Погодин Михаил Петрович - Историческое похвальное слово Карамзину

никто не знал: ни одна часть истории не была обработана - ни история церкви, ни история права, ни история словесности, торговли, обычаев; для древней географии не было сделано никаких приготовлений; хронология перепутана; генеалогией не занимались: нумизматических собраний не существовало; археологии не было в помине; ни один город, ни одно княжество не имели порядочной истории; сношения с соседними государствами покоились в статейных списках; иностранные летописи, кроме греческих, не принимались в соображение; древние европейские путешественники в России едва были известны по слуху; с сочинениями иностранных ученых, в которых рассеяны рассуждения о древней России, никто не справлялся: ни одного вопроса из тысячей не решено окончательно, ни одного противоречия не соглашено.

   Что было сделано?

   Издано несколько летописей, коими нельзя было пользоваться по отсутствию всякой отчетливости.

   Написано несколько Историй, удовлетворявших потребностям своего времени; но они не помогали, а увеличивали работу, приводя ученого в сомнение своими прибавлениями и заставляя отыскивать их источники.

   Объяснено несколько древних памятников, но без необходимых строгих доказательств.

   Положено прочное основание разрешению одного вопроса - о происхождении Руси, - и Шлецер только что указал, как надо приниматься за летописи, напечатав первую часть своих толкований из Нестора.

   Вот в каком положении находились до Карамзина приготовительные труды для русской истории. Прибавьте наконец, что сам он не имел классического образования, не знал древних языков и не занимался никогда исторической критикой.

   Если б Карамзин в 1803 году сказал знаменитому Шлецеру, что он намерен писать русскую историю, с каким негодованием великий критик прервал бы его смиренное объявление и изрек ему суд! С какой язвительной улыбкою изъявил бы он после пред своею братией сострадание о русском невежестве! И все ученые, пожав плечами, воскликнули б за ним в один голос, что предприятие дерзко, безрассудно невозможно и доказывает только совершенное отсутствие в русских писателях понятий о требованиях современной науки, неготовности их к ученым трудам. Как не согласиться с такими справедливыми отзывами? Карамзину надо было бы запереть все библиотеки, и ... и мы не имели бы "Истории государства Российского" вследствие самых основательных причин и самых убедительных доказательств!

   Правда - намерение писать русскую историю в 1803 году было дерзко и ничему не сообразно, неисполнимо, успех точно казался невероятным, - но разве вероятнее был успех Суворову, когда он понесся на измаильские стены или пошел брать Прагу? Разве Петру, после нарвского поражения, вероятнее была Полтавская победа?

   Это дух всей русской истории, это дух всей русской жизни, это дух не Карамзина, не Ломоносова, не Петра, не Суворова, - это дух русского человека, тот самый дух, пред которым понижаются Альпийские горы, заравниваются кавказские пропасти, которого ничто не устрашает, которому нигде не бывает препон, тот дух, который мы, ученые, полуученые и больше всего недоученые, всеми силами погасить стараемся в латинских формах и немецких формулах, и который однако ж все еще жив, потому что живущ, а Бог милостив.

   Карамзин отнесся не к Шлецеру, а к Муравьеву. Муравьев, Михаил Никитич (благословим здесь его имя: ибо он вместе с Дмитриевым, другим согражданином вашим, имел счастие содействовать Карамзину при начале его трудов), сказал два слова императору Александру - и Карамзин, без всяких справок и рассуждений, облечен в звание историографа, получил открытый лист во все книгохранилища, - и чрез 12 лет воздвигся великолепный памятник языка и Истории, которому сам Шлецер должен бы был, если б дожил, почтительно поклониться, - и дерзкое намерение оправдалось блестящим успехом!

   Карамзин, разумеется, не знал сначала сам всех трудностей своего предприятия; вероятно, он хотел только написать занимательную книгу для чтения, рассказать приятно все происшествия в жизни русского народа, возродить участие публики к Олегам, Владимирам, Иоаннам, какое он возбудил к небывалым героям своих повестей, и привлечь внимание к отечественной истории, какое привлек ко многим важным, нравственным и политическим предметам.

   Как бы то ни было, он оставил свет, отказался от общества и заключился в уединение; первые три года, но свидетельству его знакомых, он был погружен в свой предмет до такой степени, что не мог ни о чем говорить, и сделался несносным даже для друзей. Чем более он занимался, тем яснее, разумеется, видел ужасное свое положение: затруднения встречались на каждом шагу, препятствия, о коих не помышлял заранее, останавливали его беспрестанно; тень Шлецера, как страшное привидение, грозила ему, кажется, из-за всякой строки. Несколько раз переменял он свое намерение, сокращая и распространяя план; задавал себе новые задачи, жег и переписывал не однажды первые томы. Часто он должен был приходить в отчаяние, но эта непреклонная воля, это железное терпение, решимость поставить на своем, которые в известное время являются у русского, впрочем беспечного обыкновенно человека, побуждали его идти далее; никакие преграды его не останавливали; затруднения увеличивали только его силу: этот внутренний свет, полученный им от Бога, освещал пред ним всякую тьму, в которую он попадал на пути своем; он опознавался тотчас во всяком лабиринте и находил путеводную нить, охранявшую его от всяких заблуждений. Бодро шел он вперед, распутывая и рассекая узлы. Что другой узнавал двадцатилетним опытом, при пособиях бесконечной начитанности, с советами целых факультетов, в ученой атмосфере, то Карамзин схватывал на лету, усматривал сразу, счастливо угадывал. Между тем он беспрестанно учился, взор его становился яснее, круг зрения распространялся, и наконец он сказал в письме своем к Муравьеву, что уже не боится ферулы Шлецеровой²⁸.

   В таких тяжелых трудах провел Карамзин двенадцать лет, и в 1815 году, декабря 8, представил восемь томов своей Истории императору Александру и потом всему Русскому народу {Томы 9, 10, 11 Карамзин издал в продолжение следующих десяти лет, 12 напечатан уже после его кончины.}. Государь принял ее с благоволением, повелел напечатать без цензуры и даровал автору разные гражданские награды; публика, ожидавшая с нетерпением Истории, расхватала в две недели издание, и действие было неописанное....

   Тридцать лет стоит пред нами эта Египетская пирамида, исполинский труд Карамзина, и мы до сих пор не собрались с силами разобрать, оценить его по достоинству: разительное доказательство его превосходства!

   Не место здесь рассматривать в подробности великое произведение, - я постараюсь указать лишь главные черты, предоставляя прочее другому времени.

  

  

   Всякое историческое произведение, само по себе, может быть рассматриваемо с трех сторон: 1-е критики, 2-е искусства, 3-е науки.

   Критика исследует, очищает, приготовляет материалы.

   Искусство воспроизводит события и представляет их воображению, как бы они теперь происходили.

   Наука проникает в их внутреннюю связь и открывает их законы, или божественные идеи.

   Это три раздельные сферы, очень обширные, требующие каждая для себя особливых талантов - творческого, умозрительного и критического: одно дело - приготовить краски, другое писать картину, иное показать на ней законы изящного. Все три дела мешают в некотором смысле одно другому: искусство требует живости; критике необходимо терпение и внимание; условия науки - глубокомыслие и проницательность. Творческий полет художника останавливается кропотливою работою критика, а философу опасно увлекаться воображением.

   Карамзин принужден был по необходимости принять на себя все три обязанности, и мы должны показать его заслуги с этих трех сторон.

  

  

   В приготовлении материалов Карамзину предлежали труды, как мы видели, бесчисленные.

   Он рассмотрел и исследовал все известные до него исторические источники и множество новых, им самим открытых; ни одного списка летописи не осталось не прочтенного, не пересмотренного, и на всех сияют следы его руки. Этого мало, он перечел столь же добросовестно историков, которые прежде его пользовались ими, и показал, где и как они уклонялись, часто даже - почему. Вообразите же себе это множество списков летописей, это множество грамот и различных сказаний, это множество исследований иностранных свидетельств, кои должно было обдумать и иметь в виду! Взгляните на примечания к каждому тому. Сколько труда, например, должно было употребить, чтоб согласить все противоречащие показания древних и мнения новых и написать первую главу Истории, самую неблагодарную: о народах, издревле в России обитавших. А таких глав сколько в каждом томе! Отвсюду извлекал Карамзин сущность и употреблял в дело, указывал при всяком положении на то свидетельство, которое служило ему основанием, приводя важнейшие места из древних источников, так что, если б мы имели несчастие потерять их все - наука могла бы еще идти далее и совершенствоваться из одного его сочинения. В его примечаниях заключается почти другая История, столь же драгоценная, из подлинных слов составленная!

   Обратимся к самым событиям - какое разнообразие! Государственные, военные, законодательные, ученые! Сколько вопросов о всех сих областях, вопросов важных, требующих долговременного изучения, тщательного внимания. Обо всех представил Карамзин свое мнение, часто верное, всегда замечательное, плод ясного ума и прилежного размышления, мнение, которое непременно должен иметь в виду всякой будущий исследователь, хотя б он посвятил много лет на изучение того предмета, о коем Карамзину случилось рассуждать только мимоходом. Юристы, филологи, богословы, все должны начинать с него, ссылаться на него! Все получают от него пособие, и никто не покажет большого недоразумения. Карамзин останется навсегда с своим мнением и указанием.

   Еще более - Карамзин о всех будущих мыслях в науке имел как будто предчувствие и выражался почти всегда так, что они не покажутся опровержением, а только дополнением и объяснением, развитием его положений. Как часто случается с исследователем обрадоваться своему открытию и придать ему великую важность, а это открытие находится у Карамзина спрятанное в углу какого-нибудь примечания! Мнение о древности славян в Европе принадлежит новейшей критике, но перечтите, что говорит о них Карамзин, и вы увидите, что начиная их историю с 6 века, вслед за прочими исследователями, он был уверен в европейском их пребывании гораздо прежде: он все предчувствовал, все указал, обо всем догадывался!

   Сколько хронологических разноречий по летописям, своим и иностранным, он должен был согласить и объяснить!

   Все действовавшие лица он знал, кажется, лично, и имел пред глазами жизнь их со всеми случаями; удельных Князей, например, которых было по множеству в одно время и которые ежегодно почти меняли свои города и дрались между собою, а дружились, изменяли друг другу еще чаще, Карамзин распределил каждого в свое место, в свое время, в свои отношения, и в двадцать пять лет не нашлось никаких важных противоречий в тысячах показаний этого рода. Приведу пример: два удельных князя в период междоусобных войн смешиваются по некоторым спискам: действия одного, впрочем мелкие и маловажные, приписываются иногда другому, и умный, прилежный исследователь {Лерберг в рассуждении "Владимир Мстиславич и Владимир Андреевич".}, почел нужным написать об них целую большую диссертацию, чтоб отдать каждому свое по принадлежности, а Карамзин увидел и сказал, что эти князья по харатейным спискам различаются ясно.

   Двое ученых спорили целый год в журналах о банном строении - Карамзин решил их спор одною строкою в примечании {Каченовский и аноним (кажется, Мартос) в "Вестнике Европы" 1812 года.}.

   Люди, не знакомые с критическим делом, не могут понять, не могут оценить таких замечаний, по-видимому, ничтожных, но спросите знатоков: чего стоит часто одна строка, одно слово, один знак препинания, при исследовании древнего свидетельства, и они объяснят вам, что значат подобные решения.

   Деятельный ученый {П. М. Строев.} принял на себя обязанность составить Указатель к сочинению Карамзина, который и занял два большие тома, чуть ли не с полумиллионом предметов. Все занимающиеся историею поклонились благодетельной книге, а эта книга была только оглавлением, исчислением предметов, исследованных, описанных Карамзиным, в их последовательности и связи.

   Вот сколько трудов совершил он! Скажу решительно: обыкновенным человеческим рассудком нельзя понять, как мог Карамзин в двенадцать лет сделать то, что он сделал относительно приуготовления материалов для Истории, - когда же он писал?

   Мы переходим к рассмотрению Истории Карамзина со стороны искусства.

   Истинно, рассматривая многочисленные, утомительные, тягостные, часто даже мучительные труды Карамзина в области критики, не понимаешь, как после них оставалось еще время писать Историю, и невольно приходит мысль, что она изливалась сама собою из глубины его души и сердца, естественным следствием его чтения и размышления, как будто кристаллизовалась, не стоя ему ни малейшего труда.

   Великолепнейший литературный памятник, какой существовал где-либо, произошел сам собою! Восемь томов Истории, из которых каждый, или даже десятая доля каждого доставила б диплом на славу всякому писателю, представляется нам только окончанием его работного времени, отдохновением после трудов! Не чудо ли это? И потому не знаешь, чему более удивляться в Истории Карамзина: его труду или его дарованию.

   Весь язык со всеми своими словарями, весь запас будущих словарей, рассеянный в памятниках, находился в его распоряжении, и послушные слова и обороты, на повелительный зов его, стекались из летописей, грамот, прологов, миней, житий, сказаний и совокуплялись в какую-то волшебную гармонию, которою можно наслаждаться, даже независимо от ее содержания.

   Послушайте вступление в историю Иоанна III:

  

   "Отселе История наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает с нашим подданством; образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической. Уже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости; но правительство уже действует по законам ума просвещенного. Устрояются лучшие воинства, призываются искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских; посольства великокняжеские спешат ко всем дворам знаменитым; посольства иноземные одно за другим являются в нашей столице. Император, Папа, короли, республики, цари азиатские приветствуют монарха Российского, славного победами и завоеваниями от пределов Литвы и Новагорода до Сибири. Издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия. Италия дает первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается великолепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные. Вот содержание блестящей истории Иоанна III, который имел редкое счастие властвовать 43 года и был достоин оного, властвуя для величия и славы России..."

  

   Неужели это не музыка? Какая стройность, полнота, благозвучие, величие! Этого языка никто не превзойдет, никто с ним не сравняется, никто его не достигнет! Только один раз, только в одних устах мог он так произвестися и повториться такое явление не может, как не может повториться храм Св. Петра, Рафаэлева Мадонна, Моцартова Симфония. В Истории государства Российского Карамзин поставил языку свои Геркулесовы столпы, которых прейти невозможно. Мы будем иметь много гениальных произведений, потому что наука, искусство, жизнь, язык бесконечны; но уже в другом роде, другого ладу, другого сочинения.

   Впрочем, язык, какими б не отличался совершенствами, есть только выражение, орудие искусства. Карамзин представил многие события так, что они живут пред нами, если иногда не своею собственною, то по крайней мере тою жизнию, которую сообщил им художник в разные минуты их деятельности. Прочитав, например, внимательно 6-й том, вы видите пред собою величественную фигуру Иоанна III, вы слышите его тяжелые шаги, вы встречаетесь с его суровыми взглядами, от которых женщины падали в обморок, вы уклоняетесь от его повелительного движения - это торжество искусства.

   А счастливый и злосчастный Борис, потомок татарского мурзы Чета, между родовыми князьями, среди коленопреклонений и заговоров, с его изобретательностью, осторожностью, мнительностию, поражаемый непреклонною судьбою, удар за ударом, несмотря на все благие предположения и разумные меры! А легковерный самозванец, умный, веселый, живой, пирующий накануне гибели, пляшущий по краю пропасти, между немцами и поляками, под зоркими взглядами угрюмых россиян, которые, кланяясь, выбирают на теле его место, где нанести удар смертоноснее? Все эти лица изображены так верно, так близко к природе, как только может искусство.

   Точно то же должно сказать и о многих происшествиях - мы присутствуем с Карамзиным во Флорентийском соборе и слышим строгую речь Марка Эфесского²⁹, который лучше хочет подвергнуться игу турков, нежели отступить на шаг от восточного православия. Трепет объемлет ваше сердце, когда вы видите пред своими глазами виселицы, воздвигнутые на московской площади, и смотрите украдкою на Грозного Иоанна, приехавшего в толпе опричников судить и казнить своих верных подданных. Или, перенесясь в Успенский собор, внемлете торжественному слову Св. Филиппа, угрожающего злобному царю гневом небесным за его беззаконное правление.

   Повествования Карамзина часто сами собою возвышаются до поэзии; грудь воздымается, дышишь тяжелее, читая описание ночного нападения татар на Ермака... "пробужденный звуками мечей и стонами издыхающих, Ермак воспрянул, увидел гибель, махом сабли еще отразил убийц, кинулся в бурный, глубокий Иртыш и не доплыл до своих лодок, утонул, отягченный железною бронею, данною ему Иоанном... Конец горький для завоевателя: ибо, лишаясь жизни, он мог думать, что лишается и славы!.. Нет!.. волны Иртыша не поглотили ее: Россия, История и Церковь гласят Ермаку вечную память!"

   А избрание на престол Бориса Годунова, когда весь народ московский, под предводительством Владимирской и Казанской Божией матери, под хоругвями отечества, с Патриархом и всем освященным собором, идут в Девичий монастырь умолять знаменитого правителя возвесть на престол Мономахов? А осада Троицкого монастыря? - какие величественные картины!

   Читая отношения России к Орде, Литве, Крыму, Польше, Швеции, предвидишь, как они неминуемо поклонятся двуглавому орлу. Точно так же чувствуешь, как все древние уделы - и Тверь, и Рязань, и Новгород, и Смоленск, тянет к Москве, которой судьба назначила быть верховной главою России.

   Чем дальше шел Карамзин, чем более писал, тем более талант его усиливался, дар слова увеличивался; и только в первых томах, пока он не освободился от той теории, в коей был воспитан, встречаются изображения неверные, возвышенные вопреки истине, хотя и там сердце отдыхает на привлекательных образах Мономаха, Василька, Мстиславов, Даниила.

   Говоря об искусстве, нельзя пропустить удивительную стройность этого огромного здания. Сколько умения требовалось для того, чтоб связать множество разнородных предметов, рассеянных на таком ужасном пространстве, представить в одной картине и государство, и церковь, и право, и торговлю, и политику. Как удобно ставит Карамзин всякий предмет на свое место! Как легко, не чувствуя никаких неудобств, никакого стеснения, переходите вы с ним из Киева в Новгород, из Новагорода в Литву, из Литвы в Крым, из Крыма в Орду! Как ясно видите вы, что происходит в одно время на Севере и Юге, Востоке и Западе.

   Припомним, что со стороны искусства, равно как и науки, теперь господствуют совершенно другие требования, а Карамзин писал для своих читателей, не для наших. Ни Ливий³⁰, ни Тацит³¹ не угодят нашим современникам: припомним, что Карамзин считал еще нужным опровергать Мабли³², о котором теперь мы упоминать стыдимся; в его время, сорок лет назад, также была странна природа и простота, как ныне искусственность и щегольство. Мы не любим наряжаться (может быть, и потому что не во что), а тогда писателям нельзя было явиться в публике без украшения.

  

  

   Рассматривая Историю Карамзина со стороны науки, мы должны прежде всего заметить, что он не успел кончить своего исполинского труда, не успел замкнуть своего высокого свода, не успел произнести своего заветного слова.

   За несколько месяцев до кончины он писал к И. И. Дмитриеву: "Списываю вторую главу Шуйского: еще главы три с обозрением до нашего времени, и поклон всему миру, не холодный, с движением руки на встречу потомству, ласковому или спесивому, как ему угодно. Признаюсь, желаю довершить с некоторою полнотою духа, живостию сердца и воображения. Близко, близко, но еще можно не доплыть до берега. Жаль, если захлебнусь с пером в руке, до пункта, или перо выпадает из руки от какого-нибудь удара. Но да будет воля Божия"³³. Так и случилось. Карамзин после упомянутой главы написал еще две, изобразил ужасное состояние России во время междуцарствия, показывал издали прекрасную зарю освобождения от врагов, но здесь, сраженный болезнию, остановился; на роковом выражении Орешек не сдавался перо выпало из рук великого писателя, и русская история осиротела.

   Всего более должно сожалеть о том, что Карамзин не написал предположенного им обозрения, где в кратких, но ясных, по особенному свойству его ума, чертах мы увидели б его понятие о русской истории, прошедшей, настоящей и будущей, его мнение о судьбе и назначении России, его завещание науке. Вот где должно было представиться органическое развитие истории, вот где должна была выразиться система! Потеря эта вознаграждается отчасти его Запискою о древней и новой России, о которой мы будем говорить в особом отделении, но эту записку писал он еще очень рано, занимаясь не более семи лет русской историей. После нее он трудился еще пятнадцать лет, пережил нашествие 1812 года, служащее великим комментарием на разные наши задачи, сблизился с императором Александром... испытал, передумал многое и достиг того возраста, что люди по преимуществу называют мудрым. Какое сокровище ума, опыта, любви к отечеству мы потеряли в этом завещании Историка!

   Карамзин имел, правда, друзей, коим сообщал мысли о разных предметах, политических и человеческих, но писатель выражает свое мнение, даже понимает сам себя вполне, только тогда, как пишет.

   Повествуя, Карамзин, не думал ни об какой системе; он полагал, кажется, что система должна исходить естественно из повествования, он хотел только истины, которая сама собою уже будет учить, - а всякое преднамеренное направление истории вредит ей. Он довольствовался видимою связью происшествий, как они одно за другим следовали, и эта связь, эта река русской истории, представлена им отчетливо, вразумительно. Все события, имевшие влияние на судьбу государства, указаны, оценены более или менее, и наука, если не вполне удовлетворяется его Историей в настоящем виде, то, по крайней мере, имеет в ней все данные, на коих должна основываться система, и обладает многими замечаниями, кои должны войти в состав системы.

   В творении Карамзина сохраняется богатый запас сведений всех родов о русской истории, и Карамзин сделал ее известнее не только "для многих, даже и для строгих судей своих", как с смирением надеялся, но и для всех вообще соотечественников. Русские узнали и, смело сказать можно, полюбили более отечество, чем прежде, ибо то можем мы только любить, что знаем, и чем более что знаем, тем более любим; полюбили тем более, что Карамзин передавал свое знание с сердечным участием, как сам прекрасно выразился в предисловии: "Чувство - мы, наше, оживляет повествование, - и как грубое пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно в историке, так любовь к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души".

   Что сказать о нравственном влиянии Истории Карамзина на его читателей? Согласимся с новыми учеными, что всякая наука, как истина, должна быть сама себе целию, но прибавим, что истиной наукою не может не достигаться нравственная цель, иначе она была б не достойна своего имени, заключала б ложь. Как возвышает Карамзин человеческое достоинство! Как питает все благородные чувства! Что сказать об его глубоком уважении русского народа! С какою силою гремит он против венчанного порока и с каким жаром прославляет добродетель, ловит всякую черту ее в людях!

   Вот краткое обозрение Истории Карамзина и ее достоинств, ее значения и благодетельных следствий, кои продолжаются ныне и долго продолжаться будут...

  

  

   Мы должны теперь прославить Карамзина за его действия собственно гражданские.

   Недавно (в 1836 г.) сделалась известною "Записка о древней и новой России", представленная им императору Александру, и вскоре другая записка о Польше. Это были драгоценные открытия: без них мы не имели бы полного понятия о Карамзине. Они присоединили блистательную страницу к его биографии и к биографии самого императора Александра.

   Первая записка подана была Государю чрез Великую Княгиню Екатерину Павловну в 1811 году, во время, для нас страшное, когда Наполеон стоял на верху своего могущества и грозил России порабощением, а внутри скоплялся дух неудовольствия вследствие различных обстоятельств.

   С чувствами верноподданнического благоговения к Государю, Карамзин, после прекрасного обозрения Древней Истории, начинает политическое рассуждение с царствования императора Петра 1-го (составляющего ключ и замок к настоящему и будущему положению России), где и является глубокомысленным политиком.

   Представив в общей картине великие подвиги Петровы, он с удивительною проницательностию разбирает вредные по последствиям его деяния, коими, по его мнению, должно почесть следующие:

   "Страсть к новым для нас обычаям, преступившая в нем границы благоразумия: Петр не хотел вникнуть в истину, - говорит он, - что дух народный составляет нравственное могущество государству, которое, подобно физическому, нужно для их твердости... Государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?.. Предписывать уставы обычаям есть насилие беззаконное и для монарха самодержавного... Чес-тию и достоинством россиян сделалось подражание".

   Второе вредное действие Петрово состояло в отделении высшего сословия от низших одеждою и наружностию: "Русские земледельцы, мещане, купцы увидели немцев в русских дворянах, ко вреду братского народного единодушия государственных состояний..."

   Третие - ослабление связей родственных, приобретение добродетелей человеческих на счет гражданских: "Имя русского, - спрашивает он, - имеет ли для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде?"

   Наконец, блестящею ошибкою Петра Карамзин называет основание столицы в Петербурге.

   Не считаю нужным распространяться о том, какой суд произнес неумытный Историк царствованиям - Екатерины I-й с Меньшиковым, Петра II с Долгорукими, Анны с Бироном, Елизаветы... Петра III-го...

   Рассуждение о Екатерине II он начинает так:

   "Главное дело сей незабвенной монархини состоит в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив своей силы. <...> Что она возвысила нравственную цену человека в своей державе..."

   Наконец приступает Карамзин, пред лицом императора Александра, к изображению его собственных действий. - Эпиграф, им избранный из псалма: "Несть льсти в языце моем", исполняется во всей силе. Трепеща за отечество, он яркими, страшными красками изображает состояние России и разбирает все меры правительства относительно внешней политики, законодательства, устройства, финансов, осуждает расположение к преобразованиям, говорит об искусстве избирать людей и обходиться с ними, об общественных наградах и наказаниях...

   Не мое дело разбирать здесь, в какой степени справедливы его замечания и действительны меры; не в верности мыслей и не в действительности мер заключается главное достоинство Карамзина в эту великую минуту его жизни, а в гражданском мужестве произнести, без всякого лицеприятия, мнение, которое он по долгу совести и присяги считал справедливым и полезным, какие бы от того ни произошли для него следствия. Заметим (что очень важно), Карамзин был тогда еще только литератором, не представлял еще своей Истории, не находился еще на верху своей славы, не приобретал общенародной и европейской известности, имел необходимую нужду в добром мнении и благоволении государя, даже для издания своего бессмертного труда. Это были критические минуты в его жизни, - и он не убоялся сказать прямо все, что чувствовал.

   Записку свою он заключил следующими прекрасными словами: "Любя отечество, любя монарха, я говорил искренно. Возвращаюсь к безмолвию верноподданного - с сердцем чистым, моля Всевышнего: да блюдет царя и царство Русское!"

   Во второй записке, о Польше, Карамзин с жаром старался защищать исторические права России на те области, кои до сих пор несведущие или даже злонамеренные люди в Европе называют Польскими, хотя они заселены русскими племенами, говорят русским языком, исповедуют русскую веру.

   В этих двух записках, без коих мы не знали бы еще всей высокой души Карамзина, заключается и ответ на ту известную эпиграмму, которую другой великий человек русский, тогда еще неопытный и легкомысленный юноша, произнес на Историю государства Российского и которую считаю своим долгом теперь отстранить³⁴.

   Нет, Карамзин не льстил самодержавию; но, изучив русскую историю более всех, зная ее лучше всех, посвятив ей тридцать лет своей жизни, он одобрял самодержавие по внутреннему своему убеждению, считая это правление спасительным для пользы и славы отечества.

   Говорить это пред лицом поколения, воспитанного в других началах, говорить в ущерб своей славе, против общего мнения всей Европы, принять историку на себя подозрение в недобросовестности, - о, для этого Карамзин имел нужду, может быть, еще более в том гражданском мужестве, которое внушало ему правдивые речи государям. Льстить или потворствовать толпе гораздо легче и выгоднее.

   "Не знаю, - говорит он в одном из последних писем, - дойдут ли люди до истинной гражданской свободы, но знаю, что путь далек и дорога весьма не гладкая"³⁵. .................................................................. ............................................................................. Русская история представляет всегда Россию одним семейством, в котором государь отец, а подданные дети. Отец сохраняет над детьми полную власть, предоставляя им полную свободу. Между отцом и детьми не может быть недоверчивости, измены; судьба, счастие и спокойствие их - общие. Это обо всем государстве, но и в частях его примечается отражение того же закона: военоначальник должен быть отцом своих воинов, помещик отцом крестьян, и даже служители в доме всякого хозяина называются на древнем выразительном языке нашем домочадцами. Пока этот союз свят и нерушим, до тех пор спокойствие и счастие, - лишь только, где бы то ни было, он начинает колебаться, как и беспорядок, замешательство, тревога. Вот тайна русской истории, тайна, которой не может постигнуть ни один западный мудрец.

   Считаю нужным сказать это, для объяснения мыслей Карамзина, который заслужил ими благоволение двух государей, к славе их троих: император Александр называл его своим искренним; император Николай написал в незабвенном своем рескрипте: "и за покойного Государя, и за себя самого, и за Россию изъявляю Вам признательность, которую Вы заслуживаете и своею жизнию, как гражданин, и своими трудами, как писатель"³⁶.

   Карамзин говорил и думал так двадцать пять лет назад, а время живет ныне скорее прежнего, если можно так выразиться: всякой век имеет свой взгляд на вещи и свои требования. Но едва ли слова Карамзина утратили для нас много своего значения!

  

  

   Нам остается говорить о Карамзине как о человеке. Все свои труды, как ни были они велики, все свои заслуги, как они ни были важны, всю свою славу, как ни была она блистательна, Карамзин ставил ни во что, пред достоинством собственно человеческим. Самое высокое, самое чистое понятие об жизни выразил он в следующем письме к Тургеневу: "Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии; а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душой к его источнику; все другое ... есть шелуха, - не исключая и моих осьми или девяти томов!"³⁷

   Может ли быть что-нибудь выше, назидательнее, умилительнее этих слов в устах такого знаменитого и заслуженного человека, как Карамзин, на верху почестей и славы. Золотыми буквами должны они быть написаны не только в кабинете ученого, но даже и всякого действующего на каком бы то ни было поприще, человека, - да читая их, смиряемся.

   Думая с такою скромностию о великом труде, которому посвятил он свою жизнь, который завещал потомкам в драгоценное наследство, которого достоинства я старался представить вам теперь вкратце, Карамзин однакож любил его сердечно, что выразил очень трогательно в письме к Дмитриеву:³⁸ "Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к небу за свое историческое дело! знаю, что и как пишу, в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве: я независим и наслаждаюсь своим трудом, любовию к отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей истории: она есть, и довольно для меня. За неимением читателей, могу читать себе и рассуждать, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе, до тех пор,

  

   Как лебедь на водах Меандра,

   Пропев, умолкнет навсегда"³⁹.

  

   Скромность и смирение в последние годы его жизни достигли высочайшей степени. Вот что писал он в 1819 году при известии о разных на него доносах:

   "Будучи и моложе, я не хотел сражаться с нашими литературными забияками. Пусть они единоборствуют... вступаются будто бы за Иоанна Грозного. И тут ничего не предпринимаю: есть Бог и царь! Если моя так называемая слава мыльный пузырь, то Бог с нею. Желаю не сердиться и, кажется, едва ли сержусь"⁴⁰.

   В другом месте он отвечал И. И. Дмитриеву:

   "А ты, любезнейший, все еще думаешь, что мне надобно отвечать на критики. Нет, я ленив, хочу доживать век в мире. Умею быть благодарным, умею не сердиться и за брань. Не мое дело доказывать, что я, как Папа, безгрешен. Все это дрянь и пустота. Так мне часто кажется; желаю, чтоб и всегда казалось" ⁴¹.

   Вот еще замечательные слова, кои могут занять место в нравственной психологии, показывая новую черту в движениях сердечных, которая не была замечена или выражена никем из нравоучителей.

   "Я ленив, горд смирением и смирен гордостию. Суетность во мне есть, к сожалению; но я искренно презираю ее в себе и еще более, нежели в других; следовательно, она по крайней мере не сведет меня с ума!"⁴²

   После скромности скажем об его умеренности: "Правило жить день за день есть верх мудрости, до которого желаю достигнуть. Я очень, очень счастлив, когда умом и сердцем нейду в даль, когда жена, дети и друзья здоровы, и пять блюд на столе готовы. Взглянуть в умную книгу, подумать, иногда поговорить не глупо: вот роскошь! к ней можно прибавить и работу, без всякого отношения к самолюбию. А на том свете то ли будет? Вот рецепт, который пишу для себя ежедневно, но который не всегда вылечивает меня от меланхолических припадков"⁴³.

   Спокойствие и преданность в волю Провидения водворялись в его душу со всяким днем более и более. Привожу еще некоторые места из его писем:

   "Лучший мой день, который провожу дома, и лучший час, когда всею душою предаюсь в волю Провидения"⁴⁴. "Чтобы чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть как сладкое успокоение в объятиях отца! В мои веселые и светлые часы я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии авторском, хотя и посвятил здесь способности ума авторству"⁴⁵.

   Одна только мысль об отечестве его занимала и никогда не покидала. Вот что писал он к Тургеневу в 1825 году: "Для нас, русских душой, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России; или нет гражданина, нет человека..."⁴⁶

   В последнем письме к Дмитриеву он изъявил желание: "Да будет славен Николай между венценосцами-благотворителями России"^4Т.

   Предложу, наконец, не опасаясь утомить ваше внимание, отрывок из письма Карамзина к одному знаменитому его другу, графу Каподистрия, переведенного Жуковским и написанного за полгода до кончины, где видна душа его в полном свете.

   Сказав несколько слов о разлуке, Карамзин продолжает: "Хотя друг и далеко, но об нас помнит, а мы бессмертны. Соединение душ не прекращается с жизнию материальною: переживший сохраняет воспоминание, отшедший, быть может, более выигрывает, нежели теряет. Земные путешественники слишком рассеяны: им нет досуга заботиться о дружбе; не прежде как бросив свой посох, мы можем предаться вполне привязанностям своего сердца: тогда растерянное во времени будет отыскано в вечности................................

   О как я люблю еще моих товарищей путешествия! как трогает меня их бедная участь, как вся душа моя полна жалости для стольких ближних, для стольких народов! Не слишком боясь смерти, иногда смотря на нее с каким-то радушием, и любя повторять с Ж.-Ж. Руссо, что засыпающий на руках отца беззаботен о своем пробуждении, я допиваю по капле сладкое бытие земное и радуюсь им по-своему, неприметно для зависти. Подходя к концу жизни, я благодарю Бога за все, что он мне даровал в ней; может быть, ошибаюсь, но совесть моя спокойна, милое отечество ни в чем не упрекнет меня, я всегда был готов служить ему, сохраняя достоинство своего характера, за который ему же обязан ответствовать"⁴⁸.

   В последнем письме к Дмитриеву, за месяц до кончины, Карамзин пишет: "Говорят мне, и сам чувствую, что хорошо б было мне удалиться отсюда летом, даже необходимо для совершенного выздоровления, но куда и как? наши способы! мой характер! Александра нет! Все мои отношения переменились {Карамзин недолго оставался в этой неизвестности. Царствующий ныне государь император, немедленно по вступлении на престол, успокоил царски знаменитого труженика относительно судьбы его семейства.}. Но остался Бог тот же и моя вера к нему та же. Если надобно мне зачахнуть в здешних болотах, то смиряюсь в духе и не ропщу. Не могу говорить с живостию, задыхаюсь. Брожу по комнате, читаю много, имею часто сладкие минуты в душе: в ней бывает какая-то тишина неизъяснимая и несказанно приятная"⁴⁹.

   Эта земная тишина, Милостивые Государи, была уже предвестницею другой тишины, которая верно ожидала его в небе. Он скончался вскоре, 1826 года, мая 22 дня. Предлагаю описание кончины Карамзина словами его воспитанника Жуковского:

   "С глубоким благоговением видел я умирающего Карамзина, и никогда это видение не изгладится из души моей. При мысли о кончине такого человека, о переходе такой души в тот мир, где у отца обителей много, все наши понятия о жизни, смерти и бессмертии преображаются для нас во что-то светло-очевидное. Кто знал внутреннюю жизнь Карамзина, кто знал, как всегда он был непорочен в своих побуждениях; как в нем все живые, независимые от воли движения сердца, были по какому-то естественному сродству согласны с правилами строгого разума, как твердый его разум всегда смягчен был нежнейшим чувством, какой он был (при всей высокой своей мудрости) простосердечный младенец и как верховная мысль о Боге всем владычествовала в его жизни, управляя желаниями и действиями, озаряя труды его гения, проникая житейские его радости и печали и соединяя все его бытие в одну гармонию, которая только с последним вздохом его умолкла для земли, дабы на веки продолжаться в мире ином, словом, кто имел счастие проникнуть в тайну души Карамзина, для того зрелище смерти его было освящением всего, что есть прекрасного и высокого в жизни и подтверждением всего, что Вера обещает нам за гробом. На камне, покрывающем остатки Карамзина, вырезаны слова Спасителя: "Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят""^б0.

   Я вижу слезы на глазах ваших, Милостивые Государи! Что я могу прибавить к этому красноречивому волнению сердец ваших... Лучше умолкнуть... Прерываю мое слово. Карамзин принадлежит всей России, но вам, Милостивые Государи, принадлежит он преимущественно. Здесь он родился; здесь получил начальное воспитание и обогатился впечатлениями детства и юношества, столь важными в жизни человеческой; между вами нашел он себе первого друга и советника в литературных занятиях {Иван Иванович Дмитриев.}; между вами нашел он себе первого путеводителя, который ввел его в московское ученое общество и дал направление его дальнейшему образованию и учению {Иван Петрович Тургенев.}, вы, наконец, предупредили своих соотечественников в благом намерении воздвигнуть общественный памятник знаменитому гражданину и приняли самое деятельное участие в исполнение этой мысли. На вас, разумеется, должно было подействовать самое простое и безыскусственное воспоминание о жизни и трудах Карамзина, - но я уверен, что и всякий из наших соотечественников, в котором бьется русское сердце, которому мило русское слово, которому дорога русская слава, кто любит свою святую Русь, кто предан просвещению, вспомнив благодеяния Карамзина, произнесет ему всегда внутренно свое русское, сердечное спасибо, которое лучше, выше, сильнее, дороже не только моего скудного Слова, но и всех витийственных панегириков Греции и Рима, искренняя, свободная дань хвалы, чести, признательности и любви.

   Пусть памятник, теперь ему соизволением императора Николая здесь поставленный, одушевляет ваших детей, все следующие поколения, в благородном стремлении к высокой цели Карамзина! Пусть дух его носится в России! Пусть он останется навсегда идеалом русского писателя, русского гражданина, русского человека, - по крайней мере, долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой⁵¹.

  

  

   Опубликовано отдельно: М., 1845; Москвитянин. 1846. No 1. Печатается по: Симбирский юбилей Карамзина. Симбирск, 1867. С. 180-220.

  

   ¹⁹ На Арарате (самом высоком вулканическом массиве Армянского нагорья) останавливался, согласно библейскому сказанию, Ноев ковчег во время всемирного потопа.

   ²⁰ Гутенберг Иоганн (между 1394-1399 или 1406-1468) - немецкий изобретатель книгопечатания.

   ²¹ Шафиров Петр Павлович (1669-1739) - русский государственный деятель и дипломат, вице-канцлер, сподвижник Петра I, автор исторического сочинения о Северной войне (1700-1721).

   ²² Детское чтение для сердца и разума. В этом журнале, издаваемом Н. И. Новиковым в 1785-1789 гг., Н. М. Карамзин вместе с А. А. Петровым принимал активное участие.

   ²³ См. прим. 8 на с. 869.

   ²⁴ См. прим. 2 на с. 888.