Писарев Дмитрий Иванович - Прогулка по садам российской словесности

тихотворения. Например, в той же книжке "Библиотеки" г. Бабиков изливает свои страдания в следующих звуках, имеющих самое непосредственное отношение к "Русскому слову" и к "Современнику":

  

   Теперь мы жалки и смешны.

   Обломки прошлых поколений;

   В борьбе за святость убеждений -

   Увы! - мы все побеждены ⁵⁵.

  

   Позвольте, г. Бабиков! кому же это вы жалки и смешны? "Библиотеке" вы не жалки и не смешны, потому что она вас печатает. "Эпохе" вы также не жалки и не смешны, потому что она не только печатает ваши стихи и ваши романы ^5б, но даже хвалится вами в своем объявлении, как постоянным сотрудником. "Русскому вестнику" и "Отечественным запискам" вы также не жалки и не смешны, потому что эти два журнала очень дорожат всякими обломками прошлых поколений. Легко может быть, что "Русскому слову" и "Современнику" вы действительно жалки и смешны, но и об этом вам можно только догадываться, потому что до сих пор ни "Современник", ни "Русское слово" не говорили о вас ни одного слова, ни прямо, ни косвенно. Но если бы даже и в самом деле вы были жалки и смешны в глазах этих двух последних журналов, то стоит ли об этом сокрушаться? Почти вся масса литературы на вашей стороне, а литература, как вам известно, считается выражением общественного самосознания; значит, все или почти все общество сочувствует вам, а вы хотите нас уверить, будто вы все побеждены в борьбе за святость убеждений. Как же это так случилось, что вас всех победила небольшая кучка писателей, и победила в таком великом деле, как борьба за святость убеждений? Что-то не верится. Если бы ваши убеждения были действительно святы и если бы вы сами горячо верили в их святость, то вы продолжали бы за них бороться, вместо того чтобы писать себе заживо надгробное слово четырехстопными ямбами:

  

   Нам говорят, пора заснуть,

   Нам дела нет в той жизни новой,

   В которой новые бойцы

   Идут на бой со злом упорным.

  

   А вольно ж вам верить тем людям, которые вам это говорят. Вам говорят: "пора заснуть", а вы отвечайте "нет, я гулять хочу". Вам говорят, что вам нет дела в той жизни новой, а вы отвечайте "ну, это мы еще посмотрим". Если же вы сами опускаете руки и отказываетесь от работы в той жизни новой, то уж извольте винить вашу собственную дряблость и трусость, а никак не новых бойцов, которые решительно ни в чем не виноваты. - Но г. Бабиков этого не принимает в соображение и в пылу негодования пророчит нам, что в заблуждениях своих мы кончим бесславно свой век. Что ж? Это правда. От того, что вы называете нашими заблуждениями, мы не откажемся никогда, а насчет славы мы можем вам объяснить, что мы за нею не гонимся. Но г. Бабиков так на нас сердит, что добирается даже до наших будущих гробов:

  

   Ничья слеза не упадет

   На ваши сумрачные гробы, -

   За то, что полны вы лишь злобы,

   За то, что злоба лишь клянет.

  

   Г. Бабиков, очевидно, находит, что сам он - полон лишь любви и что, фантазируя о каких-то сумрачных гробах, он нисколько не клянет новых бойцов, а, напротив того, благословляет их на великие подвиги и желает им всякого благополучия. Впрочем, если г. Бабиков действительно желает обидеть и запугать новых бойцов, то я советую ему придумать какие-нибудь проклятия более страшные, потому что - скажу ему по секрету - новые бойцы вовсе не интересуются вопросом: упадут или не упадут чьи-нибудь слезы на их могилы.

   Я остановился на стихотворении г. Бабикова единственно потому, что оно выражает очень верно то общее настроение, которое уже лет семь или восемь господствует в нашей филистерской журналистике. Уныние, озлобление, мелкая придирчивость и поразительное бессилие характеризуют наших пишущих филистеров. Вот, например, г. Аверкиеву, сотруднику "Эпохи", захотелось уличить реалистов в незнании народной жизни, в заносчивости, в верхоглядстве и во многих других преступлениях. Несчастный почвенник напрягает все силы своего ума и достигает только того результата, что сам попадает впросак, да еще в какой просак-то. Жертвою своего обличения он выбирает рассказ г. Решетникова "Подлиповцы", напечатанный в "Современнике". Выписывается из этого рассказа следующий эпизод, относящийся к бурлакам. "Пила купил пекарскую булку. Разломив ее на четыре части, они съели чуть не разом {Курсив употреблен г. Аверкиевым.}. "Што?" - говорит Пила. "Давай ишшо", - просит Сысойко. - Они купили еще и съели, и все-таки не наелись". Выписавши еще несколько строк, г. Аверкиев начинает свое обличение. "Какое глубокое знание быта! - восклицает он. - Какой язык! И интересно, как бурлакам есть хотелось, - две булки съели, одну чуть не разом вчетвером, и еще есть хотели! Глубоко замечено, и главное - естественно!" ⁵⁷

   Вся соль и даже весь осязательный смысл обличения заключаются, очевидно, в том, что г. Аверкиев принял пекарскую булку за одну из тех французских трехкопеечных булок, которые продаются в петербургских булочных. Увлекаясь желанием обличить г. Решетникова, критик "Эпохи" не заметил, что его обличение становится совершенно неправдоподобным. Допустим на минуту, что г. Решетников не знает народного быта; предположим даже, что он никогда не видал бурлаков и писал свой очерк, сидя в Петербурге и произвольно выдумывая разные подробности бурлацкой жизни. Но если г. Решетников, как петербургский житель, не знает бурлаков, то во всяком случае французские булки он должен знать как нельзя лучше. Он должен знать по собственному ежедневному опыту, что один человек может без малейшего труда съесть сразу целую французскую булку. Стало быть, г. Решетников ни под каким видом не может выдумать, что четверо бурлаков съели чуть не разом французскую булку. Возможное ли дело, чтобы г. Решетников стал приписывать своим вымышленным бурлакам аппетит, равняющийся только четвертой доле нашего обыкновенного аппетита? Стараясь навязать г. Решетникову такую невозможную нелепость, г. Аверкиев обнаруживает только свое смешное озлобление и свою изумительную недогадливость. Нетрудно было, кажется, понять из общей связи рассказа, что пекарская булка должна быть чем-то вроде очень большого каравая, фунтов в десять или в двенадцать весом. И кто же оказался человеком, не знающим быта? Кто применил петербургские понятия к явлениям бурлацкой жизни? Именно сам обличитель, сам сотрудник почтенного журнала. Что же касается до г. Решетникова, то его, пожалуй, можно упрекнуть в некоторой сухости изложения, но о незнании быта не может быть и речи. Кто прочел хоть один из его рассказов, тот должен был убедиться в том, что г. Решетников описывает только такие явления, которые он видел очень близко, изучил очень внимательно или даже испытал на своей собственной особе.

   Другой писатель "Эпохи", г. Николай Соловьев, взявший себе за правило сокрушаться и скрежетать зубами по поводу каждой из моих критических статей, далеко превосходит г. Аверкиева в деле несообразительности. Чтобы дать читателю понятие о том, до каких размеров могут доходить человеческое тупоумие и человеческая бессовестность, я выпишу и разберу здесь некоторые рассуждения г. Соловьева из его статьи "Женщинам", помещенной в декабрьской книжке "Эпохи" за прошлый год. Я должен признаться, что ничего подобного этой статье я никогда не встречал в печати. Читая одну фразу за другою, я решительно не мог отдать себе отчета в том, каким образом отдельные мысли или, вернее, клочки отдельных мыслей связываются между собою в голове этого пегого критика. Г. Соловьев объявляет, что он намерен поговорить о "женщинах, затронутых литературой и чреватых современными идеями". Он говорит, что "лесть эмансипаторов слишком преувеличивает мнение о готовности женщин на всякое дело: готовность эта без всяких следов самостоятельности". В этой фразе г. Соловьева, как и во всех его остальных фразах, нет никакого осязательного смысла, а есть только бессильное желание облаять и оклеветать каких-то эмансипаторов. В каких это эмансипаторах г. Соловьев усмотрел "лесть"? Какие это эмансипаторы говорят "о готовности женщин на всякое дело"? И что такое значит "готовность на всякое дело"? Значит ли это, что женщина уже всему на свете выучилась и может принять на себя исполнение всяких общественных обязанностей? Или же это значит, что женщина почувствовала желание учиться и готова взяться за книгу и пойти на лекцию? - Что женщина всему выучилась - об этом наши эмансипаторы никогда не говорили ни слова. Они повторяли и повторяют до сих пор, что женщины почти ничему не учатся и почти ничего не знают, но что сами женщины в этом нисколько не виноваты. А что женщины, затронутые литературой, желают учиться и трудиться - это правда. Стало быть, в чем же состоит лесть эмансипаторов и что такое они преувеличивают? Г. Соловьев, очевидно, сам не знает, что он хотел сказать. Он даже ровно ничего не хотел сказать. Написалось что-то, а что именно, об этом вы его не допрашивайте. "Говорят, - продолжает г. Соловьев, - например, ей, что она должна жить без предрассудков, - и она живет". От каких же это предрассудков эмансипаторы стараются избавить женщину? А вот послушайте. "Женщина, - поучает нас г. Соловьев, - отнюдь не должна трусить в любви; но трусливость со слезами и стыдливость с прихотями - свойства, зависящие не от воспитания или привычки, а от того, что женщине действительно есть чего трусить, есть о чем плакать и есть кого стыдиться". Безграмотность этой фразы я оставлю без внимания; посмотрим, есть ли тут какой-нибудь смысл. Женщина не должна трусить в любви - это, по мнению г. Соловьева, говорят эмансипаторы. Если выразить ту же мысль яснее, то не трусить в любви - значит отдаваться, очертя голову, первому встречному. И это, изволите видеть, говорят какие-то эмансипаторы! Любопытно узнать, в какой это овощной лавочке или в каком распивочном заведении г. Соловьев собирал сведения об эмансипаторах? На стр. 21 он сам очень наивно сознается, что изучал женский вопрос в петербургских танцклассах. Он с сокрушением объявляет провинциалам, что в этих безнравственных собраниях бывают "и люди чиновные и люди ученые. А жизнь все ждет своих деятелей, а наука - служителей; силы тратятся, а женщина падает все ниже и ниже". В будущем г. Соловьев предвидит еще более ужасные вещи; "танцующие будут рассуждать о разных вопросах, а женский, быть может, и совсем порешат". Из всех этих воплей вы имеете полное право вывести то заключение, что в мукомольном заведении, которое из вежливости мы назовем головой г. Соловьева, царствует невообразимый хаос: танцклассы смешиваются с женским вопросом; люди чиновные и ученые, отхватывающие канкан, оказываются эмансипаторами; камелии становятся рядом с женщинами, затронутыми литературою. А редакция "Эпохи" печатает и одобряет. Но даже самое крайнее слабоумие редакции и ее сотрудников не может оправдать ту грязную клевету, которую позволяет себе г. Соловьев в следующих строках: "Любящий обыкновенно думает о глубине чувства, о силе страсти, о первых днях блаженства; все же прочее, как, например, тяжесть беременности, презрение общества, адские муки родов и несчастное затем материнство, - оставляет без внимания. Всякого задумывающегося над таким положением мужчины побойчее называют даже тряпкой; несчастные последствия оправдывают необходимостью природы. Случаи эти составляют неистощимые темы для повестей. Авторы же, одаренные сильным половым влечением, больше ни о чем и не пишут; а критики некоторые даже допускают в любви обман".

   Что есть негодяи, соблазняющие неопытных девушек и бросающие их на произвол судьбы в самую критическую минуту их жизни, - это мы знаем очень хорошо без указаний г. Соловьева. Что есть другие негодяи, одобряющие подобные поступки, это также не подлежит сомнению. Но, во-первых, говоря о таких мерзавцах, незачем употреблять слово "любящий", а во-вторых, что общего имеют эти мерзавцы с авторами повестей и критических статей? Какие это авторы и критики оправдывали в своих произведениях поругание беззащитных и доверчивых девушек? В каких это авторах г. Соловьев подметил сильное половое влечение и в каких критических статьях он вычитал допущение любовного обмана? Повести и критические статьи совсем не то, что неопределенные слухи и толки. Пока г. Соловьев рассуждал о том, что говорят какие-то эмансипаторы, до тех пор мы не имели возможности требовать от него фактических доказательств. Г. Соловьев мог сослаться на разговоры людей чиновных и ученых, посещающих петербургские танцклассы, и мы остались бы ни с чем; мы не могли бы исследовать вопрос: какие люди чиновные и ученые беседовали с г. Соловьевым, и что именно они ему говорили, и в какой степени эти собеседники заслуживают название эмансипаторов. Но повести и критические статьи - это печатные документы, которые тотчас могут уличить во лжи бессовестного шарлатана. Тут уж невозможно пустить в ход бестолковые фразы и уклончивые отговорки. Вопрос поставлен просто и ясно: есть ли в русской литературе такие повести и такие критические статьи, которые оправдывают обольщение женщин и которые советуют соблазнителям бросать любовниц, когда они забеременеют? Г. Соловьев говорит: есть. А я говорю, что таких повестей и критических статей в русской литературе никогда не было и нет до сих пор и что г. Соловьев солгал самым бессовестным образом. Если же г. Соловьев не согласен с моим мнением, то он должен привести заглавия тех повестей и статей, которые оправдывают обольщение. Он должен указать на те журнальные книжки, в которых эти повести и статьи напечатаны. И, кроме того, он должен доказать подробным разбором названных повестей и статей, что в них действительно заключается тот грязный смысл, который он им приписывает.

   Любопытно будет посмотреть, каким маневром тупоумный сотрудник "Эпохи" вывернется из своего затруднительного положения ⁵⁸. Любопытно будет также посмотреть, какими аргументами редакция "Эпохи" будет оправдывать грязную клевету, пущенную в свет ее убогим сотрудником.

  

  

   Свежая волна новой мысли плеснула недавно на сухие страницы "Отечественных записок", и филистерская редакция, изнывающая от скуки в аравийской пустыне своего собственного журнала, встретила эту волну с величайшим восторгом и даже не заметила, что эта коварная волна несет с собою совершенно не подходящие идеи так называемого теоретического лагеря.

   В двух книжках "Отечественных записок" (январь N 2 и февраль, N 1) напечатан критический этюд г. Маркова "Народные типы в нашей литературе", и редакция сделала от себя примечание, в котором говорит, что "с удовольствием" помещает "этот превосходный этюд", хотя в журнале уже была напечатана статья г-жи Евгении Тур о том же предмете... и хотя, прибавлю я от себя, г. Марков очень остроумно осмеивает эту самую статью г-жи Тур ⁵⁹. Этот превосходный этюд действительно очень недурен, но я замечу только редакции "Отечественных записок", что, помещая в своем журнале и превознося такие этюды, она отнимает у себя всякое право глумиться над теми писателями, которые допускают влияние чая и кофе на развитие исторических событий. Если же редакция продолжает глумиться, - что мы действительно видим на страницах первой январской книжки, - то она подобными выходками доказывает только свою неспособность к связному мышлению ⁶⁰.

   Чтобы дать читателям понятие о том, какие идеи преобладают в превосходном этюде г. Маркова, я выпишу из него несколько очень выразительных строк. "Жизнь кабана и буйволицы показалась графу Толстому отраднее и выше жизни каких-нибудь губернских барышень. И он с чистотою душевною, с прямотою древних германцев плюет на ваших франтов и барышень и указывает нам на Ерошку, говорящего кабана, на Марьянку - красивую, молоденькую буйволицу с горячими глазами. Он не прячется за преувеличениями и украшениями, не пытается делать никаких натяжек. "Человек есмь, и ничто человеческое мне не чуждо" у него просто-напросто переделывается в "скот есмь, и ничто скотское мне не чуждо", и этот зоологический язык граф Л. Толстой откровенно прибивает над главным входом в свой роман, чтобы все сразу видели - кто живет и как живет" (фев<раль>, N 1, стр. 470). Тот же самый зоологический язык прибит так же откровенно над главным входом в превосходный этюд, но редакция "Отечественных записок" все-таки не сумела разглядеть, кто живет и как живет в превосходном этюде.

   Одобряя зоологический язык, я, конечно, не могу одобрить рассуждений г. Маркова об искусстве. Г. Марков, в конце своего этюда, нападает на отрицателей чистого искусства и таким образом платит дань старому филистерству, но мне кажется, что позиция г. Маркова в этом пункте очень слаба и ненадежна. Мне кажется даже, что автор превосходного этюда сам чувствовал шаткость своего положения. Вот что он говорит об отрицателях: "Эти люди, сами того не замечая, делаются врагами общества. Они не умеют смотреть на него как на живой организм, в котором хотя каждый орган функционирует сообразно своему характеру, но все органы без исключения служат общей жизни. Остановить деятельность высших сторон человеческого духа на том основании, что массы еще не удовлетворены в насущных своих потребностях, - это все равно, что прекратить деятельность молодого мозга под тем предлогом, что не все еще хрящи скелета успели окостенеть".

   В словах г. Маркова, очевидно, уже начинает пробиваться утилитарный взгляд на искусство. Он смотрит на общество как на живой организм. Мы смотрим на общество точно так же. Он говорит, что каждый орган должен функционировать сообразно своему характеру! Мы и с этим положением совершенно согласны. Мы никогда не говорили и не скажем, что Дарвин и Либих должны служить обществу посредством пахания земли. Г. Марков утверждает далее, что "все органы без исключения служат общей жизни". Что все органы должны служить общей жизни или, говоря яснее, что все члены общества должны, каждый на своем месте, приносить пользу обществу, в этом не может быть никакого сомнения. Но что все органы действительно служат общей жизни и что они никогда не могут уклоняться от этого служения - это такая очевидная нелепость, которую г. Марков, конечно, не решится поддерживать. Это значило бы утверждать, что в обществе нет и никогда не может быть ни тунеядцев, ни паразитов, ни эксплуататоров. Таким образом, г. Марков, уподобив общество живому организму, не сделал еще ровно ничего для реабилитации искусства. Рассматривая художника как члена известного общества, он наложил на него обязанность - приносить пользу этому обществу. Пусть художник функционирует сообразно своему характеру, но пусть он этим функционированием приносит пользу. Это и мы говорим то же самое.

   Теперь г. Марков должен доказать, что этот функционирующий художник действительно приносит пользу. Тут уж общие сентенции ничего не сделают. Каждый отдельный случай должен быть разобран сам по себе. Метафора насчет мозга и хрящей также совершенно бесполезна. Против нее можно выдвинуть другую метафору, которая докажет совершенно противное. Можно, например, напомнить г. Маркову, что обуздывать половую деятельность несложившегося отроческого организма не только полезно, но даже необходимо, потому что слишком раннее развитие половой системы расслабляет организм, вместо того чтобы служить общей жизни. Значит, метафоры надо отложить в сторону и надо просто и серьезно анализировать вопросы: полезна ли музыка, полезна ли скульптура, полезна ли живопись и т. д. Если вы докажете осязательно, что они полезны, то мы с величайшим уважением преклонимся перед их величием. Но, взявшись доказывать их пользу, вы сами уже превратились в реалиста, потому что поклонник чистого искусства никогда не позволил бы себе даже завести речь о полезности своего кумира. Пушкин восклицает об Аполлоне Бельведерском, что "мрамор сей есть бог" ⁶¹, а вы должны будете доказывать, что мрамор сей есть тот же печной горшок, но что он только функционирует сообразно своему характеру.

   Далее мы видим, что г. Марков сам, ставши на точку зрения реализма, плохо верует в полезность искусства. "История, - говорит он, - убеждает нас, что образование несмотря на постоянное обвинение его в непрактичности почти исключительно одно работало с пользою для счастья человечества". - Позвольте, позвольте, г. Марков! Зачем же вы подменили слово искусство словом образование? Ведь искусство и образование - две вещи разные. Доказывать полезность образования чересчур легко. Искусство только тем и держится в общественном мнении, что постоянно выдает себя за родную сестру науки. А на поверку оказывается, что эти две родные сестры так непохожи друг на друга и так враждебны друг другу по своим тенденциям, что очень многие исторические деятели, систематически давившие науку, так же систематически покровительствовали развитию искусства.

   Наука была опаснейшим врагом их могущества в то время, когда искусство было их раболепным союзником.

   Итак, г. Марков, если вы точно хотите победить отрицателей искусства, - потрудитесь отделить искусство от науки и доказывайте нам историческими и всякими другими аргументами пользу искусства, а не пользу образования. В пользе образования никто из нас не сомневается. Но мне кажется, что г. Марков недолго удержится на той точке зрения, которую он занимает в настоящую минуту. Года через два, а может быть и раньше, он, по всей вероятности, разорвет последние связи с филистерскою рутиною и примкнет окончательно - даже по вопросу об искусстве - к миросозерцанию последовательных реалистов. - Я не теряю надежды встретиться когда-нибудь с г. Марковым в редакции "Русского слова". Поэтому говорю ему: до свиданья!

  

  

   Во второй февральской книжке "Отечественных записок" помещена критическая статья под следующим длинным заглавием: "Предисловие к литературному обозрению. О качестве и количестве прогресса в новейшем движении нашей литературы". Подписано: "Incognito". Эта статья представляет собою опустошительный набег на "Русское слово", и преимущественно на "Нерешенный вопрос"⁶², который, как известно, уже почти полгода волнует мятежное сердце нашего приятеля, г. Постороннего сатирика. Г. Посторонний сатирик и г. Incognito, вполне сходящиеся между собою в чувстве ненависти к "Нерешенному вопросу", совершенно непохожи друг на друга по своим полемическим приемам. Г. Incognito может сделать своим девизом известный стих Пушкина: "Я еду-еду - не свищу", а г. Посторонний сатирик, напротив того, должен будет вывернуть этот стих наизнанку и приложить его к своим полемическим подвигам в следующем виде: "Я свищу-свищу - и не еду" ^б3. Действительно, г. Incognitо ни слова не говорил о "Нерешенном вопросе" и потом вдруг, в один прекрасный день, разобрал его по косточкам и доказал, что он весь составлен из внутренних противоречий. Это значит - наехал и не спустил. Г. Посторонний сатирик, напротив того, все собирается разгромить "Нерешенный вопрос" и все никак не может собраться с силами, так что я начинаю думать, что он никогда на меня не наедет. Впрочем, с г. Посторонним сатириком мы еще поговорим впоследствии, а теперь мне надо отражать те жестокие удары, которые наносит мне г. Incognito.

   Когда я повествовал читателю о том, что голова филистера разгорожена на множество отдельных клеток, тогда я не имел в виду голову г. Incognito. Теперь же, всматриваясь в статью этого писателя, я замечаю с особенным удовольствием, что моя теория головных клеток получает себе блистательное оправдание на отдельном примере. Г. Incognito не только сам обладает головою, разгороженною на множество не сообщающихся между собою клеток, но он даже настоятельно требует, чтобы все другие люди обладали точно такими же разгороженными головами. Отсутствие общего миросозерцания вменяется в непременную обязанность каждому человеку, каждому мыслителю и каждому писателю. Г. Incognito с горькою ирониею задает читателю следующий вопрос: "Из всех литературно-критических статей, в таком обилии посвященных передовым движениям, "Отцам и детям" или вызванных "Взбаламученным морем" и постоянно вызываемых более мелкими явлениями текущей литературы, случалось ли ему (читателю) прочитать хоть одну, которая при своей чисто литературной материи не касалась бы или философского учения о свободе человеческой воли, или теории Дарвина о происхождении видов, или воззрений Бокля на развитие цивилизации в человеческом роде, или вообще не стремилась бы установить истинного взгляда на сущность всех вещей и их отношений между собою? Читатель не может сказать, чтобы ему случалось и это" (стр. 697). Г-ну Incognito, очевидно, не нравится то, что литературный критик позволяет себе говорить о таких вопросах, которые не входят в курс риторики и пиитики, иначе говоря, находятся в разных перегородках головы г. Incognito. Он даже категорически выражает свою жалобу на отсутствие перегородок. "Этому-то недостаточному разграничению различных областей человеческого духа мы, без сомнения, и обязаны тем фактом, печальным даже для нас самих, что, говоря о нашем движении, какую бы фактическую нелепость мы ни приписали ему, она все-таки может быть подтверждена примером" (стр. 697). Достаточное разграничение, которого требует г. Incognito, клонится, очевидно, к тому, чтобы ни один человек в мире не смел задавать себе вопроса об отношении отдельных отраслей человеческой деятельности к общей жизни человечества и народа. Короче сказать, ни один человек в мире никогда не должен быть ни человеком, ни гражданином. Представьте себе, что вы взяли очень дорогой билет в итальянскую оперу; с той минуты, как вы вошли в театральную залу, вы должны превратиться в меломана; вы имеете право радоваться только тому, что г. Тамберлик берет ut-diese {До диез (муз. нота). - Ред.}, и огорчаться только тем, что г. Полонини дерет уши. На другой день после оперы вы узнаете, что в Вологодской губернии начался сильный голод; тут вы тотчас должны превратиться в филантропа и устремить все силы вашего духа на то, чтобы помочь страждущим братьям. Потом вы приходите домой, и ваша супруга говорит вам, что для вашего сына необходимо нанять гувернера; тут вы должны немедленно превратиться в чадолюбивого отца и погрузиться в семейные интересы. Вслед за тем вы отправляетесь в какое-нибудь ученое общество, и вам объявляют ваши товарищи, что снаряжается ученая экспедиция для отыскания верховьев Нила; тут вы должны превратиться в воплощенную любознательность и употребить все усилия на то, чтобы экспедиция состоялась. - Но позвольте же однако: дух бодр, а плоть немощна; кошелек же, который должен оплачивать и меломанию, и филантропию, и чадолюбие, и любознательность, - еще немощнее всякой плоти. Для того чтобы свести концы с концами, то есть для того, чтобы ut-diese не отбил хлеба у вологжан, или вологжане не съели гувернера, или африканская экспедиция не поглотила гувернера, вологжан и ut-diese, для того, чтобы все эти издержки уживались мирно друг возле друга, необходимо же, чтобы явился какой-нибудь общий регулятор, поддерживающий между ними некоторое равновесие. Необходимо, чтобы вы сами были не только поочередно меломаном, филантропом, чадолюбивым отцом и любознательным ученым, но еще, кроме того, постоянно благоразумным человеком и расчетливым хозяином, соображающим отдельные цифры расхода с общею цифрою дохода. Иначе выйдет кутерьма и банкротство. И такая же кутерьма и такое же банкротство, только менее быстрые и менее очевидные, получаются тогда, когда целое общество, увлекаясь ежеминутно частными впечатлениями и мимолетными интересами, никогда не задает себе вопроса о том, в какой связи находятся эти впечатления и интересы с его постоянными жизненными потребностями. Если же вы допустите, что общество должно возвышаться до самосознания и до всеобъемлющего взгляда на свою собственную жизнь, то вы должны также признать необходимость таких людей, которые, при встрече с каждым отдельным явлением жизни, науки или искусства, тотчас стараются рассмотреть отношение этого частного явления ко всей совокупности жизненных отправлений общественного организма. Я вовсе не думаю утверждать, что мы, именно мы, то есть "Русское слово" и "Современник", выполняем эту громадную задачу удовлетворительно. Я вовсе не утверждаю, что мы - вполне достойные органы общественного самосознания. Я только констатирую тот факт, что общественное самосознание необходимо, что оно в настоящее время стремится создать себе достойных выразителей, что мы изображаем собою первые, слабые и робкие попытки общества на этом новом для него пути и что филистеры, требующие вместе с г. Incognito достаточного разграничения различных областей человеческого духа, совершенно не понимают смысла и необходимости того умственного движения, из которого должно выработаться общественное самосознание.

   Г. Incognito обвиняет нас в противоречиях именно потому, что не умеет подняться на нашу точку зрения. Вы, говорит он, отрицаете поэзию и в то же время восхищаетесь стихами Гейне; вы относитесь с пренебрежением к великим поэтам, Шиллеру и Пушкину, и в то же время посвящаете целый ряд статей роману второстепенного художника Тургенева.

   Где же тут противоречия? - спрашиваю я. Можно находить, что война - великое зло, и в то же время можно глубоко уважать такого воина, как Вашингтон, и можно с величайшим сочувствием следить за военными подвигами Гарибальди. Можно находить, что алхимия - пустая мечта, и в то же время можно глубоко уважать алхимика Джафара, открывшего те кислоты, без которых химический анализ был бы невозможен. Все дело в том, что подвиги Гарибальди и Вашингтона клонятся к истреблению войны и что открытия Джафара клонятся к рассеянию того мрака, который поощрял своим существованием развитие алхимических бредней. - Стихотворения Гейне не отклоняют, а отрезвляют читателя; поэт сам разрушает вредное обаяние поэзии; поэт осмеивает то, чему поклоняются другие поэты; на этом основании все отрицатели поэзии считают Гейне своим естественным и чрезвычайно полезным союзником. - Что же касается до целого ряда статей, посвященных роману Тургенева, то, мне кажется, нетрудно понять, что этот ряд статей клонится не к прославлению романа, а к поражению тупых филистеров подобных г. Дудышкину, и близоруких реалистов, подобных г. Антоновичу. Смотрите на это чудовище заговорили филистеры, указывая юным нигилистам на фигуру Базарова, только что появившегося в печати. Ваши идеи приведут вас прямым путем к этому ужасному результату; поэтому отрекайтесь тотчас от ваших заблуждений. Близорукие и робкие реалисты, под предводительством г. Антоновича, действительно приняли Базарова за чудовище и стали доказывать, путаясь и сбиваясь в своих рассуждениях, что их идеи никогда не могут привести их к ужасному результату, изобретенному г. Тургеневым. На этой позиции реалистам грозило неизбежное поражение, потому что филистеры могли доказать, как дважды два - четыре, что Базаров - не клевета, не карикатура, а совершенно верный итог реалистических тенденций. Поэтому надо было повернуть вопрос иначе; надо было доказать, что Базаров - не чудовище, а мыслящий работник и превосходный человек. Эту задачу я постарался выполнить, и мне кажется, что я могу считать мою цель достигнутою, потому что до сих пор ни филистеры, ни "Современник" не представили ни одного возражения против моего взгляда на личность Базарова. Филистеры нападают на разные частности "Нерешенного вопроса", не касаясь анализа базаровского типа, а "Современник" не производит до сих пор ничего, кроме угрожающих демонстраций. Если же наша литература принуждена будет признать умственные и нравственные достоинства Базарова, то вместе с тем она принуждена будет отказаться от всех своих нелепых предубеждений против нашего реализма. Значит, ряд статей о Базарове ⁶⁴ был написан затем, чтобы защитить и разъяснить весь строй наших понятий, а не затем, чтобы выставить напоказ красоты тургеневского романа. В каком чине состоит Тургенев на службе у Аполлона, до этого мне нет никакого дела; если вы мне скажете, что Тургенев - второстепенный поэт, а Пушкин - первоклассный гений, я с вами даже и спорить не буду, потому что этот вопрос меня нисколько не интересует. Я вам скажу только, что Тургеневу посчастливилось поднять в нашей умственной жизни такой вопрос, какого никогда не поднимал и не мог поднять Пушкин. Поэтому о Тургеневе я писал для того, чтобы разъяснить поднятый им вопрос; о Пушкине же я буду писать только затем, чтобы образумить суеверных обожателей этого устарелого кумира. В том и другом случае я имею в виду только то количество пользы, которое могут доставить данному обществу в данную минуту те или другие идеи. Идеи Базарова я считаю полезными, - поэтому я говорю о них с уважением; идеи Пушкина я считаю бесполезными, - поэтому я говорю о них с пренебрежением. Спрашивается: где же тут внутреннее противоречие?

   Само собою разумеется, что г. Incognito не может допустить той мысли, что произведения Пушкина в настоящую минуту устарели и сделались бесполезными. Он старается доказать, что Пушкин полезен.

  

   Факт состоит в том, - рассуждает г. Incognito, - что если благодаря стихам Пушкина сотни тысяч русских умов, сотни тысяч сердец, сотни тысяч воображений, в одно ли время, или в разные времена, поражаются и будут поражаться одними и теми же представлениями, то между этими сотнями тысяч образуется духовное родство, образуется связь, которая делает русских более людьми одного племени и одной земли, то есть связь, которая составляет ту самую если не общечеловеческую, то общерусскую солидарность, которая в устах критика отдается только мертвым звуком простой вокабулы (стр. 709).

  

   Как видите, вопрос о стихах Пушкина отождествляется с вопросом о существовании русской литературы. Это - тактика г. Маркова, подменяющего слово искусство словом образование. Г. Incognito ставит вопрос так: что лучше - читать Пушкина или совсем не читать? - Но русским людям совсем не предстоит такая трагическая альтернатива, и, стало быть, нет никакого разумного основания предлагать такие поразительные вопросы. Отказываясь от Пушкина, сотни тысяч русских умов, сердец и воображений вовсе не утратят своего "духовного родства", потому что эти сотни тысяч по-прежнему будут поражаться одними и теми же представлениями, но только не теми, которыми они поражались в былое время. Прежде они поражались представлениями "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника", а теперь они будут поражаться представлениями "Парадного подъезда"⁶⁵, "Молотова" и романа "Что делать?". Значит, со стороны духовного родства вы можете быть совершенно спокойны, и если вы хотите доказать полезность и необходимость Пушкина, то вы должны доказать, что представления "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника" действуют на сотни тысяч умов, сердец и воображений более благотворным образом, чем представления "Парадного подъезда", "Молотова" и "Что делать?". Если же вы этого не докажете, то ваше дело перед судом русской читающей публики будет проиграно.

   С апрельской книжки я начну ряд статей о Пушкине ⁶⁶, обещанный мною в прошлом году, и тогда господам обожателям Пушкина представится удобный случай выдвинуть вперед все, что имеется у них в запасе по части защитительных аргументов. Предупреждаю только заранее моих будущих оппонентов, что я совершенно устраняю в вопросе о Пушкине историческую точку зрения. Я очень хорошо знаю, что "Евгений Онегин" гораздо лучше "Фелицы" Державина и что "Капитанская дочка" стоит во всех отношениях выше "Бедной Лизы" Карамзина. Я нисколько не обвиняю Пушкина в том, что он не был проникнут теми идеями, которые в его время не существовали или не могли быть ему доступны. Я задам себе и решу только один вопрос: следует ли нам читать Пушкина в настоящую минуту или же мы можем поставить его на полку, подобно тому как мы уже это сделали с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским?

   Защитив по-своему Пушкина, то есть не защитив его нисколько, г. Incognito обращается ко мне с следующим вопросом: "Полагает ли он, что следует издать такой органический закон, которым бы повелевалось писать одним только Шекспирам, а всем прочим было бы приказано молчать до самого второго пришествия Шекспира и после?" - Смешной и бестолковой вопрос! Нисколько я этого не полагаю. Я полагаю, что литература может и должна всегда управляться сама собою, без всяких органических законов ⁶⁷. Пускай пишет всякий все, что ему угодно; пусть пишут гг. Фет, Майков и Полонский; пусть пишут гг. Боборыкин, Аверкиев и Дудышкин; пусть пишут даже гг. Клюшников, Стебницкий и Николай Соловьев; пусть пишет и печатает всякая тварь, умеющая держать перо в руках и имеющая желание и возможность оплатить типографские расходы. Мы нисколько не желаем им в том препятствовать; мы только будем читать и осмеивать их произведения, если они покажутся нам смешными; если смех наш будет разумен и честен, то публика нас послушает и отвернется от осмеянного писателя; если смех наш будет нелеп или пристрастен, то публика назовет нас дураками или негодяями и отвернется от нас самих, как от бездарных и завистливых зоилов.

   Видите, г. Incognito, что дело может обойтись без всяких органических законов. Нам даже нет ни малейшего основания желать таких законов, потому что и без их содействия наши идеи, как свидетельствует о том сам г. Incognito, прививаются довольно успешно к общественному сознанию. По словам г. Incognito, "наши выступающие беллетристы" уже проникнуты "новейшим" реализмом; "они, с голоса передовых критиков и не хуже их самих, наперерыв стремятся показать, как сильно в них желание заявить себя тоже "новейшими" реалистами, как диаметрально противоположными эстетикам" (стр. 714). Ну, вот и чудесно! Какого же нам еще органического закона желать, когда мы и без того уже сформировали целую школу беллетристов и когда старая школа вопит устами г. Бабикова: "увы! мы все побеждены". Если кто-нибудь из пишущих людей желает каких-нибудь нелитературных и антилитературных органических законов, то уж во всяком случае к этим желающим невозможно причислить новейших реалистов.

   На стр. 708 г. Incognito утверждает, что я прикидываю к продуктам человеческой деятельности мерку моих собственных потребностей и что изящное не подходит под эту мерку. "Но опять, - продолжает он, - для того чтобы оно подходило под нее, не следует ли ему расширить круг этих потребностей, не ограничивая его стрижением ногтей, переменою белья и тому подобными обыденностями? - Именно следует". То есть если я в настоящую минуту могу обходиться без итальянской оперы, без балета, без концертов, без картин и статуй, то, по мнению г. Incognito, мне следует втянуться в эти наслаждения и привыкнуть к ним настолько, чтобы они сделались для меня потребностями. Положим, что я исполнил совет г. Incognito: втянулся. Что же из этого выходит? Выходит то, что я, расширив круг моих потребностей, оказываюсь очень доволен собою и жизнью. Результат прекрасный, но, к сожалению, я должен объявить г. Incognito, что я и теперь, до расширения круга, очень доволен собою и жизнью. Стало быть, что же я выиграю? Очень мало или совсем ничего. Между тем, расширив круг моих потребностей, я гораздо больше, чем теперь, буду зависеть от внешних обстоятельств. Кроме того - и это самое важное - мое содержание будет обходиться обществу гораздо дороже, чем оно обходится теперь. Опера, балет, концерты, картины, статуи - все это стоит денег, а деньги, как известно всем и каждому, изображают собою видоизмененный продукт тяжелого народного труда. "Расширяйте ваши потребности", - говорит мне г. Incognito. - Я спрашиваю: "Зачем?" - "Затем, чтобы поглощать как можно больше продуктов народного труда". - Я опять спрашиваю: "Зачем?" - "Затем, чтобы у вас были очень широкие потребности". - В той же книжке "Отечественных записок", в которой г. Incognito рекомендует мне оперу и балет, сообщены следующие подробности о частной жизни Прудона. "Когда он издавал газету "Народный голос", то выручал много денег: газета расходилась нарасхват; но себе он оставлял из прибыли лишь 5 фр<анков> в день, остальное отдавал бедным. Случались дни, когда газета продавалась в числе ста тысяч экземпляров, но и тогда Прудон не оставлял себе более пяти франков" ⁶⁸. Любопытно мне было <бы> узнать, что думает г. Incognito о таком чудаке, как Прудон; если бы г. Incognito умел быть последовательным, то есть если бы его филистерская голова не была разгорожена на отдельные клетки, - он должен был бы смотреть на Прудона с сострадательным презрением, потому что, очевидно, при ежедневном расходе в 5 франков (1 р<уб.> 25к<оп.> с<еребром>) круг личных потребностей Прудона не мог быть широким и не мог вмещать в себя ни оперы, ни балета, ни разных других проявлений изящного. Меня г. Incognito должен уважать несравненно более, чем Прудона, потому что круг моих потребностей гораздо шире.

   Впрочем, сущность моего возражения состоит не в том, что человек должен употреблять на подвиги частной благотворительности все деньги, остающиеся у него в руках после покрытия необходимых издержек. Благотворительность всегда будет и всегда должна быть свободным делом личной наклонности. Но вопрос в том: должен или не должен человек своим образом жизни поощрять в обществе развитие непроизводительных отраслей труда? Вопрос в том: какой человек полезнее: тот ли, который покупает у художников картины и статуи, или тот, который на свои деньги заводит фермы и фабрики, а полученные барыши употребляет на заведение новых ферм и новых фабрик? По рассуждениям г. Incognito выходит, что первый полезнее второго или по крайней мере, что второй есть существо низшего разряда в сравнении с первым. Если же г. Incognito отречется от этого заключения, тогда он должен будет снять с меня обязанность втягиваться в оперу и в балет. И тогда от его аргументации не останется камня на камне.

   Г. Incognito старается поддержать изящное историческими аргументами. Он говорит, что сознательная человеческая история "началась с плясовых песен, с хороводных кружений вокруг камней и чурбанов, с воспевания славы солнцу на небе высоком - словом, со всего того, чего никак не могло быть, если бы оно не вызывалось потребностями человеческой природы" (стр. 708). Эта историческая аргументация доказывает слишком много и вследствие этого не доказывает ровно ничего. Если принять эту аргументацию во всем ее объеме, то придется оправдать и рабство, и войну, и человеческие жертвоприношения, и содомский грех, и проституцию, потому что все эти явления повторяются у всех исторических народов и вызываются все без исключения различными потребностями человеческой природы. Весь вопрос состоит в том, как удовлетворяются существующие потребности человеческой природы; так ли, что от этого удовлетворения не страдает ни одно человеческое существо, или же так, что, удовлетворяя своим потребностям, одна группа людей обездоливает другую группу? Если у вас есть потребность слушать пение и если вы удовлетворяете эту потребность вашими собственными средствами, то никто не имеет права возражать против этого удовлетворения: пойте или мурлыкайте, сколько душе вашей будет угодно. Но если вы, для удовлетворения вашей потребности, формируете себе целую школу певцов, которых содержание ложится на плечи трудящихся людей, то всякий мыслящий человек имеет право вам заметить, что вы отнимаете у работников необходимое для того, чтобы доставить себе такое развлечение, без которого вы легко можете обойтись. Исторический прогресс состоит преимущественно в том, чтобы понемногу возвращать трудящимся массам тот насущный хлеб, который в темные времена насилия и невежества был у них отнят на нерасчетливое удовлетворение слишком широко развернувшихся потребностей. Поэтому доисторическое существование плясовых песен и хороводных кружений нисколько не может служить оправданием современной оперы и новейшего балета.

   В пользу живописи г. Incognito приводит тот аргумент, что новейший реалист может "пожелать когда-нибудь, по какому-нибудь случаю иметь портрет своей вышеозначенной трудолюбивой и начитанной подруги". В пользу живописи я сам, в третьей части "Нерешенного вопроса", привел гораздо более сильный аргумент, именно тот, что в учебниках и в популярных, а также и в ученых сочинениях по многим отраслям знания необходимы хорошие рисунки. Что же касается до портретов "трудолюбивой и начитанной подруги", то мне кажется, что обществу нет никакой надобности заботиться о их изготовлении. Беды не будет никакой, если новейший реалист останется без портрета, тем более что очень многие люди остаются, по недостатку материальных средств, не только без изящного портрета, но даже и без оригинала, то есть без "трудолюбивой и начитанной подруги". А есть и такие люди, которые остаются не только без подруги, но даже без теплого платья и без куска хлеба. При таких условиях сокрушаться об изящных портретах по меньшей мере смешно.

   Впрочем, я считаю своей обязанностью успокоить г. Incognito и всех добродушных людей, полагающих, что реалистическая критика стремится к конечному истреблению всех живописцев, музыкантов, скульпторов и других эксплуататоров человеческой наивности. Реалистическая критика очень хорошо понимает, что такая цель недостижима; поэтому она и не задает себе этой задачи. Чего же она хочет? А вот чего. В России каждый год несколько десятков тысяч юношей среднего сословия задают себе вопрос: куда мы пойдем? за какое дело мы возьмемся? Каким ремеслом мы будем заработывать себе насущный хлеб? В те дни, когда гремели имена великого Брюллова, великого Глинки, великого Мочалова, в те дни, когда наша критика стояла на коленях перед святым искусством вообще и перед Пушкиным в особенности, сотни, а может быть, и тысячи легковерных юношей тянулись всеми своими помышлениями к лавровому венку художника. Нарисуе