Писемский Алексей Феофилактович - М. П. Еремин. Выдающийся реалист

ить без сплетни. Муромский и Берестов отлично поладили, как только случай представил им возможность сойтись, не нанося урона их спеси. Интересы у них были общие и взгляды на жизнь, в сущности, одинаковые.

   Для Гоголя принцип сопоставления невежественного помещика с дворянином, напялившим личину "просвещенности", стал основой воспроизведения дворянской жизни. Сладчайший Манилов, мечтающий о том, чтобы "следить какую-нибудь этакую науку", - не менее отвратительный паразит, чем Собакевич, Коробочка или даже Плюшкин. Гоголь настойчиво подчеркивает, что таких людей, как Ноздрев или Собакевич, можно встретить не только в провинции, но и в верхах дворянского общества. Даже Коробочка, и та не исключение: "...Иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка".

   Великие произведения Гоголя заключали в себе знаменательную для русского общественного сознания мысль: все эти люди не исключение, а норма дворянской жизни. Именно эта мысль и была подхвачена и развита писателями "натуральной" школы. Она же лежала в основе всего раннего творчества Писемского. Но в разработке этой намеченной Гоголем темы он шел несколько иным путем, чем его великий учитель.

   Персонажи "Мертвых душ", например, раскрыли себя перед читателем все-таки в не совсем обычной для них обстановке. Чичиков с своей негоцией ворвался в их среду, как нечто из ряда вон выходящее. Они предстают перед читателем в крайнем проявлении характеров. Писемский 40-50-х годов сосредоточил свое внимание на заурядном быте дворян. Люди проверяют приходы и расходы; заботятся об устройстве своих домашних дел; влюбляются и заключают браки, развлекаются, как умеют; иногда неторопливо ссорятся; довольно часто, но, кажется, без злого умысла сплетничают. Но стоит только перевернуть несколько первых страниц любого произведения Писемского этого периода, как впечатление мирной патриархальности исчезает бесследно. Что ни дальше, то все яснее становится, что в этой среде каждый поступок, каждый взгляд, каждое слово таят в себе какую-то опасность. Отношения между людьми развиваются здесь всегда в одном и том же направлении: скрытая неприязнь и подозрительность превращаются в откровенную, ничем уже не сдерживаемую вражду; тревожные ожидания оправдываются: наступает катастрофа. Вся жизнь в этом обществе устроена так, что страдания и обиды являются ее неизбежными спутниками.

   Не вынесши бесконечных унижений и надругательств, погибла героиня "Боярщины" Анна Павловна Задор-Мановская; страдает Юлия Кураева, насильно выданная замуж за нелюбимого человека и обманутая тем, кого она любила; страдает несчастный муж Юлии - "тюфяк" Павел Бешметев, когда-то мечтавший об ученой карьере, а теперь все более и более погружающийся в ту тину "сердце раздирающих мелочей", которая на обывательском языке называется жизнью "порядочного" общества; страдает его сестра Лизавета Васильевна Масурова, несущая тяжкий крест совместной жизни с пошляком-мужем; обманы и издевательства свели в могилу Веру Павловну Ензаеву ("Богатый жених"); убит на дуэли (в ней он преднамеренно искал смерти) одаренный юноша Леонид Ваньковский ("Виновата ли она?"); его сестра Лидия, обреченная выносить постоянную враждебность своей озлобленной матери и ее циничных друзей, едва ли не завидует участи брата; загублена жизнь внучки гоф-интендантши Пасмуровой - Ольги Николаевны ("Старая барыня")...

   Следя за судьбой тех, которые страдают, нельзя, по-видимому, сомневаться в том, что непосредственные виновники их страданий - это какие-то прирожденные злодеи. Но Писемский не торопится с моралью. Он приглашает читателя еще и еще раз присмотреться к жизни своих героев, прежде чем делать окончательные заключения.

   Ведь когда Задор-Мановский обвиняет жену в обмане и откровенно признается, что не женился бы на ней, если бы знал заранее о ее бедности, то он действует в данном случае в точности так же, как действовали бы на его месте и другие члены дворянского общества. Недаром вся боярщинская "общественность" - от Ивана Александровича Гуликова до предводителя дворянства - признает его правоту и во всем обвиняет его "безнравственную" жену. Владимир Андреевич Кураев вовсе не злодей. Он искренне был убежден, что "пристроил" Юлию так, как это обычно "делается в свете". Правда, заключая этот брак, он рассчитывал, что кое-что при этом перепадет и ему. Но это его не смущает: так на его месте поступил бы каждый. Он всего лишь прилежный блюститель нравов того самого "хорошего" общества, которое он, как и тысячи людей его круга, считает воплощением всего наиболее достойного в человечестве. Неколебимая уверенность Масурова в том, что он приятнейший член общества и образцовый семьянин, основана не на одной только его глупости, - таково мнение всего общества. Бахтиаров ни разу не подумал, как подло он относится к доверившимся ему женщинам, - но разве дворянская мораль не признала безоговорочно право людей его положения жить, ни в чем себе не отказывая? Отличный танцор Сергей Петрович Хазаров и его тесть - унылый хвастун Антон Федорыч Ступицын, "утонченный" Алексей Сергеевич Ухмырев ("Богатый жених") и властная гоф-интендантша Пасмурова ("Старая барыня"), фанфарон Шамаев и губернский лев Батманов ("M-r Батманов") - все они уверены, и не без основания, что действуют вполне в духе общепринятой в дворянском обществе морали. Нити от их губительной деятельности тянутся в самые недра взрастившей их среды.

   Может быть, потому жертвы и не знают толком, кого проклинать, кому мстить за свои страдания. Ведь они и сами в подавляющем большинстве заражены той же моралью, что и их мучители, и у них нет сил освободиться от ее влияния. Так в частных судьбах, в дрязгах домашней жизни людей вырисовывается перед читателем жизнь всего дворянского общества.

   Именно на эту способность Писемского проникать в самые затаенные утолки жизни указывал в свое время критик-демократ Писарев: "Вглядитесь в личности, действующие в повести Писемского, - вы увидите, что, осуждая их, вы, собственно, осуждаете их общество; все они виноваты только в том, что не настолько сильны, чтобы проложить свою оригинальную дорогу; они идут туда, куда идут все; им это тяжело, а между тем они не могут и не умеют протестовать против того, что заставляет их страдать. Вам их жалко, потому что они страдают, но страдания эти составляют естественные следствия их собственных глупостей; к этим глупостям их влечет то направление, которое сообщает им общество... Нам остается только жалеть о жертвах уродливого порядка вещей и проклинать существующие уродливости"*.

   ______________

   * Д.И.Писарев. Сочинения, т. I, M., 1955, стр. 172.

  

   Но умение понять, что жизнь каждого человека обусловлена жизнью всего общества, вовсе не вело Писемского к всепрощению. Для него было несомненно, что в обществе нет прирожденных извергов и чистых праведников, но он всегда добросовестно стремился различать в обществе правую и виноватую стороны. Для него все дело заключалось в том, насколько личные склонности и влечения того или иного человека соответствуют господствующей морали, господствующим в обществе интересам, насколько человеческое еще сохранило способность пробиваться через кору традиционно общепринятого.

   Конечно, все эти Задор-Мановские, Кураевы, Масуровы, Ухмыревы, Шамаевы, Марасеевы усвоили взгляды на жизнь, незыблемые, по их мнению, хотя бы уже потому, что за ними стоят вековые традиции. Но они далеко не пассивно исповедуют эти взгляды. Свое основное право - право жить в свое удовольствие за счет чужого труда - они готовы отстаивать любыми средствами. Причем это право понимается этими людьми весьма расширительно. Присвоение труда крепостных было для них делом естественным, как само существование. Волновало только одно: мало! Мало доходов, мало денег, мужики изленились. С этого пункта начинались поиски средств для приличного существования. Получить наследство, взять приданое, выйти замуж за богача, выиграть, занять, выклянчить, вынудить шантажом - как угодно, только чтобы были деньги!

   Ни один писатель 50-60-х годов с такой тщательностью не исследовал этой прозаической, но зато самой существенной стороны дворянской жизни.

   В критике издавна укрепилось мнение о некоторой грубости таланта Писемского, о его неумении видеть жизнь во всей сложности оттенков. Писемского мало волновали эти упреки. В жизни дворянской массы - а он именно на ней сосредоточил свое внимание, - по глубокому убеждению Писемского, просто не оставалось места для той человечности, которая одна и составляет поэзию жизни. Дружба, любовь, сострадание, даже родственные привязанности - все эти чувства превращены здесь в предмет торга.

   Правда, среди персонажей Писемского есть такие, в душе которых сохранилось еще нечто человеческое. Хотя они и заражены обывательщиной, но не настолько, чтобы не видеть хотя бы самых кричащих ее уродств. У них нет достаточной энергии для борьбы, но они, чаще всего хорошенько даже и не понимая этого, стремятся вырваться из липких объятий господствующей рутины.

   В характерах этих людей, по-видимому, не может не быть той сложности и тонкости душевной жизни, которая обязательно должна привлечь внимание большого художника. И Писемский, кажется, с полным доверием и даже увлечением начинает приглядываться к этой сложности. Но результаты оказываются весьма неутешительными. У тех, кто искренне ищет выхода из окружающей их пошлости, удручающе бедные идеалы. Стремления этих людей не простираются дальше мечты о жизни с любимым человеком, в обстановке, весьма схожей с той, в которой они живут. Это идеал все того же бездеятельного существования. Ведь и Анна Павловна Задор-Мановская, и Вера Ензаева, и Лизавета Васильевна Масурова, не говоря уже о Юлии Кураевой, пределом мечты которой являются прогулки по Невскому, и Лидия Ваньковская - все они, в конце концов, мечтают лишь о том, чтобы уйти от тех гнетущих обстоятельств, которые их непосредственно окружают: от нелюбимого мужа и его циничных друзей, от лицемерных опекунов или от бездушных родителей. Их мечты о лучшей жизни всегда отдают маниловской беспочвенностью и малодушием. Какая уж тут сложность душевной жизни! Может быть, самая глубокая мысль подавляющего большинства произведений Писемского 40-50-х годов в том и заключается, что дворянское общество страшно обедняет мечту человека, опустошает его душу.

   На первый взгляд может показаться, что духовная жизнь тех, на кого жертвы смотрят, как на своих спасителей, более содержательна. Герой "Боярщины" Эльчанинов учился когда-то в университете и при каждой подходящей оказии твердит о намерении начать новую, лучшую жизнь. Курдюмов ("Виновата ли она?") не менее утонченная и возвышенная натура: он интересуется и музыкой, и живописью, и даже гальванопластикой. Так же, как и Шамилов ("Богатый жених"), и Бахтиаров, и Батманов, они при каждом удобном случае стараются показать, что между ними и дворянской массой нет ничего общего, что они выше ее мелочных интересов и с величайшей готовностью отдали бы свои силы какому-то важному делу, если бы давным-давно не разочаровались в такой возможности. Каждый из них мог бы подписаться под этой жалобой Бахтиарова: "С юных лет он хотел быть чем-то выше посредственности и, может быть, достигнул бы этого; но люди и страсти испортили его на первых порах". Нетрудно догадаться, что эти люди настойчиво претендуют на патент "лишнего человека".

   В дворянском обществе отношение к "лишним людям" было двойственным. Конечно, Онегины и Печорины не способны на активный протест, "умными ненужностями" назвал их Герцен. Однако чрезвычайно важно, что они не хотели быть вместе с теми,

  

   Кто славы, денег и чинов

   Спокойно в очередь добился...

  

   В годы последекабрьской реакции они были воплощенным осуждением господствовавшего тогда строя жизни. Потому-то к ним и тянулись все, кто, хоть порою и очень смутно, чувствовал свой разлад с дворянской средой. "Лишние люди" всем своим поведением тревожили нечистую совесть обывателя. Он ненавидел их, боялся и втайне завидовал им, потому что чуял в них именно умных, хороших людей. Так, рядом с Печориным появилось его карикатурное отражение - Грушницкий.

   Писемский всегда отчетливо видел различие между Печориными и Грушницкими и всю силу своей иронии направил против людей, кокетничающих разочарованием. Между его героями - всеми этими Эльчаниновыми, Шамиловыми, Бахтиаровыми, Батмановыми - и "лишними людьми" ничего общего нет. Глубокие, искренние страдания Печорина или Бельтова им просто непонятны. Им органически чужды те страстные искания полезной деятельности, столь характерные для людей типа Бельтова или Рудина. В отличие от Онегиных и Печориных эти герои Писемского осуждают светское общество лишь на словах, а на деле всеми силами стремятся проникнуть в него. Бахтиаров в молодости давал "породистым приятелям лукулловские обеды, обливая их с ног до головы шампанским и старым венгерским", и все только для того, чтобы стать среди них своим человеком. Эльчанинов потому так и обрадовался "покровительству" графа Сапеги, что надеялся с его помощью стать "светским человеком".

   По отношению к этим людям ирония Писемского не знает никакой пощады. Даже сами эти претензии на "светскость" не имели под собой, по его мнению, решительно никакого основания. В его изображении все они - заурядные любители "пожить", готовые ради этой перспективы пойти на все, вплоть до поступления на содержание к богатой женщине. У каждого из них в прошлом или в перспективе богатая вдова - дворянка ли, купчиха ли, все равно! Бахтиаров через это уже прошел. Шамилов и Батманов этим кончили, а Эльчанинов и рад бы устроиться на содержание, да случай не выходит, и потому он вынужден просить взаймы по мелочам.

   Эти люди были вдвойне опасны: взятыми напрокат фразами о "разочаровании" они обманывали людей, искренне стремившихся вырваться из цепких лап дворянско-обывательской пошлости. Когда гибли жертвы дворянских нравов, то среди их палачей Эльчаниновы, Бахтиаровы, Шамиловы, Курдюмовы играли если не главную, то, бесспорно, самую отвратительную роль.

   Этими образами Писемский как бы завершает анализ моральной физиономии дворянского общества сверху донизу. От мрачного, необузданного Задор-Мановского до "элегантного" Эльчанинова, от звероподобного Пионова до корректнейшего Курдюмова тянется фаланга непосредственных исполнителей уродливых законов этой среды.

   В статье о втором томе "Мертвых душ" Писемский, говоря о героях Гоголя, между прочим, заметил, что главный их порок заключается даже не в отсутствии образования и не в предрассудочных понятиях, а кое в чем посерьезнее, что для исправления их мало школы и цивилизации. Этой характеристикой гоголевских героев Писемский определил и сущность подавляющего большинства персонажей своих ранних произведений. Нет, их не исправишь просвещением, цивилизация коснулась их только внешней своей стороной. Они прочно срослись с крепостнической почвой и будут держаться за нее до тех пор, пока она не разрушится окончательно.

   Страшный мир опустошенности и бесчеловечности отразился в ранних произведениях Писемского. И все-таки жизнь страны в целом не представлялась ему безысходно мрачной. За помещичьей Россией он видел Россию народную, видел и хорошо знал мужика, который, по глубокому убеждению Писемского, был носителем лучших качеств нации.

   Как ни тяжела жизнь мужика, он все-таки каким-то чудом сохраняет в себе ту внутреннюю независимость личности, которая, то и дело проявляется в снисходительно-ироническом отношении к барину. Этим чудом, по глубокому убеждению Писемского, был труд, сам процесс работы. Хоть мужик и знал, что он работает не на себя, но он знал также и то, что только его трудом "всякое дело ставится, всякое дело славится". Недаром в народе так уважают хороших работников. Писемский с восхищением живописал именно эти черты народного характера. Его излюбленные герои, такие, как питерщик из одноименного рассказа или Петр Алексеевич из "Плотничьей артели", - это все "строптивые" люди, люди с высокоразвитым чувством собственного достоинства, но зато ведь это и выдающиеся работники, мастера своего дела, способные тонко чувствовать красоту труда. И эти качества проявились бы в народе с еще большей силой, если бы не крепостничество.

   Помещики не только присваивают труд крестьян, но постоянно унижают и развращают их. Особое внимание Писемский обращал на то, как насаждается в крепостных холопское терпение и угодничество. Стоит только вспомнить фигуру Спиридона Спиридоныча, лакея Кураевых, чтобы понять, как Писемский относился к лакейству крепостных. Тема лакейства как неизменного спутника барства, пожалуй, наиболее убедительно развита в "Старой барыне". Не говоря уже о Якове Ивановиче - этом "фанатике челядинства", как назвал его Чернышевский, - все, кто соприкасался с Пасмуровой, в той или иной мере заражены лакейством. Лакейство и во внуке Якова Ивановича, рекруте-охотнике Топоркове; наконец, лакейство в большинстве дворовых Пасмуровой, которые в храмовые праздники буйствовали на базарах, похваляясь тем, что они люди Пасмуровой и им от властей не угрожает никакое наказание.

   Несмотря на то, что отношение Писемского к дворянству было резко отрицательным, он, показывая развращающее воздействие крепостничества, редко подчеркивал личную вину дворянина. Барин Егора Парменыча ("Леший"), может быть, и "добрый человек", но, как большинство помещиков, он бездеятелен и легковерен. Егор Парменыч прежде, чем стать управителем, был у него лакеем. Именно в этой школе он научился и изворотливости перед сильными и хамской жестокости в своем отношении к подчиненным крестьянам. Барин не является непосредственным виновником несчастий Марфуши, однако нити преступлений Егора Парменыча идут к нему. В конечном счете дело даже не в личности этого барина, а в системе отношений, то есть в крепостном праве. Оно губительно по самой своей природе, и никакая барская доброта не может смягчить его.

   В этом проявилась одна из характернейших особенностей стиля Писемского. Писарев, сравнивая творческий метод Тургенева с методом Писемского, заметил: "Читая "Дворянское гнездо" Тургенева, мы забываем почву, выражающуюся в личностях Паншина, Марьи Дмитриевны и т.д., и следим за самостоятельным развитием честных личностей Лизы и Лаврецкого; читая повести Писемского, вы никогда, ни на минуту не позабудете, где происходит действие; почва постоянно будет напоминать о себе крепким запахом, русским духом, от которого не знают куда деваться действующие лица, от которого порой и читателю становится тяжело на душе"*.

   ______________

   * Д.И.Писарев. Сочинения, т. I, M., 1955, стр. 172.

  

   Дворянство, угнетая народ, развращая его, парализовало таким образом развитие главной творческой силы страны. В этой мысли основной идейный итог "костромского", наиболее плодотворного периода в творчестве Писемского.

  

  

  

   В лучшую свою пору талант Писемского развивался и мужал чрезвычайно стремительно. В середине 50-х годов каждое новое его произведение обнаруживало какие-то еще неизвестные стороны и грани его незаурядного дарования. Он пробовал свои силы в самых различных жанрах: писал повести и рассказы, романы и очерки, комедии и литературно-критические статьи. Но, как ни разнообразны были его интересы и возможности, к этому времени уже явно определилась его писательская "специальность". Превосходно владея формой рассказа и очерка, Писемский все-таки охотнее обращался к большим эпическим формам - к повести и особенно к роману, в котором наиболее свободно и непринужденно "укладывались" неисчерпаемые запасы его наблюдательности. Роман стал для него ведущим жанром еще и потому, что этого требовала главная тема его творчества.

   Те критики, которые на первых порах поспешили объявить его бытописателем помещичьей провинции, вскоре должны были убедиться в ошибочности такого заключения. В его творчестве тема частных, семейных отношений постепенно отходила на второй план и все большее значение приобретала тема общественных отношений людей. Естественно, что рано или поздно он должен был перейти от семейно-бытовой повести к социальному роману. "Тысяча душ" и стала первым социальным романом Писемского.

   Этим романом он как бы подвел итог своего творчества за пятнадцать лет. Все, что в предшествовавших произведениях на первый читательский взгляд представало как нечто частное, "уездное" или "губернское" и только при ближайшем рассмотрении обнаруживало свою общероссийскую природу, в "Тысяче душ" явилось в удивительно цельной картине, сконцентрированно, рельефно.

   Дворянско-чиновничье общество отразилось в этом романе по всей вертикали - от захолустной усадьбы и каморки мелкого уездного чиновника до великосветских салонов и приемной столичного вельможи. Работая над этим произведением, Писемский, по-видимому, лелеял такой же дерзкий замысел, как и его великий учитель: показать "всю Русь", показать, как в погоне за душами крепостных рабов безобразно переплетаются умыслы и страсти, как иллюзорны в этом мире циников мечты о жизни, достойной человека.

   "Тысяча душ" открывается выдержанными почти в тоне умиления сценами из жизни семейства Петра Михайловича Годнева - бывшего смотрителя энского уездного училища. Спокойна и размеренна эта жизнь с ее тихими радостями и мимолетными светлыми печалями: добродушные, вечно повторяющиеся шутки Петра Михайловича; хлопотливая воркотня Пелагеи Евграфовны - не то экономки в доме, не то подруги Петра Михайловича; ежедневные визиты внешне сурового и замкнутого, но на самом деле добрейшего и благороднейшего капитана Флегонта Михайловича Годнева; невинные капризы и увлечения дочери Петра Михайловича, Настеньки; мирные чаепития и чтения вслух - все это поначалу кажется так устойчиво, что невозможно и подумать о какой-либо опасности, которая могла бы угрожать этому идиллически-безоблачному существованию. По крайней мере, Петр Михайлович не предвидел ее ниоткуда. Город Энск, по словам этого мягкого, гуманного человека, "исстари славится дружелюбием", все энские чиновники, по его убеждению, - "люди отличные, живут между собою согласно".

   Однако чем больше и настойчивей расхваливает Петр Михайлович нравы энского общества, тем меньше ему веришь. Только наивному человеку, вроде Петра Михайловича, энские отношения могут показаться такими мирными и патриархальными.

   Энский почтмейстер - большой любитель чтения - оказывается бессердечным ростовщиком; простоватые купцы, которых Годнев так дружески укоряет или наставляет, на каждом шагу "обдирают" народ; исправник, человек тихий и незаметный, систематически предпринимает "стеснительные наезды на казенные имения", а с местных судопромышленников взыскивает незаконные поборы, - конечно, для собственных нужд.

   Но энские нравы вовсе не исключение. В "Тысяче душ" Писемский более убедительно, чем в любом другом своем произведении, показал, что жизнь дворянско-чиновничьего общества сверху донизу характеризуется почти неприкрытым грабежом, продажностью и лихоимством. Соучастие в расхищении народного достояния - вот что связывает членов этого общества круговой порукой. Энский исправник изрядную долю награбленных им денег в виде ежегодных "приношений" отдает губернатору Базарьеву, а тот покрывает проделки исправника. Помещик Прохоров хочет присвоить имение своего родственника Язвина и добивается, чтобы губернские власти объявили Язвина сумасшедшим. И тут не обошлось без "приношений" губернатору и его ближайшим сообщникам по грабежу.

   Взятки и куши связывают в один клубок и губернатора, и городского архитектора, и откупщика Четверикова, и подрядчика Папушкина, опутавшего нищий народ неоплатными долгами и бессовестно издевавшегося над ним, не боясь никакого наказания.

   Писемский все шире раздвигает границы своего повествования. Нити от этих уездных и губернских преступлений тянутся в столицу. Нашлись же там защитники Базарьева, когда его "подвиги" стали уж слишком бросаться в глаза. И там все держится на лихоимстве и казнокрадстве, только, может быть, размеры кушей побольше да берут несколько иначе: энская исправница принимает взятки запросто, по-домашнему, а посредница петербургских вымогателей красавица-баронесса сговаривается с просителями на великосветском балу или в своем роскошно убранном будуаре.

   Повествуя о вакханалии всеобщего хищничества, Писемский вскрывает и его основную причину. "Автор дошел до твердого убеждения, - восклицает он, - что для нас, детей нынешнего века, слава... любовь... мировые идеи... бессмертие - ничто перед комфортом... Для комфорта чистым и нечистым путем ищут наследство; для комфорта берут взятки и совершают, наконец, преступления".

   Эти признаки века, ознаменованного невиданным усилением стяжательства, алчности и авантюризма, маниакальной приверженности к комфорту, особенно убедительно воплощены Писемским в образе князя Ивана Раменского. Кумир провинциального дворянства и чиновничества, свой человек в гостиных высшего света, князь Иван считает сам себя носителем цивилизаторской миссии русского дворянства, "забелкой человечества". Но этот аристократ по происхождению и положению в обществе успел приобрести также и качества буржуа-авантюриста. Чтобы жить, как он привык, на широкую ногу, он пускается на всевозможные аферы. Заранее зная, что ничего строить не будет, он хочет взять подряд на строительство дороги, лишь бы урвать побольше денег. Он отдает красавицу-дочь за откупщика Четверикова, чтобы поживиться от его капиталов. Ради денег он становится любовником полусумасшедшей генеральши Шеваловой - владелицы тысячи душ и миллионного состояния. Ради денег же он развращает дочь генеральши Полину, а потом сосватывает ей мужа, но и за эту "комиссию" урывает пятьдесят тысяч рублей. Прелюбодей и сводник, мошенник и шантажист, готовый каждую минуту перейти от угроз к беспардонной лести, - таков этот человек, сконцентрировавший в себе всю мерзость нравственного вырождения дворянства.

   Образ князя Ивана чрезвычайно важен для понимания особенностей композиции "Тысячи душ". Писемский умело связывает воедино многочисленные отделенные друг от друга не только большими расстояниями, но и сословными и кастовыми перегородками очаги действия не при помощи путешествия героя, как у Гоголя в "Мертвых душах", и не при помощи всеохватывающей интриги, как в романах Достоевского. Композиционная монолитность "Тысячи душ" зиждется на деловой взаимозависимости действующих лиц романа. Столичные воротилы могут и не знать о существовании какой-нибудь энской исправницы, баронесса, например, с ней никогда и не встретится, но тесная связь между ними все время ощущается.

   Можно ли подумать, читая первую часть романа, что незаметный энский чиновник Медиокритский, покровительствуемый исправницей, через несколько лет, после целого ряда пережитых им превратностей судьбы, воспарит до великосветских сфер? Но вот в четвертой части романа мы видим Медиокритского в Петербурге, его выслушивают важные начальники, он - защитник "законных" прав своих поручителей, в самом фешенебельном ресторане Петербурга он дает почти каждую неделю обеды, на которых, может быть, присутствуют те же самые люди, что я на приемах баронессы. И все это благодаря князю Ивану, который является одной из стержневых фигур романа, связующих самые, казалось бы, отдаленные колесики огромной антинародной машины дворянского государства.

   Князь Иван чувствует себя в этом обществе - и среди простоватых энских обитателей и в окружении петербургской знати - вполне непринужденно и вольготно, как рыба в воде. Это его родная среда, всегда к нему ласковая и щедрая. Его покладистость и предупредительность не только проявление светской натренированности, но и своего рода дань уважения этой самой среде.

   Отношение к дворянскому обществу главного героя романа - Якова Васильевича Калиновича - гораздо сложнее.

   Демократ по происхождению, он не испытывает почтения к нравам и даже законам этого общества. Особенно неприемлемо для него то, как вознаграждаются здесь подлинные человеческие достоинства и заслуги. "Более сорока лет живу я теперь на свете, - говорит он Настеньке, - и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги".

   Эта несправедливость для него тем более нестерпима, что он полон сознания своего превосходства над теми "ума не дальнего ленивцами", которых так много в дворянской среде. И на самом деле: Калинович не безвольный Бешметев, не фанфаронствующий позер вроде Эльчанинова или Шамилова. Это человек целеустремленный, энергичный, что выгодно отличает его даже от образованнейшего, утонченного, но бездеятельного Белавина. Но на что направлена его энергия? При всем своем презрении к нравам и обычаям дворянского общества он не обнаруживает никакого стремления бороться с ним.

   Все его поведение и в Энске и в Петербурге убеждает прежде всего в том, что его целеустремленность крайне эгоистична. Во что бы то ни стало вырваться из безвестности в верхи, достигнуть богатства и власти - вот самые задушевные мечты Калиновича. Он написал повесть, но не ради того, чтобы отстоять какую-то дорогую для него идею, а чтобы прославиться, приобрести деньги. Как только Калинович убеждается в том, что писательство не принесет ему желаемой славы и денег, он без всякого сожаления оставляет литературное поприще. Калинович отличается от окружавших его дворян лишь тем, что умеет скрывать свои истинные намерения, цели и "идеи". Простодушный Годнев не замечает его маскировки, а князь Иван легко разгадывает Калиновича. Когда он предлагает ему жениться на Полине, он знает, что вовсе не "соблазняет" Калиновича, а только высказывает ему его собственные желания. Он знает, что новый смотритель уездного училища также считает себя "забелкой" человечества. Понадобилось немного времени, чтобы Калинович произнес свое знаменитое: "Я ваш". "Идейности" этого героя достало только на то, чтобы признаться: "Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.."

   Еще в самом начале работы над романом Писемский так определил основную его мысль: "...что бы про наш век ни говорили, какие бы в нем ни были частные проявления, главное и отличительное его направление практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего - вот божки, которым поклоняются герои нашего времени, - все это даже очень недурно... Стремление к карьере производит полезное трудолюбие, из частного комфорта слагается общий комфорт и так далее, но дело в том, что человеку, идущему, не оглядываясь и не обертываясь никуда, по этому пути, приходится убивать в себе самые благородные, самые справедливые требования сердца, а потом, когда цель достигается, то всегда почти он видит, что стремился к пустякам, видит, что по всей прошедшей жизни - подлец и подлец черт знает для чего!"*. Калинович и есть этот герой времени. Писемский своими многочисленными отступлениями в "защиту" своего героя вовсе не противопоставляет его дворянству. Он лишь подчеркивает, что в судьбе Калиновича с наибольшей резкостью обнаруживается бесчеловечная мораль этого общества. Она взлелеяла в Калиновиче мечту о богатстве и комфорте. Ради осуществления этой мечты он спокойно перешагивает через труп Годнева, легко бросает пожертвовавшую для него всем Настеньку. Любовь, дружба, чувство долга и признательности - все втоптано в грязь в угоду божкам Калиновича: деньгам и славе.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 77-78.

  

   Кажется, он достиг своей цели. "Я... отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе, - признается он Настеньке, - и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у моих ног!.." Но Писемский, верный своему первоначальному замыслу, в полном соответствии с правдой жизни убедительно показал, что все это куплено ценой полного опустошения личности. По силе обличения растлевающей власти денег и жажды богатства образ Калиновича перекликается с зловещей фигурой Германна из пушкинской "Пиковой дамы".

   Но все это верно только для первых трех частей романа. В четвертой части романа положение резко изменяется. Перед нами, в сущности, другой образ. Писемский всячески старается убедить читателя, что комфорт и слава не конечная цель Калиновича. Они - только ступеньки на пути к осуществлению "главной цели", определившейся в его сознании, оказывается, еще на университетской скамье. Эта главная цель - проведение "бесстрастной идеи государства с возможным отпором всех домогательств, сословных и частных".

   Достигнув вице-губернаторства, Калинович повел жестокую борьбу с злоупотреблениями. Губернатора Базарьева отзывают в Петербург. Идея "надклассового", внесословного государства, которую он исповедовал якобы со студенческих лет, как будто бы начала осуществляться.

   Эта идея не была чужда Писемскому с самого начала его творчества. В произведениях Писемского костромского периода есть, пожалуй, единственный герой, к которому он относится без всякой иронии, - это кокинский исправник Иван Семенович Шамаев. В "Фанфароне" кокинский исправник - суровый обличитель тех самых чрезмерных сословных домогательств дворянства, против которых решил вооружиться по воле Писемского Калинович, а в "Лешем" - носитель идеи "внесословного" государства, добившийся отстранения ненавистного крестьянам Егора Парменыча.

   Но при всем сочувствии кокинскому исправнику Писемский не подчеркивал программности этого образа.

   "Леший" и "Фанфарон", так же как и первые две части "Тысячи душ", написаны до 1855 года. Идея "внесословного" государства не имела тогда никакого подтверждения в практике управления страной.

   После поражения царского правительства в крымской войне положение, как думал Писемский вместе с многими своими современниками, изменилось в корне. Широковещательные обещания Александра II отменить крепостное право и реформировать государственный аппарат он воспринял как прямое подтверждение идеи "внесословной", "просвещенной" монархии. Ему казалось, что теперь дело было только за энергичными, бескорыстными людьми, которые помогли бы правительству осуществить взятую им на себя миссию. Фигура Калиновича показалась подходящей для этой роли. В четвертой части романа, над которой Писемский работал в 1857 и начале 1858 года, мы видим уже нового Калиновича. Человек, надругавшийся над любовью самоотверженной девушки, женившийся ради денег, получивший за взятку место вице-губернатора, становится по воле автора бесстрашным борцом с общественными недугами. Именно поэтому либеральные критики в своих отзывах о "Тысяче душ" всячески расхваливали образ Калиновича. Дружинин усиленно подчеркивал "благородство" этого героя, найдя некую романтику даже в его стяжательских стремлениях*. Дудышкин желал только того, чтобы будущим последователям Калиновича было "покойнее" проходить служебное поприще**.

   ______________

   * А.В.Дружинин. Собр. соч., т. VII. СПб, 1865, стр. 254.

   ** "Отечественные записки", 1859, т. CXXII, январь, отд. II, стр. 19.

  

   Иначе отнеслась к роману Писемского революционно-демократическая критика. В документе, не предназначавшемся для печати, Чернышевский назвал "Тысячу душ" "превосходным романом" - именно за верность изображения всеобщего грабежа, царящего в среде защищаемого петербургским начальством губернского чиновничества*. Но на страницах руководимого им журнала внимание читателей было обращено не на эту сторону "Тысячи душ". Добролюбов несколько раз резко осуждал ту политическую тенденцию, которая нашла свое выражение в ратоборстве Калиновича - вице-губернатора. "О "Тысяче душ", например, - писал он в одной из своих статей, - мы вовсе не говорили, потому что, по нашему мнению, вся общественная сторона этого романа насильно пригнана к заранее сочиненной идее"**.

   ______________

   * Н.Г.Чернышевский. Полн. собр. соч., т. V, М., 1950, стр. 455.

   ** Н.А.Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 2, М., 1935, стр. 207.

  

   Трезвый художник-реалист, Писемский почувствовал, что зашел слишком далеко, наделив Калиновича качествами самоотверженного борца за "идею".

   Поэтому, работая над четвертой частью романа, он пытался некоторыми ироническими деталями как-то смягчить ореол, окружающий образ Калиновича. Эта ирония сквозит уже в том, что среди сторонников Калиновича наряду с честнейшим Экзархатовым и ссыльным магистром были и такие люди, как уланский ротмистр, мужчина с лицом итальянского бандита, или племянник Базарьева - шалопай Козленев, "оппозиционность" которого проявилась в том, что он в дни губернских балов собирал горничных и "угощал" их так, что те возвращались в господские дома мертвецки пьяными.

   Ирония чувствуется и в описании дела помещика Язвина. Калиновичу удалось доказать, что Язвин не сумасшедший, я тем установить корыстную причастность губернатора к этой грязной истории. Но чем яснее то, что Язвин не сумасшедший, тем определеннее убеждение в том, что он прирожденный идиот. Калинович, таким образом, выступает в бессмысленной роли ревностного защитника "законных" прав идиота на владение нормальными людьми!

   Но эти сами по себе выразительные детали не могли восстановить цельность образа.

   В "Тысяче душ" талант Писемского выразился с большей, чем в любом из его предшествующих произведений, силой. Но в нем резче, чем прежде, сказались и присущие этому художнику слабости. За год до выхода в свет "Тысячи душ" Чернышевский в статье о Писемском заметил, что некоторые его воззрения на жизнь "не подготовлены наукой", что он не имел "рациональной теории о том, каким бы образом должна была устроиться жизнь людей..."*. Чернышевский говорил не о полном отсутствии у Писемского "теорий" о хорошем устройстве жизни, а о нерациональном характере той положительной программы, которая давала себя знать уже в ранних произведениях Писемского. В "Тысяче душ" либеральные иллюзии Писемского отразились более прямолинейно, и это в значительной мере снизило художественную ценность романа.

   ______________

   * Н.Г.Чернышевский. Полн. собр. соч., т. IV, М., 1948. стр. 571.

  

   Важно иметь в виду, что эти иллюзии в дальнейшем творчестве Писемского не исчезли. Их воздействие можно проследить даже в "Горькой судьбине" - едва ли не самом сильном его произведении.

   Писемский с гимназических лет был тесно связан с театром. Уже в юности он обнаружил незаурядные актерские способности, а в университете его сценические успехи были настолько серьезны, что он отваживался выступать перед "большой" публикой. "При окончании курса, - вспоминал он, - что было в 1844 году, стяжал снова славу актера: я так сыграл Подколесина в пьесе Гоголя "Женитьба", что, по мнению тогдашних знатоков театра, был выше игравшего в то время эту роль на императорской сцене актера Щепкина"*. Естественно, что, став литератором, он не мог не писать для театра.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Избр. произведения, М.-Л., 1932, стр. 26.

  

   Первыми его опытами в драматургии были две комедии: "Ипохондрик" (1851) и "Раздел" (1852). В обеих комедиях идет речь о той же пустоте и бесчеловечности дворянского существования, что и в других его произведениях того времени. Уже в этих ранних пьесах Писемского видны некоторые свойства его драматургического стиля: разная характерность, выпуклость образов, вплоть до второстепенных; непосредственность речи, иногда даже несколько грубоватая. Но здесь Писемский-драматург только еще пробовал свои силы. И в "Ипохондрике" и в "Разделе" налицо не только верность методу Гоголя, но чувствуется также и некоторая еще зависимость от конкретных гоголевских образов и ситуаций.

   Во всей полноте талант Писемского-драматурга раскрылся в его народной драме "Горькая судьбина".

   О драме из крестьянской жизни Писемский стал думать, по-видимому, давно. Такие его рассказы, как "Питерщик", "Леший", "Плотничья артель", уже свидетельствовали о том, что он умел находить в крестьянской среде характеры, исполненные глубокого драматизма. Сделать мужика героем драматического представления - в этом он видел не только задачу личного творчества, но и задачу всей русской литературы. Именно поэтому он советовал Островскому "заняться мужиком"*.

   ______________

   * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 106.

  

   Правда, "Горькая судьбина" была не первой драмой из народного быта. Во второй половине 50-х годов появилось много драматических поделок, в которых человек из народа был просто носителем "пикантных" бытовых подробностей, чем-то вроде этнографического экспоната. Оригинальность "Горькой судьбины" заключается прежде всего в том, что драматический интерес сосредоточен в ней не на деревенской экзотике, а на раскрытии сложности и своеобразной красоты характеров людей из народа.

   Прежде всего это относится к Ананию. Он из тех крестьян, которые уже не хотят мириться с помещичьей властью. И это не стихийная строптивость. Он не просто чувствует, но твердо, хотя и не без примеси патриархальных предрассудков, сознает свое человеческое достоинство. С презрением он относится к мужикам вроде Давыда или Федора, которые покорно переносили надругательства старого барина. Ананий я в Питер уехал главным образом потому, что хотел быть подальше от помещика и бурмистра.

   Вполне естественно, что такой рассудительный человек не мог поддаться первому порыву оскорбленного чувства. И в то же время легко себе представить, какие нравственные муки придется пережить Ананию с его обостренным чувством чести и строгими представлениями о супружеских обязанностях, прежде чем он справится хоть немного с обрушившимся на него несчастьем. В самом характере Анания заключено зерно напряженнейшей психологической драмы.

   Однако этим жанровая природа "Горькой судьбины" не исчерпывается. Ананий не поверил рассказу Лизаветы о том, что она "согрешила" потому, что "стали повеленья и приказанья... делать". Он не без основания предполагая самое страшное для себя: Лизавета полюбила барина, то есть сознательно нарушила свои супружеские обязанности, которые он так свято чтил. Но в этом факте он видел двойное оскорбление: "грех" Лизаветы, с его точки зрения, отдавал лакейством. "В высокое же звание вы залезли", - говорит он жене. Таким образом, семейный конфликт перерастает в социальный, тем более неразрешимый, что Чеглов-Соковин не желает отпускать от себя крепостную любовницу.

   Казалось бы, одно это может властно приковать внимание зрителя к тому, что происходит на сцене. Но в дальнейшем ходе событий обнаруживается еще одна черта в характере Анания: он глубоко и трогательно любит свою жену и страдает оттого, что она не отвечает на его чувство. Проявляется оно весьма своеобразно. Он не говорит, да, кажется, и не умеет говорить о любви. Он добивается, по-видимому, только одного: оберечь свое честное имя от позора, подчинив Лизавету патриархальной власти мужа. В борьбе с Чегловым-Соковиным он твердо отстаивает свое патриархальное, освященное, как он верит, богом право мужа - "...заставить там ее, али нет, полюбить себя". На этом основании Чеглов-Соковин объявляет его "тираном". Но "тиранские", домостроевские декларации Анания - это просто указания на "закон", перед которым должен отступить и помещичий произвол. Он еще верит, что этим ему удастся защитить не только свою честь, но и честь своей жены, отстоять судьбу дорогого ему человека. З