Плеханов Георгий Валентинович - Новое направление в области политической экономии

олее общий характер. Во Франции разражается восстание лионских ткачей, в Англии начинается движение чартистов, и в "сумасшедшем" 1848 году, когда буржуазия только что готовилась отдохнуть на лаврах своей окончательной победы над реакционными партиями, рабочий вопрос отравляет ее торжество и настоятельно требует своего разрешения. Он становится злобою дня в республиканской Франции, его влияние сказывается на всех сторонах ее политической и духовной жизни. Из наступательного положения, которого держалась буржуазия по отношению к высшим сословиям, ей приходится стать в оборонительное - по отношению к пролетариату. Кровавое июньское столкновение не могло, разумеется, разрешить противоречия интересов этих двух классов. Оно повело лишь к усилению существовавшего между ними антагонизма.

   Торжество буржуазии куплено было, - как писал Маркс в июле того же года,-"исчезновением всех иллюзий февральской революции, разложением старой республиканской партии, разделением французской нации на две враждебные друг другу нации: нацию имущих и нацию работников".

   Но дело не кончилось антагонизмом общественных классов. Подвигаясь вперед с возрастающей быстротою, развитие капитализма обнаруживало все новые и новые темные стороны этого способа производства. Промышленные и финансовые кризисы принимали все более широкие размеры, и каждый новый кризис оставлял далеко за собою все предшествующие по громадности причиненных им убытков. От этого бича страдало не одно только четвертое сословие, не и сама буржуазия, к бедствиям которой западноевропейские парламенты, составленные из ее представителей, относились уже с гораздо большим вниманием. Каждый раз, когда разражался кризис и гг. финансистами и предпринимателями овладевала паника, еще более ухудшавшая и без того расстроенное положение дел, в парламентах поднималась тревога. Произносились речи, издавались декреты, государство старалось восстановить кредит, оживить упавшую торговлю. Но так как, говоря словами того же Маркса, нет законодательного собрания, нет короля, который мог бы крикнуть "стой" всемирному промышленному кризису, то буржуазные государственные деятели оказывали очень немного помощи буржуа-предпринимателям.

   "Временное стеснение", - как назвал сэр Роберт Пиль кризис 1847 года, - стало периодическим. И эта периодически возвращающаяся болезнь промышленных обществ приводила к удивительным противоречиям. Товары переполняли магазины и склады и продавались за ничто, между тем как большинство населения, рабочие, оставшиеся без занятий именно потому, что рынки были переполнены, терпели невероятную нужду и угрожали общественному спокойствию. Так оправдывались слова Фурье, - "в цивилизации бедность рождается из самого изобилия". С другой стороны, эта "рождающаяся из самого изобилия" бедность рабочих классов вредно отзывалась на состоянии рынков. "Не уменьшайте благосостояния низших классов, - советовал Кенэ в своих "Правилах" {Quesnay, Maximes générales du gouvernement économique d'un Royaume Agricole, p. 99, maxime XX.}, - потому что они не будут иметь возможности содействовать потреблению". Но каждый капиталист, стремясь увеличить свою прибыль, тем самым необходимо должен был понижать заработную плату, т. е. уменьшать покупательную силу рабочих и ограничивать "потребление" внутри страны.

   Все это, вместе взятое, создавало такое положение дел, над которым задумывались люди самых различных направлений, самого противоположного образа мыслей. В 1850 г. бывший прусский министр земледелия Карл Родбертус-Ягецов следующим образом охарактеризовал его в своих "Письмах к Кирхману": "Пауперизм и торговые кризисы - таковы, стало быть, жертвы, которыми заплатило общество за свою свободу. Новые правовые учреждения освободили его от прежних цепей, оно вступило в обладание всеми своими производительными силами; механика и химия отдали в его распоряжение силы природы, кредит подает надежду на устранение других препятствий; словом, материальные условия, необходимые для того, чтобы свободное общество сделать также и счастливым, находятся налицо, - а между тем, смотрите, новое бедствие заняло место старого бесправия. Рабочие классы, которые прежде приносились в жертву юридической привилегии, отданы во власть привилегии фактической, и эта фактическая привилегия обращается, по временам, против самих привилегированных. Вместе с ростом национального богатства растет обеднение рабочих классов; чтобы воспрепятствовать удлинению рабочего дня, является надобность в специальных законах; наконец, численный состав рабочего класса увеличивается в пропорции большей, чем численность всех остальных классов общества".

   Так смотрел на современные ему отношения человек, который говорил, что его теории составляют лишь последовательный вывод из "введенного в науку Смитом и еще глубже обоснованного Рикардо учения о ценности". Как же отразились они на развитии "историко-реалистической" школы?

   После 1848 года в экономической литературе всей западной Европы замечается двойственное течение, вызванное обрисованным выше историческим развитием общества. Представители одного направления продолжали восхвалять преимущества теперь уже господствовавшего "естественного порядка" и отрицать противоположность интересов предпринимателей и рабочих. Экономические побасенки Бастиа могут считаться типическим литературным выражением этого "гармонического" направления. Экономисты другого оттенка, желавшие "быть более чем софистами и сикофантами господствующих классов, старались примирить политическую экономию капитала с недавно еще бывшими в пренебрежении требованиями пролетариата" {Das Kapital, von К. Marx, S. 816.}. К этому направлению принадлежал известный русским читателям Дж.-Ст. Милль. Ученые этого лагеря признавали, что не все идет к лучшему в капиталистическом обществе; они понимали, что обеднение рабочих классов грозит серьезными замешательствами западноевропейским государствам, и старались найти меры, которыми можно было бы предупредить дальнейшее развитие пауперизма. В этих попытках им пришлось отказаться от многих из положений их предшественников.

   В числе выброшенных за борт заповедей старой школы было знаменитое правило "laissez faire, laissez passer". Государственное вмешательство признавалось не только невредным, но даже необходимым для правильного и спокойного развития общества.

   "Историко-реалистическая" школа, с самого своего возникновения отрицательно относившаяся к учениям школы свободной торговли, не могла, разумеется, примкнуть к первому из выше указанных направлений, не могла ожидать исцеления очевидных для всех общественных недугов от применения никогда не разделявшихся ею принципов государственного невмешательства. Тем более, что сами события заставили западноевропейские правительства выйти из нейтрального положения по вопросу об отношениях работодателей к рабочим. Пришлось ввести законы, регулирующие эти отношения, ограничить женский и детский труд и даже продолжительность рабочего дня взрослых работников. "Историко-реалистическая" школа находила в этом полное оправдание своего учения об "относительности" догматов классической экономии. К этому присоединилось еще и то обстоятельство, что бессилие софизмов "гармонического направления" слишком уже бросалось в глаза, и негодность "научных" положений Бастиа, совершенная безосновательность его розовых взглядов были окончательно разоблачены его противниками.

   Оставался другой способ соглашения общественных противоречий, Эклектизм Джона-Стюарта Милля как нельзя более совпадал с принятым "историко-реалистической" школой направлением. Молодые отпрыски этой школы, названные впоследствии "катедер-социалистами", не только не восставали против реформаторских тенденций английского философа, но многие пошли гораздо далее его по этому пути.

   Английский ученый все-таки был духовным сыном экономистов-классиков, учеником Смита, Мальтуса и Рикардо. Он не мог и не хотел отказаться от основных научных положений своих предшественников. Теории ценности, ренты, распределения и заработной платы Рикардо, учение о народонаселении Мальтуса - служили фундаментом экономических воззрений Милля, исходным пунктом всех его исследований. "Историко-реалистическая" школа, напротив, была давно уже свободна от "британских преданий". Ее не связывали ни установившиеся приемы и догматы классической экономии, ни авторитет того или другого из ее представителей. В своем реформаторском рвении молодое поколение экономистов "историко-реалистического" направления решилось подвергнуть критике все положения "манчестерцев", начать сызнова постройку всего здания экономической науки.

   Насколько удалось им это смелое предприятие, читатель увидит в следующих главах.

  

   "Новая политическая экономия, - говорит Эмиль де Лавелэ, - иначе чем старая понимает основания, метод, задачу и выводы науки. Катедер-социалисты исходят из совершенно иной точки отправления, чем ортодоксальные экономисты" {Le socialisme contemporain par Em. de Laveleye, p. 2.}. Прежде всего, разумеется, это различие сказывается по вопросу о роли и значении государства в экономической жизни народа. "Экономисты новой школы не питают по отношению к государству того ужаса, который заставлял их предшественников называть государство то язвою, то необходимым злом. Для них, напротив, государство - представитель национального единства - является органом высшего права, орудием справедливости. Эманация живых сил и духовных стремлений страны, государство обязано благоприятствовать ее развитию во всех направлениях. Как это показывает история, оно есть могущественнейший фактор цивилизации и прогресса" {Ibid., p. 8.}.

   С своей стороны, немецкий последователь историко-реалистической школы, д-р Мориц Мейер, находит, что "государство, как стоящая выше частных интересов сила, обязано активно вмешиваться в борьбу интересов повсюду, где она угрожает благу общества" {Die neuere Nationalökonomie in ihren Hauptrichtungen, S. 168.}.

   "Как воплощение чувства общественности, государство должно пополнять вытекающие из эгоизма недостатки и несовершенства экономической жизни" {Ibid., S. 170.}.

   Вопрос о значении государства в экономической и вообще культурной деятельности нации до такой степени важен для оценки существующих в обществе потребностей и стремлений, что мы позволим себе остановить внимание читателя на том решении этого вопроса, которое заключается в вышеприведенных выписках. "Государство является органом высшего права, орудием справедливости"... "воплощением чувства общественности". Все это не только очень хорошо оказано, но и знакомо, вероятно, читателю из сочинений писателей, не имевших ничего общего с историко-реалистической школою. Впрочем, не все. Многое из того, что было ясно под пером этих писателей, стало темным и сомнительным в редакции "новых" экономистов. Известно, что "история показывает" часто именно то, что людям хочется в ней увидеть. Нельзя поэтому ограничиваться бессодержательными ссылками на историю вообще, нужно было несколько подробнее выяснить и доказать вышеприведенные мысли, составляющее, по мнению самого Лавелэ, существенный пункт разногласия "старой" и "новой" школ. Нужно было внимательнее рассмотреть вопрос о том, при каких обстоятельствах и в каких случаях государство является и являлось "фактором цивилизации и прогресса". Нам кажется, что такое служение делу прогресса со стороны государства было далеко не непрерывным. Нельзя же, например, признать, что римское государство являлось "могущественнейшим фактором цивилизации и прогресса" в то время, когда оно обрушивалось преследованиями на первых христиан. Не мешало бы также несколько вразумительнее выразиться о "высшем праве" и "справедливости", "органом и орудием" которою является государство. Едва ли современный европеец признает, что римское, построенное на рабстве государство служило "орудием справедливости". Вообще, по вопросу о "высшем праве" и "справедливости" нужно остановиться на чем-нибудь одном. Или разбираемые нами авторы должны признать, что вплоть до современного, основанного на наемном труде буржуазного государства все предшествовавшие формы государственной организации, как покоившиеся на рабстве и крепостничестве, были вопиющим нарушением "справедливости" и отрицанием "высшего права". В таком случае они должны признать, что "история показывает" совершенно противоположное тому, что видит в ней Лавелэ. Или они должны согласиться, что "высшее право" и "справедливость", как понятия вполне относительные, имеют для современного европейца совершенно другое содержание, чем имели они, например, для Аристотеля или Платона, то есть что можно говорить лишь о свойственном той или другой эпохе понятии о "высшем праве" и т. д., а не о "праве" и "справедливости" вообще, без всякого отношения к месту и времени, Историко-реалистическои школе, так восстающей против "абсолютных" положений и законов старой школы, едва ли позволительно было бы не признавать "относительности" самых понятий о "праве" и "справедливости". А раз признана эта относительность, немудрено припомнить и то обстоятельство, которое "история показывает" нам с такой наглядностью, что новые нравственные учения, новые понятия о "высшем праве" и "справедливости" не сразу прокладывали себе пути в сознание всего общества и не сразу же государство становилось их "органом" и "орудием". Христианство, напр., добилось этого путем долгой и тяжелой борьбы с язычеством. Как обострялась по временам эта борьба, можно видеть хотя бы из знаменитых "факелов Нерона".

   В конце концов, новые учения действительно делали государство своим "органом" и "орудием", но это было тогда, когда известная часть общества видела в них выражение удобнейшего для себя общественного строя и находила в себе достаточно силы и энергии для их защиты. Отсюда следует, что государство не всегда являлось "орудием" современной ему идеи "высшего права", но лишь при известных условиях. Поэтому и в настоящее время можно ожидать этого от западноевропейских государств только условно, а вовсе не во всех возможных комбинациях общественных сил.

   Это-то и забывают или, по крайней мере, недостаточно оттеняют экономисты "новой школы". Они делают при этом ошибку, подобную ими же указанной ошибке рикардо-смитовской школы. Еще Лист упрекал английскую школу в том, что она не видела никаких промежуточных звеньев между индивидуумом и человечеством, между частным хозяйством и хозяйством всего культурного мира, которое представлялось ей не более, как суммою индивидуальных экономических предприятий. Лист и историко-реалистическая школа утверждали, что между индивидуумом и человечеством стоит государство, как самостоятельный и живой экономический организм. Этому коллективному целому они приписывали различные свойства, признавали и признают за ним различные обязанности. Но нам кажется, что они до тех пор не выйдут из области бессодержательных фраз о "цивилизации и прогрессе", "праве и справедливости", пока не поведут своего анализа еще далее и не увидят, что коллективное целое - государство - далеко не представляется однородным. Напротив, в каждое данное время оно составляется из нескольких слоев, из нескольких сословий или классов, интересы которых стоят в большем или меньшем взаимном противоречии. Другими словами, между индивидуумом и государством стоит класс, положением которого определяется, в значительной степени, и положение индивидуума, его отношение к государству и отношение государства к нему. Если за подтверждением нашей мысли мы обратимся к тому, что "показывает история", то увидим, что только новейшее, так называемое правовое государство является юридически бессословным. Во всех же предшествовавших формах государственной организации разделение индивидуумов на касты, классы или сословия находило свое выражение в весьма определенных и недвусмысленных юридических формах. Но юридическая бессословность правового государства не мешает фактическому его разделению на классы имущих и неимущих, предпринимателей и рабочих, буржуа и пролетариев. Экономическая зависимость одного из этих классов от другого отражается и в политической жизни западноевропейских государств. Писатель, который возвел в теорию, примиряющую и водворяющую справедливость миссию государства, Лоренц фон Штейн, признает, что экономическая зависимость одних от других ведет к тому, что высшие классы стремятся захватить в свои руки все пружины государственного управления, и создает в политической жизни "порядок зависимости неимущих от имущих". Этот порядок зависимости передается, по мнению Штейна, от родителей к детям; переход же из одного класса в другой все более затрудняется, по мере того, как экономически-самостоятельная деятельность, с развитием крупной промышленности, требует все большего и большего запаса средств.

   Ввиду этого явившегося с первых же шагов истории факта подразделения общества на классы, стоящие в различных отношениях взаимной зависимости, неудивительно, что понятия о "высшем праве" и "справедливости" бывают по временам различны на различных ступенях общественной лестницы.

   Каждая составная часть общества стремится устроиться по-своему, каждый класс отстаивает или стремится завоевать наивыгоднейшие для него условия существования. И нужно сознаться, что "орган высшего права" - государство - находилось бы в большом затруднении, какой из рекомендуемых ему видов "справедливости" должно осуществить оно в данное время, если бы только оно действительно существовало как нечто стоящее вне экономической иерархии классов и совершенно независимое от их интересов и стремлений. Но в том-то и дело, что в каждый данный момент исторического развития организация государства определялась отношением сил составных его частей. Если бы взаимное отношение этих сил оставалось неизменным, то и воплотившиеся в формах государственной организации идеи "права" и "справедливости" также не изменялись бы в своем содержании. Но история никогда не стоит на одном месте. Медленно и незаметно, но неуклонно и "неукоснительно" совершаются изменения в фактических отношениях сил различных общественных классов, пока, наконец, эти изменения не достигнут известной степени интенсивности. Но раз необходимая степень этих изменений достигнута - и только когда она достигнута - государственная организация в свою очередь подвергается переустройству, становится воплощением новых идей и принципов. История третьего сословия может служить наглядным доказательством всего вышесказанного. Эта же история может убедить читателя, что буржуазия совершила бы самоубийство, если бы в период своей юности, в то время, когда еще только стремилась быть "чем-нибудь", она пришла к тем же взглядам, которые проповедует ныне Лавелэ с голоса историко-реалистической школы. Она и доныне осталась бы "ничем", если бы, проникнувшись убеждением, что государство есть "орган высшего права", в бездействии ожидала осуществления своих идеалов от феодального государства. Но такая ошибка возможна только в теории, в голове того или другого "ученого" или хотя бы целой когорты "ученых" известного направления. Уроки же практической жизни слишком, дорого оплачиваются человечеством, чтобы оно могло забыть известное изречение - "в борьбе обретешь ты право свое". Третье сословие никогда не забывало этой истины, и только благодаря неутомимой, многовековой борьбе могло оно сбросить иго феодализма. Как бы по иронии судьбы, именно историко-реалистическая школа и забыла поучительную историю этой борьбы. Мы говорили уже выше и еще вернемся к вопросу о причинах, обусловивших недостаточно критическое отношение историко-реалистической школы к предметам ее исследований. Теперь же, отметивши основную ошибку этой школы, состоящую в игнорировании повсюду отражающегося в политике расчленения общества на классы, мы перейдем к оценке других упреков, направляемых "новой политической экономией" по адресу ненавистного ей "манчестерства".

  

   В основании всех учений школы Смита - Рикардо лежало, как известно, то принятое еще физиократами положение, что в "естественном порядке", который они рекомендовали взамен феодально-меркантильного, каждый индивидуум, преследуя цель личного своего обогащения, способствует в то же время возрастанию благосостояния всей нации и каждого из ее членов. В "естественном порядке" солидарность должна была родиться из самого эгоизма, и такого рода солидарность естественно казалась самой прочной и ненарушимой. Не более полустолетия нужно было, чтобы поставить вне всякого сомнения ту истину, что в капиталистическом обществе не только обогащение одного индивидуума, но даже колоссальное возрастание богатства целого общественного класса уживается с обеднением большинства населения. С тридцатых годов нынешнего столетия вышеприведенное положение смитовской школы подвергалось таким ожесточенным нападкам, что историко-реалистической школе не нужно было особенного мужества, чтобы атаковать этот разрушенный бастион воздвигнутой старою школою крепости. И она действительно не замедлила напасть с этой стороны на "манчестерцев", но и здесь осталась верна своей обычной тактике, свойства которой имеют очень мало общего с строгим и последовательным научным анализом.

   "Без сомнения, - говорит Лавелэ от имени "новой политической экономии", - человек преследует свои интересы. Но не один, а несколько двигателей влияют на его душу и регулируют его действия. Рядом с эгоизмом существует еще чувство общественности, Gemeinsinn, выражающееся в образовании семьи, общины, государства. Человек не походит на животное, которое знает лишь удовлетворение своих нужд; он - существо нравственное, умеющее повиноваться долгу и под влиянием религиозного или философского убеждения жертвующее часто удовлетворением своих потребностей, благосостоянием, самою жизнью - родине, человечеству, истине, богу. Ошибочно поэтому основывать целый ряд истин на том афоризме, что человек действует лишь под влиянием одного двигателя - личного интереса" (стр. 5).

   Как и о всех почти положениях новой школы, по поводу этих слов Лавелэ приходится сказать, что с ними можно согласиться, но только с оговорками. Притом оговорок этих требуется так много, что заключающаяся в приведенных его словах доля истины теряет всякое значение в массе запутанных и противоречивых положений.

   Люди, впервые ополчившиеся на смитовскую школу, были вполне правы, утверждая, что эгоизм не только не приносит тех золотых гор, которые насулили за него экономисты, но, напротив, порождает целый ряд бедствий, угрожающих общественному спокойствию. Но, указывая на эти бедствия, первые критики "естественного порядка" не думали ограничиться указанием на то, что в человеке, кроме эгоизма, существуют еще альтруистические побуждения. Они понимали, что если бы при данных общественных отношениях альтруизм мог служить достаточным противовесом человеческому эгоизму, то он предупредил бы ими же указанную общественную неурядицу, совершенно независимо от того, признает или отрицает его влияние известная часть писателей. Не могло же им придти в голову, что альтруизм не вмешивается в междучеловеческие отношения и не смягчает их темных сторон лишь потому, что экономисты оказывали до сих пор исключительное внимание его антагонизму - эгоизму. Они утверждали, напротив, что альтруистичекие побуждения человеческой души не находят себе места в системе существующих экономических отношений и не найдут его, пока будут существовать эти отношения. В силу этого убеждения они требовали изменений в современном им экономическом строе общества и предлагали целый ряд проектов новых общественных отношений. Положим, в большинстве случаев проекты эти были наивны и неосуществимы, но исходная точка рассуждений их авторов - необходимость радикального изменения условий, в которые поставлена экономическая деятельность человека; эта точка зрения была и остается безупречной, так как построенная на конкуренции система частных хозяйств, действительно, ведет к самой ожесточенной борьбе за существование, вызывает и воспитывает в человеке самые эгоистические инстинкты.

   Не так рассуждают экономисты этической школы. Они надеются, по-видимому, что ряд помещенных в их трактатах похвальных отзывов об альтруизме разбудит дремавшее до сих пор в душе современного европейца чувство общественности, и это чувство уврачует все социальные недуги. Правда, оставаясь в сфере общих рассуждений, они еще признают, что довольствоваться одною проповедью невозможно. "Нужно, - говорит Лавелэ, - подавлять эгоизм, а не давать ему свободного поприща: в этом заключается прежде всего задача морали, затем государства - органа справедливости". Но и государство не всемогуще и не может из ничего сделать что-либо. "Подавить эгоизм" оно может только рядом целесообразных мероприятий. Какие же меры рекомендуют "государству - органу справедливости" бельгийский профессор и вся вообще историко-реалистическая школа? Трудно дать сколько-нибудь определенный ответ на этот неизбежный вопрос. Наш "этический" экономист, с такой важностью утверждавший, что "новая политическая экономия" умеет отличать "осуществимые реформы" от утопий, слишком, по-видимому, увлекся преследованием этих последних "шаг за шагом" и позабыл указать хоть на одну из "осуществимых", по его мнению, реформ. В его весьма почтенной по объему книге есть целая глава, посвященная роскоши, по отношению к которой он является непримиримым и громит ее во всех ее проявлениях. Но в этой роли мелкобуржуазного проповедника он выступает "миссионером морали", а не реформаторов. "Христианство право, - восклицает он: - богатство налагает на человека известные обязанности, richesse oblige. Те, которым достается чистый доход страны, должны употреблять свой избыток не на утончение своих материальных наслаждений или возбуждение нездоровых инстинктов тщеславия и гордости, но на дела общественной пользы, как это уже сделали многие американские граждане и европейские монархи". И едва читатель успевает придти в себя, едва успевает он отереть слезу умиления, как профессор-проповедник перескакивает от Иоанна Златоуста к Вольтеру и начинает возражать самому себе. "Как сказал еще Вольтер, не речи проповедников, не рассуждения экономистов заставят исчезнуть роскошь, - заявляет он, - а медленный и постоянный прогресс учреждений и законов". Остается только пожалеть, что эти слова Вольтера так поздно пришли на память нашему автору. Вспомни он их ранее, он не написал бы 59 страниц "рассуждений" о роскоши и, вероятно, с большею подробностью указал бы "изменения в законах и учреждениях", способные, по его мнению, уничтожить ненавистное ему явление. Но этого не случилось, и читателю приходится довольствоваться тирадами вроде следующих: "Не забудем, что все античные демократии погибли в междоусобиях. Та же опасность является перед нами и проявляется иногда в ужасных катастрофах... Ни один писатель не понял лучше Аристотеля ужасную проблему, вызываемую учреждением демократического режима. В своей замечательной книге, "Политике", он в одно и то же время указывает и опасность и лекарство. Опасность происходит от неравенства, лекарство состоит в распространении собственности. Когда каждый отец семейства сделается собственником маленького поля, дома, акции, облигации, ренты, нечего будет более бояться социальной революции. Нужно, следовательно, сообщать трудящимся классам с детства и в школе привычку к сбережению; сделать насколько возможно легким приобретение собственности; отменить те законы, которые приводят к ее концентрации в немногих руках, и, наоборот, установить такие, которые сделали бы ее доступной самому большому числу людей. Что касается до богатых классов, то они обязаны содействовать этому освободительному движению. Прилежание, любовь к полям, простота жизни, высокая нравственная и умственная культура - такие примеры нужно показывать народу" (стр. 480-481).

   Помимо сомнительной параллели между древним, рабовладельческим, и современным, буржуазным, обществом, в этой тираде заслуживает внимания неопределенность выражений, в которых Лавелэ рекомендует свои "осуществимые реформы". Какие законы "способствуют концентрации собственности в немногих руках", какие "делают ее доступной самому большому числу людей", - об этом "новый экономист" не говорит ни слова, а между тем

  

   Das ist des Pudels Kern.

  

   Судя по репутации Лавелэ, приобретенной им книгою о "Первобытной собственности", читатель мог бы, пожалуй, предположить, что наш автор имеет в виду общинное землевладение и производительные ассоциации, земледельческие и промышленные. Но такое предположение было бы ошибочным. Лавелэ вообще совершенно безнадежно смотрит на поземельную общину. "Менее чем через полстолетия, - говорит он, - когда железные дороги и новейшая промышленность разовьют богатство южных славян, прежнее равенство уступит место антагонизму между трудом и капиталом, как в наших западных странах... Тенденции настоящего времени оказываются смертельными для деревенских общин". Что касается производительных ассоциаций, то пользу их и осуществимость Лавелэ признает тоже с весьма большими оговорками. "Государственные ссуды - гибель рабочих товариществ... это факт констатированный: деньги, ссуженные государством, приносят несчастье". Это положение могло бы привести в восторг любого из "манчестерцев". Оказывается, что во многих, по крайней мере, практических случаях "новая" школа вовсе не так уже радикально расходится со "старой" и не менее последней "испытывает ужас" перед государственным вмешательством. Но чем же объясняется приведенный выше "констатированный факт"? "Тот, кто не сумеет скопить капитала сбережением, окажется еще менее способным сохранить его, употребляя его в дело. Именно благодаря стараниям накопить необходимый для их предприятия капитал члены товарищества приобретут коммерческую опытность, нужную для обеспечения их успеха" (стр. 138-139).

   Таким образом, мы снова приходим к "сбережению", которое одно, по-видимо-му, и в состоянии совершить обещанные нам чудеса, в виде "дома, акций, облигаций", принадлежащих "каждому отцу семейства". Как известно, Бастиа, "компрометировавший, по мнению Лавелэ, защиту общественного порядка", не говорил ничего, что могло бы идти вразрез с этой безобидной программой "нового экономиста".

   Если, обсуждая вопрос о сбережении, как о панацее общественных зол, читатель вспомнит о законе заработной платы Тюрго - Рикардо, то этим он докажет только свое незнакомство с учениями историко-реалистической школы, по мнению которой закон этот - не более, как грубая ошибка "манчестерцев". "Большая часть современных экономистов, - жалуется Лавелэ, - считает влияния, регулирующие заработную плату, естественными законами, действие которых неотразимо, как действие законов физических явлений... Но это совершенно ошибочная точка зрения. Конечно, законы, регулирующие заработную плату, являются "естественным" следствием данной общественной организации, существующих нравов и привычек, составляющих результат истории. Но факты и учреждения, следствием которых являются эти законы, суть факты, проистекающие из свободной воли человека. Создавшие их люди могут и изменить их, как они уже не раз делали в течение столетий, и тогда "естественные" следствия будут другие... Мы подчинены эгоистическим законам, но мы сами создаем законы общественные".

   Оставим пока в стороне вопрос о том, каким образом "реализм" новой школы привел ее к отрицанию законосообразности общественных явлений и к установлению зависимости замечаемых в общественной организации изменений лишь "от свободной воли человека". Укажем, также лишь мимоходом, на то, что наш экономист-реалист смешал юриспруденцию с философией истории, писанные законы общества с законами, управляющими историческим развитием этого общества. Людям, воображающим, что им удалось указать хоть некоторые законы не из тех, которые "мы создаем сами", а из числа тех, под влиянием которых мы создаемся сами, этим людям после замечательного открытия Лавелэ оставалось бы только воскликнуть словами Фауста:

  

   К счастью, мы можем утешить их, напомнивши им, что есть, по крайней мере, один "констатированный факт", не зависящий от "свободной воли человека", а именно: "деньги, ссуженные государством, приносят несчастье"... рабочим товариществам, конечно, а не крупным акционерным компаниям. И, довольствуясь этим "фактом", посмотрим, при каких обстоятельствах могло бы измениться, по мнению Лавелэ, действие "железного и жестокого закона" заработной платы.

   Бельгийский профессор охотно признает, что уровень заработной платы не может надолго опуститься ниже минимума, необходимого для удовлетворения самых насущных потребностей рабочего. "С этой стороны железный закон составляет несомненную действительность" (стр. 118). Что же касается до другой стороны этого закона, по которой уровень рабочей платы не может возвыситься надолго над указанным минимумом, то Лавелэ оспаривает ее самым энергическим образом. "Человек - существе свободное, - философствует он, - которое поступает не всегда одинаково и поведение которого изменяется его верованиями и надеждами, господствующими идеями и окружающими его учреждениями. Возвышение благосостояния рабочего причинило бы понижение заработной платы лишь в том случае, если бы он воспользовался этим возвышением исключительно для увеличения количества своих детей. Но это следствие до такой степени далеко от того, чтобы быть необходимым, что большая часть замеченных фактов скорее заставляет ожидать противоположных результатов. Бедность уносит много детей, но она же вызывает и большее количество рождений. Напротив, благосостояние, вызывая предусмотрительность, уменьшает плодовитость браков и самое их число" (стр. 116). За доказательствами наш автор, разумеется, в карман не лезет. Население Ирландии бедствует и в то же время размножается чрезвычайно быстро. Во Франции, Швейцарии и Норвегии, где "собственность находится в большом числе рук и благосостояние распределено более равномерно", население возрастает всего медленнее. Отсюда он делает двоякого рода вывод. Во-первых, если бы рабочие имели маленькие участки земли, то, вопреки мнению Милля, утверждавшего, что это повело бы лишь к уменьшению платы за труд, благосостояние рабочих могло бы подняться надолго, так как оно повело бы за собою лишь уменьшение числа рождений и ослабление конкуренции "рук" вследствие уменьшения их предложения. Во-вторых, если бы предприниматели строили для своих рабочих дома, которые они затем отдавали бы по дешевой цене в наем этим же рабочим, то это не дало бы возможности предпринимателям понизить заработную плату, потому что предложение рук не возросло бы вследствие этого. Но и этим не довольствуется последователь "новой политической экономии". "Пусть делают еще лучше, - увлекается он, - пусть строят большие отели, где рабочие нашли бы помещение, пищу и честные развлечения за плату меньше трети или даже четверти их ежедневного заработка. Благодаря этому они... могли бы сберечь маленький капитал, усвоили бы лучшие привычки и, таким образом, не спешили бы бросаться навстречу бедствиям слишком ранней женитьбы. Приближаясь к буржуазии, они усвоили бы инстинкты порядка и осторожности" (стр. 12).

   Итак, "железный закон" оказывается, по исследованиям экономистов "новой" школы, вовсе не "жестоким", как называли его Родбертус и Лассаль. Его скорее следовало бы назвать "золотым" законом, так как он, во всяком случае, гарантирует рабочему удовлетворение минимума его потребностей и в то же время нисколько не препятствует какому угодно возвышению заработной платы над этим минимумом. Такова уж предустановленная гармония, которую, напомним мы Лавелэ, усмотрел впервые все тот же, без вины обиженный им, Бастиа.

   Мориц Мейер смотрит на дело именно с этой точки зрения, причем, со свойственною немцам основательностью, идет даже далее. "Непонятно, - удивляется он, - что же жестокого в том, что рабочий постоянно имеет лишь столько, сколько ему, сообразно его привычкам, требуется. Много ли вообще людей, доходы которых превосходили бы их обычные потребности? Можно даже сказать, что в высших классах менее значительное уменьшение благосостояния причиняет сравнительно бóльшие страдания, чем в среде живущих в лишениях рабочих. Если же доход и потребности почти соответствуют друг другу, то в этом еще нет никакой "железной жестокости" {Die neuere Nationalökonomie, S. 91.}.

   Совершенно справедливо! А когда, по совету Лавелэ, фабриканты понастроят для рабочих отели, в которых стоимость "помещения, пищи и честных развлечений" будет равняться "трети или даже четверти (последнее-то уж, пожалуй, чересчур щедро!) их ежедневного заработка", то "доход" пролетария будет, по меньшей мере, вдвое превосходить его потребности, и рабочий класс будет "относительно" вдвое богаче всех других классов общества. Вследствие этого для него так же будет вдвое легче и сбережение, покупка "дома, акции, облигации, маленького поля" и т. п., и т. п. Все это ясно, как божий день. "Никогда ни один геометр не чертил на песке более очевидного доказательства", как говорит Эразм Роттердамский в своей "Похвале глупости".

   Одна только мысль может омрачить радужное настроение, овладевающее всяким "истинным другом человечества" ввиду открытий "новых" экономистов. Известно, что "сухой и жестокий, как силлогизм", Карл Маркс также занимался вопросом о заработной плате и о законе народонаселения, и этот "сухой" человек пришел к несколько другим выводам по этому поводу. "Накопление капитала, - говорит он {Das Kapital, zweite Auflage. S. 653.}, - которое первоначально является количественным его увеличением, всегда сопровождается качественным изменением его состава, непрерывным возрастанием постоянной его части на счет переменной... При возрастающем накоплении отношение постоянного капитала к переменному из 1 : 1, как оно было, положим, сначала, переходит к 2 : 1,3 : 1,4 : 1,5 : 1,7 : 1 и т. д., так что, при возрастании капитала, вместо половины общей его суммы, на рабочую плату расходуется ¹/₃, ¹/₄, ¹/₅, ¹/₆, ¹/₈ и т. д.; напротив, на средства производства затрачивается, соответственно этому, ²/₃, ³/₄, ⁴/₅, ⁵/₆, ⁷/₈ и т. д. Так как спрос на труд определяется не общим размером капитала, а переменной его частью, то он прогрессивно падает вместе с ростом общей суммы капитала, вместо того, чтобы возрастать в одинаковой с ней прогрессии". "Это вместе с ростом капитала возрастающее уменьшение переменной его части, - уменьшение, совершающееся быстрее роста самого капитала, представляется, с другой стороны, наоборот, более быстрым возрастанием рабочего населения, сравнительно с переменным капиталом... Капиталистическое накопление порождает, и притом прямо пропорционально своей энергии и объему, относительное, то есть для средних размеров производства ненужное, а потому и излишнее рабочее население или перенаселение" {Ibid., S. 654. }.

   Это "относительно излишнее" рабочее население является самым опасным конкурентом занятых уже в производстве рабочих и понижает заработную плату до последних пределов возможности. Но и это не все. Благодаря успехам крупной машинной промышленности, труд фабричного работника настолько упрощается, что женщины и дети с успехом конкурируют с мужчинами, и относительное перенаселение является, таким образом, еще скорее, достигает еще большей интенсивности. "Относительно излишний" рабочий, разумеется, не в состоянии требовать от фабриканта "отеля", где "за плату, меньшую трети или даже четверти его ежедневного заработка", он мог бы иметь "помещение, пищу и честные развлечения". У него просто-напросто нет ни заработка, ни "пищи", ни "развлечений". Закон относительного перенаселения "приковывает работника к капиталу прочнее, чем цепи Вулкана приковывали Прометея к скале". Он вызывает "соответствующее накоплению капитала - накопление нищеты" {Ibid., s. 671.}.

   И этой-то "нищете" реалистическая политическая экономия, - которая хочет наблюдать действительность и отказывается строить свои выводы на "нескольких абстрактных положениях", этому-то классу, все большая часть которого становится "излишней", "новые экономисты", проповедники "морали" и "альтруизма", советуют сбережение, как единственное средство выхода из того ужасного положения, в котором над ним, как Дамоклов меч, постоянно висят безработица и все связанные с нею ужасы бесприютности, голодания и беспомощного скитальчества!

   "Приблизившись к буржуазии, вы приобретете инстинкты порядка и осторожности, перестанете размножаться с такою гибельною для вас быстротою, и заработная плата не будет падать вследствие вашей взаимной конкуренции". Но весь ход развития капитализма идет как раз обратным путем: не рабочие "приближаются к буржуазии", а наоборот - ряды самой буржуазии постоянно редеют, и все большее количество когда-то самостоятельных производителей переходит в действующую или "резервную" армию пролетариата. Каким же чудом могут рабочие привести в исполнение благоразумные советы Лавелэ? Как достигнут они обетованной страны, где у них разовьются инстинкты "порядка и осторожности", где они могут, говоря словами поэта:

  

   Да и в том ли вообще дело, что "благосостояние, вызывая предусмотрительность, уменьшает плодовитость браков и самое их число"? Может ли уменьшение цифры рождений ослабить конкуренцию рабочих, понижающую их заработную плату до крайнего минимума?

   Оставим Маркса, книга которого кажется "новым" экономистам поражающим примером злоупотребления дедуктивным методом", и возьмем сочинение писателя, охотно цитируемого самим Лавелэ, хотя и непонятого этим последним.

   "Не говоря уже о том, что новорожденные выйдут на рынок конкурировать со взрослыми только спустя долгое время после их появления на свет, количество рождений не дает верного масштаба ни для возрастания народонаселения, ни для его здоровья, - говорит Фр. Лангэ {Die Arbeiterfrage, dritte Auflage, Winterthur 1875, S. 31-37.}. - В настоящее время во всей науке о народонаселении может считаться основным то положение, что более быстрое размножение народа или известной его части вызывается не увеличением его плодовитости, но уменьшением смертности. Так, например, несомненно, что в большей части европейских государств евреи размножаются быстрее, чем христианское население. Но несомненно и то, что это происходит не потому, что в еврейских браках родится большее количество детей, но скорее потому, что смертность менее в среде евреев, что большее число новорожденных достигает зрелого возраста, и что вообще средняя продолжительность жизни у евреев более. В свою очередь, эта меньшая смертность является следствием того, что евреям удалось, без тяжкого физического труда, создать себе более удобное жизненное положение, в котором и уход за детьми поставлен в более благоприятные условия".

   Выходит, что если бы рабочие, под влиянием улучшившегося, по щучьему велению, заработка, "приблизились к буржуазии" и приобрели инстинкты умеренности и аккуратности, то от этого увеличилась бы средняя продолжительность их жизни, большее число их детей достигло бы зрелого возраста, и население, а вместе с ним и конкуренция "рук" на рабочем рынке возрастали бы пропорционально улучшению жизненной обстановки рабочего. Конкуренция, в свою очередь, нейтрализовала бы причины, вызвавшие повышение рабочей платы, и последняя снова упала бы до уровня самых насущных потребностей трудящихся. Чтобы все это произошло, вовсе не нужно, чтобы "рабочие воспользовались увеличением заработка исключительно для увеличения количества своих детей". Нужно только, чтобы они не доводили рекомендуемой им "новой школой" умеренности и аккуратности до бесчеловечного и невероятного скряжничества. Нужно, чтобы они не отказывали себе и своим детям в более, чем прежде, питательной пище, чтобы они не поскупились позвать доктора в случае болезни кого-нибудь из их домашних, чтобы они одевались сами и одевали своих детей более сообразно требованиям климата и т. п., и т. п. И они сделают это, вопреки всем причитаниям "эстетических" экономистов, насколько позволит им возвышение их заработка. Но в таком случае население будет возрастать, хотя бы даже количество рождений и уменьшилось, если бы рабочие и "не спешили бросаться навстречу слишком ранней женитьбе". Увеличение средней продолжительности жизни с избытком возместит уменьшение числа рождений. С своей стороны, и капиталисты не откажутся извлечь выгоду из увеличившегося предложения рабочих рук. Несмотря на присущий человеку Gemeinsinn, предприниматели очень хорошо понимают, что прибыль их обратно пропорциональна величине заработной платы и, не будучи себе врагами, стараются и будут стараться, пока останутся на свете предприниматели в нынешнем смысле этого слова, понизить заработок пролетария, насколько это допускается условиями рабочего рынка. Железный закон оказывается, значит, "несомненной действительностью" не с одной только приятной своей стороны, с таким глубокомыслием и проницательностью оцененной д-ром Морицем Мейером. Следовательно, и все построенные на отрицании этого закона рецепты бельгийского профессора падают, как карточные домики, оказываются именно тою "утопией", которую почтенный экономист обещался преследовать "шаг за шагом". Этим мы избавляемся от необходимости оценивать внутренний смысл этих рецептов, экономическое значение предложений вроде того, чтобы "каждый отец семейства сделался собственником маленького поля, дома, акции, облигации" и т. п. Ввиду невозможности для рабочих сделаться такими собственниками, мы можем оставить в стороне вопрос о том, в каком положении стоит в настоящее время мелкая поземельная собственность в промышленно развитых странах Западной Европы, какая участь постигает мелких капиталистов ввиду все более обнаруживающейся концентрации капиталов и т. д., и т. д. Остановившись слишком уже долгое время на "реалистических" теориях Лавелэ, мы не оказали до сих пор должного внимания немецкому представителю "новой политической экономии", д-ру Морицу Мейеру, о взгляде которого на закон заработной платы мы считаем нелишним сказать несколько слов.

   Но так как почтенный доктор целиком списал свои размышления о заработной плате со страниц книги Луйо Брентано "Das Arbeitsverhältnis gemäss dem heutigen Recht", при чем обнаружил большую сдержанность по отношению к вносным знакам, то мы с вами, читатель, предпочтем "оригинал списку" и обратимся к самому Луйо Брентано.

   В противность Лавелэ Брентано находит, что отрицать существование железного закона заработной платы "нелепо", так как он признается всеми "серьезными экономистами". Но, как мы видели уже из рассуждений его последователя Мейера, он не находит в этом законе ничего "жестокого". Он думает, напротив, что экономическую основу рабочего вопроса нужно искать не в том, что рабочая плата колеблется около насущных потребностей рабочего, подобно тому, как цена других товаров колеблется около издержек их производства, не в том, что труд... является в виде товара. Она лежит, напротив, в том, что труд не во всех отношениях сходен с другими товарами, что