие всегда найдутся охотники; природа человека гибка и изменчива; большая часть получает свою физиономию от обстоятельств; обстоятельства делают их хорошими людьми или негодяями; получая от обстоятельств направляющий толчок, люди вносят только в избираемую деятельность ту дозу энергии, умственной силы и изворотливости, которую они получили при рождении вместе с чертами лица и устройством черепа.

   За какое бы дело ни принялся Петр I, он во всяком случае не остался бы в ряду посредственностей. Живой ум и железная воля заявили бы себя и в военном деле, и в ученом труде, и в техническом занятии или производстве. Если бы Петр был простым работником на какой-нибудь фабрике, то его, наверное, уважали бы товарищи, им дорожил бы хозяин, и он, может быть, выдумал бы какую-нибудь новую машину. Попал ли бы он во всемирную историю - это, конечно, неизвестно. Много светлых голов затирает темная, трудовая жизнь, и много жалких посредственностей оставляют свое имя в истории по праву рождения и по стечению случайных обстоятельств. Способности и силы Петра составляют его полную неотъемлемую собственность; что же касается до его деятельности, то она зависит преимущественно от его исторической костюмировки, от декораций и освещения. Он стоит на подмостках времени и места, он окружен послушными исполнителями, за ним стоит великий, безответный народ; он один думает, действует, управляет событиями, а все, что его окружает, то оттеняет только его деятельное могущество своею официальною безгласностью, своим пассивным повиновением. - Как величие Петра зависит преимущественно от случайных особенностей его положения, так точно и несостоятельность его исторической деятельности должна быть отнесена на счет условий времени и места. В России, в начале XVIII столетия, сын царя Алексея Михайловича не мог действовать иначе; за то, что он сделал, он лично не заслуживает ни признательности, ни осуждения; сочувствовать ему мы не можем, обвинять его мы не вправе, потому что на плеча одного человека, хотя бы этот человек был исполин, нельзя наваливать ответственность за ошибки целой эпохи или за безгласность целого народа. Живые силы народов до сих пор играли в исторических событиях самую второстепенную роль; менялись лица, менялись политические формы, разрушались и созидались государства, и все это большею частью проходило мимо народа, не нарушая и не изменяя ни междучеловеческих, ни междусословных, ни экономических отношений. Конечно, какой-нибудь немецкий барон XIX века уже теперь не то, чем был его предок в XIV столетии; конечно, теперешний бюргер стоит к этому барону не в тех отношениях, в каких стоял средневековый бюргер к средневековому феодалу; конечно, и барон и бюргер, оба смотрят теперь не так на простого крестьянина, как смотрели на него во времена Тридцатилетней войны, но все эти перемены, которых существенная важность, конечно, не подлежит сомнению, произошли не на поле сражения, не на вселенском соборе, не на имперском сейме, не при смерти того или другого политического деятеля, не при вступлении на престол той или другой династии. Эти перемены совершились в области человеческого сознания, в той области, где живут и действуют мыслители и художники; внешние события, изменения политических форм, войны и союзы, революции и подвиги исторических деятелей имели на эти перемены значительное влияние; но точно так же подчиняли их своему влиянию землетрясения, наводнения, моровые язвы и неурожаи; жизнь изменялась постоянно под влиянием разных случайностей, но источник и законы этой жизни лежали вне стихийных сил и случайных событий. Подрастающие поколения воспринимали самые разнородные впечатления, зависевшие от внешних событий, происходивших перед их глазами; они чувствовали себя счастливыми или несчастными, порабощенными или свободными, сытыми или голодными; но весь запас опыта и знания, собранный их отцами и дедами, переходил к этим подрастающим поколениям, вызывал деятельность их мысли, формировал их взгляд на жизнь и обусловливал собою их отношения к религии, к правительству, к обществу, к сословиям и к отдельной человеческой личности. В эту внутреннюю историю человечества входили как ингредиенты всякого рода внешние события; эти события производили известного рода впечатление; ряд впечатлений вызывал идею; идея вырабатывалась, видоизменялась, доходила до полной ясности выражения и потом в свою очередь порождала события.

   Например, возьмем изобретение пороха, сокрушившее аристократизм военного сословия. Первое сражение, в котором новое оружие показало бесполезность физической силы, тяжелого вооружения и даже личной храбрости, конечно, не опрокинуло преобладания рыцарства. Ряд таких сражений породил тип солдата и отодвинул тип рыцаря в область прошедшего; низшие сословия почувствовали свою численную силу и увидали, что перед мушкетного пулею все равны - и рыцарь, и оруженосец, и простой мужик. То обстоятельство, что низшее сословие подняло голову, повело за собою неисчислимые последствия и изменило весь ход всемирной истории. - Мы видим на этом отдельном примере, что не факт, не случайное событие действует на изменение человеческого сознания; на него действует целая цепь однозначащих фактов, на него действует смысл и направление фактов. А откуда же берется смысл и направление фактов? Опять-таки из того же сознания. Стало быть, сознание видоизменяется само собою и зависит только от самого себя; другими словами, человеческая природа развивается совершенно самостоятельно и на пути своего развития постоянно, хотя иногда медленно, разрушает все препятствия.

   Например, мы видим, что по анатомическому и физиологическому сложению все люди индоевропейской расы равны между собою, как животные одной породы; мы видим также, что образ жизни, степень материального обеспечения, умственного развития и личной независимости кладут между этими равными по природе людьми такие грани, которые отдельному человеку кажутся неразрушимыми. - Всматриваясь в общее направление исторических событий, мы видим далее, что эти грани слабеют и постепенно сглаживаются; стало быть, физический закон равенства между отдельными экземплярами одной породы постепенно подходит к своему осуществлению во вседневной жизни. - Но такого рода основные законы и существенные свойства человеческой природы выясняются медленно; людям приходится переживать много горя и делать много ошибок, чтобы доходить до понимания отдельных требований своей природы. Все осуществившиеся политические системы и большая часть неосуществившихся социальных утопий - не что иное, как ряд практических или теоретических ошибок, из которых вытекло или могло вытечь для человеческой личности много действительного горя. В истории мы видим на первом плане постоянно не удающиеся попытки создать что-нибудь прочное, способное постоянно удовлетворять потребностям человека. Эти попытки предпринимаются отдельными личностями; побуждения, которыми руководствуются эти личности, большею частью мелки, узки и своекорыстны; всякий заметный деятель строит себе какую-то Хеопсову пирамиду и оплачивает издержки постройки потом и кровью подвластных людей; жизнь простого человека истрачивается на борьбу с нуждою, с притеснениями, с монополиями и монополистами; как бы ни была велика вера этого незаметного страдальца в возможность и в неизбежность лучшего будущего, во всяком случае эта вера не может служить ему утешением и поддержкою; он знает, что это лучшее будущее настанет для отдаленных потомков, что он, страдалец, его не увидит, что человечество со временем окончательно поумнеет и устроит свое житье-бытье очень удобно, но что до тех пор миллионы людей поплатятся за историческое движение жизнью, здоровьем и силами.

   До конца XVIII столетия во всемирной истории стоит на первом плане судьба государства, той внешней политической формы, которой видоизменения часто не имеют ничего общего с народною жизнью. Жизнь народа идет в тени; на нее никто не обращает внимания; великими людьми считаются полководцы, умевшие залить кровью несколько тысяч квадратных миль, министры и дипломаты, умевшие оттягать у соседей несколько сел и городов, администраторы, выдумавшие какой-нибудь замысловатый налог, короли, говорившие с полным основанием: l'êtat c'est moi! {Государство - это я (франц.) (выражение, приписываемое Людовику XIV). - Ред.} - Когда эти великие люди давали себе труд бросить милостивый взор на жизнь простых смертных, тогда они обыкновенно находили, что все в этой жизни нелепо, все не на своем месте, все никуда не годится; они уверяли себя в том, что им предстоит задача все перестроить и усовершенствовать, и принимались за работу с непрошенным усердием и с полною уверенностью в успехе. Одним декретом они изменяли религию, другим декретом изгоняли взяточничество, третьим - выписывали из-за границы просвещение; великие люди не ошибались в том, что все было нелепо в жизни простых смертных; ошибки их начинались только тогда, когда они принимались отыскивать причины господствующей нелепости и пытались найти против нее лекарство; они не понимали того, что большая часть житейских нелепостей происходит именно от того, что вся жизнь отдельного человека сдавлена и спутана в своих проявлениях в угоду отвлеченного понятия государства, именно от того, что всякий отдельный человек бывает прежде всего чиновником, солдатом, учителем, купцом, министром, а собственно человеком бывает только в досужие минуты, в свободное от служебных обязанностей время. Этого великие люди, постоянно состоявшие на действительной службе, не понимали; им все казалось, что в жизни простых смертных мало порядка, мало однообразия и систематичности; они всё хотели нарядить в тот форменный мундир, который был им по вкусу; Филипп II хотел превратить своих подданных в монашествующих католиков, Людовик XIV - в блестящих камерлакеев, а Петр I - в голландских шкиперов.

   Личные наклонности и способности простых смертных, осыпаемых неизреченными благодеяниями, не могли приниматься в соображение. Посудите сами: разве способен какой-нибудь неотесанный болван из нидерландских гёзов, или из овернских крестьян, или из русских мужиков рассуждать о том, что ему полезно, какой род занятий ему нравится, какая религия ему приходится по душе? Если эти неотесанные болваны осмеливаются возражать против благодетельных распоряжений великих людей, то они, конечно, делают это по грубому невежеству, по крайнему тупоумию или по злонамеренному упорству; их надо вразумить, их надо обтесать, их надо осчастливить во что бы то ни стало. За средствами дело не станет: у Филиппа II на то есть инквизиция; у Людовика XIV - драгонады, Бастилия и lettres de cachet;¹⁷ у Петра I есть дубинка и кнут. И вот такими-то средствами пробавлялись с тех пор, как мир стоит, все великие люди, осыпавшие толпу простых смертных грудами своих благодеяний и озарявшие целое столетие блеском своего имени и своих подвигов. Только в конце XVIII века простые смертные заявили, наконец, довольно громко, что им надоели как благодеяния, так и педагогические средства, при помощи которых проводились в их жизнь эти великие и богатые милости. Со времени этого заявления история европейского Запада оживилась и получила новый характер; великие люди сделались поосторожнее в замыслах и поразборчивее в средствах, а простые смертные начали думать, что, чего доброго, можно жить и своим умом. Мы имеем неосторожность думать, что эти простые смертные вовсе не так сильно ошибаются, как это может показаться с первого взгляда. Нам кажется, что жить своим умом по меньшей мере приятно, и потому те периоды всемирной истории, во время которых благодетели человечества никому не позволяли жить своим умом, наводят на нас тоску и досаду. Великие люди, реформировавшие жизнь простых смертных с высоты своего умственного или какого-либо другого величия, по нашему крайнему разумению, кажутся нам все в равной мере достойными неодобрения; одни из этих великих людей были очень умны, другие - замечательно бестолковы, но это обстоятельство нисколько не уменьшает их родового сходства; они все насиловали природу человека, они все вели связанных людей к какой-нибудь мечтательной цели, они все играли людьми, как шашками; следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один из них не окажется невиновным перед судом истории; все поголовно могут быть названы врагами человечества; но там, где виноваты все, там никто не виноват в отдельности; порок целого типа не может быть поставлен в вину неделимому.¹⁸ Говоря о Петре, мы лично против него не можем иметь неприязни; но на всей деятельности Петра лежит та печать [проклятия и отвержения], которая тяготеет над личностями и деятельностями Людовика XI, Филиппа II, кардинала Ришелье, Меттерниха и разных других господ, не сходных между собою ни по размеру способностей, ни по масштабу деятельности, ни по образу мыслей, но при всем том имевших один общий, вечный пароль - вражду против личной свободы и умственной инициативы отдельного человека. Все, что сделал Петр, [то оказалось бесплодным, потому что все это было делом его личной прихоти, все это было барскою фантазиею,] все это вводилось и учреждалось помимо воли тех людей, для которых это все, повидимому, предназначалось.

   Как распоряжался Петр на поприще государственной администрации, этого мы не будем рассматривать; в этой области, как известно, произволу его не было никаких границ. В книге г. Пекарского мы встречаемся с Петром как с просветителем России; мы, следовательно, имеем случай взглянуть на самую блестящую часть его исторической ореолы. Тут нет ни пыток, ни казней, ни ссылок, ни даже исторической дубинки; тут ведется список, и притом список очень подробный, бескровным благодеяниям, доставшимся нашему отечеству из рук великого деятеля. Эти бескровные благодеяния в своем роде очень замечательны; в совокупности своей они доказывают, что можно быть гениальным человеком и в то же время не иметь самого элементарного понятия о тех необходимых условиях, без которых немыслима разумная человеческая деятельность.

   Весь ряд отвлеченных рассуждений, которыми до сих пор была набита моя статья, клонился к тому, чтобы определить наши отношения к личностям, подобным Петру Великому. Я доказал или по крайней мере старался доказать следующие идеи.

   1) Деятельность всех так называемых великих людей была совершенно поверхностна и проходила мимо народной жизни, не шевелила и не пробуждала народного сознания.

   2) Деятельность великих людей была ограничена тем кругом идей, который был в их время достоянием общего сознания.

   [3) Деятельность великих людей была чисто пассивна, потому что сами они, как и все люди вообще, продукт известных условий, не зависящих от их свободного выбора.

   4) Деятельность великих людей была постоянно вредна, потому что претензии этих господ постоянно превышали их силы.]

   Эти идеи применяются вполне к деятельности Петра. Я беру теперь книгу г. Пекарского, извлекаю из нее некоторые характерные факты и рассматриваю их с той точки зрения, которая установлена предыдущими рассуждениями.

  

  

   "Бывши в Лейдене, - пишет г. Пекарский, - Петр не преминул посетить другую медицинскую знаменитость того времени, доктора Бергавена, и осматривал также анатомический театр. Сохранилось известие, что там царь долго оставался перед трупом, у которого мускулы были раскрыты для насыщения их терпентином. Петр, заметив при том отвращение в некоторых из своих русских спутников, заставлял их разрывать мускулы трупа зубами" (стр. 10). Вот, видите ли, великому человеку любопытно смотреть на обнаженные мускулы трупа, а простым смертным этот вид кажется неприятным; надо же проучить простых смертных, имеющих дерзость находить не по вкусу то, что нравится великому человеку; вот великий человек и заставляет их зубами разрывать мускулы трупа; должно сознаться, что это средство побеждать неразумное отвращение настолько же изящно, насколько оно действительно. Наверное, спутники Петра, испытавшие на себе это отеческое вразумление, после этого случая входили в анатомические театры без малейшего отвращения и смотрели на трупы с чувством живой любознательности. Если бы даже случилось, что некоторые из них заразились от прикосновения гнилых соков к нежным тканям рта, то и это беда небольшая - тем действительнее будет урок, данный остальным присутствующим; они, наверное, поймут, что простому смертному нельзя иметь собственного вкуса, что главная и единственная обязанность простого смертного - смотреть в глаза великому человеку, отражать на своей физиономии его настроение и с надлежащим подобострастием любоваться теми предметами, которые обратили на себя его благосклонное внимание. На анекдоте, приведенном в книге г. Пекарского, не стоило бы останавливаться, если бы в этом анекдоте не выражались самым рельефным образом типические черты благодетельных преобразований великого Петра. Кому были нужны эти преобразования? Кто к ним стремился? Чьи страдания облегчились ими? Чье благосостояние увеличилось путем этих преобразований? Если бы подобные вопросы могли дойти теперь до слуха Петра, они, наверное, показались бы ему совершенно непонятными, и, наверное, наш гордый самодержец не дал бы себе труда отвечать на них что бы то ни было. Мне кажется, те историки и публицисты, которые говорят, что все преобразования Петра клонились ко благу русского народа, повторяют фразу, лишенную внутреннего содержания, или, что то же, переносят на эпоху и на личность Петра такие понятия, которые возникли гораздо позднее и, кроме того, не в той сфере, в которой вращаются деятели, подобные Петру. Петр формировал себе исполнителей как в былое время богатый помещик, отдавая в учение дворовых мальчишек, формировал себе полный штат поваров, сапожников, портных, столяров, кузнецов и шорников. - Только обширная и разносторонняя деятельность могла удовлетворять энергическую природу Петра; только громкая, европейская известность могла польстить его громадному честолюбию. Петру необходимо было постоянно над чем-нибудь работать и постоянно чем-нибудь обращать на себя внимание современников; как человек умный, Петр мог удовлетворять этим потребностям своей природы, не делая таких нелепых эксцентричностей, в какие пускались не только в древности римские императоры, но даже в XVIII веке разные немецкие князья и князьки, одержимые бесом тщеславия и надувавшиеся, как лягушки, в подражание жирному волу, Людовику XIV. Благодаря своему замечательному уму он, человек, не имевший во всю свою жизнь никакой цели, кроме удовлетворения крупным прихотям своей крупной личности, успел прослыть великим патриотом, благодетелем своего народа и основателем русского просвещения. Действительно, нельзя не отдать Петру Алексеевичу полной дани уважения: немногим удается так ловко подкупить в свою пользу суд истории.

   Бывши в Голландии, Петр дал Яну Тессингу привилегию печатать и присылать в Россию русские книги. В грамоте встречается следующее место: "и видя ему, Ивану Тессингу, к себе нашу, царского величества, премногую милость и жалованье в печатании тех чертежей и книг, показать нам, великому государю, нашему царскому величеству, службу свою и прилежное радение, чтоб те чертежи и книги напечатаны были к славе нашему, великого государя, нашего царского величества, превысокому имени и всему нашему российскому царствию меж европейскими монархи к цветущей, наивящей похвале, и ко общей народной пользе и прибытку, и ко обучению всяких художеств и ведению, а пониженья б нашего царского величества превысокой чести и государства наших в славе в тех чертежах и книгах не было"... Не правда ли, господа читатели, надо быть самым злонамеренным человеком и неисправимым скептиком, чтобы по прочтении этого места грамоты хоть на одну минуту усомниться в чистоте и самоотвержении того патриотизма, который одушевлял нашего венценосного прогрессиста. Правда, сказано, что книги и чертежи должны быть напечатаны "к славе нашему, великого государя, нашего царского величества, превысокому имени" и к "цветущей, наивящей похвале нашему царствию", но вслед за тем словами "к общенародной пользе и прибытку" выражена истинно трогательная заботливость о благосостоянии простых смертных. Та же трогательная заботливость проглядывает в предостережении не печатать в тех чертежах и книгах никакого "пониженья". Петр хотел воспитывать свой народ и, подобно всем добродетельным педагогам, понимал, что есть много таких вещей, которые детям не по возрасту, которые могут (говоря высоким слогом) нарушить первобытное спокойствие их мысли и осквернить девственную чистоту их р