Плеханов Георгий Валентинович - Н. Г. Чернышевский

  

  

  

   Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 июня 1828 г. в Саратове, где отец его был священником; учился он сначала в тамошней семинарии, куда поступил, благодаря хорошей домашней подготовке, прямо в класс риторики в сентябре 1844 г. Уже в бытность свою в семинарии он обнаружил блестящие способности, так что начальство стало смотреть на него как на будущую славу духовенства. Но уже в конце декабря 1845 г. он подал прошение об увольнении его из семинарии, а в августе следующего года был зачислен в студенты Петербургского университета. По окончании университетского курса в 1850 г. он вернулся в Саратов, где получил место старшего учителя в гимназии. В Саратове он познакомился с дочерью местного врача Ольгой Сократовной Васильевой и женился на ней 29-го апреля 1853 г. Вскоре после женитьбы ему пришлось опять переехать в Петербург. Там он сначала продолжал свою преподавательскую деятельность во втором кадетском корпусе, а после всецело перешел к литературному труду. Писал он сперва (в 1853 г.) в "Отечественных Записках", потом (с 1854 г.) также и в "Современнике". В 1855 г. он стал писать исключительно для этого последнего журнала. Мы знаем только два отступления от этого общего правила: в 1858 г. появилась в "Атенее" (кн. 3) его статья "Русский человек на rendez vous", и в том же году он в течение некоторого времени редактировал "Военный Сборник". В первый год своего пребывания в Петербурге он, как видно, много работал также над своей магистерской диссертацией "Эстетические отношения искусства к действительности". Рассмотрение этой диссертации затянулось, однако, до 1855 года и, насколько нам известно, кончилось неблагоприятно для молодого ученого. Направление его мыслей не понравилось властям, и он не получил звания магистра. Но это же направление сблизило его с редакцией "Современника", предоставившей ему широкую свободу действий, так что вскоре журнал этот перешел в полное его распоряжение. Всем известно, какое огромное значение приобрел вскоре "Современник", благодаря Чернышевскому и привлеченному им Добролюбову. Именно это значение и оказалось роковым для нашего автора. Его стали считать опасным "коноводом" революционеров, и от него решили избавиться во что бы то ни стало. Арестованный 7 июля 1862 г., он был посажен в Петропавловскую крепость и приговорен к ссылке на 14 лет в каторжные работы. Император Александр II сократил срок каторжных работ на половину. Дело Чернышевского очень подробно изложено г. М. Лемке в мартовской, апрельской и майской книжках журнала "Былое" за 1906 год {Перепечатано в его книге "Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского". (Спб. 1907).}. К этой во всех отношениях добросовестной работе г. М. Лемке мы и отсылаем читателя.

   В конце 1864 года наш знаменитый писатель уже прибыл в Кадаю, в Забайкальи, куда разрешено было приехать для трехдневного свидания с ним его супруге с малолетним сыном Михаилом. Через три года его перевели на Александровский завод Нерчинского округа, а по окончании срока каторги он был поселен в Вилюйске. В Россию ему позволили вернуться лишь в 1883 г., назначив местом его пребывания Астрахань. В июне 1889 г. он получил разрешение поселиться в родном Саратове, где и скончался в ночь с 16 на 17 октября того же года. Между многочисленными венками, возложенными на его могилу, особенно выделялись, говорят, два соединенных вместе венка от русских и польских студентов Варшавского университета и ветеринарного института.

   Привычка к труду не оставила нашего автора ни в крепости, ни в Сибири. В крепости им написан, между прочим, знаменитый роман "Что делать?". Из того, что он написал в Сибири, уцелело не все, но то, что уцелело, составляет большой том в 757 страниц {См. изданное его сыном, Михаилом Николаевичем, полное собрание er" сочинений, т. X, ч. I.}.

   Этот том наполнен преимущественно беллетристикой; там есть даже стихи, например "Гимн деве неба", появившийся первоначально в "Русской Мысли" (1885 г., No 7). Чтобы не возвращаться к этим произведениям Чернышевского, скажем о них сейчас же вот что. Сам он в одном из своих писем к А. Н. Пыпину говорит о себе на основании этих сочинений, что беллетристический талант у него "положительно есть. Вероятно, сильный". Выражаясь так, он, разумеется, подшучивал над собой, по своему обычаю. Но несомненно и то, что он не стал бы тратить свое время на беллетристику, если бы не думал, что у него в самом деле есть некоторое художественное дарование. В другом месте он говорит, что он издавна готовился быть беллетристом. Это тоже было бы невозможно без некоторой уверенности в своем таланте. Однако надо признать, что за исключением романа "Пролог", чрезвычайно интересного уже по одному тому, что он является чем-то вроде личных воспоминаний автора, облеченных в беллетристическую форму, сибирская беллетристика Чернышевского вышла очень неудачной. Она представляет теперь интерес лишь потому, что все-таки прибавляет новую черту к нашему представлению о духовной физиономии нашего автора.

   Совсем не таково значение написанного в крепости романа "Что делать?". Он имел огромный успех и такое же огромное влияние на "молодое поколение" того времени. Художественными достоинствами он тоже не блещет, хотя и не правы критики, совершенно отрицающие в нем такие достоинства: в нем много юмора и наблюдательности; характер Марьи Алексеевны Розальской, матери героини романа Веры Павловны, очерчен довольно удачно. Но главным его достоинством надо, без сомнения, признать пламенный и совершенно неподдельный энтузиазм, захватывающий читателя и заставляющий его с неослабным вниманием следить за судьбою главных действующих лиц. Чтобы правильно судить об этом, во всяком случае замечательном, литературном произведении, надо сравнивать его, разумеется, не с художественными произведениями Тургенева, Достоевского или Толстого, а, например, с философскими романами Вольтера. При таком сравнении вопрос об его достоинствах представится в совершенно другом свете.

   По возвращении из Сибири Чернышевский взялся за обработку материалов для биографии Добролюбова и перевел одиннадцать томов "Всеобщей истории" Вебера, сделав к некоторым из них интересные и довольно объемистые приложения. Нам не раз придется цитировать их ниже, при изучении его исторических взглядов.

   Наконец, к тому же периоду относятся две, или, если угодно, три его статьи философского характера: первая была напечатана в "Русских Ведомостях" (1885 г., NoNo 63 и 64) и называется "Характер человеческого знания"; вторая появилась в сентябрьской книжке "Русской Мысли" за 1888 г. и озаглавлена: "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь (Предисловие к некоторым трактам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни)". Она подписана: Старый трансформист. Третьей статьей того же рода можно назвать предисловие к предполагавшемуся, но несостоявшемуся по цензурным условиям, третьему изданию его "Эстетических отношений искусства к действительности". Предисловие это, написанное в 1888 г., оставалось ненапечатанным вплоть до недавнего выхода полного собрания его сочинений.

   Теоретическое достоинство этих произведений неодинаково. В предисловии и в статье о характере человеческого знания яснее выступают сильные стороны философских взглядов Н. Г. Чернышевского, в статье о теории благотворности борьбы за жизнь более обнаруживаются их слабые стороны. Предисловие содержит также драгоценные свидетельства о тех влияниях, под которыми сложились эти взгляды. Как видно из появившихся в мартовской книжке "Русской Мысли" за нынешний год воспоминаний г. А. Токарского, наш неутомимый автор был полон литературных планов не далее как в 1889 году, т. е. когда смерть уже приближалась к его порогу. Он мечтал об издании энциклопедического словаря; собирался писать для детей книги по политической экономии и по истории и даже надеялся, что ему удастся создать собственный журнал. Все это показывает, как много богатейших возможностей уничтожено было преследованиями, обрушившимися на этого чрезвычайно даровитого и сильного человека. В нашей литературе Н. Г. Чернышевский явился продолжателем дела Белинского, как оно определилось в последнюю эпоху умственной истории "неистового Виссариона". Поэтому, чтобы придти к полной ясности насчет идей Чернышевского, необходимо внимательно сравнивать их с теми идеями, к которым пришел Белинский в последнее пятилетие своей жизни

   А так как в истории умственного развития Белинского философия играла в высшей степени важную роль, то читатель не удивится, что мы начнем здесь с философии, которая к тому же всегда очень интересовала и Чернышевского.

   В последнее пятилетие своей жизни Белинский все дальше и дальше уходит от идеалистической философии Гегеля, так сильно увлекавшей его когда-то. В его двух последних годичных обзорах русской литературы не трудно открыть влияние материалиста Фейербаха. Этот же переход от Гегеля к Фейербаху совершил и Чернышевский, но только в гораздо более раннюю эпоху своей жизни. В этом отношении о нем можно сказать, что он начал тем, чем Белинский закончил. Нужно только прибавить, что, раз придя к Фейербахову материализму, Чернышевский оставался верен ему до гробовой доски.

   В упомянутом выше предисловии к несостоявшемуся третьему изданию своей диссертации, Чернышевский следующим образом рассказывает историю своего философского развития, говоря о себе, - страха ради цензурна, - в третьем лице.

   "Автор брошюры, к третьему изданию которой я пишу предисловие, получил возможность пользоваться хорошими библиотеками и употреблять несколько денег на покупку книг в 1846 году. До этого времени он читал только такие книги, какие можно доставать в провинциальных городах, где нет порядочных библиотек. Он был знаком с русскими изложениями системы Гегеля, очень неполными. Когда явилась у него возможность ознакомиться с Гегелем в подлиннике, он стал читать эти трактаты. В подлиннике Гегель понравился ему гораздо меньше, нежели ожидал он по русским изложениям. Причина состояла в том, что русские последователи Гегеля излагали его систему в духе левой стороны Гегелевой школы. В подлиннике Гегель оказывался более похож на философов XVII века и даже на схоластиков, чем на того Гегеля, каким он являлся в русских изложениях его системы. Чтение было утомительно по своей явной бесполезности для сформирования научного образа мыслей. В это время случайным образом попалась желавшему сформировать себе такой образ мыслей юноше одно из главных сочинений Фейербаха. Он стал последователем этого мыслителя; и до того времени, когда житейские надобности отвлекали его от ученых занятий, он усердно перечитывал сочинения Фейербаха".

   Это показание Чернышевского как нельзя более важно; оно характеризует, между прочим, его отношение к Гегелю {Эта статья была уже набрана, когда появилась статья г. Е. Ляцкого: "Н. Г. Чернышевский в университете" ("Совр. М." 1909, No 3). Г. Ляцкий вносит некоторые поправки в это показание Чернышевского о ходе своего умственного развития. Он говорит: "Имея в своем распоряжении Дневник 1848-1849 г., мы можем установить, что с Гегелем Чернышевский расстался не так скоро; некоторые томы его он дочитывал в 1849 г. Правда, Гегель не производит на него особенно сильного впечатления, но свой приговор он произносит не ранее, как сделав пометку: дочитал такой-то том". Вторая неточность касается Фейербаха: "Чернышевский познакомился с ним годами двумя позже, и Фейербах, действительно, оказал решительное влияние на отношение Чернышевского к Гегелю". Как видит читатель, эти поправки, касаясь частностей, не изменяют сущности дела.}. Знание этого отношения дает нам возможность сравнить характер ума Чернышевского с характером ума Белинского.

   На философию Гегеля Белинский взглянул, прежде всего, как на теоретический критерий, с помощью которого он мог подвергнуть оценке свои практические стремления. Мы уже знаем {См. нашу статью о Белинском, напечатанную в этом же издании; ср. также нашу книгу "Н. Г. Чернышевский".}, к чему привела эта оценка. Белинский - по собственному его выражению, употребленному им впоследствии - не сумел развить идею отрицания. А его из ряда вон выдающаяся теоретическая требовательность делала, - по крайней мере, на короткое время, пока не остыло еще первое и самое сильное впечатление от великих теоретических запросов, выдвинутых философией Гегеля, - совершенно неприемлемым для него идеал, основанный на поверхностном, отвлеченном отрицании действительности. Вследствие этого "идея отрицания" была решительно отвергнута им, и он не менее решительно "примирился с действительностью". Само собою понятно, что это отвержение "идеи отрицания" и это примирение с действительностью не могли быть продолжительны. Они слишком противоречили всей нравственной природе Белинского. Вскоре он опять пришел к "отрицанию"; но необходимо помнить, что "идея отрицания" так и не получила у него того "развития", которые представлялось ему - и совершенно правильно-необходимым с точки зрения Гегелевой философии. Ему не удалось показать себе и другим, что его субъективное "отрицание действительности" выражает собою лишь отражение в субъекте ее собственного диалектического (т. е. объективного) развития. Все, на что он мог опереться в своем новом восстании против "гнусной расейской действительности", сводилось к отвлеченному принципу человеческой личности. И сообразно с этим он в своем восстании апеллировал уже не к Гегелю, а к "благородному адвокату человечества" - Шиллеру. Но Шиллер очень слаб как руководитель в деле теоретической оценки общественных отношений. Вот почему нельзя не признать, что хотя разрыв Белинского с Гегелевым "философским колпаком" делал, при тогдашних обстоятельствах, большую честь его сердцу, но он в то же время знаменовал собою весьма значительное понижение той теоретической требовательности, о которой свидетельствовала, например, очень односторонняя и потому в общем неудачная, но все же весьма замечательная статья, посвященная Бородинской годовщине. Отрицание данной действительности во имя того или другого отвлеченного принципа остается, - как бы ни был благороден этот принцип, - отвлеченным, т. е. поверхностным, т. е. теоретически неудовлетворительным отрицанием, как бы "гнусна" ни была эта действительность. Такому отрицанию недостает конкретной основы, которая одна только и может быть признана удовлетворительной. Белинский, для которого продолжительное "примирение" с нашими тогдашними общественными порядками было нравственной невозможностью, вынужден был, в конце концов, удовлетвориться хотя бы и поверхностным их отрицанием: слишком еще не развиты были те элементы наших общественных (преимущественно производственных) отношений, на которые могло бы опереться, и действительно оперлось впоследствии, когда они развились, удовлетворяющее требованиям теории отрицание "расейской действительности". Но у Белинского - в его переписке, как и у Герцена в его дневнике - очень заметно мучительное сознание того, что отвлеченное отрицание не только не удовлетворительно в теории, - с этим без очень большого труда помирились бы Белинский и Герцен, как люди более всего стремившиеся к практическому делу, - но и бессильно на практике. Казалось бы, что перед Чернышевским, который выступил, как продолжатель дела Белинского, должна была с первых же шагов его литературной деятельности встать такая дилемма: или сделать то, чего не мог сделать Белинский, т. е. развить "идею отрицания" сообразно требованиям теории, или же окончательно убедиться в практическом бессилии отвлеченного отрицания. Вышло не так.

   Хотя в первое время по окончании Чернышевским университетского курса наша действительность стала, пожалуй, еще более мрачной, чем была она в тридцатых и сороковых годах, но он, как мы покажем это ниже, довольно спокойно ждал окончания реакционной непогоды, уверенный в том, что рано или поздно перед ним откроется желанная арена общественной деятельности. Эта его уверенность имела под собой лишь ряд весьма отвлеченных соображений. Но факт тот, что она была налицо и что Чернышевского уже не терзало сознание слабости отвлеченного идеала. В этом отношении его дневник не заключает в себе ничего подобного тем стонам, которые слышатся, можно сказать, на каждой странице дневника Герцена и в каждом письме Белинского. При внимательном чтении дневника Чернышевского легко убедиться в том, что будущему продолжателю дела Белинского совсем не бросалась в глаза ни теоретическая неосновательность, ни практическая слабость отвлеченного отрицания, унаследованного им же от того же Белинского, равно как и от других людей сороковых годов. Это происходило отчасти потому, что как ни велики были дарования Чернышевского, но по глубине теоретических запросов он все-таки уступал гениальному Белинскому. А кроме того, тут сказалось, вероятно, и различие исторического момента. Глубокая ночь реакции, ознаменовавшей собою последние годы царствования Николая I, все-таки позволяла, должно быть, чувствовать инстинктом практического деятеля, если не различать умом теоретика, признаки, показывавшие неизбежность более или менее скорого рассвета. Вот эти-то несомненные для практического инстинкта, хотя и неуловимые для теоретического ума, признаки и позволили нашему автору избежать столкновения с вышеуказанной дилеммой. Гегель, вызвавший в душе Белинского столько поистине трагических сомнений, первоначально явился в глазах Чернышевского мыслителем, философия которого не только не подрывала веры в отвлеченный идеал, но значительно укрепляла ее. Это произошло потому, что русские изложения системы Гегеля, с которыми Чернышевский познакомился сначала, были, во-первых, "неполны", а, во-вторых, сделаны были, как это мы узнаем от него самого, "в духе левой стороны Гегелевой школы". Известно, что эта сторона как в России, так и в Германии сильно грешила - вплоть до появления Маркса - отвлеченностью своих общественных теорий. Но замечательно, что когда Чернышевский познакомился с Гегелем в подлиннике, то немецкий идеалист не очень понравился ему и даже показался более похожим на схоластиков, нежели на того мыслителя, каким он являлся в изображении своих левых учеников. Отсюда видно, что величайшее достоинство Гегелевой философии, - ее диалектический метод, требовавший анализа явлений в том процессе их развития, который обусловливается присутствием в них противоречивых элементов, - отсюда видно, говорим мы, что эта сторона философии Гегеля не произвела на нашего автора никакого или почти никакого впечатления. Говорим: "почти" потому, что Чернышевский не совсем пренебрегал диалектикой Гегеля. В своих "Очерках Гоголевского периода русской литературы", он отзывается о ней с похвалой; но она и там изображается им в одностороннем виде. На этом полезно остановиться.

  

  

   Вот что мы читаем в названных "Очерках" о диалектическом методе.

   "Сущность его состоит в том, что мыслитель не должен успокаиваться ни на каком положительном выводе, а должен искать, нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств и сил, противоположных тому, что представляется этим предметом на первый взгляд; таким образом мыслитель был принужден обозревать предмет со всех сторон, и истина являлась ему не иначе, как следствием борьбы всевозможных противоположных мнений. Этим способом вместо прежних односторонних понятий о предмете мало-помалу являлось полное всестороннее исследование, и составлялось живое понятие о всех действительных качествах предмета. Объяснить действительность стало существенной обязанностью философского мышления. Отсюда явилось чрезвычайное внимание к действительности, над которою прежде не задумывались, без всякой церемонии искажая ее в угодность собственным односторонним предубеждениям. Таким образом добросовестное, неутомимое изыскание истины стало на месте прежних произвольных толкований. Но в действительности все зависит от обстоятельств, от условий места и времени, - и потому Гегель признал, что прежние общие фразы, которыми судили о добре и зле, не рассматривая обстоятельств и причин, по которым возникало данное явление, что эти общие, отвлеченные изречения не удовлетворительны: каждый предмет, каждое явление имеет свое собственное значение, и судить о нем должно по соображению той обстановки, среди которой оно существует; это правило выражалось формулой: "отвлеченной истины нет; истина всегда конкретна", т. е. определительное суждение можно произносить только об определенном факте, рассмотрев все обстоятельства, от которых он зависит".

   Эту характеристику диалектического метода Чернышевский поясняет примерами.

   "Благо или зло дождь? Это вопрос отвлеченный; определительно отвечать на него нельзя: иногда дождь приносит пользу, иногда, хотя реже, приносит вред; надобно спрашивать определительно: после того, как посев хлеба окончен, в продолжении шести часов шел сильный дождь, - полезен ли был он для хлеба? Только тут ответ ясен и имеет смысл: этот дождь был очень полезен".

   Другой пример: "Пагубна или благотворна война? Вообще нельзя отвечать на это решительным образом; надо знать, о какой войне идет дело, все зависит от обстоятельств, времени и места... Для образованных народов война приносит обыкновенно менее пользы и более вреда. Но, например, война 1812 г. была спасительна для русского народа; Марафонская битва была благодетельнейшим событием в истории человечества".

   Все это очень умно и очень важно, как материал для изучения взглядов самого выдающегося из наших "просветителей". Потому-то мы и не побоялись сделать эти длинные выписки. Но читатель, знакомый с философией Гегеля, уже и сам заметил, разумеется, что в приведенной нами длинной выписке диалектический метод великого немецкого идеалиста представляется не вполне точно. По словам Чернышевского Гегель считал объяснение действительности важнейшею обязанностью философского мышления. И это, конечно, так. Но это не все. Главный вопрос состоит здесь в тот, каким путем должен идти мыслитель к объяснению действительности. По Чернышевскому, путь этот состоял во всестороннем исследовании предмета: истина должна была явиться мыслителю не иначе, как следствие борьбы всевозможных мнений. Но тут-то и находится слабая сторона изложения Чернышевского. Для Гегеля дело было не во мнениях мыслителей, изучающих данное явление, а в объективном ходе развития этого явления, обусловливаемом борьбой заключающихся в нем противоположных элементов. И точно так же дело не в том, чтобы открыть в предмете другие качества и силы, помимо тех, которые открываются при первом взгляде на него, а в том, что и качества предмета, и силы, ему свойственные, изменяются внутренней логикой его собственного развития. Только тот, кто понял это, способен в самом деле отказываться от субъективных пристрастий в суждении о предмете. В противном случае этим пристрастиям всегда будет принадлежать последнее слово. Возьмем пример. Иное дело убедиться в том, что система наемного труда противоречит интересам огромного большинства членов капиталистического общества, а иное дело обнаружить те свойственные этому обществу экономические элементы, которые в своем дальнейшем развитии должны привести к устранению названной системы. Человек, обнаруживший такие элементы, нашел бы для своей борьбы с этой системой незыблемую объективную опору, между тем как человек, таких элементов не видящий, мог бы опираться в этой борьбе лишь на отвлеченные соображения о том, что люди когда-нибудь должны будут познать, наконец, истину. Это огромная разница. Социализм перестал быть утопическим только тогда, когда он сумел перейти от абстрактных соображений к анализу объективного хода развития капитализма. Поэтому можно сказать, что диалектический метод Гегеля подготовлял целый переворот в социализме. Но Чернышевский не обратил надлежащего внимания на эту сторону предмета, и потому его понимание диалектики осталось односторонним. Как мы сейчас увидим, это наложило свою печать на весь его образ мысли.

   Чернышевский был прав, утверждая, вопреки разнородным и разноцветным хулителям Гегеля, что этот последний завещал своим ученикам большое внимание к действительности. Но истолковывал он этот завет скорее в духе Фейербаха и последних годовых литературных обзоров Белинского, нежели в духе самого Гегеля. Это, впрочем, и не удивительно, так как от Гегеля он перешел именно к Фейербаху. Под влиянием Фейербаха была написана, между прочим, и его магистерская диссертация. Он сам говорит в том же предисловии, что, принимаясь за нее, он "не имел ни малейшего притязания сказать что-нибудь новое, принадлежащее лично ему", а только желал "быть истолкователем идей Фейербаха в применении к эстетике".

   И то же самое он мог бы сказать, например, о своей знаменитой статье "Антропологический принцип в философии".

  

   Статья эта была напечатана в 4-й и 5-й книжках "Современника" за 1860 г. Чернышевский объясняет в ней, чтó значит "антропологический принцип". Согласно этому принципу, "на человека надобно смотреть, как на одно существо, имеющее только одну натуру". Каждая сторона его деятельности представляет собою или деятельность всего организма его, взятого в целом, или же, - если она связана с каким-нибудь особенным органом - отправление этого органа, в свою очередь тесно связанного с организмом. Иначе сказать: антропологический принцип есть принцип современного материалистического монизма. Чернышевский, как и его учитель. Фейербах, решительный противник всех дуалистических философских систем. Он говорит, что истинная философия видит в человеке то же, что видят в нем естественные науки: "эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно, а философия прибавляет, что если бы человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непременно обнаружилась бы в чем-нибудь, a так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происходящее и" проявляющееся в человеке происходит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет". Но известно, что в организме человека наблюдается два ряда явлений: те явления, которые обыкновенно называются материальными, и те, за которыми Чернышевский оставляет название нравственных. На существовании этих двух родов явлений и основываются дуалистические учения в философии. Но Чернышевский утверждает, что эта свойственность явлений в организме отнюдь не свидетельствует против единства его природы. "Нет предмета, - говорит он, - который имел бы только одно качество, напротив, каждый предмет обнаруживает бесчисленное множество разных явлений, которые мы для удобства суждения о нем подводим под разные разряды, давая каждому разряду имя качества, так что в каждом. предмете очень много разных качеств". Это опять согласно с Фейербахом, учившим, что организм есть "субъект", а мышление "предикат", т. е. качество субъекта, и что поэтому мыслит не отвлеченное "я", с которым оперировала идеалистическая философия, а существо конкретное, тело. Это положение Фейербаха заставляет вспомнить о Спинозе и его единой субстанции с ее различными атрибутами. И такое воспоминание о Спинозе мы находим у самого Чернышевского, относящего Спинозу к числу тех очень немногих мыслителей, которые держались антропологического принципа в философии, хотя и употребляли другую терминологию. За это на нашего автора обрушились некоторые критики, упрекавшие его в незнании истории философии. Однако своими нападками на него критики эти показали только то, что сами они привыкли, под влиянием идеализма, истолковывать монизм Спинозы в идеалистическом смысле. Такое истолкование ошибочно. Монизм Спинозы есть материалистический монизм, как это давно уже было отмечено еще Фейербахом {Кроме Спинозы, Чернышевский понимает в материалистическом смысле и Аристотеля. Это, конечно, неправильно. Но известно, что попытки материалистического объяснения философии Аристотеля делались уже в древности и притом его же собственными учениками.}.

   Но что же такое эта единая человеческая природа? Что такое человеческий организм, одним из "предикатов" которого является мышление? Это - "очень многосложная химическая комбинация, находящаяся в очень многосложном химическом процессе, называемом жизнью". Чернышевский совсем не думает, что наука уже изучила все стороны этого процесса. Очень многое в нем еще остается темным. Это правда. "Но противники научного направления в философии делают из этой правды выводы вовсе не логические, когда говорят, что пробелы, остающиеся в научном объяснении натуральных явлений, допускают сохранение каких-нибудь остатков фантастического миросозерцания. Дело в том, что характер результатов, доставленных анализом объясненных наукой частей и явлений, уже достаточно свидетельствует о характере элементов, сил и законов, действующих в остальных частях и явлениях, которые еще не вполне объяснены: если бы в этих необъясненных частях и явлениях было бы что-нибудь иное, кроме того, что найдено в объясненных частях, то и объясненные части имели бы не такой характер, какой имеют".

   Смысл этого рассуждения тот, что наука в своем объяснении явлений природы постоянно наталкивается на огромные трудности. Но как бы ни были велики эти трудности, ни одна из них не может быть устранена ссылкой на вмешательство того или другого сверхъестественного существа. Дарвин многого не мог объяснить в истории происхождения видов. Но смешно было бы звать на помощь Дарвину Моисея. Цензура запрещала "вредное" учение материализма. Поэтому Чернышевский, обладавший драгоценным даром ясного и общедоступного изложения самых трудных вопросов теории, по временам вынужден был при изложении материалистической философии Фейербаха выражаться с умышленной неясностью.

   Этой вынужденной неясностью изложения пользовались его противники, навязывавшие ему такие взгляды, которых он не имел. Так, Юркевич упрекал его в том, что он отождествлял психические явления организма с материальными. Но мы уже видели, что Чернышевский был весьма далек от их отождествления. Он только утверждал, что нет никаких оснований для того, чтобы относить психические явления на счет особого, не материального фактора. Вот почему нелеп и вопрос Юркевича о том, каким образом движение переходит в ощущение. Еще Д. Пристли говорил, что иное дело вибрации, совершающиеся в мозговых тканях, а иное дело восприятия. Вибрации не переходят в восприятия. "Но мозг, кроме своей способности к вибрациям, имеет также способность воспринимать или чувствовать".

   При этом мозг, способный воспринимать, становится мозгом, воспринимающим на самом деле только тогда, когда его частицы находятся в состоянии движения. Совершенно так же думал Фейербах, а с ним и Чернышевский.

   Человеческий организм очень сложен. Поэтому изучением его жизни занимается особая наука - физиология человека. Но сложность человеческого организма не мешает ему быть частью природы. По мнению Чернышевского, физиология человека относится к химии так же, как наша отечественная история - ко всеобщей. "Разумеется, русская история составляет только часть всеобщей; но предмет этой части особенно близок нам, потому она сделана как будто особенною наукой. Но не следует забывать, что эта внешняя раздельность служит только для практического удобства, а не основана на теоретическом различии характера этой отрасли знания от других частей того же самого знания!" Иначе и не мог, конечно, смотреть на этот вопрос последовательно мыслящий человек, раз признавший основные посылки философии Фейербаха.

   Взгляд на человека, как на часть природы, естественно дополнялся у Чернышевского совершенно отрицательным отношением к тем философским системам, которые так или иначе утверждали непознаваемость внешнего мира. В упомянутой выше статье "Характер человеческого знания" он приводит учение об этой непознаваемости к абсурду. Он справедливо говорит, что оно должно вести к отрицанию реальности человеческого тела. Он называет его иллюзионизмом и считает "новом формой средневековой схоластики". Происхождение этого учения он - совершенно в духе Фейербаха - объясняет тем, что философы вместо человека, т. е. материального организма, берут отвлеченное существо, "я", о котором нам известно только то, что оно имеет представления. А если мы знаем о нем только то, что оно имеет представления, то совершенно естественно, что мы остаемся в сомнении насчет того, обладает ли оно телом. Но защитники "иллюзионизма" обыкновенно не решаются прямо сказать: "мы не имеем организма". Поэтому они прибегают к двусмысленным выражениям, в которых через схоластический туман проглядывает только логическая возможность сомнения в существовании человеческого тела. Во всей теории познания, основывающейся на такого рода сомнении, нет ничего, кроме схоластической силлогистики и софизмов.

   Ввиду этого позволительно спросить: почему же теория эта имеет успех? Почему же к ней склоняются даже многие естествоиспытатели?

   Чернышевский отвечает на это так: "Масса образованных людей вообще расположена считать наиболее соответствующим научной истине те решения вопросов, какие приняты за истинные большинством специалистов по науке, в состав которой входит исследования этих вопросов. И натуралистам, как всем другим образованным людям, мудрено не поддаваться влиянию господствующих между специалистами по философии философских систем".

   А почему же склоняются к "иллюзионизму" специалисты по философии?

   Наш автор говорит, что характер философии, господствующей в каждое данное время, определяется общим характером умственной и нравственной жизни передовых наций.

   Этим характером приходится, стадо быть, объяснять и современное господство "иллюзионизма" в среде ученых, специально занимающихся философией. К сожалению, Чернышевский не указывает тех черт этого характера, которые вызывают расположение к "иллюзионизму". Но, зная его отрицательный взгляд на иллюзионизм, легко понять, что и причины, способствующие успеху иллюзионизма, относились им на счет отрицательных сторон нынешней общественной жизни. Всего вернее, что причины эти сводились им к "трусости", т. е. к опасениям, вызываемым в образованных представителях господствующих классов развитием самосознания в среде класса, угнетаемого нынешним общественным порядком. Ниже мы увидим, что иногда он хорошо умел находить причинную связь между ходом общественной жизни и течением общественной мысли.

   Статья "Характер человеческого знания" относится, как уже сказано, к половине восьмидесятых годов, между тем как статья, посвященная изложению и защите "антропологического принципа", напечатана была в 1860 г. Но в течение четверти века, разделяющей эти две статьи, философские взгляды Чернышевского не испытали ни одного существенного изменения. Поэтому его критика "иллюзионизма" должна быть рассматриваема, как гносеологическое дополнение к статье "Антропологический принцип в философии".

   Наши знания - человеческие знания. Познавательные силы человека ограничены, как и все его силы. В этом смысле характер нашего знания обусловливается характером наших познавательных сил. Если бы эти силы были больше, то наши знания были бы обширнее нынешних. И понятно, что их расширение сопровождалось бы видоизменением прежнего их запаса. Но их существенный характер остался бы неизменным, поскольку они были бы знаниями фактов. Чернышевский берет для примера воду. Теперь мы знаем, при какой температуре она замерзает и при какой закипает. Прежде не знали этого. Запас знаний о воде расширился. Но изменился он только в том смысле, что стал определеннее. Точно так же нам известен теперь химический состав воды, о котором люди не имели прежде никакого понятия. Но вода не перестала быть водою от того, что мы ознакомились с ее химическим составом, и все знания о ней, которые были у людей до открытия ее состава, остались верны и после него. Видоизменение запаса знаний о воде ограничилось его расширением.

   "The proof of the pudding is in the eating" {Пуддинг доказывается (или "испытывается"), тем, что его едят.}, - писал Ф. Энгельс, критикуя агностиков. Воздействуя на окружающий нас мир, мы проверяем правильность наших о нем представлений. Чернышевский безусловно согласился бы с этим взглядом. Да оно и неудивительно. В философском отношении он был очень близок к Энгельсу и Марксу. Они, подобно ему, были учениками Фейербаха, к которому пришли через Гегеля. Их мысль работала в том же самом направлении, в каком работала его мысль, но они подвергли материализм Фейербаха существенной переработке, - правда, удержав его теорию познания, напр., учение об отношении субъекта к объекту, - между тем как Чернышевский, вообще говоря, ограничился распространением взглядов своего учителя. Это совсем не значит, что он был его "рабом", как любят выражаться в таких случаях люди, желающие во что бы то ни стало быть "оригинальными". Нам уже известно, что магистерская диссертация Чернышевского была попыткой, - и по-своему очень удачной, - применить Фейербахово учение в эстетике, которой сам Фейербах никогда не занимался. Но Чернышевский применял учение Фейербаха, не замечая его коренного недостатка и потому не задумываясь об устранении этого недостатка; а Маркс и Энгельс заметили и устранили его, что дало им возможность сделать целый переворот в общественной науке и особенно в социализме.

   Недостаток этот заключается в том, что Фейербах, борясь со спекулятивной философией Гегеля, не обратил должного внимания на ее сильную сторону, состоявшую в том, что она рассматривала явления с диалектической точки зрения, - с точки зрения их развития, их возникновения и уничтожения. В Фейербаховом материализме почти совсем не было отведено места диалектике, вследствие чего он оказывался слабым всюду, где ему приходилось сталкиваться с процессами развития. Именно с этой стороны и подошли Маркс и Энгельс к критике философии Фейербаха. Но Чернышевский, как мы уже видели, сам имел односторонний взгляд на диалектический метод; он упустил из виду то, что составляло душу этого метода: обнаружение внутренней логики явлений. Поэтому главный недостаток Фейербахова материализма дает себя чувствовать и в его собственном миросозерцании. Подобно своему учителю, Чернышевский тоже плохо справлялся с вопросами развития. Вот яркий пример.

  

   Статья "Антропологический принцип философии" посвящена была не только защите основных теорем философии Фейербаха, но также указанию тех важных следствий, которые получаются, благодаря применению этих теорем к "нравственным" наукам. По словам Чернышевского, первым из этих следствий явилось устранение некоторых старых взглядов на поступки людей. Прежде поступки людей объяснялись их "волей": человек поступает дурно потому, что обладает злой волей; он поступает хорошо потому, что "хочет" поступить так. Теперь приходится взглянуть на дело иначе. Чернышевский утверждает, что дурной поступок, равно как и хороший, производится непременно каким-нибудь нравственным или материальным фактом или сочетанием фактов, а "хотение" является только субъективным впечатлением, которым сопровождается в нашем сознании возникновение мыслей, поступков или внешних фактов. Человеческий характер складывается под влиянием общественных отношений. "Вы вините человека, - говорит Чернышевский, - всмотритесь прежде, он ли в том виноват, за что вы его вините, или виноваты обстоятельства и привычки общества; всмотритесь хорошенько, быть может, тут вовсе не вина его, а только беда его". Против этого высокогуманного вывода возражать трудно. В нем сказывается сильная сторона Фейербахова материализма {Взгляд Чернышевского на этот вопрос сложился тоже под сильным влиянием Р. Оуэна. Но влияние этого последнего шло здесь параллельно влиянию Фейербаха. Притом же Р. Оуэн заимствовал свой взгляд на образование человеческого характера у французских материалистов XVIII в., преимущественно у Гельвеция.}. Столь же трудно возражать и против той мысли Чернышевского, что человек не добр и не зол по своей природе, а делается добрым или злым в зависимости от обстоятельств. Если мы хотим, чтобы люди стали добрыми, то мы должны стараться поставить их в такие условия, которые способствовали бы развитию и упрочению в них добрых наклонностей. Чернышевский указывает на материальную нужду - даже прямо на недостаток в пище, как на главнейшую причину порчи человеческого характера. Здесь мы опять видим сильную сторону материалистической философии Фейербаха-Чернышевского. Но едва переходит наш автор к дальнейшему изложению своих верных мыслей, как перед нами обнаруживается слабая сторона его взгляда.

   "При внимательном исследовании побуждений, руководящих людьми, - говорит он, - оказывается, что все дела хорошие и дурные, благородные и низкие, геройские и малодушные происходят во всех людях из одного источника: человек поступает так, как приятнее ему поступать, руководится расчетом, велящим отказываться от меньшей выгоды или меньшего удовольствия для получения большей выгоды, большего удовольствия". В подтверждение этой своей мысли Чернышевский приводит несколько примеров. И все они доказывают, - т. е. собственно должны доказывать, - что человек всегда думает о себе, всегда руководится расчетом выгоды. Человек эгоист. И на эгоизме же основаны его суждения о добре и зле. "Отдельный человек называет добрыми поступками те дела других людей, которые полезны для него; во мнении общества добром признается то, что полезно для всего общества и для большинства его членов. Наконец, люди вообще, без различия наций и сословий, называют добром то, что полезно для человека вообще". Это так. Но, говоря это, Чернышевский подрывает свою собственную теорию эгоизма.

   В самом деле, тут перед нами уже два вида эгоизма: эгоизм отдельного лица и эгоизм общества. И эти два эгоизма борются один с другим. Что же выходит? Руководясь своим эгоизмом целого, общество старается ослабить эгоизм своих составных частей - эгоизм отдельных лиц. Оно стремится воспитать своих членов так, чтобы они ставили общественный интерес выше своего частного интереса. И чем больше поступки данной личности будут удовлетворять этому требованию, тем самоотверженнее, нравственнее будет эта личность. А чем больше ее поступки будут противоречить этому требованию, тем своекорыстнее, тем безнравственнее она окажется. Вот критерий, который всегда - хотя и не всегда одинаково сознательно - применялся людьми в их суждениях о том, эгоистичен или же альтруистичен поступок данного лица. Конечно, целое, предъявляющее индивидууму свои требования не всегда одно и то же. Иногда его составляет все общество, иногда - отдельный класс, сословие, каста, племя и т. п. Но этим отнюдь не изменяется сущность дела. Эгоизм целого совсем не исключает альтруизма составных частей. Напротив, он обусловливает его собою.

   Когда общество применяет свой критерий к оценке поступков отдельных лиц, око хочет, чтобы действие, выгодное для интересов целого, было совершено отдельным лицом (или группой отдельных лиц) под влиянием его (или их) привязанности к целому, а не под влиянием его (или их) соображений о своей собственной пользе. Лицо, совершающее полезный для общества поступок под влиянием соображений этого последнего рода, поступает, может быть, умно, но в его действии еще нет нравственного элемента. Воспитание человека в духе нравственности состоит именно в том, что для него становятся инстинктивной потребностью поступки, полезные для общества. И чем сильнее эта потребность, тем нравственнее это лицо. Героями называют таких людей, которые не могут не повиноваться такой потребности даже в тех случаях, когда ее удовлетворение идет вразрез с их самыми существенными личными интересами, - например, грозит им нищетою или смертью. Люди не делаются героями по расчету; героизм инстинктивен. Но всякий инстинкт есть плод длинного процесса развития. Нравственность, господствующая в данном обществе, создана длинным процессом общественного развития. Поэтому непременно должен держаться точки зрения общественного развития всякий, кто хочет разобраться в вопросах нравственности. Это обыкновенно забывали так называемые просветители: греческие просветители эпохи Сократа, французские просветители XVIII столетия и наши просветители шестидесятых годов {В статье "О губернских очерках Щедрина" Чернышевский сам говорит "привычки и правила, руководящие обществом, возникают и сохраняются вследствие каких-нибудь фактов, независимых от воли человека, им следующего: на них надобно смотреть непременно с исторической точки зрения" (Соч.. III, 214). В своем учении о нравственности он, к сожалению, упустил из виду это действительно необходимое правило.}.

   В романе "Что делать?" Лопухов утверждает, что у человека свое "я" всегда на первом месте. И это верно; но это еще ничего не доказывает. Когда человек размышляет о своих действиях; то он, конечно, не может отвлечься от своего я; но из этого еще не следует, что его действия непременно эгоистичны. То "я", которое видит свое удовольствие в благе людей, есть альтруистичное, а не эгоистичное "я". Чернышевский хочет затушевать эту разницу. Но это удается ему лишь посредством паралогизма, который приводит его самого ко многим противоречиям.

   В "Заметках о журналах" ("Современник", январь 1857 года) он, определяя разницу между Печориным и Рудиным, говорит: "один эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений; другой - энтузиаст, совершенно забывающий о себе и весь поглощаемый общими интересами; один живет для своих страстей, другой - для своих идей. Это люди... составляющие совершенный контраст один другому". Это опять так. Но ведь не по расчету же Рудин жил для своих идей, а Печорин для своих страстей?