Плеханов Георгий Валентинович - Новое направление в области политической экономии

рабочий не стоит в положении продавца других товаров {Das Arbeitsverhältnis etc., S. 182.}.

   Исходя из этого, в свою очередь заимствованного им у Торнтона положения, Луйо Брентано предлагает ряд мер, которые могли бы, по его мнению, оказать рабочим ту великую услугу, что они поставили бы их в положение "продавцов других товаров". Одним из самых действительных средств достижения этого завидного положения он считает организацию рабочих союзов, опираясь на которые рабочий мог бы договариваться с капиталистом на более выгодных для себя условиях {Ibid, S. 221-231.}. Затем он проектирует устройство особых палат для соглашения рабочих с предпринимателями в случаях споров о повышении или понижении заработной платы. Решениям этих палат, основанным на данном состоянии рынка, он предлагает присвоить обязательную силу и т. д.

   Из всего этого читатель может видеть, что, советуя рабочим всеми зависящими от них средствами стремиться к повышению их заработка, этот последователь историко-реалистической школы не находит нужным и возможным устранение продажи человеческого труда на рынке; по его мнению, не в этом лежит "основа рабочего вопроса". В этом отношении он сходится с большинством экономистов новой школы, которые, стремясь тем или другим способом смягчить антагонизм "важнейших факторов производства", труда и капитала, в то же время стараются сохранить во всей ее целости капиталистическую систему производства. Они, говоря словами Маркса, хотят "буржуазии без пролетариата" или, по крайней мере, пролетариата без пауперизма, что невозможно уже в силу приведенного выше закона относительного перенаселения. Вот почему все подобного рода проекты страдают неразрешимым внутренним противоречием.

  

   Выше мы указывали на то, что воззрения Лавелэ на значение государственной помощи рабочим вовсе уже не так сильно расходятся со взглядами "манчестерцев", как этого можно было бы ожидать, судя по ожесточенным нападкам его на "старую школу". Ввиду этого могло бы показаться непонятным: в чем же собственно заключаются разногласия "старой" и "новой" школ? Но дело не замедлит разъясниться, если мы припомним, что "старая школа" не ограничивалась рассуждениями о самопомощи и выгодах сбережения. Экономисты-классики разрабатывали учение о ценности, о ренте, распределении вообще и т. п. В этих вопросах историко-реалистиче-ская школа расходится с ними уже гораздо серьезнее. Здесь, по мнению, например, Лавелэ, ошибочна сама исходная точка классической экономии, которую составляла, как известно, теория ценности. "Основное заблуждение Маркса, - говорит он по поводу "Капитала", - заключается в его понятии о ценности, измеряемой, по его мнению, трудом. Без сомнения, он сделал гораздо более вероятной теорию Смита и Рикардо, говоря, что стоимость предмета определяется количеством труда, "общественно-необходимого" для его производства. Но даже таким образом дополненное, это учение ложно. Мы настаиваем на этом пункте, так как он имеет существенную важность".

   В этом случае Лавелэ высказывает взгляд, разделяемый всеми "серьезными экономистами" реалистической школы. Все они в большей или меньшей степени расходятся с учением о ценности Рикардо. Так, например, Гельд удивляется, каким образом "такой умный человек, как Родбертус", мог принимать теорию Рикардо. У него является даже подозрение, что "действительным намерением Родбертуса было подогреть недовольство рабочих и, заставивши их разорвать с либеральной буржуазией, воспользоваться этим в интересах крупных землевладельцев" {См. Морица Мейера Die neuere Nationalökonomie etc., S. 78.}.

   Германа Реслера также немало огорчает теория ценности Рикардо - Маркса. "Несчастная идея, что труд есть источник ценности, - меланхолически замечает он, - делает невозможным возникновение правильного учения о ценности". Даже наиболее выдающийся из всех катетер-социалистов, Шеффлэ, не соглашается с принятым в классической экономии и дополненным Марксом взглядом на этот предмет. По его мнению, меновая ценность всякой вещи определяется не только необходимым для ее производства количеством труда, но и потребительною ее ценностью, которую имеет она в каждое данное время для покупщика (Gebrauchswertschätzung).

   В чем же дело? Какая из этих двух сторон заблуждается в решении этого действительно важного вопроса? И неужели классическая экономия не выработала даже правильного понятия о меновой (стоимости) ценности, этого краеугольного камня всех рассуждений об экономических явлениях в обществе, богатство которого "является огромным скоплением товаров"?

   Читателю известно, без сомнения, из каких посылок выводили свое учение о ценности экономисты-классики. Выслушаем теперь их противников.

   "Вот факты, - говорит Лавелэ, - доказывающие, что меновая ценность не пропорциональна труду. В один день охоты я убиваю козу, вы убиваете зайца. И заяц, и коза будут продуктом одного и того же усилия, в течение одного и того же времени; но будут ли они иметь одинаковую меновую ценность? Нет: коза может служить мне пищей в течение пяти дней, заяц - в течение одного. Ценность (потребительная?) первой будет в пять раз более ценности второго. Вино Шато-Лафит стоит по 15 франков за бутылку, вино соседнего холма стоит франк. И, однако, первое не требует вдвое большего труда, чем второе, и т. д., и т. д.; следовательно, меновая ценность непропорциональна труду".

   Но чему же она в таком случае "пропорциональна"? "В действительности меновая ценность проистекает из полезности, - отвечает Лавелэ. - К полезности нужно прибавить, как условие, определяющее ценность, редкость вещи... Однако, если ближе всмотреться, можно увидеть, что редкость вещи есть одна из форм полезности" (?!).

   Можно бы подумать, что наш реформатор экономической науки окончательно зарапортовался, утверждая, что "чем реже тот или другой предмет, тем полезнее обладание им, но мы увидим ниже, о какой полезности он говорит, и хотя его рассуждения не выиграют ничего от этого разъяснения, но тем не менее нужно признать, что пункт логического грехопадения нашего автора лежит несколько далее.

   Утверждая, что меновая ценность вещи, как товара, не зависит от "полезности" ее, как предмета потребления, экономисты-классики ссылались обыкновенно на воздух и воду, огромная "полезность" которых не подлежит ни малейшему сомнению. Они говорили, что меновая ценность этих предметов, в том случае, когда для доставления их потребителю не нужно никакого труда, равняется нулю. Если же для доставления потребителю этих "полезных вещей" нужна известная затрата человеческого труда, как, напр., в случае необходимости устройства вентиляторов, водопроводов и т. п., то ценность их, по учению классической экономии, равняется именно этому количеству труда, и только ему одному. Такое же рассуждение применялось "старыми" экономистами ко всем предметам, количество которых могло быть увеличиваемо по произволу, с затратой, разумеется, больших или меньших "усилий". "Полезность" данной вещи, потребительная ее ценность являлась, таким образом, необходимым предположением для того, чтобы предмет мог иметь какое-либо хозяйственное значение, чтобы он мот явиться на товарном рынке. Но количества, в которых обменивался бы этот предмет на другие предметы, определялись бы, по мнению "старых" экономистов, относительными количествами труда, овеществленными в этих предметах. Лавелэ находит все вышеприведенные примеры и основанные на них рассуждения в высшей степени ошибочными.

   "Вот в чем заключается ошибка. Под водою в одном случае разумеют воду вообще, стихию, и в этом случае она имеет также огромную полезность, но она имеет также и величайшую ценность, потому что человек, заблудившийся в пустыне, отдал бы все за воду. Когда же говорят, что вода не имеет ценности, (то) разумеют известное количество воды, и в этом случае она обладает также очень малой полезностью. Что стоит ведро воды на берегу реки? Ничего, кроме труда, необходимого для того, чтобы почерпнуть его. На четвертом этаже оно будет стоить несколько сантимов, представляющих собою заработную плату водоноса. В Сахаре, для путешественника, который ни за какую цену не может получить его, оно будет стоить всех миллионов мира; ценность возрастает, таким образом, сообразно редкости и трудности воспроизведения. Следовательно, можно сказать, оставляя словам их обычный смысл, что предметы имеют тем более ценности, чем они полезнее, в том ли отношении, что они удовлетворяют существующей потребности, или в том, что они избавляют от необходимости пожертвовать деньгами или усилиями, которые пришлось бы затратить для их воспроизведения" (стр. 87-89).

   Читатель не посетует на нас за длинные и, в сущности, весьма скучные выписки, которые нам пришлось сделать, чтобы показать, как "критикуют" классическую экономию многие представители "новой школы", каким оружием они пытаются разбить основные положения учения Смита - Рикардо. В этом отношении рассуждения Лавелэ, как весьма характерные, заслуживают полного внимания не по внутренней своей "ценности" или "полезности", а потому, что ими определяется все научное значение по меньшей мере трех четвертей "новых экономистов". Недаром же говорят, что учение о ценности может служить пробным камнем для определения достоинства данной экономической системы. Поэтому мы и позволим себе остановить внимание читателя на разборе вышеприведенных положений Лавелэ.

   Конечно, он очень хорошо делает, восхваляя индуктивный метод и стремясь построить свое учение "на наблюдении действительности". Жаль только, что его старания не увенчиваются ни малейшим успехом. Его попытки перестроить "старую" теорию ценности не имеют ничего общего не только с "индуктивным методом", но и вообще с каким бы то ни было научным методом. Вся его "критика" основывается на двух - трех "фактах", взятых без всякой "критики" и без всякой оценки их, как экономических явлений. Затем на сцену выступает пустая и бессодержательная игра слов, основанная на самом вопиющем смешении понятий и самой удивительной неспособности их разграничения. Все эти "зайцы" и "козы", "Шато-Лафит" и "вино соседнего холма", "вода, как стихия", и вода "в известном количестве", - все это привело бы в ужас самого Бастиа, который имел бы полное право заметить, что его сказочки, например, о "капитале и ренте" и остроумнее задуманы и вообще гораздо менее "компрометируют защиту порядка", чем "реалистические" измышления Лавелэ. Подумайте, в самом деле! "Я убиваю козу, вы убиваете зайца в один и тот же промежуток времени; ценность первой будет в пять раз более ценности второго, потому что коза может служить пищею в течение пяти дней, заяц - в течение одного". Но, во-первых, где же и когда видано, чтобы потребность капиталистического общества в пище удовлетворялась тем же способом, как удовлетворяют ее краснокожие индейцы, то есть охотой? Что сталось бы со всею историко-реалистической школой, если бы профессор Лавелэ принужден был охотиться за козами, а почтенный Вильгельм Рошер, перед тем как идти на лекции, должен был бы "убивать зайцев", которые затем и "служили бы ему пищей" в течение одного дня каждый? Во-вторых, была ли бы какая-нибудь меновая ценность у убитых бельгийским профессором коз и подстреленных Рошером зайцев, если бы каждый из них питался продуктами своей охотничьей ловкости, как это предположено в приведенном примере, где "я" питаюсь убитою "мною" козой, а "вы" - убитым "вами" зайцем? Как определить меновую ценность предметов, которые не обмениваются между собою ни непосредственно, то есть один на другой, ни посредством какого-либо третьего товара?

   Но если бы - как ни нелепы такие "робинзонады" - между "мною" и "вами" установилось правильное разделение нашего охотничьего труда и обмен его продуктов, то произошло бы одно из двух. Или "я" должен был бы платить "вам" за "зайца" "козой", если бы убить козу было всегда так же легко, как зайца, или "вы" прекратили бы охоту за "зайцами" и стали бы в свою очередь "убивать коз". Так как мы говорим о предметах, количество которых может быть увеличено по произволу, под условием лишь затраты определенного количества труда, то в "вашем" переходе от одного рода охоты к другому нет ничего выходящего за пределы нашего примера. Но "ваши" зайцы были "мне" необходимы, потому что иначе между нами не установилось бы предположенное разделение труда. Не получая их более от "вас", "я" должен был бы сам охотиться за ними, примирившись с мыслью тратить по одному дню труда и на "козу" и на "зайца". Что же "я" выиграл бы, отказавшись обменивать продукт "моего" труда на продукт равного количества "вашего" труда? Не только ровно ничего, но еще и потерял бы, потому что прежнее разделение труда увеличивало его производительность, а теперь, с прекращением этого разделения, и "заяц" и "коза" каждому из нас стоили бы уже не одного, а полутора или двух дней охоты. Увидевши, к чему привело "меня" учение о ценности историко-реалистических экономистов, "я" принужден был бы вернуться к воззрениям Адама Смита, учившего, что "труд есть истинный масштаб меновой ценности всех предметов" {Ad. Smith, ibid., кн. 1, гл. V, стр. 38, édition Guillaumin. Paris 1843.}. "Я" припомнил бы тогда, что Лавелэ и сам говорил что-то в этом роде, хотя и не сделал надлежащего вывода из своих посылок. "Что стоит ведро воды на берегу реки? Ничего, кроме труда, нужного, чтобы зачерпнуть его. На четвертом этаже оно будет стоить несколько сантимов, представляющих собою заработную плату водоноса". Разве это не вариация на вышеприведенное положение Смита? Вся разница лишь в том, что Смит, а тем более Рикардо, не отождествили бы меновой ценности предмета - в данном случае воды - с рыночной ценою рабочей силы, то есть с "заработной платой водоноса". Такое смешение двух совершенно различных экономических категорий допускается только вульгарными экономистами "старой школы", от родства с которыми напрасно открещиваются многие представители "новой политической экономии".

   Но пойдем далее. На берегу реки ведро воды имеет меньшую ценность, чем на четвертом этаже, потому что во втором случае требуете" более труда для доставки его потребителю. В Сахаре это ведро воды "будет стоить всех миллионов мира". "Оставляя словам их обычный смысл", Лавелэ приходит на этом основании к тому заключению, что предметы имеют тем более ценности, чем они полезнее" Для кого и для чего "полезнее"? Чем определяется у него понятие полезности?

   Почему ведро воды "полезнее на четвертом этаже, чем на берегу реки, в Сахаре - "полезнее", чем на четвертом этаже? ведь "вода вообще, как стихия", не приобрела новых качеств от того, что потребитель ее взобрался на мансарду или "заблудился" в пустыне. Потребительная стоимость ее, "полезность" ее для организма или для хозяйства осталась, следовательно, неизменной. О каком же изменении "полезности" говорит наш "новый экономист"? "Ведро воды, - отвечает он, - полезнее на четвертом этаже, чем на берегу реки, в том отношении, что в первом случае воспроизведение его стоило бы дороже чем во втором; обладание им избавляет нас поэтому "от необходимости пожертвовать деньгами или усилиями большими, чем оказались бы они во втором случае". Как же велика эта разница пожертвований деньгами или усилиями? Она равняется ни более, ни менее, как разности меновой ценности одного и того же ведра воды, но перенесенного на различные расстояния. С возрастанием меновой ценности воды, доставляемой жильцам верхних этажей, возрастет и полезность для них тех ведер, которые уже находятся в их обладании. С понижением этой ценности упадет и "полезность" последних, потому что сделается меньше то "пожертвование деньгами или усилиями", от которого они избавляют своих обладателей. Оказывается, следовательно, что "полезность", о которой говорит Лавелэ, есть "полезность" совершенно особого рода, не имеющая ничего общего с потребительною ценностью предмета. Эта "полезность" определяется не потребностями человеческого организма, а потребностью мелкого буржуа быть уверенным в том, что ему не скоро еще придется расстаться с находящимися у него в кармане франками и сантимами. Эта "полезность" определяется, словом, по отношению к кошельку и равняется она меновой ценности предмета.

   Мы пришли, таким образом, к следующему замечательному открытию. "Предметы имеют тем большую меновую стоимость, чем они полезнее", а полезны они тем более, чем большую меновую ценность они имеют. Вот что значит "оставлять словам их обычный смысл"! "Старая школа", с ее абстрактной теорией ценности, должна после этого считать себя окончательно похороненной. Злоумышленность Родбертуса, целиком принимавшего эту "абстрактную" теорию, также может считаться доказанной!

   Не Лавелэ не довольствуется, как мы видели, этим блестящим рассуждением. Он дополняет его глубокомысленными соображениями о "воде, как стихии", имеющей "огромную ценность" (меновую?), и "воде в известном количестве", имеющей ценность очень малую, соображениями, подкрепленными тем "констатированным фактом", что "человек, заблудившийся в пустыне, отдал бы все за воду". Затем, он постоянно отождествляет "денежные пожертвования", которых требует покупка известного предмета, с усилиями, которые пришлось бы сделать, чтобы "воспроизвести" самому этот предмет. Как будто плата за пароходный билет из Лондона в Нью-Йорк равняется или может равняться тому "пожертвованию усилиями", которое пришлось бы сделать, чтобы вплавь достигнуть Америки или переплыть океан в маленькой лодке! Автор "Первобытной собственности" постоянно забывает, что речь идет о капиталистическом обществе, в котором существует разделение труда и товарное производство. Далее следует нелепое определение меновой ценности или, как любит выражаться Лавелэ, "полезности" предмета (для кошелька его владельца) тем "количеством затрат и усилий", которых не нужно делать, благодаря обладанию этим предметом. Если взять все эти образчики "историко-реалистической" мудрости и полюбоваться их букетом во всем его грандиозном целом, то перед нами снова вырастает Фридрих Бастиа, на этот раз в самом лубочным издании, Одного взгляда на этот букет будет достаточно, чтобы ответить на поставленный вопрос: удалось ли "новой школе" заново перестроить воздвигнутое экономистами-классиками здание науки?

   Что помешало экономистам "нового направления" выполнить взятую ими задачу? Каким образом, становясь в критическое отношение к "манчестерству", действительно совершенно уже отжившему, многие, по крайней мере, представители "новой школы" только и сделали, что отказывались от всех серьезных приобретений классической экономии и дружно присоединились к хору вульгарных экономистов? Ответ на эти вопросы заключается в указанной выше борьбе классов в западноевропейском обществе. Эта борьба, заставившая европейские парламенты отказаться от политики невмешательства и издать ряд фабричных законов, окрасила собою весь ход как политической жизни, так и умственного развития Запада. В политике она заставила буржуазию отказаться от золотых грез ее юности о "свободе", равенстве и братстве" и привела ее в объятья военной диктатуры и исключительных законов, как это было во Франции и как это происходит ныне в Германии. В области экономической науки она лишила ученых представителей третьего сословия необходимых для научных исследований спокойствия и беспристрастия.

   Ввиду угрожающих движении пролетариата, "дело шло уже не о том, верна ли та или другая теорема, а о том, вредна или полезна, удобна или неудобна она для капитала" {Karl Marx, ibid, S. 816.}. То, что, вопреки завещаниям экономистов-классиков, вошло уже в житейскую практику, благодаря неотложным требованиям жизни, волей или неволей пришлось занести, под той или другой рубрикой, в свод "новой науки".

   Так было с фабричным законодательством и переходом некоторых отраслей народного хозяйства в ведение государства. И во имя этой научной санкции совершившемуся уже факту была объявлена война застарелым "манчестерцам", которые в экономических отношениях конца XIX столетия хотели видеть то же, что видели их великие предшественники три четверти века тому назад. При этом нужно заметить, что борьба с "манчестерством" требовала со стороны экономистов "нового направления" скорее приятной военной прогулки, чем серьезной и трудной кампании. Критика "манчестерства" представляла собою вполне законченное целое на страницах сочинений Фурье, Сэн-Симона, Родбертуса и, главным образом, Маркса. Оставалось только черпать ее оттуда, разумеется, в благоразумных пропорциях и в не слишком сильных дозах. А между тем, благодаря этой борьбе чужим и умышленно притуплённым оружием, экономисты "историко-реалистической" школы приобретали симпатии всех "истинных друзей человечества", говоря проще - всех тех, которые, исходя из самых различных побуждений, требовали государственного вмешательства в слишком уже обострившуюся распрю между трудом и капиталом. Главное же, вовремя предпринятые учено-литературные диверсии давали возможность скрыть неловкость положения, в которое ставили гг. экономистов беззаботная откровенность Смита и ученое прямодушие Рикардо. Мы уже знаем, что в трудах экономистов-классиков были серьезные исследования о ценности, распределении, заработной плате и т. п.

   Неразвитое состояние междуклассовой борьбы позволяло авторам этих исследований оставаться на высоте бесстрастного отношения к предмету. Но когда вместе с развитием капиталистического производства вышли наружу и свойственные капитализму противоречия, научные положения классической буржуазной экономии превратились в обвинительные пункты против буржуазного способа производства. Мы видели уже, как формулировал эти пункты продолжатель Смита и Рикардо, Карл Родбертус-Ягецов. Буржуазная наука обращалась, таким образом, против самой буржуазии. Экономистам историко-реалистической школы оставалось выбирать одно из двух: остаться верными науке и тем самым отказаться от буржуазии или, наоборот, разрушить здание классической экономии, чтобы под развалинами его похоронить противников третьего сословия. "Ученые" à la Мориц Мейер и Лавелэ предпочли второй исход. Но мы видели уже, что разрушение грандиозных построек первых основателей науки оказалось не по плечу этим посредственностям. Несколькими обрушившимися камнями они лишь придавили самих себя, и придавили так сильно, что едва ли им уже удастся выбраться на дорогу серьезного научного исследования.

   Так отомстила наука своим неверным жрецам и служителям.