Плеханов Георгий Валентинович - К шестидесятой годовщине смерти Гегеля

указаниями, взятыми без всякой критики, без всякой попытки проверить их изучением подсказавшей их действительности. Это было то же самое, как стараться ознакомиться с предметом, смотря не прямо на этот предмет, а на отражение его в выпуклом зеркале. Ошибки и разочарования были и неизбежны. И чем более забывали люди о происхождении своих представлений о "долженствующем быть" из окружающей их действительности; чем более верили они, что, вооружившись этими представлениями, они могут поступать с действительностью, как им вздумается, тем значительнее оказывалось расстояние между тем, к чему они стремились, и тем, к чему они приходили. Как далеко современное буржуазное общество от того царства разума, о котором мечтали французские просветители! Игнорируя действительность, люди не освобождались от влияния ее законов: они только лишили себя возможности предусмотреть действие этих законов и воспользоваться ими для своих целей. Но именно поэтому цели их оказывались недостижимыми. Стоять на точке зрения просветителей- значило не идти дальше абстрактной противоположности между свободой и необходимостью.

   На первый взгляд кажется, что если в истории господствует необходимость, в ней нет уже места для свободной деятельности человека. Эта огромная ошибка была исправлена немецкой идеалистической философией. Уже Шеллинг показал, что, при правильном взгляде на дело, свобода оказывается необходимостью, необходимость - свободою {Шеллинг замечает, что свобода немыслима без необходимости: "Denn, wenn keine Aufopferung möglich ist, ohne die Überzeugung, daβ die Gattung, zu der man gehört, nie aufhören könne fortzuschreiten, wie ist denn diese Überzeugung möglich, wenn sie einzig und allein auf die Freiheit gebaut ist? Es muss hier etwas sein, das höher ist denn menschliche Freiheit, und auf welches allein im Wirken und Handeln sicher gerechnet werden kann; ohne welches nie ein Mensch wagen könnte, eine Handlung von grossen Folgen zu unternehmen, da selbst die vollkommenste Berechnung derselben durch den Eingriff fremder Freiheit so durchaus gestört werden kann, daβ aus seiner Handlung etwas ganz anderes resultieren kann, als er beabsichtigte. Die Pflicht selbst kann mir nicht gebieten, in Ansehung der Folgen meiner Handlungen ganz ruhig zu sein, sobald sie entschieden hat. Wenn nicht mein Handeln zwar von mir, d. h. von meiner Freiheit, die Folgen meiner Handlungen aber, oder das was sich aus ihnen für mein ganzes Geschlecht entwickeln wird, gar abhängig sind". System des transzendentalen Idealismus), Schelling's Werke, dritter Band, Stuttgart und Augsburg 1858, S. 595.}. Гегель окончательно разрешил антиномию между свободой и необходимостью. Он показал, что мы свободны лишь постольку, поскольку познаем законы природы и общественно-исторического развития и поскольку мы, подчиняясь им, опираемся на них. Это было величайшее приобретение как в области философии, так и в области общественной науки, - приобретение, которым в полном его объеме воспользовался, однако, только современный диалектический материализм.

   Материалистическое объяснение истории предполагает диалектический метод мышления. Диалектика была известна и до Гегеля. Но Гегель сумел воспользоваться ею так, как никто из его предшественников. В руках гениального идеалиста она становится могучим орудием познания всего существующего. "Диалектика, - говорит Гегель, - составляет... душу научного исследования и является единственным принципом, с помощью которого содержание науки получает имманентную связь и необходимость... Уклонение от абстрактно-рассудочных определений кажется нашему обычному сознанию заповедью простого благоразумия, - по правилу: - живи и жить давай другим, при чем все представляется одинаково хорошим. Но суть дела заключается в том, что конечное ограничивается не только извне, а должно быть уничтожено и перейти в свою противоположность в силу своей собственной, внутренней природы" {"Encyclopedie", § 81 und Zusatz.}. До тех пор, пока Гегель остается верен диалектическому методу, он является в высшей степени прогрессивным мыслителем. "Мы говорим, что все вещи (т. е. все конечное, как таковое) должны предстать перед судом диалектики, и этим самым мы определяем ее, как всеобщую, непреоборимую силу, которая должна разрушить все, как бы оно не казалось устойчивым". Поэтому Гегель совершенно прав, когда говорит, что серьезное усвоение и ясное понимание диалектики есть дело чрезвычайной важности. Диалектический метод - это самое главное научное орудие, которое досталось в наследство от немецкого идеализма его преемнику, современному материализму.

   Однако материализм не мог воспользоваться диалектикой в ее идеалистическом виде. Необходимо было прежде всего освободить ее от мистического покрова.

   Величайший из всех материалистов, человек, который ничуть не уступал Гегелю в гениальной силе ума, настоящий последователь великого философа, Карл Маркс сказал о себе с полным правом, что его метод представляет собою полную противоположность методу Гегеля. "Для Гегеля логический процесс, который превращается у него, под именем идеи, в самостоятельного субъекта, есть Демиург действительности, которая составляет только его внешнее проявление. Для меня же как раз наоборот: идеальное есть переведенное и переработанное в человеческой голове материальное" {"Das Kapital", Vorwort, 2 Auflage, S. XIX.}.

   Благодаря Марксу материалистическая философия возвысилась до цельного, гармонического и последовательного миросозерцания. Мы уже знаем, что материалисты прошлого столетия оставались весьма наивными идеалистами в области истории. Маркс же изгнал идеализм и из этого последнего его убежища. Точно так же, как Гегель, он видел в истории человечества законосообразный процесс, независимый от человеческого произвола; точно так же, как Гегель, он рассматривал все явления в процессе их возникновения и исчезновения; точно также как Гегель, он не удовлетворился метафизическим, бесплодным объяснением исторических явлений, и, наконец, точно так же, как Гегель, он старался свести к общему и единому источнику все действующие и взаимодействующие силы в общественной жизни. Но он нашел этот источник не в абсолютном духе, а в том самом экономическом развитии, - как мы видели выше, - к которому вынужден был прибегать и Гегель в тех случаях, когда идеализм даже в его сильных и искусных руках оказывался бессильным и негодным оружием. Но то, что у Гегеля является случайной, более или менее гениальной догадкой, становится у Маркса строго научным исследованием.

   Современный диалектический материализм несравненно лучше идеализма уяснил себе ту истину, что люди делают историю бессознательно: с его точки зрения исторический ход определяется в последнем счете не человеческой волей, а развитием материальных производительных сил. Материализм знает также, когда начинает летать "сова Минервы", но в полете этой птицы, как и во многом другом, он не видит ничего таинственного. Он сумел применить к истории найденное идеализмом отношение между свободой и необходимостью. Люди делали и должны были делать свою историю бессознательно до тех пор, пока двигательные силы исторического развития действовали за их спиной, помимо их сознания. Раз открыты эти силы, раз изучены законы их действий - люди будут в состоянии взять их в свои собственные руки, подчинять их своему собственному разуму Заслуга Маркса заключается именно в том, что он открыл эти силы и подверг тщательному научному изучению их действия. Современный диалектический материализм, который, по мнению филистеров, должен превратить человека в автомат, открывает на самом деле в первый раз в истории путь к царству свободы и сознательной деятельности. Но войти в это царство возможно только путем коренного изменения нынешней общественной деятельности. Филистеры сознают или, по крайней мере, предчувствуют это. Именно потому материалистическое объяснение истории причиняет им столько досады и столько огорчения; и потому же ни один филистер не может и не хочет ни понять, ни усвоить Марксову теорию во всей ее полноте. Гегель смотрел на пролетариат, как на толпу. Для Маркса и для марксистов пролетариат - великая сила, носитель будущего. Только один пролетариат способен усвоить учение Маркса (об исключениях мы не говорим), и мы видим, как он в самом деле все больше и больше проникается его содержанием.

   Филистеры всех стран сильно шумят о том, что в литературе марксизма, кроме "Капитала", нет ни одного значительного произведения. Но это, во-первых, не верно, во-вторых, если бы даже это и было верно, то это ничего не доказывало бы. Разве возможно говорить о застое мысли в то время, когда мысль каждый день подчиняет себе целые массы последователей, когда она открывает перед целым общественным классом новые и широкие перспективы?

   Гегель с энтузиазмом говорит об афинском народе, перед которым игрались трагедии Эсхила и Софокла, к которому Перикл обращал свои речи и из среды которого "вышли личности, ставшие классическими образцами для всех столетий". Мы понимаем энтузиазм Гегеля. И, тем не менее, надо заметить, что афинский народ был народом рабовладельцев. Не к рабам обращался Перикл и не для них предназначались великие творения искусства. В наше время наука обращается к работникам, и мы имеем полное право с восторгом смотреть на современный рабочий класс, к которому обращаются самые глубокие мыслители и перед которым выступают самые талантливые ораторы. Только теперь, наконец, заключен тесный и неразрывный союз между наукой и работниками, - союз, который положит начало великой и плодотворной эпохе во всемирной истории.

   Иногда говорят, что точка зрения диалектики тождественна с точкой зрения эволюции. И нет сомнения в том, что эти два метода имеют точки взаимного соприкосновения. Тем не менее, между ними существует весьма глубокое и значительное развитие, которое, надо признаться, далеко не в пользу учения об эволюции. Современные эволюционисты снабжают свое учение значительною примесью консерватизма. Им хочется доказать, что как в природе, так и в истории скачков не бывает. Со своей стороны диалектика очень хорошо знает, что как в природе, так и в человеческой мысли и истории скачки неизбежны. Но она не упускает из виду и того неоспоримого факта, что во всех моментах изменения действует один и тот же непрерывный процесс. Она лишь старается уяснить себе тот ряд условий, при которых постепенное изменение должно необходимым образом привести к скачку {Гегель с поразительной ясностью показал, до какой степени нелепо объяснять явления только с точки зрения их постепенного изменения. Он говорит: "Bei der Allmäligkeit des Entstehens liegt die Vorstellung zu Grunde, daβ das Entstehende schon sinnlich oder überhaupt wirklich vorhanden, nur wegen seiner Kleinheit noch nicht wahrnehmbar, sowie bei der Allmäligkeit des Verschwindens, daβ das Nichtsein oder das andere an seine Stelle tretende gleichfalls vorhanden, nur noch nicht bemerkbar sei - und zwar vorhanden nicht in dem Sinne, daβ das Andere in dem Vorhandenen Anderen an sich enthalten, sondern daβ es als Dasein nur unbemerkbar vorhanden sei; es wird damit das Entstehen, und Vergehen überhaupt aufgehoben... und der wesentliche, oder der Begriffsunterschied in einem äußerlichen, blossen Grössenunterschied verwandelt. Das Begreiflichmachen eines Entstehens oder Vergehens aus der Allmäligkeit der Veränderung hat die der Tautologie eigene Langweiligkeit weil es das Entstehende oder Vergehende schon vorher ganz fertig hat, und die Veränderung zu einer blossen Änderung eines äußerlichen Unterschieds macht, wodurch sie in der That nur eine Tautologie ist". "Wissenschaft der Logik", Nürnberg 1812, I Bd, S.S. 313-314.}.

   С точки зрения Гегеля утопии имеют симпатическое значение в истории: они обнаруживают противоречия, свойственные данной эпохе. Такую же оценку дает утопиям диалектический материализм. Не утопическими планами различных реформаторов обусловливается все растущее теперь рабочее движение, а законами производства и обмена. И именно потому, в противоположность ко всем прошлым столетиям, в настоящее время выступают в качестве утопистов не реформаторы, а все те общественные деятели, которые стремятся остановить колесо истории. И наиболее характерной особенностью нашей эпохи является то обстоятельство, что не реформаторы, а их противники прибегают к утопиям. Утопические защитники существующей некрасивой действительности хотят убедить себя и других в том, что она обладает сама по себе всеми совершенствами и что поэтому следует лишь устранить из нее те или другие накопившиеся злоупотребления. По этому поводу нам невольно приходят в голову те соображения, которые были высказаны Гегелем по поводу реформации. "Реформация явилась, - говорит он, - следствием деморализации церкви. Но деморализация церкви была не случайным явлением, она была не только результатом злоупотребления властью и господством. Обыкновенно считают злоупотребление причиной деморализации. При этом предполагается, что основа хороша, вещь сама по себе совершенна, и только страсти, субъективные интересы, вообще случайная воля людей пользуется благом, как средством для удовлетворения личных стремлений, а поэтому остается только устранить случайности... Такая точка зрения спасает вещь и объявляет зло чем-то посторонним. Но если вещью злоупотребляют случайным образом, то это - частность; но совсем другое дело, когда речь заходит о таком всеобщем и великом зле в такой великой и всеобщей вещи, как церковь" {"Philosophie der Geschichte", S.S. 497-498.}. Нет ничего удивительного в том, что Гегель пользуется незначительной долей симпатии у всех тех, кто любит апеллировать к "случайным" прорехам там, где речь идет о коренном изменении самой "вещи". Их в ужас приводит смелый, радикальный дух, которым проникнута философия Гегеля.

   Было время, когда против Гегеля восставали те, кто более или менее принадлежал к новаторскому лагерю. Их отталкивало от философа его филистерское отношение к прусской действительности того периода. Эти противники Гегеля сильно ошибались: из-за реакционной оболочки они не заметили в этой системе ее новаторского ядра. Но, как бы то там ни было, антипатия этих людей к великому мыслителю исходила из благородных мотивов, заслуживающих всякого уважения. В наше время осуждают Гегеля ученые представители буржуазии и осуждают потому, что понимают, или, по крайней мере, инстинктивно чувствуют, новаторский дух его философии. По этой же причине теперь любят умалчивать о заслугах Гегеля; ему с большой охотой противопоставляют Канта, и почти всякий приват-доцент считает себя призванным превознести систему "кенигсбергского мыслителя". Мы охотно отдаем должное Канту и не оспариваем его заслуг. Но нам кажется весьма подозрительным то обстоятельство, что склонность буржуазных ученых к критицизму вызвана не его сильными, а его слабыми сторонами. Свойственный этой системе дуализм больше всего привлекает современных буржуазных идеологов. А дуализм особенно удобная вещь в области "нравственности". С его помощью можно строить самые заманчивые идеалы, можно предпринимать самые смелые путешествия в "лучший мир", нисколько не помышляя о том, чтобы воплотить эти "идеалы" в действительность. Чего же лучше? В идеале можно, например, всецело уничтожить существование классов, устранить эксплуатацию одного класса другим, а в действительности выступить в качестве защитника классового государства и т. п. На ходячее утверждение, будто идеал не может быть осуществлен в действительности, Гегель смотрел, как на величайшее оскорбление человеческому разуму. "Что разумно, то действительно, что действительно, то разумно". Это положение, как известно, подало повод к многим и многим недоразумениям не только в Германии, но и за пределами ее, в особенности же в России. Причины этих недоразумений следует искать в неясном понимании того значения, которое Гегель придавал словам "разум и действительность". Казалось бы, что если бы даже этим словам дать обычное вульгарное толкование, то и в этом случае должно бросаться в глаза новаторское содержание первой половины этого положения "что разумно, то действительно". В применении к истории эти слова не могут означать ничего другого, кроме непоколебимого убеждения в том, что все разумное не остается чем-то "потусторонним", а должно перейти в действительность. Без такого многообещающего убеждения новаторская мысль потеряла бы всякое практическое значение. По Гегелю, история представляет собою проявление и осуществление всемирного духа (т. е. разума) во времени. Каким же образом объяснить с этой точки зрения постоянную смену общественных форм? Эту смену возможно объяснить лишь в том случае, если принять в соображение, что в процессе исторического развития "безумством становится разум и злом благое". С разумом, который перешел в свою противоположность, т. е. стал безумием, не следует, по мнению Гегеля, церемониться. Когда Цезарь захватил государственную власть, он нарушил римскую конституцию. Подобное нарушение было, по-видимому, тяжким преступлением. Противники Цезаря имели, по-видимому, все основания смотреть на себя, как на защитников права, потому что стояли на законной почве. Но то право, которое они брали под свою защиту, "было формальное право, лишенное живого духа и оставленное богами". Нарушение этого права являлось таким образом преступлением лишь с формальной стороны, и поэтому нет на самом деле ничего легче, как оправдать нарушителя римской конституции, Юлия Цезаря.

   О судьбе Сократа, который был осужден, как враг господствующей морали, Гегель высказывается таким образом: "Сократ-герой, так как он сознательно познал и высказал высший принцип. Высший принцип имеет абсолютное право... Таково вообще положение героев во всемирной истории; через них восходит новый мир. Новый принцип стоит в противоречии к существующему принципу, вследствие чего он кажется разрушительным. По этой же причине кажется также, что герои насильственно нарушают законы. Индивидуально они обречены на гибель, но их принцип, хотя бы и в другом виде, продолжает свое действие и подкапывает существующее" {"Geschichte der Philosophie", 2 В. S. 120.}. Сказанное здесь в достаточной степени ясно само по себе. Дело, однако, станет еще яснее, если принять во внимание, что, по Гегелю, выступают на сцену всемирной истории не только герои, не только единичные личности, но также и целые народы, коль скоро они являются носителями нового всемирно-исторического принципа. В таких случаях поле деятельности, на которое простирается право народов, чрезвычайно обширное: "Против этого его абсолютного права - быть носителем данной ступени развития всемирного духа - дух других народов бесправен. Время этих народов прошло. Поэтому они больше не принадлежат ко всемирной истории" {"Philosophie des Rechts", S. 347.}.

   Мы знаем, что носителем нового всемирно-исторического принципа выступает в настоящее время не какой-либо отдельный народ, а определенный общественный класс. Но мы останемся верны духу философии Гегеля, если скажем, что по отношению к этому классу все остальные общественные классы постольку войдут во всемирную историю, поскольку сумеют оказать ему поддержку.

   Неудержимое, ни перед чем не останавливающееся стремление к великой исторической цели - таков завет великой германской идеалистической философии.