Плеханов Георгий Валентинович - Централизм или бонапартизм?

  

  

   Читатель помнит, конечно, с каким юмором описывает А. И. Герцен в "Былом и Думах" то увлечение философскими вопросами, которое господствовало в среде нашей передовой московской молодежи тридцатых годов. "Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении "перехватывающего духа", принимали за обиды мнения об "абсолютной личности и ее по - себе - бытии". Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней". Вся жизнь, даже в ничтожнейших своих мелочах, рассматривалась сквозь философские очки. "Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтобы отдаться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку, к "гемюту" или к "трагическому в сердце". То же и в искусстве... Философия музыки была на первом плане" и т. д.

   Нечто подобное этому увлечению замечается теперь в нашей партии, выражающей передовые стремления нашего времени. Правда, предмет увлечения теперь совсем другой, от философии далекий. Наша революционная социал-демократия увлекается теперь организационными вопросами. Но теперешнее увлечение так же страстно, как и тогдашнее; как тогда зачитывались философскими статьями и брошюрами, так теперь жадно глотают брошюры и статьи, толкующие об организации. Как тогда друзья расходились между собою, не согласившись в определении какого-нибудь философского понятия, так теперь близкие товарищи отдаляются друг от друга и даже проникаются взаимным недоброжелательством, не сумев столковаться насчет формулировки того или другого параграфа устава. И как тогда, так и теперь, наше увлечение, при всей его исторической важности, не лишено некоторого оттенка чудаковатости. Если тогда самые естественные впечатления лишались всякой естественности, потому что на них смотрели через очки философии, то теперь самый простой вопрос революционной практики приобретает подчас забавно-схоластический характер благодаря тому, что его непременно стараются уложить в модную организационную схему. Видно, нам не суждено обходиться без смешных крайностей: "так печет русская печь",- говорил Погодин. Но крайности крайностям рознь. Те чудачества, до которых доходили молодые московские гегельянцы, лишь в самых исключительных случаях могли иметь вредные практические последствия. Это были чудачества добродушные по преимуществу. Поэтому и взаимные ссоры московских философов были непродолжительны: люди расходились на недели, как свидетельствует А. И. Герцен. А наши взаимные ссоры из-за организационных вопросов, во-первых, длятся несравненно больше; во-вторых,- благодаря ограниченности и неразумному усердию некоторых из наших "практиков", они грозят принести нашей партии очень большой, может быть непоправимый, вред: они могут, пожалуй, даже привести к расколу. Вот почему они не всегда просто смешны; порой они гораздо более возмутительны, чем забавны. Пусть же не удивляется читатель, если я иногда буду говорить о них резко. Нахман прав: "Разве можно быть спокойным, когда говорит не язык, а душа человека?" Некрасов выразил ту же мысль прекрасными словами:

  

   Кто живет без печали и гнева,

   Тот не любит отчизны своей...

  

   К стыду нашему надо сознаться, что вредных чудачеств замечается у нас в последнее время таки многонько. Мне, вероятно, довольно часто придется возвращаться к ним. Но теперь я буду иметь в виду исключительно те непростительные чудачества, которыми, можно сказать, обессмертили себя "представители" уфимского, средне-уральского и пермского комитетов. Я уже обещал им обстоятельно побеседовать с ними и теперь спешу исполнить свое обещание.

   Эти интересные "представители" никак не могут допустить, что одно и то же лицо могло, не противореча самому себе, написать статью "Красный съезд в красной стране" и статью "Чего не делать". Это кажется им совершенно невероятным, и, узнав, что вторая из этих статей принадлежит мне, они первую приписали Ленину. Они говорят с большим пафосом: "Еще не высохли чернила, которыми Ленин писал и учил о том, какой вред приносят партии ее внутренние враги - ревизионисты, оппортунисты и экономисты, как пошли в "Искре" писать о тактичности, мягкости, миролюбии, снисходительности по отношению к этим внутренним врагам".

   В No 63 "Искры" я уже довел до сведения "представителей", что статья "Красный съезд" написана не ленинскими, а моими собственными "чернилами". Теперь я постараюсь выяснить им логичность того, что показалось им до крайности нелогичным.

   "В передовой статье "Красный съезд в красной стране", - говорят они,- между прочим, указывается на вред, причиняемый социал-демократической партии Германии не только ревизионизмом, но и ревизионистами, приветствуется резолюция второго берлинского округа, настаивающая на исключении Бернштейна, Гере и Брауна из партии, указывается на то, что ревизионист Бернштейн, остающийся в рядах партии, наделает ей еще много хлопот... В этой статье с сожалением указывается на принятие Международным социалистическим конгрессом в Париже "каучуковой резолюции" Каутского, церемонно относящейся к ревизионистам и ревизионизму".

   Все это так: тут мои взгляды переданы верно, хотя говорится о них тем странным языком, каким пишутся у нас обвинительные акты но политическим процессам. Но дело-то в том, что я и до сих пор очень твердо держусь этих взглядов и не менее твердо держался их в то время, когда писал статью "Чего не делать". И если "представители" с горечью восклицают: "Ревизионисты могут себя поздравить с блестящей победой: они обошли и приручили, наконец, одного из самых непримиримых и энергичных (своих? - Г. П.) противников", то это одно "недоумение", как выражается избитый жандармами купец у Г. И. Успенского. В статье "Чего не делать" я рекомендовал "тактичность, мягкость, миролюбие, снисходительность" вовсе не по отношению к господам вроде Бернштейна, Гере и братии и не по отношению к тем политиканам, которых непременно должна была иметь в виду резолюция Каутского (от меня же получившая эпитет каучуковой) и которые, под предлогом "пересмотра марксизма", толкали французский пролетариат в объятия буржуазной демократии. Эти господа и эти политиканы - наши враги, потому что они враги революционного социализма, и кто стал бы относиться к ним снисходительно, кто захотел бы помириться с ними, тот тем самым показал бы, что он мирится с изменой всему нашему делу. Но я говорил о людях, которые совсем не похожи на них. Я говорил, во-первых, о тех российских социал-демократах, которые когда-то увлекались ревизионизмом, не заметив его антипролетарской сущности, а потам, и именно с тех пор, как увидели и оценили эту его сущность, повернулись к нему спиною, признали все основные положения "критикуемого" ревизионистами ортодоксального марксизма и теперь только по некоторой инерции мысли сохранили известные дурные (я хотел сказать: метафизические) привычки мысли. Я говорил, во-вторых, о тех наших товарищах из так называемого меньшинства, которые не только никогда не увлекались ревизионизмом, но которые, наоборот, всегда принадлежали к числу самых энергичных и способных его противников. Я говорил, что интересы нашего дела, - т. е. того же ортодоксальною марксизма, - требуют, чтобы мы не отталкивали от себя ни бывших экономистов, ни нынешнее наше "меньшинство". И я не перестану говорить это до тех пор, пока не замолкнут голоса не по разуму усердных ревнителей "ортодоксии", обвиняющих их в ересях и кричащих: "распни их! распни!"

   В самом деле, посмотрите на "меньшинство". По вопросам программы оно стоит на одной с нами теоретической позиции. Даже гораздо более: его вожаки, - тт. Старовер, П. Аксельрод, В. Засулич, Л. Мартов, - принимали самое деятельное и плодотворное участие в выработке и защите нашей программы. По основным вопросам тактики они явились даже главными выразителями взглядов (надеюсь, ортодоксальных?) нашей партии, потому что ими предложена была наибольшая часть тех решений, которые наш второй съезд принял даже без прений. Правда, до тактических вопросов очередь дошла лишь в последний день съезда, т. е. когда уже и некогда было о них спорить. Но если бы мы и не были вынуждены спешить, то все-таки мы без проволочек приняли бы предложенные меньшинством проекты решений, может быть, сделав в них некоторые, совершенно несущественные поправки преимущественно стилистического свойства: так хорошо выражали эти проекты тактические воззрения, которые мы излагали и защищали в "Заре" и в "Искре". Некоторые отмечают, что проект решения, предложенного мною по вопросу о либералах, не похож на проект, предложенный т. Старовером. Но, во-первых, за проект Старовера голосовало чуть не все "большинство" съезда, и, следовательно, если он содержал в себе что-нибудь еретическое, то в ереси повинны многие "твердые" искровцы; а во-вторых, и ереси то в нем ровно никакой не откроешь никаким реактивом. Я сам сделал на съезде несколько частных замечаний по его поводу. Но мне и не снилось, что эти мои частные замечания могут быть истолкованы в смысле обвинения т. Старовера в склонности к ревизионизму. В таком истолковании опять слишком много уже знакомого нам усердия не по разуму.

   Заговорив о "меньшинстве", я считаю полезным объяснить здесь, как надо понимать тот упрек, который я делал ему по поводу первого параграфа нашего устава. На съезде я сказал, что этот параграф, в том виде, в каком его предложил т. Мартов и в каком он был принят, открывает дверь для вторжения в нашу партию разных оппортунистических элементов. Чтобы устранить эту опасность, говорил я, надо принять ту его формулировку, которую отстаивает т. Ленин. Я и теперь продолжаю думать, что ленинская формулировка была удачнее. Но ведь это - частность, на основании которой архинелепо было бы делить наших товарищей на козлищ и овец, на непримиримых и умеренных. И замечательнее всего то, что многие из тех, которых тетерь можно назвать не только "твердыми", а прямо "твердокаменными, и которые готовы со свету сжить все слишком "мягкое", по их мнению, "меньшинство", сами голосовали за мартовскую формулировку. Надо надеяться, что они хоть самих-то себя не подозревают, на этом основании, ни в "мягкости", ни в оппортунизме.

   "Ина слава луне, ина слава солнцу". Иное дело частный вопрос о том или другом параграфе устава, а иное дело тот общий вопрос, из-за которого спорят и борются между собою, во всех странах цивилизованного мира, ревизионисты с ортодоксами. На том основании, что я с большим одобрением отнесся бы к исключению из списков социал-демократии господина Бернштейна, отрицающего все основы революционного социализма, вовсе еще не следует, что я должен враждовать с т. Мартовым, предложившим свою формулировку первого параграфа. Господин Бернштейн - неисправимый ревизионист, и мы обязаны до конца бороться с ним в интересах пролетариата; а т. Мартов - непримиримый враг ревизионизма, ортодокс чистейшей воды, и мы обязаны идти с ним рука об руку и плечо с плечом в интересах того же самого класса. По отношению к господину Бернштейну надо быть как можно более неуступчивым, а по отношению к товарищу Мартову надо быть уступчивым как можно более. Неужели все это не просто? Неужели все это не ясно? Неужели все это не понятно само собою?

   Все это и просто, и ясно, и понятно само собою, только - увы!- не для всех и не для каждого. Уметь быть уступчивым в частностях ради интересов общего и целого необходимо. Но быть уступчивым в частностях сумеет только тот, у кого голова наполнена не одними только частностями и кто способен возвыситься до понимания общих интересов движения. А у кого весь кругозор имеет не больше полувершка в поперечнике, для того мелочи - все, и тот из-за мелочей с легким сердцем пойдет на все. У Щедрина где-то фигурирует какой-то советник Иванов, который был так мал ростом, что решительно "не мог вместить ничего пространного". Такие Ивановы имеются, к сожалению, и у нас. И нашей партии подчас плохо приходится от этой низкорослой породы людей. Не то, чтобы они отличались косностью и консерватизмом. Напротив, они очень подвижны и изменчивы, "как в поле ветерок". Сегодня они идут с "экономистами", а завтра всем "собором" перекочевывают на сторону "политиков"; сегодня они и слушать не хотят тех, которые говорят им о необходимости организации, а завтра они слышать не хотят ни о чем, кроме организации; сегодня они решают организационные вопросы по принципу "демократизма", а завтра они становятся отчаянными централистами. Но с кем бы они ни шли, что бы ни защищалось ими и чем бы они ни увлекались, - в своем умственном развитии они никогда не делают ни одного шага вперед, а их головы всегда остаются решительно не доступными ни для чего "пространного". Они хотят вести рабочий класс, а сами неспособны без поводыря перейти даже от одной своей смешной крайности к другой. Их не покидает мучительное сознание этой неспособности, и, нули, стремящиеся поскорее пристать к какой-нибудь единице, они, подобно крыловским лягушкам, просившим себе царя, старательно ищут себе "вождя", и когда им удается обрести такового, - а от времени до времени всегда находится какой-нибудь кривой, достойный чести водить этих слепорожденных, - они воображают, что пришел Мессия, и на тот или другой лад, под тем или другим предлогом, под тем или другим названием требуют для него диктатуры. Я сподобился видеть уже не одного такого Мессию и боюсь, что в будущем мне предстоит еще не один раз испытать это несказанное удовольствие.

   Нашим советникам Ивановым ничего не стоило бы разорвать нашу партию по той простой причине, что понятие о партийном единстве тоже представляет собою "пространное" понятие, а их головы, как мы уже знаем, ничего "пространного" отнюдь не вмещают.

   Если бы судьбы российской социал-демократии зависели от этих вечных недорослей, то она никогда не сделалась бы серьезной общественной силой. Но, к счастью, в ней есть много других, сознательных, элементов; иначе она и не была бы выразительницей самых передовых стремлений своего времени. Эти сознательные элементы не дадут восторжествовать советникам Ивановым; они отстоят единство и честь нашей партии.

   Но вернемся к "представителям". Кроме моего отношения к "меньшин-ству", их смущает также мое отношение к нашим бывшим "экономистам".

   Когда "экономисты" преобладали в нашей партии и когда на их стороне были, - как это само собою разумеется, - все советники Ивановы, я жестоко воевал с ними. Они не сомневались тогда, что они будут победителями. Вышло не так: они оказались побежденными, и теперь мне приходится защищать их подчас от тех самых советников Ивановых, которые, прежде стоя в их рядах, обвиняли меня в ереси за мое отрицательное отношение к "экономизму", на все голоса крича, что я бланкист, "народоволец". Теперь советники Ивановы переменили фронт и во что бы то ни стало хотят "раскассировать" своих бывших учителей и союзников, меня же обвиняют в "экономизме". Я не считаю нужным защищать здесь самого себя, но о бывших наших "экономистах" скажу, что раз они увидели свою ошибку и потравили ее, отказавшись от ревизионизма, которому они одно время, по недоразумению, сочувствовали, то мы были бы клеветниками, если бы продолжали называть их ревизионистами. Раз они признали нашу программу, они - наши единомышленники, и тот, кто вздумал бы третировать их как неполноправных членов партии, поступил бы в высшей степени несправедливо и страшно нерасчетливо. У нас, - революционных социал-демократов, - так много настоящих, непримиримых и неисправимых врагов, что с нашей стороны было бы безумием искусственно создавать себе неприятелей, отталкивая от себя тех, которые вместе с нами стоят на точке зрения революционного пролетариата. Отталкивая их, мы ослабляем свои собственные силы и тем самым относительно увеличиваем силы наших врагов, - тех, которые боялись и борются с нами не по недоразумению, а повинуясь безошибочному классовому инстинкту. Отталкивая бывших "экономистов", мы действуем, стало быть, во вред той революционной социал-демократии, которую мы хотим защищать, и на пользу тому оппортунизму, с которым мы хотим сражаться: мы идем в одну комнату, а попадаем в другую. Какой промах может быть смешнее этого? Какое положение может быть более жалким?

   Мне не хотелось бы, чтобы советники Ивановы, гремящие теперь против бывших "экономистов", имели хоть какой-нибудь повод к ложному истолкованию моих слов. Поэтому оговорюсь.

   Я утверждаю, что на пользу оппортунизма,- более того, на пользу консервативной буржуазии и полицейского участка, - работают теперь те наши малоумные ревнители "твердости", которые с легким сердцем готовы отрывать от нашей партии одну категорию товарищей за другою, вроде того, как отрывают листик за листиком от артишока. Но прошу заметить: я совсем не говорю, что они сознательно делают это. Они просто-напросто не ведают, что творят. Пока продолжалась наша борьба с "экономизмом", они заучили слова: оппортунизм, ревизионизм, бернштейнианство, и теперь кидают эти слова совершенно некстати, не разбирая, в кого и по поводу чего они их кидают, не понимая, что обстоятельства изменились, и даже обвиняя в оппортунизме всякого, указывающего им на перемену обстоятельств. Представьте себе, что у вас висит в клетке попугай, в присутствии которого вы, видя, что идет дождь, восклицаете: "скверная погода!" Ненастье продолжа-ется день, другой, третий, тянется так долго, что попугай запоминает, нако-нец, ваше восклицание и каждое утро вместе с вами повторяет: "скверная погода!" Но вот ненастье кончилось, небо очистилось, засияло солнце, вы говорите: "наконец-то хорошо стало!", а ваш пернатый сожитель по-преж-нему кричит: "скверная погода!" и укоризненно смотрит на вас своими круг-лыми глазами, как бы обвиняя вас в оппортунизме. Что с ним делать? Совре-менен он, конечно, научится говорить: "наконец-то хорошо стало!" Но, может быть, он научится этому лишь тогда, когда опять наступит ненастье, а кроме того ведь до тех пор он не перестанет надоедать вам неуместным возгласом: "скверная погода!" и нелепым подозрением вас в оппортунизме. По-дите-ка, переспорьте попугая!

   Латинская пословица говорит: "что прилично Юпитеру, то неприлично волу", а я скажу: что прилично попугаю, то неприлично "искровцу", хотя бы он по своей "твердости" принадлежал даже к числу советников Ивановых. Наш второй съезд был полным торжеством ортодоксального марксизма; против ортодоксального марксизма говорил на нем разве только какой-нибудь Акимов; но Акимов никому не страшен, им не испугаешь теперь даже воробьев на огороде. Мы должны воспользоваться своей победой, а нам предлагают следовать такой политике, благодаря которой в наших собственных рядах, - в рядах "ортодоксов", - родятся и множатся несогласия и раздоры и наше намерение "построить партию" грозит окончиться такой же жалкой неудачей, какой окончилась известная попытка построить башню до небес. Это не торжество победителей, это смятение, царствующее обыкновенно лишь в рядах побежденных. И виновники этого нелепого смятения мнят себя организаторами! Нет, если у них и есть какой-нибудь талантик, то талантик чисто отрицательного, дезорганизаторского свойства.

   "Представители" уфимские, среднеуральские и пр. изображают дело так, как будто "экономисты", до сих пор не отказавшиеся от сочувствия ревизионизму и желающие всякого вреда революционной социал-демократии, повлияли на литературных представителей "меньшинства": Аксельрода, Мартова, В. Засулич, и т. д., - а те в свою очередь испортили меня, ввергнув меня в пучину некогда ненавистного мне оппортунизма. И что всего интереснее, - эта адски коварная интрига осуществилась еще до того, как я произвел всем известную кооптацию, так как статья "Чего не делать" появилась еще в то время, когда я был единоличным редактором "Искры". С помощью этого объяснения нетрудно выставить в надлежащем свете и самый акт кооптации: она сама есть продукт так наглядно изображенной "представителями" интриги. Это очень ловко и удобно, жаль только, что такое объяснение слишком напоминает знаменитые объяснения "Московских Ведомостей", всюду видящих "польскую интригу". Кто умеет скептически относиться к "польской интриге", тот, разумеется, недоверчиво отнесется и к болтовне о будто бы сгубившей меня "экономической" интриге: он просто посмеется над этой "неистовой" болтовнею.

   В заметке, напечатанной в No 63 "Искры", я обратил внимание "представителей" на то обстоятельство, что их рассуждения о разных революционных движениях в Западной Европе обнаруживают самое безотрадное незнакомство с историей этих движений. Здесь я не буду касаться этой слабой стороны их,- если позволительно здесь так выразиться, - миросозерцания, а поговорю об их организационных взглядах. Ведь это теперь главное.

   "И комитеты, и отдельные члены партии могут получать очень широкие полномочия, но это должно зависеть от Центрального Комитета. Центральный Комитет может и, наоборот, если найдет нужным и полезным, своей властью раскассировать комитет или другую организацию, он может лишить того или другого члена партии его прав. Иначе нельзя успешно организовать дело пролетарской борьбы".

   Этими словами "представители" выражают всю сущность своих организационных взглядов. И не только своих. Я уверен, что с ними согласятся почта все сторонники "большинства", а сам ЦК не раз выражал свою уверенность в том, что ему принадлежит, в интересах "пролетарской борьбы", неограниченное право "раскассировать" человеков.

   Именно это право и отказывается признать за ним "меньшинство" нашей партии. Основательна ли претензия ЦК? Мы сейчас увидим.

   Вообразите, что за Центральным Комитетом всеми нами признано пока еще спорное право "раскассирования". Тогда происходит вот что. Ввиду приближения съезда, ЦК всюду "раскассировывает" все недовольные им элементы, всюду сажает своих креатур и, наполнив этими креатурами все комитеты, без труда обеспечивает себе вполне покорное большинство на съезде. Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему: "ура!", одобряет все его удачные и неудачные действия и рукоплещет всем его планам и начинаниям. Тогда у нас, действительно, не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха. Щедрин говорит, что когда Мак-Магонша спросила у этого повелителя "твердых" магометан, издавна пользующегося правом "раскассирования", какая из европейских стран нравится ему больше всех остальных, он, не колеблясь, ответил: "Россия" и тотчас же кратко пояснил свою мысль: "jamais politique, toujours hourra! et puis фюить!" У нас тогда будет как раз это самое: "jamais politique, toujours hourra! et puis... раскассирование..."

   "Представители" называют это централизмом. Полноте, советники! Это просто-напросто была бы мертвая петля, туго затянутая на шее нашей партии, это - бонапартизм, если не абсолютная монархия старой, дореволюционной "манеры". Вы воображаете, что такой будто бы "централизм" необходим для дела пролетарской борьбы, а я говорю вам, что он не имеет ровно ничего общего с пролетарской борьбой и что самое возникновение мысли о нем в головах русских социал-демократов показывает, что наша партия, к сожалению, еще не вышла из своего детского периода. Такой централизм, наверное, понравился бы покойному Сергею Нечаеву, но он ни в каком случае не может встретить себе одобрения со стороны ортодоксального марксиста, сохранившего обладание своими умственными способностями.

   "Представители" продолжают: "Подготовка пролетариата к диктатуре - такая важная организационная задача, что ей должны быть подчинены все прочие. Подготовка состоит, между прочим, в создании настроения в пользу сильной, властной пролетарской организации, в выяснении всего значения ее. Можно возразить, что диктаторы являлись и являются сами собой. Но так не всегда было, и не стихийно, не оппортунистически должно быть в пролетар-ской партии. Здесь должны сочетаться высшая степень сознательности с беспрекословным повиновением; одна вызывать должна другое". (В примечании они прибавляют: сознание необходимости есть свобода воли.)

   Философическое примечание насчет свободы воли есть чистокровнейшая галиматья, которая показывает одно: что советникам Ивановым никогда не следует пускаться в философию. А насчет диктатуры я замечу "представителям", что они, очевидно, смешивают диктатуру пролетариата с диктатурой над пролетариатом. Впрочем, нет, даже и это неточно. В их бонапартистском плане "централистической" организации вообще нет места делу пролетариата: он выкроен по маленькому росту "интеллигентских" заговоров допролетарского периода; он представляет собою лишь новое издание нечаевской диктатуры {Недаром в умах "представителей" понятие: "революционная социал-демократия" покрывается понятием: "интеллигенция". Это совсем не простая описка, как говорят теперь их, стыдящиеся за них, защитники. И свою изумительную "диктатуру" они готовы преподнести, как важное открытие, западному пролетариату. Вот так комики! Нечего сказать, отличились!}.

   "Конечно, - продолжают "представители", - Центральный Комитет нам представляется как коллегия самых опытных, самых энергичных, самых закаленных борцов, самых умных и испытанных последователей идей революционного социализма; им, поэтому, можно и должно разрешить вникнуть в каждую мелочь дела, им можно и должно разрешить давать широчайшие полномочия".

   Коллегия борцов самых опытных и самых умных! Да что вы, советники, над кем вы смеетесь? Какой же опытный и умный человек захотел бы войти в такую коллегию, которая, - согласно вашему плану, - представляла бы собою не более как преступное покушение на жизнь Российской Социал-Демократической Рабочей Партии?! В такую коллегию захотели бы войти только ограниченные честолюбцы. Честолюбцы - потому что они решились бы из интересов партии сделать пьедестал для своего личною тщеславия. Ограниченные - потому что они не понимали бы, до какой степени низок, хрупок и жалок такой пьедестал. Нет, если бы наша партия, в самом деле, наградила себя такой организацией, то в ее рядах очень скоро не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов: в ней остались бы лишь лягушки, получившие, наконец, желанного царя, да Центральный Журавль, беспрепятственно глотающий этих лягушек одну за другою. Jamais politique, toujours hourra! et puis... прощай, бедные, неразумные лягушки!

   "Представители" убеждены, что меня испортили экономисты и что я вследствие этого сделался слишком уступчив. Меня так часто обвиняли в неуступчивости, что мне очень приятно приобрести репутацию уступчивого человека. Но под страхом утраты этой, только что приобретенной мною репутации я скажу "представителям", что в этом вопросе я буду неуступчив до конца {Я крайне сожалею о том, что на съезде Лиги я поддерживал некоторые требования ЦК, стоящие в близкой связи с организационным принципом, защищаемым "представителями". Тогда для меня еще не выяснился истинный характер этих требований. Я еще не знал, до чего может дойти наш эксцентричный комитет, и считал себя нравственно обязанным отстаивать его престиж.}. Я - централист, но не бонапартист. Я стою за создание сильной централистической организации, но я не хочу, чтобы центр нашей партии съел всю партию, подобно тому, как тощие фараоновы коровы съели жирных. И по моему глубокому убеждению, никто из рассудительных социал-демократов не имеет никакого права быть уступчивым в этом вопросе, потому что этот вопрос касается самого существования нашей партии, как партии сознательного, растущего и развивающегося пролетариата.

   Уступить здесь могут и должны лишь те, которые выставляют и защищают претензии, подобные только что рассмотренным. Этим людям пора, давно пора, склониться к уступкам, потому что уже много, слишком много вреда принесли они всему нашему движению, всему делу освободительной борьбы в России!

   Расставаясь пока с "представителями", я очень хотел бы верить, что они не откажутся поразмыслить над тем, что я сказал. Понять это, право же, совсем не трудно. Надо только сделать маленькое усилие, как выражалась у Диккенса мисс Домби.

   И пусть хорошенько запомнят это разные "представители": указанный мною вопрос есть центральный пункт всех наших организациончых споров. Как только он получит надлежащее разрешение, все остальные спорные пункты уладятся почти сами собой. Ведь ЦК потому и не желает кооптировать в свою среду товарищей из "меньшинства", что он опасается их противодействия нынешним его чудовищным и "смеха достойным" претензиям. Он превосходно знает, что "меньшинство" затем и хотело бы ввести в его среду своих представителей, чтобы попытаться остановить и образумить его, пока еще не поздно. Поэтому-то он и апеллирует против "меньшинства" к тому самому "Monsieur le Plébiscite", к которому так любил обращаться когда-то один не весьма хорошо кончивший император!