Погодин Михаил Петрович - Историческое похвальное слово Карамзину

  

  

   Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. - СПб.: РХГА, 2006.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Вызванный вами, Милостивые Государи, принесть должную дань хвалы трудам и заслугам знаменитого согражданина вашего, историографа Российской империи Николая Михайловича Карамзина при открытии ему памятника, первым долгом почитаю засвидетельствовать вам глубочайшую мою благодарность за предоставление мне высокой чести быть вашим органом в этот торжественный для всего отечества день.

   Счастливым себя почту, если успею сколько-нибудь оправдать вашу столь лестную для меня доверенность, исполнить хоть отчасти долг, лежащий уже давно на всех служителях русского слова, и представить в ясном, по возможности, свете пред взорами соотечественников высокое значение тех мирных подвигов, за которые ныне скромный писатель удостоивается высочайшей гражданской почести.

   Отечество не видало Карамзина на поле брани, исторгающего венок победы из рук неприятеля; имя его не читалось в заглавии трактатов, принесших в дар государству новые области; ему не принадлежит никаких уставов, коими назначается образ действия для целых поколений; он не возбуждал и не укрощал народных движений на площади; его речей не слыхать было в собраниях царской думы; казна государственная не получила от него никаких приращений; он не произносил приговоров о жизни, смерти и благосостоянии граждан; он не служил...

   Сорок лет провел он тихо, с пером в руке, за письменным столом, в четырех стенах тесной комнаты, среди книг, рукописей и ветхих хартий древности, вдали от людей, вдали от поприща действий, между типографией и книжной лавкой...

   Что же он сделал такое? Почему воздвигается ему памятник? Какие права имеет он на эту награду? За что должен кланяться ему народ?

   Да, - Карамзин не решал судьбы сражений, но решил мудреные задачи нашего государственного бытия, кои важнее всех возможных побед в мире.

   Да, - Карамзин не распространял пределов Империи, но распространил пределы русского языка, в коем хранятся опоры могущества, самые твердые, залоги славы, самой блистательной.

   Он не открывал новых источников доходов, но открыл новые источники наслаждений в сердце, чистых, прекрасных, человеческих, которых нельзя заменить, нельзя купить никакими сокровищами древнего и нового света.

   Он не сочинял законов, но внушал к ним уважение и учил жить так, чтобы никаких законов людям не было нужно.

   Он ... но я удержусь исчислять вперед его действия и скажу только, что десять раз линии границ политических скруглятся или выпрямятся; сто побед одержится новых и тысяча прежних обветшает и предастся забвению; многие иные племена и народы войдут в емкий состав Русского Царства; самые законы изменятся в своем духе, вместе с характером подчиненных им народов, но живые семена добра, любви и науки, рассыпанные щедрою рукою даровитого писателя, по всему неизмеримому пространству России, от западных пределов Польши до Северной Америки, и от полярных снегов Финляндии до высот Ноева Арарата¹⁹, эти семена будут беспрерывно расти, будут беспрерывно цвести и приносить сторицею благие плоды, кои в свою очередь сделаются семенами, не переставая питать тысячи и тысячи людей благородною пищею. Много переворотов, бурных ли мирных, как то угодно Богу, испытает наш народный быт, но потоки сладкой речи, из златых уст излиявшиеся, будут течь безостановочно чрез все народы и эпохи, всегда утоляя жажду, всегда освежая животворной влагой усталых делателей, каково бы ни было у них различие в образе мыслей, взглядах и целях. Творения ума переживут победы, завоевания, революции, кодексы, хартии, доставляя одинакие наслаждения людям всех званий, возрастов, состояний и мнений, равно любезные и дорогие, во дворце и хижине, вельможе и отшельнику, юноше и старцу, деве и матери семейства, безусловным верноподданным веков прежних и свободным мыслителям нового времени.

   Честь веку, который начинает различать существенное от преходящего, отдавать должное достоинствам, хоть еще и по смерти, ценить вернее деяния по мере их пользы для истинного человеческого счастия, который после минутных победителей, часовых завоевателей, воздвигает великолепные монументы настоящим благодетелям человечества, труженикам мысли и слова, этим нищим гениям, этим презренным недавно еще обитателям чердаков и подвалов, Гуттенбергу²⁰ и Шиллеру, Франклину и Гете, Моцарту и Руссо. Честь веку, который вслед за Цицероном в последние годы республики Римской, по покорении всего известного мира, восклицает торжественно: "cedant arma togae!" {"пусть оружие уступит место тоге!" (лат.).}

   Честь веку и слава Государству, в коем, при настоящем случае, все сословия приняли с одинаким жаром благой вызов, раздавшийся первоначально на родине великого гражданина; слава Государству, в коем самодержавный Государь и крепостной крестьянин с одинаковой любовию принесли усердные дары в вековое свидетельство их общей признательности.

   А этот новый образ мыслей, этот новый взгляд на вещи, незнакомый нашим отцам (скажу при всем почтении к их памяти) - ему положил основание также Карамзин, возвысивший сан писателя своими трудами, успехами, отношениями, своею жизнию, смертию, памятью, славою!

   Но я отступлю от правил своего искусства, Милостивые Государи! Мне хочется вдруг передать Вам свои чувствования: слова вырываются у меня, вопреки сделанному предначертанию. Судите сами: могу ли я в таком состоянии соображаться с условными требованиями школы?

   Вы ожидаете от меня панегирика? Нет, Милостивые Государи, я вижу теперь, что я не в силах исполнить свое обещание. Осмеливаюсь сказать еще более: Карамзину не нужно никакого панегирика. Простое, верное изображение его действий в различных сферах есть самое лучшее ему похвальное слово. Зачем прибегать к пособию Риторики, с ее общими местами, преувеличениями и украшениями, если истины слишком много, если правда может даже показаться лестью. Позвольте мне лучше пройти перед Вами исторически, по порядку времени, из году в год, все поприще деятельности Карамзина, представить в совокупности все труды его и их благодетельные следствия, напомнить Вам о Ваших собственных чувствах, привести на память собственное ваше воспитание, умственное и нравственное, жизнь Вашего сердца, Вашей души; и я уверен, что ни для Вас, ни для кого из наших соотечественников, после этого воспоминания не нужно будет более никакого рассуждения, никакого объяснения, никакого Похвального Слова.

  

  

   Заслуги Карамзина относятся к Языку, Словесности и Истории.

   В каком состоянии находился русский язык до Карамзина?

   Русский язык испытал в царствование императора Петра такую же революцию, как и прочие части государственной машины: оковы церковнославянского языка были свержены; введено в употребление наречие собственное, разговорное; принято, вместе с вещами и понятиями, множество слов иностранных, латинских, голландских, немецких и французских; эти три разнородные элемента: церковный, разговорный и иностранный, вступили между собою как бы в борьбу и произвели в языке совершенный хаос. Послушаем лучшего грамотея этого времени, министра Шафирова²¹, в его сочинении о войне Карла XII:

   "Все письма большая часть на немецком языке штилизованы, и потом на иные языки в Европе употребляемые, нарочно для внушения всем перевожены и дивулгованы, дабы тем Его царское Величество, яко начинателя против короны шведския войны пред всем честным советом, в тот концепт, или мнение, привесть" {Дедикация, или и проч., с. 33.} и проч.

   Кто бы мог поверить, что из этих нестройных, диких сочетаний могла когда-либо произойти настоящая наша славянская речь!

   Переворот Петров был, однако ж, необходим и спасителен тем, что открыл собственному языку свободное поприще для развития. А злу, как оно ни было велико, могло помочь время, - и таланты, в которых, на потребу, Россия никогда не имела недостатка.

   Там, на берегу Белого моря, в стране снегов и метелей, в бедной рыбачьей хижине, близ Холмогор, начинает учиться грамоте взрослый крестьянин {Ломоносов родился в 1711 году. При Петре I ему уже было 14 лет.}, на которого русским Богом возложено было преобразовать наше слово, - и чрез пятнадцать лет после кончины Петра вот какие гармонические звуки извлечены Ломоносовым из Петрова смешения языков:

  

   Восторг внезапный ум пленил,

   Ведет на верх горы высокой,

   Где ветр в лесах шуметь забыл,

   В долине тишина глубокой {*}.

   {* Первая строфа из первой оды Ломоносова 1739 г. См. во всех изданиях его сочинений.}

  

   В прозаической речи Ломоносова отзывалось однако ж гораздо более чуждого элемента: воспитанный на церковных книгах, плененный красотами славянского языка, в изумлении пред знаменитыми памятниками древности, он подчинился невольно их могущественному действию и представил в образец речь слишком искусственную. Прочтем его вступление к Похвальному Слову Елисавете:

   "Если бы в сей пресветлый праздник, слушатели! В который под благословенною державой Всемилостивейшия Государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном Ея на Всероссийский Престол восшествии, возможно было нам радостию восхищенным вознестись до высоты толикой, в которой и проч.".

   Потребно было новое усилие, чтобы освободиться наконец и от классического влияния, но преемники Ломоносова, при всех своих достоинствах, увлеченные его примером, силою и славою, подражали только его круглым периодам и не осмеливались выступать из его заповедного круга. Всякий чувствовал, что в этой текучей, плавной, благозвучной речи есть что-то мертвенное, что от нее пашет каким-то холодом, что в ней слышится что-то чуждое, лишнее, и чего-то недостает; но чего именно - не постигал никто. Это было тайной гения!...

   И вот 1766 года, декабря 1-го, Симбирской губернии, Симбирского уезда, в селе Богородицком, родился Карамзин, - через год после кончины Ломоносова {Ломоносов скончался в 1765 году.}, как бы предназначенный тем же русским Богом продолжать ломоносовское делание.

   Семнадцати лет, окончив слегка учение, вдохновенный своим гением, убежденный другом, которого судьба послала ему при первом вступлении в свет {Иван Иванович Дмитриев.}, он начал писать, - и вот речение из первого его перевода:

   "Потеряние некоторых из вас своих отцев, коих память должна пребыть незабвенна в ваших сердцах, сделало, что вы вместо, чтоб ходили повеся голову..." {Деревянная нога, идиллия Геснера, пер. с нем. 1782 г. Петербург.}

   Не слышите вы здесь, Мм. Гг., каких-нибудь новых звуков, которые заставляют вас представлять будущего преобразователя?

   Нет, это птенец, едва еще оперенный, едва начинающий двигать слабыми крыльями.

   Последуем за ним в его первых опытах. Это ведь моменты в истории русского языка, это ведь моменты в истории России. Прочтем отрывок из Аркадского памятника, переведенного им на 20-м году в Детском чтении:²²

   "Я люблю утро: когда вдруг все поля, покрытые мраком, в чистейшем свете представятся глазам нашим, когда дремавшая природа пробудится и снова придет в движение, и все, на что ни взглянешь, оживет и возрадуется"... {Детское чтение, в части 18.}

   Здесь слышится что-то новое, приятное; сердце чувствует близкую перемену.

   Да! Орел расправляет крылья, он уже хочет лететь, и мы не поспеем за его быстрыми успехами: вот описание Рейнского водопада прислал через два года Карамзин из Швейцарии:

   "Представьте себе большую реку, которая, преодолевая в течение своем все препоны, полагаемые ей огромными камнями, мчится с ужасною яростию, и наконец, достигнув до высочайшей гранитной преграды и не находя себе пути под сею твердою стеною, с неописанным шумом и ревом свергается вниз и в падении своем превращается в белую кипящую пену..." {См. Письма русского путешественника в полном собрании сочинений Карамзина, ч. IV.}

   Припомните отрывок, вышеприведенный из Ломоносова, и сравните его с описанием Карамзина - какое различие! Мертвое оживилось, холодное согрелось, чужое отсечено, недостающее найдено, искусственность заменилась природой.

   Кто же показал неученому молодому человеку этот новый путь? Как мог он вдруг постигнуть тайну, укрывавшуюся столько времени? Где нашел он образец этому неслыханному складу?

   Где? В своем слухе, в своем сердце, в своей душе. Он сам, может быть, не знал сначала, что пишет иначе и что идет по другому пути; он не видал, куда придет и приведет нас с собою, послушный единственно своему внутреннему голосу, увлекавшему его в неизвестную даль!

   Успокоившись, рассмотрим, в чем состояло, собственно, преобразование Карамзина.

   Русский ум любит ясность; у него недостанет терпения с немцем дожидаться до конца речи, сразу он хочет понять, в чем дело, и ему тотчас после имени нужен глагол. Карамзин и подал ему глагол, следуя вообще в порядке слов за естественным развитием мыслей. Что может быть легче этого? Так все загадки представляются легкими, когда отгаданы: но отгадывают их только Ломоносовы и Карамзины.

   Возвратясь из путешествия, Карамзин посвятил себя совершенно словесности; в продолжение пятнадцати лет он трудился неутомимо, писал, вырабатывал свой язык более и более, - и передал его наконец соотечественникам, которые до сих пор им пишут.

   Передать свой язык на многие лета народу... и какому народу?.. Милостивые Государи! Вы согласитесь, что мудрено приобресть честь блистательнее, оказать услугу важнее этой?

   Но она тем не ограничивалась: Карамзин занимался языком не отвлеченно, не в особливых речениях, не без связи с содержанием. Язык не был для него единственною целию, а только средством для сообщения его мыслей.

   Возделывая язык, он творил, обогащал словесность и вместе действовал на образование народа, на распространение просвещения, заключая [союз] словесности с жизнию, прежде почти неизвестный.

   До Карамзина предметы словесности заимствовались по большей части из какого-то мира идеального, в котором читатель принимал участие, как будто во сне, переселяясь туда на время чтения и возвращаясь немедленно к действительной жизни с одними бесплодными воспоминаниями о разных несбыточных происшествиях, искусственных положениях и преувеличенных чувствованиях, кои приложить было некуда.

   Первым делом молодого писателя было издание журнала.

   Карамзин окинул проницательным взором состояние современного общества, увидел тотчас, на какой степени оно стояло; решил, что ему на первый случай было необходимо, в каком виде это нужное представить ему должно, и составил себе план.

   Повести, стихотворения, известия о зрелищах, русских и иностранных, с замечаниями об игре актеров, разборы занимательных книг, письма Русского Путешественника - вот в чем состояло содержание "Московского журнала". Ни малейшего педантизма и учености, ни одной статьи сухой и тяжелой, язык общевразумительный и слог обработанный, тонкий вкус, соблюдение всех приличий - одним словом, это было легкое и приятное чтение, умное и нескучное, какого никогда на русском языке еще не бывало.

   Важнейшей частью, лучшим украшением "Московского журнала" были "Письма Русского Путешественника", коими Карамзин положил основание своей славе. Русскому обществу открылся как будто новый мир. Европейские государства были посещаемы и прежде, но только лицами высшего сословия, которые не умели передать своих ощущений соотечественникам, или лучше не имели их сами, довольствуясь сообщением друг другу водевильных куплетов и новомодных покроев, и большая часть России оставалась в неведении, что есть и делается за границею. Карамзин первый описал живыми красками Германию, Швейцарию, Францию, Англию, состояние земли, образованность жителей, успехи наук и искусств, изобразил великих писателей, им посещенных, заставил полюбить их, познакомил с их сочинениями, возбудил внимание к главным вопросам, занимавшим тогда первые умы.

   Присоедините к этому пламенную любовь к человечеству, твердое убеждение в его совершенствовании, благоговение перед просвещением и его достойными жрецами, сочувствие ко всему возвышенному и прекрасному, простое младенческое сердце, слышное во всякой странице; и наконец, для разнообразия, живописные картины природы, множество любопытных анекдотов, неожиданных встреч, занимательных разговоров, все это рассказано увлекательным слогом со следами горячих впечатлений, - и вы поймете успех Карамзина в русской публике 90-х годов.

   Только политики не касался он, потому ли, что не чувствовал еще расположения к ее бурным вопросам, или потому, что опасался произвесть какое-нибудь неприятное впечатление о себе в правительстве.

   Одним из полезных плодов этого сочинения было возбуждение любви к иностранным литературам в молодом поколении, - в том поколении, которое вскоре дало отечеству: Жуковского, Тургеневых, Кайсаровых, Блудова, Дашкова, Батюшкова.

   Вместе с письмами Карамзин выдавал в "Московском журнале" свои повести, из которых первое место, и по времени сочинения, и по блестящему успеху, принадлежит "Бедной Лизе". Сценою выбрано любимое гуляние московских жителей - окрестности Симонова монастыря; действующими лицами были выведены живые люди, вместо прежних Миленов и Замир, обитавших в неизвестных пространствах; все это было очень ново и разительно. Простосердечие, невинность и несчастная судьба доброй девушки изображены живо, а чувствительность была модною болезнию века: полились слезы - тысячи любопытных ходили и ездили искать следов Лизиных. Несколько поколений считало своею обязанностию посмотреть на заходящее солнце с высот Симонова монастыря, подумать о Карамзине и вздохнуть о небывалой Лизе.

   Пусть в этой повести, равно как и в следующих, не было строгой истины, как ее понимают ныне, но ее отсутствия не замечали в сочинениях этого рода лет пятьдесят еще после, не только у нас, но и во всей Европе.

   За бедною Лизою следовала Наталья боярская дочь с воспоминаниями о старинном боярстве и дедовских обычаях, с национальными выражениями и разными увлекательными подробностями.

   Слава Карамзина распространялась день ото дня. Лучшая часть публики бросилась без памяти к молодому писателю. Дамы, не бравшие русских книг в руки, начали находить удовольствие в чтении. Девицы и юноши не помнили себя от восторга. Все повторяли выражения, выученные наизусть из "Московского журнала". Первые писатели вызвались помогать ему своими трудами, и сам Державин, тогда на верху своей славы, воскликнул:

  

   Пой, Карамзин! - И в прозе

   Глас слышен соловьин.

  

   "Московский журнал" издавал Карамзин два года: 91-й и 92-й. Публика пожелала видеть все его статьи в особой книге, которая и вышла под заглавием: Мои безделки, напечатанные вскоре вторым изданием.

   В 93 и 94 годах Карамзин вместо журнала, беспокоившего его срочною работою, издавал литературный сборник "Аглаю", коего вышло две книги, составленные почти сполна из его сочинений. Здесь между прочим явились в первый раз: "Остров Борнгольм" и "Илья Муромец".

   Первая повесть, облеченная тайною, оставила по себе глубокое впечатление, и в продолжение пятидесяти, может быть, лет ни один из наших путешественников не проезжал мимо этого пустынного острова, без какого-то унылого безотчетного чувства, напевая про себя любезную песню:

  

   О Борнгольм, милый Борнгольм!

  

   "Илья Муромец" поразил и удивил необыкновенным своим размером, после однообразных ямбов, господствовавших в нашем стихосложении. Этот изящный язык, как жемчуг нанизанный, производил совершенное очарование в читателях: молодые люди, незнакомые еще тогда с тонкостями немецкой философии, восхищались "Ильей Муромцем", и заманчивое "продолжение впредь", подписанное под сказкою, долго возбуждало любопытство нашего доброго старого времени.

   Но не одними забавами воображения увлекался Карамзин: вопросы важнейшие теснились в груди его, - и он спешил поделиться с публикою плодами своего размышления. В "Аглае" поместил он рассуждение о своем времени, в форме писем Филалета и Мелодора, два отрывка о науках и авторстве и обширную картину древней жизни.

   Все эти сочинения писал он для общества, не для ученых, не для философов, и до сих пор надо удивляться тому искусству, с каким он умел становиться на одну точку со своими читателями, выбирать стороны предмета, кои особенно были для них понятны и разительны, научат, без малейшего притязания на звание наставника, являясь везде толь любезным собеседником, возбуждать живое участие к своим мыслям; и легкие простые статьи его приносили пользы гораздо более многих глубокомысленных диссертаций.

   Переписка Филалета и Мелодора имела особую цель: Карамзин, преданный от души просвещению, хотел рассеять тень подозрения, положенную на философию ужасами Французской революции, которая возбуждала опасение даже и в кроткой Екатерине. Он боялся, чтобы какие-нибудь строгие меры не заглушили первых ростков, возникавших на русской почве, не помешали новым цветам, коих он желал и ожидал для славы отечества. Нельзя было найти посредника искуснее: он представил разительно различие между благо- и злоупотреблением и защитил правое дело наук, коих значению и отношению к жизни посвящена была ими другая статья, с тем же горячим чувством написанная {Нечто о науках, искусствах и просвещении.}. Мечтания о счастии человечества, вследствие просвещения, изображены здесь увлекательно, и никому нельзя читать ее, не питая сердечной любви к сочинителю.

   В отрывке "Что нужно автору?" Карамзин ясно описал нам, чем наделил его Бог для произведения тех благодетельных впечатлений, кои от всякой статьи его получали в таком обилии его соотечественники.

   "Читай историю несчастий рода человеческого, говорит он, и если сердце твое не обольется кровию, оставь перо, - или оно изобразит нам хладную мрачность души твоей.

   Но если всему горестному, всему угнетенному, всему слезящему открыт путь в чувствительную грудь твою; если душа твоя может возвыситься до страсти к добру, может питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное, желание всеобщего блага; тогда смело призывай богинь Парнасских - оне пройдут мимо великолепных чертогов и посетят твою смиренную хижину, - ты не будешь бесполезным писателем, - и никто из добрых не взглянет сухими глазами на твою могилу".

   Афинская жизнь, которая начинается: "Греки! Греки! Кто вас не любит?" уносила под благословенное небо Аттики, где, переходя от наслаждения к наслаждению, люди жили в объятиях природы, наук и искусств.

   Любовь к чтению распространялась более и более, и Карамзин в этом отношении сделался преемником незабвенного Новикова.

   Он пользовался этим счастливым расположением и поддерживал беспрестанно внимание публики, питал ее любопытство и не давал остыть пробужденному чувству. Кроме новых изданий прежних сочинений, кои следовали одно за другим беспрестанно, он начал с 1796 года издавать стихотворные альманахи, "Аониды", при деятельной помощи Державина и Дмитриева, который в одно время с ним производил одинакую почти перемену в области русской поэзии; и своими сказками, песнями, элегиями, баснями приводил ее к той простоте и естественности, кои были главною заслугою Карамзина.

   В царствование императора Павла <...> Карамзин занимался только переводами невинных повестей: Мармонтеля²³, Жанлис²⁴ и разных других писателей и издал их тогда же вместе с "Пантеоном Иностранной Словесности", составленным из сочинений образцовых писателей, древних и новых.

   Между тем он мужал, созревал, размышлял, занимаясь, по всем вероятностям, чтением исторических сочинений, к коим получил особенную склонность, и лишь только вступил на престол император Александр, как и возвратился Карамзин к публичной деятельности с новыми силами, с новым усердием к пользе общей.

   Первым его трудом было "Историческое Похвальное слово Екатерине", где, прославляя императрицу, он имел намерение преподать юному венценосцу, озаренному такими светлыми надеждами при своем вступлении на престол; с этою целию он старался в своем сочинении выставить преимущественно те добродетели, коми цари снискивают себе - не лесть при жизни, - но благодарную любовь за гробом: милосердие, кротость, благотворительность. С этой целию он старался доказать, что твердейшее основание престолов заключается в преданности, любви, признательности подвластных им народов {Соч. Карамзина. 4-е изд. Т. VIII. С. 55.}.

   С каким наслаждением Карамзин заключает выписки свои из Наказа императрицы Екатерины следующими ее словами: "Самодержавство разрушается, когда государи думают, что им надобно изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменою оного, и когда они собственные мечты уважают более законов {Указание отделений Наказа означено по первому изданию Слова. Москва, 1802. Т. VIII. С. 92.} (510-511). Самое вышнее искусство монарха состоит в том, чтобы знать, в каких случаях должно употребить власть свою: ибо благополучие самодержавия есть отчасти кроткое и снисходительное правление. Надобно, чтобы государь только ободрял и чтобы одни законы угрожали (513-515). Не счастливо то государство, в котором никто не дерзает представить свои опасения в рассуждении будущего, не дерзает свободно объявить своего мнения (517). Все сие не может понравиться ласкателям, которые беспрестанно твердят земным владыкам, что народы для них существуют. Но мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы живем для нашего народа...

   Заключая эту выписку из Наказа императрицы Екатерины, Карамзин восклицает: {С. 94 в Собрании сочинений, т. VIII, с. 56.} "Сограждане! Сердце мое трепещет от восторга! Ваше, конечно, то же чувствует!.. Удивление и благодарность производят его; я лобызаю державную руку, которая, под Божественным вдохновением души, начертала сии священные строки. Какой монарх на троне дерзнул - так дерзнул объявить своему народу, что слава и власть венценосца должны быть подчинены благу народному; что не подданные существуют для монархов, но монархи для подданных? Мы удивляемся философу, который проповедует царям их должности, но можно ли сравнять его смелость с великодушием Екатерины, которая, утверждая престол на благодарности подданных, торжественно признает себя обязанною заслуживать власть свою?"

   С каким восторгом говорит Карамзин о действиях Екатерины на пользу просвещения!

   "Народные школы могут и должны быть полезнее всех академий в мире, действуя на первые элементы нации; и смиренный народный учитель, который детям бедности и трудолюбия изъясняет буквы, арифметические числа и рассказывает в простых словах любопытные случаи истории или, развертывая моральный катехизис, доказывает, сколько нужно и выгодно человеку быть добрым, - в глазах философа почтен не менее метафизика, которого глубокомыслие и тонкоумие самым ученым едва вразумительно, или мудрого натуралиста, физиолога, астронома, занимающих своею наукою только некоторую часть людей. Если в городах, в сем новом творении Екатерины, еще не представлялось глазам ни палат огромных, ни храмов великолепных, то в замену сих иногда обманчивых свидетельств народного богатства взор патриота читал на смиренных домиках любезную надпись Народное училище, и сердце его радовалось. Кто благоговел пред монархинею, среди ее пышной столицы и блестящих монументов славного царствования, тот любил и восхвалял просветительницу отечества, видя и слыша в стенах мирной хижины юного ученика градской школы, окруженного внимающим ему семейством, и с благородной гордостию толкующего своим родителям некоторые простые, но любопытные истины, сведанные им в тот день от своего учителя" {Т. VIII. С. 92.}.

   Сколько назидательных уроков заключается в его словах о цензуре {Т. VIII. С 99.}, "необходимой в гражданских обществах: ибо разум может уклониться от истины, подобно как сердце от добродетели, и неограниченная свобода писать столь же безрассудна, как неограниченная свобода действовать; но как мудрый законодатель, избегая самой тени произвольного тиранства, запрещает только явное зло и многие сердечные слабости передает единому наказанию общего суда или мнения: так Монархиня запрещению цензуры подвергла только явный разврат в важнейших для гражданского благоденствия предметах, оставляя здравому разуму граждан отличать истины от заблуждения, т. е. она сделала ее не только благоразумною, но и снисходительною; и сею доверенностию к общему суду приобрела новое право на благодарность народную".

   Слово разделено на три части: о победах, законах и учреждениях. Знатоки права удивляются, как мог Карамзин так ясно понять и представить в таком кратком объеме сущность многочисленных гражданских постановлений, дарованных императрицею Екатериною. Некоторые тени в ее царствовании оратор имел полное право прейти молчанием, предоставляя их истории.

   С 1802 года Карамзин начал издавать другой журнал, "Вестник Европы", вследствие такого убеждения: "В России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях; чувство в нас новее и свежее, изящное тем сильнее действует на сердце и тем более плодов приносит. Сколь благородно, сколь утешительно содействовать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как российский; развивать идеи, указывать новые красоты жизни, питать душу моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других людей".

   Чтоб судить, до какой степени распространилась охота к чтению в России и как много надежды полагала публика на любимого своего писателя, довольно сказать, что, вместо 300 подписчиков "Московского журнала", на "Вестник Европы" явилось, говорят, уже две тысячи. Для "Московского журнала" Карамзин работал всё сам, а в "Вестнике Европы" нашлись уже сотрудники, воспитанные по его сочинениям, им приготовленные, наученные его языку и слогу. "Московский журнал" передать было некому, а "Вестник Европы" имел преемников, между которыми вскоре явился Жуковский.

   "Вестник Европы" Карамзина как был, так и остался навсегда образцовым русским журналом, с которым не сравнялся после ни один, хотя вследствие особых обстоятельств, кои сделались мудренее, сложнее, - новых требований, которые предъявлять можно, а исполнять нельзя. - Он прочитывался с жадностию, от первой страницы до последней, удовлетворяя вполне своих читателей, вел их далее, обогащал знаниями, возбуждал охоту приобретать новые, имел свое собственное мнение и выражал его ясно и твердо. В нем недоставало критики, которая делается камнем преткновения для новых журналистов; но в такой юной словесности, какова тогда была русская, не было и особенной в ней нужды.

   С первых книжек "Вестника Европы" явно стало, что издатель возмужал, созрел, что круг его зрения распространился, и из приятного повествователя он делается опытным руководителем, что он размышлял о всех важнейших предметах состояния общественного, имеет о них собственные мысли и хочет предложить на всеобщее рассуждение, одним словом, что он имеет цели высшие.

   Действительно, рассмотрите оглавление "Вестника Европы", и вы найдете там все наши основные задачи, начиная с крестьянской.

   Он видел........... положение крестьян............. ........................ но, с другой стороны, понимал действия бессмысленной и необразованной свободы и сказал в "Письме сельского жителя": {Т. VII. С. 246.} "Время подвигает вперед разум народов, но тихо и медленно: беда законодателю облетать его! Мудрый идет шаг за шагом и смотрит вокруг себя. - Бог видит: люблю ли человечество и народ русский; имею ли предрассудки, обожаю ли гнусный идол корысти, - но для истинного благополучия земледельцев наших желаю единственно того, чтобы они имели добрых господ и средства просвещения, которое одно, одно сделает все хорошее возможным"²⁵.

   Карамзин видел нелепое воспитание нашего высшего сословия, преданного с юных лет иноплеменникам другого языка, другой веры, другого образа мыслей и представил их в статье "Моя исповедь" {Т. VII. С. 172-187.} неизбежные его следствия.................................................................................................................................................

   "Я родился сыном богатого, знатного господина", - говорит он от лица своего героя, - и вырос шалуном! Делал всякие проказы и не был сечен! Выучился по-французски и не знал народного языка своего! Играл десяти лет на театре и в пятнадцать лет не имел понятия о должностях человека и гражданина!

   Некоторые люди смотрят на меня с презрением и говорят, что я остыдил род свой; что знатная фамилия есть обязанность быть полезным человеком в государстве и добродетельным гражданином в отечестве. Но поверю ли я им, видя, с другой стороны, как многие из наших любезных соотечественников стараются подражать мне; живут без цели, женятся без любви, разводятся для забавы и разоряются для ужинов!"

   Карамзин видел гибельные следствия от нашего неуважения к самим себе, презрения собственных достоинств, от недоверчивости ... к русским дарованиям, которая останавливает народное развитие, убивает способности, не допускает ни до каких успехов и, приводя доказательства противного из истории, сказал в своей статье "О любви к отечеству и народной гордости":

   "Я не смею думать, чтобы у нас в России было не много патриотов; но мне кажется, что мы излишно смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут. Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всем лучше; но русский должен, по крайней мере, знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещеннее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского, станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое, и повторим его с благородною гордостию" {Т. VII. С. 116.}.

   Он видел, что служба, бывши прежде необходимостью государственною, делалась после помехою в исполнении прочих обязанностей и даже в успехах просвещения и объяснил это в статье "Отчего в России мало авторских талантов" {Т. VII. С. 194.}. Он видел.............. употребление языка французского в обществе, коим показывается неуважение к самим себе, к своему достоинству, к своему народу, к своей истории, и вооружался против него при всяком случае, где заходила о том речь.

   Даже против моды он почел обязанностию, как журналист, выразить свои мысли {В статье о легкой одежде красавиц XIX столетия, т. VII.}.

   Главною же мыслию, которую Карамзин носил всегда у своего сердца, которую лелеял с нужной заботою во все продолжение своей жизни и старался выразить во всякой статье своей, начиная от первых до последней, которая сроднилась с его душою и составила часть его самого, точно как теперь составляет часть его имени, неразрывно с ним соединенная, - главною его мыслию была мысль о просвещении, о просвещении общем для всего народа, а не для одного какого-либо сословия. Вот как объявляет он в "Вестнике Европы" о новом образовании народного просвещения в России: {Т. VIII. С. 221.}

  

   24 января державная рука Александра подписала бессмертный указ о заведении новых училищ и распространении наук в России. Сей счастливый император - ибо делать добро миллионам есть главное на земле блаженство - торжественно именует народное просвещение важною частию государственной системы, любезною сердцу его... Размножая университеты и гимназии, говорит еще: да будет свет и в хижинах!.. Александр, пылая святою ревностию ко счастию вверенных ему миллионов избирает вернейшее, единственное средство для совершенного успеха в своих великодушных намерениях. Он желает просветить россиян, чтобы они могли пользоваться человеколюбивыми его уставами, без всяких злоупотреблений и в полноте их спасительного действия.

  

   Заключу выписки из этой прекрасной статьи следующими драгоценными словами:

  

   Русские патриоты, убежденные очевидною истиною, что человек, и в хижине, и за плугом, может не обманывать видом своим, а быть в самом деле человеком, верили тогда, что отечество наше имеет право ожидать еще новых, великих благодеяний от трона, в рассуждении государственного просвещения; они желали их, - и добродетельный Александр, следуя влечению прекрасной души своей, исполнил их желание... Предупредим глас потомства, суд историка и Европы, скажем, что сей устав народного просвещения есть сильнейшее доказательство небесной благости Монарха, который во всех своих подданных желает найти признательных, всех равно любит и всех считает людьми {Т. VIII. С. 221, 225. Слова, напечатанные курсивом, отмечены так у автора. Смотри также статьи: "О верном способе иметь в России довольно учителей" и "О публичном преподавании наук в Московском университете".}.

   Одним словом, не осталось ни одного современного вопроса, или лучше, ни одного современного явления, которого бы он не обратил в вопрос и не предал на рассуждение, вместе с собственным своим мнением.

   Что касается до своего мнения, он излагал, какое хотел, и цензуры как будто не существовало для него; он часто говаривал: цензура столь же мало мешает умному писателю, как рифма хорошему стихотворцу. Пример поучительный для его преемников, но многие ли могут им пользоваться!

   Рассуждения Карамзина не касались еще глубины предметов, что было бы излишне и безвременно, ибо прежде надлежало рассмотреть их поверхность, в ее явлениях, чтоб после дойти до внутренности; надо было утолять голод настоящего дня, а не заботиться о пресыщении завтрашнего. Карамзин знал, что всякому вопросу есть свой черед и свое время.

   Мнения его, советы, носили на себе печать умеренности, снисхождения, человеколюбия. Имея от природы кроткое сердце, которому противна была всякая, даже временная, несправедливость, всякое насилие, всякая крутая мера, он желал улучшений естественных постепенных, мирных, проистекающих от взаимного согласия, от лучшего направления; он не хотел нарушать ничьего спокойствия, не оскорблять ничьего самолюбия, не возбуждать ничьей неприязни, не приносить в жертву никаких прав.

   .........................................................................

   <но> таков был его характер, так настроен был его ум, так расположены были его чувства, и никто не имеет права осудить писателя за его слишком доброе и чувствительное сердце.

   Из произведений изящной словесности Карамзин написал для "Вестника Европы" две повести - "Рыцарь нашего времени" и "Марфу Посадницу": первая примечательна тем, что в ней сохранил он многие черты из своей юности в обществе симбирских дворян, которое содействовало столько его первоначальному развитию и обогатило его своенародными впечатлениями, давшими в свое время множество прекрасных плодов. Заметим еще, что эта повесть, по своему предмету, составляет, может быть, переход к повестям нашего времени, от коих не требуется уже изящной природы.

   "Марфа Посадница" была венцом сочинений Карамзина в этом роде: знаменитое происшествие, важные лица, торжественная речь, всё поражало читателя; и во всех училищах, где любили тогда читать русские книги, юноши долго и часто повторяли: "Раздался звон вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новгороде!" {Так начинается эта повесть.}

  

   Вместо повестей Карамзин представил в "Вестнике Европы" очень много статей из отечественной истории, плоды его последних занятий: "О русской старине" - прекрасное извлечение из древних иностранных путешественников; "О московском мятеже в царствование Алексея Михайловича" - живая картина замечательного происшествия; "О предметах из русской истории для художеств" и, наконец, "Исторические замечания на пути к Троице" - самый счастливый из его опытов в этом роде. Дорога Троицкая, столько знакомая всякому русскому, оживилась воспоминаниями, описанная красноречивым пером Карамзина. Царь Алексей Михайлович с своею царицею и царевнами, с своими боярами, окольничими, предстал нашему воображению, - но первым героем этой статьи был Борис Годунов, которому Карамзин, первый, хотя ненадолго, сказал доброе слово и приобрел многих почитателей. Те искры, кои, по словам его, заранивает истина, долго мелькали в глазах не одного любознательного юноши, и кому не хотелось отыскать их в пепле?

   Одною из главных особенностей "Вестника Европы" были статьи политические {Т. IX. С. 55-83.}, о которых у нас, впрочем, говорено было мало. Карамзин рассуждал о всех важнейших событиях своего времени, представлял свои мнения о действиях генерала Бонапарте и мерах Питта²⁶ и Фокса²⁷, предугадывал многие явления, хвалил и порицал решения кабинетов, с сознанием своего достоинства, с благородством и независимостью, с почтением к высоким деяниям, имея всегда в виду не маловажные какие-либо выгоды, меркантильные или мануфактурные, а истинное благо народов, высшую цель человечества. Многие писатели, не знающие России, говорят в европейских журналах, что русские не созрели для употребления разных плодов цивилизации. Им можно указать на статьи Карамзина, писанные с лишком за 40 лет до нашего времени.................. статьи, кои можно было читать в любом парламенте, - в доказательство, что русские имеют полное право жить своим умом и судить о других, так как другие об них судят.

   Вот краткое обозрение действий Карамзина в продолжение первых 15 лет: он очистил русский язык, освободил его из-под классического влияния, указал ему настоящее течение, обработал слог, обогатил словесность, представил сочинения во всех родах: письма, повести, рассуждения, похвальные слова, разговоры; возбудил участие к сочинениям знаменитых писателей, познакомил с иностранными литературами, перевел множество образцовых произведений со всех новых языков, привел в движение словесность, распространил охоту к чтению; умел возбудить любовь к занятиям, коснулся до всех современных вопросов, учил рассуждать политически, наконец, начал возбуждать участие к русской старине и познакомил с древними иностранными путешественниками.

   Сколько трудов, сколько заслуг, которых достаточно было бы, чтобы прославить несколько писателей на всю жизнь, а для Карамзина это были только первоначальные опыты, это были только приготовительные занятия, - почти проба пера.

   Он не доволен был теми трудами, кои мог, лишь задумал, оканчивать; его влекло в темную даль; его мучила тоска по неизвестном; ему хотелось такого дела, которому бы не видать было конца, на которое недоставало б его известных сил; он желал искать новых способностей в свой душе, - и, закрыв глаза, он ринулся стремительно в бездну русской истории...

   Я говорю так без преувеличения, - всякий, имеющий понятие об историческом деле, согласится со мною, что это есть настоящее выражение для его предприятия.

   В каком состоянии находилась наша история?

   Библиотеки не имели каталогов; источников никто не собирал, не указывал, не приводил в порядок: летописи не были исследованы, объяснены, даже изданы ученым образом; грамоты лежали, рассыпанные по монастырям и архивам; хронографов