Писемский Алексей Феофилактович - М. П. Еремин. Выдающийся реалист

а "тиранскими" доводами Анания - "жалость", то есть любовь и надежда.

   Но патриархальная законность не защитила; Лизавета не образумилась. Жизнь потеряла всякий смысл. Воля утратила свою власть, и ослепленный темперамент толкнул Анания на бессмысленное убийство ребенка.

   Сохранились свидетельства современников о том, что в доцензурном варианте "Горькой судьбины" Ананий должен был убить Чеглова-Соковина, и только под давлением цензуры Писемский воспользовался советом артиста Мартынова и завершил драму раскаянием своего героя. Однако при последующих перепечатках "Горькой судьбины", когда цензура могла уже разрешить и прежний финал, Писемский не восстановил его. По-видимому, он считал, что эта месть противоречит сущности характера Анания. Его надежды на личное счастье окончательно рухнули, как он думал, прежде всего потому, что Лизавета не любила его. Стало быть, мстить помещику не было смысла. А до мысли об общем бунте Ананий, конечно, еще не дорос. Новое в нем - уважение к человеку и его независимости - только еще начинало пробиваться сквозь толстый слой патриархальных иллюзий и предрассудков, которые в критический момент его жизни одержали верх.

   Такое же сложное переплетение старого и нового и в характере Лизаветы. Это цельная и страстная натура, на долю которой выпали безмерные страдания. Ее выдали за нелюбимого человека. По деревенским традициям, она должна была почитать его и бояться. Но Лизавета - "человек непореносливый", как она сама о себе говорит. Непререкаемая власть мужа порождала внутреннее сопротивление, перераставшее в глухую ненависть. Все это мешало ей присмотреться к Ананию и увидеть в нем то, за что можно было если не любить, то хотя бы уважать его.

   Разразившаяся над ней катастрофа сломила ее, но и открыла в конце концов глаза и на Чеглова-Соковина и на мужа. Ее рыдания в финале драмы - это красноречивейшее свидетельство того, что она, наконец, поняла: человеком, по-настоящему ее любившим, был Ананий.

   Чеглов-Соковин, которого Лизавета так любила и на которого она возлагала все свои надежды, был, по существу, равнодушен к ее судьбе, хотя и уверял всех в своей любви к ней. Это и понятно. Конечно, он отличается от закоренелого крепостника Золотилова. Он осуждает растленную мораль, проповедуемую Золотиловым, и утверждает даже, что мужики в нравственном отношении стоят выше дворян. Хозяйствовать, как хозяйствуют другие помещики, он не мог, служить не хотел потому, что "подслуживаться тошно". Но поступать сообразно своим "гуманным" принципам он не в силах. В деревне у него все идет так, как было заведено при его отце. Не случайно всеми его делами, хозяйственными и сердечными, распоряжается тот же бурмистр Калистрат, который с таким же успехом делал это и при старом барине - крепостнике без всяких оговорок.

   Чеглову и в голову не приходит, как подло он поступил, когда советовал подкинуть младенца бурмистру. Вполне в правилах своего отца он не замедлил объявить Ананию свое помещичье "не позволю".

   Трудно переоценить значение "Горькой судьбины" - одного из совершеннейших произведений всей русской драматургии. Уверенной рукой мастера Писемский впервые на русской сцене показал подлинного мужика, сознательно выступившего на открытый бой с помещиком за свое человеческое достоинство. Выдающийся писатель-революционер М.Л.Михайлов так характеризовал эту драму: "Мы не знаем произведения, в котором с такой глубокой жизненной правдой были бы воспроизведены существеннейшие стороны русского общественного положения"*. И все-таки эта драма не имела успеха. Она была напечатана в 1859 году, когда революционная демократия все свои политические расчеты связывала с возможностью широкого крестьянского восстания. Вполне естественно, что финал "Горькой судьбины" в этих условиях был воспринят передовыми людьми того времени, как либерально-дворянский призыв к покорности и смирению.

   ______________

   * М.Л.Михайлов. Соч. в 3-х томах, т. III, М., 1958, стр. 103.

  

   Это и предопределило отрицательную оценку. "Горькой судьбины" Добролюбовым* и несколько позднее Щедриным**. Расхождения Писемского с лагерем революционной демократии, органом которой был "Современник", еще более обострились.

   ______________

   * Н.А.Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 2, М., 1935, стр. 345-346.

   ** М.Е.Салтыков-Щедрин. Полн, собр. соч.. т. 5, М., 1937. стр. 164 и сл.

  

   Первое представление "Горькой судьбины" состоялось после выхода в свет "Взбаламученного моря", которое сделало имя Писемского одиозным. Лишь спустя несколько лет "Горькая судьбина" стала входить в репертуар русских театров. Многие выдающиеся русские артисты создавали замечательные сценические образы, выступая в этой драме. В репертуаре П.А.Стрепетовой, например, роль Лизаветы была коронной, наряду с ролью Катерины Кабановой.

  

  

  

   Вскоре после своего переезда в Петербург Писемский стал одним из активных членов кружка писателей, близких к редакции "Современника", и принял непосредственное участие в борьбе различных течений внутри этого кружка. На первых порах он по-прежнему старался противодействовать влиянию сторонников теории "чистого искусства", среди которых особенную его неприязнь вызывал В.П.Боткин. Но это вовсе не означает, что Писемский был полностью на стороне Чернышевского и Некрасова. До известного времени он еще просто не понимал, насколько противоположны их цели целям либеральных сотрудников журнала. Но в 1856 году произошло событие, не оставившее у Писемского на этот счет ни малейшего сомнения. В ноябрьской книжке "Современника", в статье Чернышевского, было перепечатано из только что вышедших в свет "Стихотворений Н.Некрасова" несколько вещей, в том числе "Поэт и гражданин", что вызвало настоящую цензурную бурю. Писемский, как и другие либерально настроенные члены редакционного кружка, резко осудил эту перепечатку. "Панаева... призывали и пудрили, - писал он Б.Алмазову. - Весь этот скандал чрезвычайно неприятен всем нам остальным литераторам тем, что цензура опять выпустит свои кохти, на что цензора имеют полное нравственное право, если мы, литераторы... для придания полукуплетным стихам своим значения станем печатать в оглавлении рылеевские думы..."*.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 103.

  

   Этот эпизод показал, что Писемский расходился с Некрасовым и Чернышевским по коренным вопросам общественной и литературной жизни. Руководители "Современника" хорошо это поняли и отказались от его сотрудничества.

   Осенью 1857 года Писемский становится помощником Дружинина по редактированию "Библиотеки для чтения" и вместе с ним стремится объединить в этом журнале всех противников "Современника". С этой целью он пытался даже заручиться поддержкой литераторов, когда-то входивших в молодую редакцию "Москвитянина", выразив при этом надежду, что теперь он, по-видимому, не будет расходиться с ними в убеждениях*.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 110.

  

   Однако этот проект не осуществился. Дружинин ненавидел лагерь "Современника" не меньше Писемского. Но он не согласился заключить союз со славянофильски настроенными друзьями А.Григорьева. Западническая ориентация "Библиотеки для чтения", намеченная Дружининым еще до прихода Писемского, осталась неизменной. Писемский вынужден был примириться с этим, хотя и видел, что направление журнала непопулярно среди читателей. Но вот в ноябре 1860 года он стал ответственным редактором "Библиотеки для чтения", заменив ушедшего Дружинина. Теперь он решил дать бой своим противникам. Только что появившиеся на страницах "Современника" резкие отзывы Добролюбова о "Тысяче душ" и "Горькой судьбине" предопределили выбор первого объекта для атаки.

   Стремясь придать руководимому журналу более боевитый, чем при Дружинине, характер, Писемский завел в нем постоянный фельетон и сам стал выступать в роли фельетониста. В первых трех книжках журнала за 1861 год он начал печатать фельетоны под общим названием "Мысли, чувства, воззрения, наружность и краткая биография статского советника Салатушки". В них он и поспешил свести счеты с "Современником". В декабрьской книжке "Библиотеки для чтения" за этот же год Писемский опубликовал новую серию фельетонов за подписью Никиты Безрылова. Здесь он ополчился против всего демократического движения того времени. Писатель, создавший образ Анны Павловны Задор-Мановской, Лидии Ваньковской, Настеньки Годневой, глумился теперь над идеей эмансипации женщин; автор произведений, обличавших дворянскую дикость, теперь утверждал, что помещики и унтер-офицеры обучают детей гораздо лучше, чем передовые учителя в воскресных школах. Ободренный тем, что "Современник" не счел нужным отвечать на "Записки Салатушки", в которых задевалась личная жизнь его издателей, Писемский в безрыловских фельетонах еще ретивее сплетничает о передовых русских литераторах.

   Фельетоны Никиты Безрылова вызвали возмущение передовой русской журналистики. Сатирический журнал "Искра" напечатал резкую статью, в которой обвинил Писемского в прямом пособничестве реакции. Выступление популярного журнала приобрело еще большее значение после того, как на его страницах было опубликовано подписанное Антоновичем, Некрасовым, Панаевым, Чернышевским и Пыпиным письмо, в котором сотрудники "Современника" одобрили эту статью.

   После этого Писемский опубликовал новую серию фельетонов Никиты Безрылова, содержащих выпады не только против издателей "Искры", но и против Чернышевского. Дело дошло наконец до того, что издатели "Искры" В.Курочкин и Н.Степанов вызвали Писемского на дуэль. В сложившейся обстановке Писемский уже не мог продолжать редактирование журнала. В апреле 1862 года он отправился за границу и там предпринял специальную поездку в Лондон, чтобы увидеться с Герценом. Он, по-видимому, надеялся, что издатели "Колокола" поддержат и защитят его.

   Писемский не мог не предполагать, что для Герцена он не только редактор "Библиотеки для чтения", но и автор "Тюфяка", "Старой барыни", "Фанфарона", "Тысячи душ", "Горькой судьбины", то есть один из самых выдающихся писателей-реалистов гоголевской школы, некоторой принадлежал и сам издатель "Колокола". Он рассчитывал, что три больших тома его сочинений, посланные Герцену накануне встречи, окажутся более весомыми, чем злополучные опусы "старой фельетонной клячи" Никиты Безрылова. Больше того, во втором томе присланного Герцену собрания сочинений Писемского одна повесть имела такое название - "Виновата ли она?", - которое невольно заставляло вспомнить заглавие герценовского романа "Кто виноват?".

   Однако Писемский понимал, что при объяснении с Герценом и Огаревым речь пойдет прежде всего о безрыловской истории. И, само собой разумеется, если бы он знал, что они осудят его поведение в этой истории, то, безусловно, не поехал бы к ним. Стало быть, он надеялся на то, что издатели "Колокола" отнесутся к фельетонам Никиты Безрылова иначе, чем сотрудники "Искры" и "Современника". Но насколько основательны были эти надежды?

   Некоторые обстоятельства, предопределившие назначение Писемского редактором "Библиотеки для чтения", позволяют понять поведение Писемского.

   Прежний редактор этого журнала А.В.Дружинин занимал в общественной и литературной борьбе 50-х годов достаточно определенную позицию безоговорочная поддержка "рефарматоров"-крепостников в крестьянском вопросе и проповедь теории "чистого искусства" в литературной критике. В годы общественного подъема такое направление не могло встретить сочувствия со стороны читателей. "Библиотека для чтения" становилась все более непопулярной, теряла подписчиков. Даже простые коммерческие соображения заставляли ее издателя В.Печаткина подумать о замене редактора. Выбор пал на Писемского, неприязнь которого к проповеди "чистого искусства" не составляла секрета, а отрицательное отношение к крепостничеству было засвидетельствовано всеми его произведениями. Слухи об этой замене появились еще в 1858 году и были сочувственно встречены литераторами демократического лагеря. Осведомленная мемуаристка в своем дневнике писала: "Еще год тому назад возникло в кружке Майковых, который принадлежит к "Библиотеке для чтения", редактируемой Дружининым, намерение противодействовать мутному потоку, пробивающемуся, со Щедриным во главе, в литературу, и придать ей... несколько более изящное направление... Но партия Щедрина становится сильна... Поклонники Щедрина и последователи его направления преследуют поэтов, достается и Тургеневу, но ему многое прощается ради "Записок охотника"... Дружинина выживают из "Библиотеки для чтения", чтобы заменить его Писемским..."*.

   ______________

   * Е.А.Штакеншнейдер. Дневник и записки, М.-Л., 1934, стр. 220-221.

  

   Осуществление этих проектов было ускорено злобным отзывом Дружинина о книге Марко Вовчка "Рассказы из народного русского быта", которая была восторженно встречена революционно-демократической критикой. Герцен в гневной статье "Библиотека" - дочь Сенковского" заклеймил Дружинина как реакционера, за "эстетическим жеманством" которого кроется отвратительный облик крепостника*. После этого Дружинину ничего больше не оставалось делать, как уйти с поста редактора "Библиотеки для чтения".

   ______________

   * А.И.Герцен. Полн. собр. соч., т. X, Пг., 1919, стр. 308.

  

   Писемский должен был внушить читателям, что под его редакцией журнал коренным образом изменится. Ему казалось, что вспыхнувшая в 1859 году между Герценом и руководителями "Современника" полемика по вопросу об отношении к так называемой обличительной литературе не была результатом временного расхождения между ними. Вот почему в редакционном объявлении он отгораживался от тех, кто был проникнут "духом порицания и крайней неудовлетворенности", то есть прежде всего от лагеря "Современника". С другой стороны, Писемский объявил о намерении быть в оппозиции к тем "реформаторам", против которых постоянно вели борьбу издатели "Колокола". Что касается литературной политики, то Писемский указывал на "Грозу" Островского и на собственную драму "Горькая судьбина" как на произведения, недвусмысленно характеризующие положительное отношение нового редактора к обличительной литературе, на которую якобы нападал "Современник" и которую защищал от этих нападок Герцен*.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 555-556.

  

   В ноябре 1860 года, когда сочинялось это объявление, Писемскому могло казаться, что Герцен - такой же "государственник", как и он сам, как и многие либеральные дворяне того времени. Не один раз высказанные Герценом надежды на освободительную инициативу царя, попытки "Колокола" противопоставить Александра II окружавшей его придворной камарилье и верхушке дворянского общества, наконец, неоднократные, адресованные "просвещенным" дворянам призывы деятельно трудиться на благо народа - все это как будто бы указывало на то, что Герцен провозглашает некий третий путь - между крепостниками и революционными демократами. Но ни Писемский, ни его единомышленники не понимали того, что это были лишь временные отступления Герцена от демократизма к либерализму, что при всех своих колебаниях издатели "Колокола" находились в одном лагере с Чернышевским и Добролюбовым.

   Вот это непонимание подлинной позиции Герцена в общественной борьбе и привело Писемского в Лондон. Он был убежден, что когда в "Записках Салатушки" охарактеризовал "Современник" как журнал, выражающий воззрения высшего чиновничества, то этим только поддержал мнение Герцена, будто своими насмешками над либеральными "обличителями" сотрудники "Современника" могут "досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего, боже сохрани) и до Станислава на шею!"*. Но Герцен отказался от своего необоснованного, ошибочного мнения еще в 1859 году, чего Писемский, ослепленный ненавистью к "Современнику", не заметил.

   ______________

   * А.И.Герцен. Полн. собр. соч., т. X, Пг., 1919, стр. 15.

  

   Во время встречи с Герценом и Огаревым Писемскому могла раскрыться еще одна, уже трагикомическая деталь. Дело в том, что в тех самых безрыловских фельетонах, которые он намеревался положить перед издателями "Колокола" как доказательство своего единомыслия с ними, содержалась прямая полемика с Герценом, о которой сам Писемский, по-видимому, и не подозревал. В первом фельетоне он, между прочим, ополчился и против того, чтобы говорить ученикам воскресных школ "вы". Но, оказывается, в этом гонении на "вы" Писемский не был оригинален. Сотрудник "Северной пчелы" за год с лишним до него уже начал поход против этого местоимения, за что и получил от Герцена следующую нахлобучку: "Эй ты, фельетонист! Мы читали в "Московских ведомостях", что ты в какой-то русской газете упрекал учителей воскресных школ, что они говорят ученикам "вы". Сообщи, братец, нам твою статью, название газеты и твое прозвище, - ты нас этим одолжишь"*. Знай Писемский об этом выступлении Герцена, он понял бы, что оно полностью может быть отнесено и к автору фельетонов Безрылова. "С Писемским были сильные и сильно неприятные объяснения", - писал Герцен Н.А.Огаревой**. И в ходе этих объяснений Герцен напомнил незадачливому автору безрыловских фельетонов его выходку против местоимения "вы".

   ______________

   * А.И.Герцен. Полн. собр. соч., т. X, Пг., 1919, стр. 400. (Разрядка моя. - М.Е.).

   ** А.И.Герцен. Полн. собр. соч., т. XV, Пг., 1920, стр. 220.

  

   Полтора года спустя после встречи с Писемским, уже после выхода в свет "Взбаламученного моря", Герцен включил в свою статью "Ввоз нечистот в Лондон" маленькую сценку - "Подчиненный и Начальники", - в которой воспроизведена обстановка во время объяснения Писемского (Подчиненный) с Герценом и Огаревым (Начальники).

   "Подчиненный. - Находясь проездом в здешних местах, счел обязанностью явиться к вашему превосходительству.

   Начальник А. - Хорошо, братец. Да что-то про тебя ходят дурные слухи?

   Подчиненный. - Невинен, ваше превосходительство, все канцелярская молодежь напакостила, а я перед вами, как перед богом, ни в чем-с.

   Начальник В. - Вы не маленький, чтобы ссылаться на других. Ступайте..."*.

   ______________

   * А.И.Герцен. Полн. собр. соч., т. XVI, стр. 556. (Разрядка моя. - М.Е.).

  

   В этом диалоге Начальник В., то есть Огарев, говорит Подчиненному "вы", а Начальник А., то есть Герцен, - "ты", причем подчеркнуто в тех же выражениях, что и в обращениях к фельетонисту "Северной пчелы".

   В заключение этой пародийной главы, по-видимому, весьма точно было процитировано письмо Писемского к Герцену: "Одна из главнейших целей моей поездки в Лондон состояла в том, чтоб лично узнать вас, чтоб пожать руку человека, которого я так давно привык любить и уважать. Когда вы воротитесь? Пожалуйста, сообщите об этом N.N. (Огареву. - М.Е.), которого я имел счастье знать в R.R. (в России. - М.Е.).

   Я прошу вас принять новое издание моих сочинений в знак глубокого... глубокого уважения к вам"*.

   ______________

   * А.И.Герцен. Полн. собр. соч., т. XVI, стр. 556.

  

   Едва ли можно усомниться в искренности этих строк. Но Писемский уважал, считал даже себя последователем не того Герцена, каким он был на самом деле. Познакомившись с издателями "Колокола", он, наконец, понял, что перед ним не либералы, возвещающие некий третий путь между революционной демократией и крепостнической реакцией, а соратники тех "молодых штурманов будущей бури", признанным вождем которых был Чернышевский. Писемский теперь имел возможность убедиться в том, что третьего пути не существует. Выбор возможен только между лагерем крепостников и лагерем революционеров.

   После встречи с Герценом и Огаревым окончательно оформился замысел нового романа, в котором определилась его новая позиция в общественной борьбе. Это было "Взбаламученное море". Писемский работал над ним с лихорадочной поспешностью. К началу 1863 года роман был вчерне закончен, а в мартовской книжке катковского "Русского вестника" уже начато его печатание.

   "Взбаламученное море" - это попытка подвести итог общественно-политического развития России почти за четверть века - с начала 40-х годов до 1862 года включительно.

   В бурных событиях 60-х годов Писемский проглядел главное, а именно борьбу двух основных классов русского общества: революционного крестьянства и дворянства, всеми силами охранявшего свои "священные" права. Причиной страшной для него политической "сумятицы" 60-х годов Писемский считал все те же развившиеся до чрезвычайных размеров антинародные "сословные и частные" дворянские притязания, против которых пытался еще в николаевские времена бороться его герой Калинович. Главными "деятелями" либеральной суетни, которая так характерна для этой эпохи, были, по его мнению, падкие на моду дворяне вроде Бакланова. Писемский всячески подчеркивал, что этот центральный герой "Взбаламученного моря" - типичнейшая фигура "либерала" 60-х годов: "Он праздно вырос, недурно поучился, поступил по протекции на службу, благородно и лениво послужил, выгодно женился, совершенно не умел распоряжаться своими делами и больше мечтал как бы пошалить, порезвиться и поприятней провести время. Он представитель того разряда людей, которые до 55 года замирали от восторга в итальянской опере и считали, что это высшая точка человеческого назначения на земле, а потом сейчас же стали с увлечением и верой школьников читать потихоньку "Колокол". Из желания не отстать от моды эти люди охотно посещают социалиста Проскриптского и, будучи в душе крепостниками, "кричат и требуют в России фаланстерии". Вояжируя за границей, они, не зная, куда деваться от праздности и скуки, бывают, между прочим, и у Герцена.

   Такие либеральные болтуны, в сущности, мало чем отличались от таких откровенных крепостников, как Иона Циник.

   Эту пропитанную ядами паразитизма почву дворянского существования он в новом романе живописал с прежней силой убедительности. Но если раньше он судил дворянско-чиновничью среду главным образом как нравственно растленную, то теперь она ему казалась источником неисчислимых политических бедствий, угрожающих существованию всего общества. Он пытался уверить читателя, что большинство из тех, кто в той или иной мере непосредственно причастен к революционному движению, выросло на той же почве дворянского существования, то есть на почве, враждебной народу, которому совершенно чужды цели революционеров.

   Писемский был убежден в том, что революционное движение ни в какой степени не связано с народным недовольством. При всем своем уважении к народу он не видел в нем созидательной политической силы. Народ, по его мнению, был носителем богатых природных задатков. Однако эти задатки, как он думал, могли развиваться лишь под благодетельным руководством попечительного монархического государства - единственной реальной и полезной силы, призванной к такому руководству. Вот почему всякий, кто покушается на устои государства, действует вопреки подлинным интересам народа. Эта глубоко ошибочная мысль и определяла отношение Писемского к революционерам. Образы этих людей в его новом романе представляют собой, по существу, пасквильные фигуры, сделанные но рецептам реакционера Каткова, размалеванные чучела, выставленные с единственной целью - напугать обывателя. Вор, вымогатель и провокатор Виктор Басардин; уверенные в своей безнаказанности сыновья миллионера-откупщика Галкина, забавляющиеся революцией, как опасной игрой; развращенный дворовый, ставший на путь грабежей и убийств, - таким пытался Писемский представить лагерь революционеров.

   Самым главным их свойством Писемский считал полное отсутствие каких-нибудь самостоятельно продуманных идей. Как и либералы баклановского типа, они все будто бы только рабы моды, как правило, даже и возникающей-то не в самой России. Устами Варегина он утверждает, что "нет разницы между Ванюшею в "Бригадире", который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: "helas, c'est affreux!", - и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции..."

   В изображении Писемского не имеют здравых политических понятий даже те из участников революционного движения, которые искренне, как, например. Валерьян Сабакеев, желают добра своей стране и своему народу. Кто же, так сказать, персонально виноват в этих трагических заблуждениях молодежи?

   Резонер Варегин, говоря об арестованных и осужденных, замечает: "Очень жаль этих господ в их положении, тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет". Во "Взбаламученном море" Писемский казнил и самого себя за свои былые либеральные увлечения; в образе Бакланова есть несомненные автобиографические черты.

   Стало быть, никакого либерализма, никакой середины, полная верность правительству - таков политический итог романа. Образец в этом отношении - ученый-разночинец Варегин.

   Нарушив основу реалистического искусства - правдивое воспроизведение жизни, - Писемский утратил главное качество своего таланта. В его "Взбаламученном море" нет и следа той композиционной и сюжетной собранности, которая так характерна для его повестей и романов 40-х и 50-х годов. Видимо, почувствовав это, он старался возбудить читательский интерес при помощи приемов, заимствованных из арсенала бульварных романистов. Но ни "пикантные" подробности любовных отношений Бакланова и Софи Леневой, ни авантюрная история горничной Иродиады и ее любовника, кучера Михайлы, не помогли. Все это только еще сильнее подчеркивало художественную несостоятельность "Взбаламученного моря".

   Роман осудили не только революционные демократы, но даже и либеральные друзья Писемского вроде Анненкова.

   Он растерялся окончательно; временами даже подумывал о прекращении всякой литературной деятельности. Но он был, по его собственной характеристике, "органически неизлечимый литератор". Порвав с Катковым (в 1863-1864 годах Писемский был соредактором "Русского вестника"), он стал хлопотать о том, чтобы снова установить связи с либеральной журналистикой - с "Отечественными записками", "Вестником Европы". Наступившая правительственная реакция все более и более раздражает его. "Такая гадость стала, - писал он в декабре 1864 года, - что гораздо хуже прежнего". Правда, он и теперь еще твердил о том, что в этом виновата "революция... вызвавшая реакцию и давшая возможность всей гадости российской снова поднять голову"*.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 179-180.

  

   Несколько оправившись от потрясения, Писемский в 1864-1869 годах пережил новый подъем в своем творчестве. За эти годы он написал шесть пьес, оригинальнейший цикл рассказов "Русские лгуны", в которых вновь блеснул безукоризненным знанием помещичьего провинциального быта, смешных, а порою диких нравов этой среды.

   Но эти произведения не могли восстановить репутации Писемского. "Взбаламученное море" было слишком свежо в памяти читателей и критиков того времени.

  

  

  

   К концу 60-х годов, когда Писемский все яснее стал сознавать, как ошибочны были его взгляды, нашедшие свое выражение во "Взбаламученном море", он задумал написать новый роман, решив по-новому осветить в нем те же общественные вопросы, что и во "Взбаламученном море". Это были "Люди сороковых годов".

   Здесь также дан широкий обзор русской жизни за четверть века - от начала 40-х годов до эпохи реформы. Если во "Взбаламученном море" Писемский пытался доказать, что идейное движение 40-х годов все в совокупности было лишь мутной пеной на поверхности русской жизни, лишь одним из проявлений дворянского позерства и фанфаронства, то в "Людях сороковых годов" он, как бы в споре с самим собой, исходил из мысли, что именно в этом движении истоки перемен, происшедших в 60-е годы и оказавших при всей их ограниченности все-таки благодетельное воздействие на жизнь общества. Под влиянием этих идей даже Сергей Абреев, тесно связанный с великосветским обществом и бюрократическими верхами, внезапно обрел какие-то положительные качества. Между ним и прежними николаевскими администраторами огромная разница. Илларион Захаревский в отличие от своих родителей полон сознания долга перед государством, для него идея права не отвлеченная идея, он иногда готов ради нее рисковать даже своим служебным положением. Этот ряд поумневших детей как бы завершает фигура магистра прав Марьеновского - наиболее последовательного, как старается уверить Писемский, носителя идей 40-х годов. Теперь он считал, что все, чего достигла Россия в 60-е годы, произошло благодаря соединению прогрессивных идей 40-х годов с идеей надсословного государства. Недаром в заключительной сцене романа Александр II также провозглашается человеком 40-х годов.

   Нельзя не отметить, что все эти фигуры детей, идущих по новой дороге, не похожей на дорогу их отцов, - в значительной мере фигуры сочиненные, художественно неубедительные. Как только Писемский подходил к тому пункту их жизни, где должна была проявиться их "идейность", он как бы утрачивал и свою наблюдательность и умение обставить повествование впечатляющими деталями. Здесь проявилась та же закономерность художественного творчества, что и в четвертой части "Тысячи душ" или в образе Варегина: идея, идущая вразрез с основным направлением жизни, не могла стать живой душой этих образов.

   Ведь под идеями 40-х годов Писемский разумел вовсе не идеи Белинского, действительно подготовившие великий общественный подъем 60-х годов, а нечто диаметрально противоположное - тот самый либерализм, который был так решительно осужден во "Взбаламученном море" и который возводился им теперь в степень творческого начала русской общественной жизни.

   В этом романе на уровне таланта Писемского лишь те части, в которых показана жизнь отцов. Здесь Писемский снова создал целый ряд удивительно рельефных фигур. Отец Вихрова, старый вояка, перенесший все ужасы солдатчины и мучимый воспоминаниями о том, как сам он, уже будучи офицером, засекал солдат; мать Сергея Абреева - вздорная, заносчивая крепостница; стяжатель и лихоимец Захаревский со своей дородной супругой; деспот-губернатор и многие, многие другие образы романа ярко характеризовали дворянское общество, которое было осуждено историей. Многочисленные и в большинстве своем убедительные картины жизни отцов и составляют основную художественную силу этого романа, но эти картины все-таки не могли возместить бледности тех образов, которые были призваны выразить положительные идеи автора.

   Может быть, именно поэтому "Люди сороковых годов" и лишены той композиционной целостности, которая отличала произведения Писемского 50-х годов. Здесь нет ни единой интриги, как, например, в "Старческом грехе" или в "Браке по страсти", ни той деловой взаимозависимости, которая сплачивала в один сплошной массив героев "Тысячи душ".

   Фигурой, которая была призвана сплотить воедино многочисленные и разнородные элементы повествования, является Павел Вихров. Однако он "не справляется" с этой задачей. Он не столько деятель, сколько наблюдатель, стоящий, в сущности, в стороне от главных интересов подавляющего большинства персонажей. Поэтому многое из того, что случается с Павлом, само по себе интересно (споры с Коптиным, беседы с Макаром Григорьевичем и т.п.), но с судьбой остальных героев романа почти никак не связано. Последовательность повествования держится едва ли не на одной только истории любовных отношений Павла с Фатеевой и Мари.

   Правда, эта линия романа имела для Писемского немаловажное значение. Он теперь пересматривал свои взгляды и на так называемый женский вопрос, впервые поставленный перед русским общественным сознанием также людьми 40-х годов. Если во "Взбаламученном море" идею женской независимости, свободы чувства он в образе Софи Леневой хотел дискредитировать как прикрытие развращенности, то теперь он снова выступает как защитник этой идеи. В метаниях и увлечениях Фатеевой он склонен видеть нечто вроде протеста против господствующей дворянской морали. Здесь он уже не отважился проповедовать те домостроевские добродетели, воплощением которых во "Взбаламученном море" была Евпраксия. Но полного сочувствия Фатеевой у Писемского все-таки нет. Она кончила жизнь почти в такой же душевной опустошенности, как и Софи.

   Когда-то Писемский в статье о Гоголе осудил своего учителя за его попытку создать образ идеальной славянки. Но теперь он сам не удержался от этого соблазна. В образе Мари он намеревался высказать свои представления о подлинной поэзии женского существования. Она, как пушкинская Татьяна, в силу сложившихся обстоятельств замужем за старым, недалеким генералом, который только и достоин уважения за то, что пролил кровь под Севастополем. Разумеется, она его не любит. Через всю жизнь она во всей чистоте пронесла свое чувство к Павлу Вихрову и в конце концов отдалась этому чувству. Правда, с мужем она не разошлась. Он "устранен" очень просто: с молчаливого согласия и одобрения Мари он завел себе "даму сердца".

   Последние страницы романа повествуют о том, как в дачной местности под Петербургом прогуливаются уже постаревшая Мари и изрядно полинявший Вихров. Их любовь стала, может быть, менее непосредственной, но, по-видимому, не утратила своей романтической возвышенности. Однако в этой идиллии есть изрядная доля горечи. Да, бурные события 40-60-х годов не прошли даром. И все-таки жизнь ненамного улучшилась. Не бескорыстные Марьеновские задают в ней тон, а увертливые карьеристы Плавины или беззастенчивые дельцы вроде Виссариона Захаревского, когда-то обиравшего казну в качестве скромного губернского инженера, а теперь загребающего сотни тысяч на казенных подрядах. Благородному Вихрову, романтически утонченной Мари осталось одно только пристанище - тихая, уже обескрыленная любовь. Они теперь напоминают героев первой части романа: отца Мари Еспера Ивановича Имплева и княгиню Весневу, которые также укрывались от пошлости жизни в возвышенной, немного грустной и немного комичной любви.

   Писемский, как и Гоголь, как и большинство русских писателей того времени, никогда не переставал думать о том, кто же на Руси скажет всемогущее слово "вперед". Настойчивые поиски ответа на этот вопрос и во второй половине 60-х годов не дали положительного результата, но они помогли Писемскому отделаться от некоторых иллюзий и заблуждений. В "Людях сороковых годов" нет уже того безоглядного преклонения перед самодержавной государственной мудростью, которая во "Взбаламученном море" демонстративно восхвалялась, как панацея от всех социальных зол. Высказанная Вихровым утопия о бессословном, "хоровом" государстве с "ласковым" царем во главе недалеко ушла от старой теории просвещенной монархии, но она, тем не менее, была далека от официальных, строго сословных, откровенно деспотических представлений насчет русского государственного устройства.

   Изменилось теперь и отношение Писемского к тем, кто активно боролся против самодержавно-крепостнического строя.

   В конце 60-х годов движение революционной молодежи не только не прекратилось, но, наоборот, усилилось, приковывая к себе внимание всех, кто имел способность более или менее трезво смотреть фактам в лицо. Героизм и самоотверженность революционеров вынуждены были признать даже те, кого никак нельзя было заподозрить в сочувствии революции. Лишь самые закоренелые охранители вроде Каткова и его единомышленников продолжали твердить, что революционеры - это бессердечные, развращенные люди, не любящие своего народа и действующие по наущению врагов России. Писемский уже не мог удовлетвориться таким злопыхательским объяснением. В "Людях сороковых годов" он устранился от изображения революционеров, хотя действие этого романа, насквозь пронизанного политической злобой дня, и доведено до 60-х годов. Он не хотел повторять здесь ошибок, допущенных во "Взбаламученном море". Он решил, что сперва надо внимательно, без раздражения присмотреться к революционерам, а потом уже писать о них. Это уже было начало работы над новым большим романом, "В водовороте" (1871).

   Здесь, как и в подавляющем большинстве произведений Писемского, перед читателем снова проходят картины жизни буржуазно-дворянской России, жизни, разделяющей людей в основном на две категории: благоденствующих, довольных, для которых господствующие нравы не только привычны, но и выгодны, и тех, кто страдает и в конце концов становится жертвой этих нравов. Но если бы дело ограничивалось только этими картинами, то этот роман почти ничего не прибавил бы к тому, что уже было сказано Писемским раньше.

   Своеобразие его нового произведения заключается в том, что в центре здесь уже не бессильная жертва, как в "Боярщине" или "Тюфяке", не энергичный себялюбец, как в "Тысяче душ", и не фанфаронствующий пенкосниматель вроде Бакланова, а люди, смело и обдуманно борющиеся против коренных устоев существовавшего в то время общества.

   Князь Григоров - это человек, решительно осуждающий ту среду, к которой принадлежал по рождению и богатству. В конце концов он порывает с этой средой, оставляет семью. Но ему ясно, что мало устраниться от зла: необходимо уничтожить самые условия его существования и господства. Потому-то он и ищет союза с теми, кто борется. Многое в поведении этих людей ему кажется странным и даже надуманным, однако он имеет мужество признавать, что в его суждениях такого рода чаще всего сказывается груз привычек, усвоенных им в дворянской среде. Нравственное превосходство тех, кто протестует, над членами "хорошего" общества для него бесспорно. Эти настроения отразились и в сложном, противоречивом, но глубоком и искреннем чувстве, связавшем его с женщиной, всю свою жизнь посвятившей борьбе за национальное и социальное освобождение родины.

   "В водовороте", как и в "Людях сороковых годов", есть образы и ситуации, как будто бы преднамеренно написанные так, чтобы заставить читателя вспомнить некоторые образы и ситуации "Взбаламученного моря", - вспомнить и изменить к ним свое отношение. Наиболее прозрачно эта полемическая связь с злополучным романом выступает в образе Елены Жиглинской.

   В шестой части "Взбаламученного моря" в обществе "красных" появляется невеста Валерьяна Сабакеева - Елена Базелейн. Девушка скромная и целомудренная, она усвоила подчеркнуто некрасивые, развязные манеры, часто ведет непристойно-откровенные разговоры об отношениях мужчин и женщин и т.д. - и все это из ложного убеждения, что такой именно и должна быть настоящая революционерка. Этот карикатурный образ, как надеялся тогда Писемский, должен был воочию показать, что любая причастность к революции притупляет чувство красоты, опустошает личность.

   На первый взгляд Елена Жиглинская очень похожа на свою тезку из "Взбаламученного моря". Но это сходство при ближайшем рассмотрении оказывается чисто внешним и лишь оттеняет различие между ними. Да, Елена Жиглинская тоже иногда бывает резкой в обращении с людьми, в ее поведении есть некоторая, может быть, подчеркнутая угловатость, но ведь она слишком хорошо понимает, что так называемая тонкость и грациозность женщин дворянского круга (в большинстве жеманниц и бездельниц) - в лучшем случае всего лишь результат вышколенности, часто прикрывающей нечистые поползновения и дела. Она терпеть не может комплиментов по своему адресу, смеется над славословиями женской красоте, потому что знает подлинную цену светской галантности.

   Все, что ни делает Елена, она делает убежденно, с предельной искренностью. И убеждения эти не нахватаны с лету, из третьих рук, как у ее предшественницы, а добыты в упорном труде. Это - замечательная умница, много читавшая и много знающая. Сосредоточенная энергия, непреклонная воля, высокоразвитое чувство собственного достоинства - за все это Елену не могут не уважать все, кто ее знает. Чистоту ее помыслов, самоотверженность поступков вынуждены признать даже те, кто не разделяет ее взглядов и не сочувствует ее целям. Это по-настоящему крупная личность. Недаром современники называли ее Базаровым в юбке. Это сравнение интересно не только потому, что сами по себе характеры героев действительно сходны, но также и потому, что сходно отношение к ним их творцов.

   Сочувствие Писемского Елене бесспорно. Однако было бы ошибочно думать, что в ее образе он намеревался создать апофеоз революционерки. Усомнившись в истинности некоторых прежних своих верований, он не мог окончательно от них отделаться, потому что не знал, чем их заменить. Ему казалось, что тот водоворот обычной жизни, в котором так привольно чувствуют себя плывущие по течению, неодолим: революционеров - единицы, а равнодушных, благоденствующих - подавляющее большинство. Стало быть, думал Писемский, борьба революционеров, как бы ни были благородны и возвышенны их цели, неизбежно обречена на неудачу. Она трагична в самой своей основе. К этому же выводу пришел и его герой князь Григоров. Елена осталась до конца верной тому делу, которому служила. Тем более трагична ее судьба. В своей борьбе, как старается, уже не сообразуясь с фактами жизни, доказать Писемский, Елена была, в сущности, одинока. Организация, которая якобы руководила борьбой за освобождение родины Елены - Польши, оказалась мифом, а человек, называвший себя уполномоченным этой организации, Жуквич, - заурядным проходимцем.

   И все-таки вопреки этой ошибочной тенденции, сказавшейся главным образом в финале романа, впечатление от него не безысходно. В конце концов нашелся человек, который стойко и, по существу, победоносно сопротивлялся мертвенному коловращению пошлости. И это не только не сломило его, но, наоборот, обогатило его личность. Героический образ Елены Жиглинской как бы освещает весь роман, цементирует весь его строй.

   "В водовороте" имел подлинно художественный успех. "Я... совсем в восторге от романа, - писал Н.С.Лесков, - и в восторге не экзальтационном, а прочном и сознательном. Во-первых, характеры поражают верностью и последовательностью развития; во-вторых, рисовка артистическая; в-третьих, экономия соблюдена с такою строгостию, что роман выходит совсем образцовый... А наипаче всего радуюсь, что... "орлу обновишася крыла и юность его"*. Даже Лев Толстой, на которого не так-то просто было угодить, отзывался об этом романе с восхищением: "...я второй раз прочел ваш роман, и второе чтение только усилило то впечатление, о котором я говорил вам. Третья часть, которой я еще не читал тогда, - так же прекрасна, как первые главы, которые меня при первом чтении