Русские повести и рассказы.
5 частей. СПб. 1832. В т. Н. Греча. 263, 273, 268, 278, 274 стр. in 8.
Произведение изящное не должно быть судимо по одной наружности: надобно проникнуть в глубину его, постигнуть, какое место занимает оно в искусстве, и потом уже обозреть подробности, доступные самому поверхностному взгляду. Последуем сему правилу и не вдруг займемся указанием на каждое из отдельных сочинений, заключающихся в пяти томах "Русских повестей и рассказов". Предоставляем другим журналистам написать о них рапорты, к каким приучили нас их известия о театре.
Роман самородный и повесть требуют большой зрелости в литературе. Кроме воображения, для них необходим еще язык, повинующийся всем переливам души, всем волнениям сердца и всем утонченностям в общежитии старых и новых народов. Вот отчего у нас долго не было этого рода сочинений. Не грех сказать, что романа еще нет и до сих пор. Но повесть уже есть: она перед вами, она в рассматриваемой нами книге. Автор "Русских повестей и рассказов" может быть назван создателем повести на русском языке. Что было у нас до него в этом роде? Бледные или надутые рассказы, не русские по языку, не европейские по вымыслу, ничтожные по созданию. Русская повесть считалась у нас почти неестественным произведением, почти как повесть китайская, где ищут не поэтического создания, а нелепых черт, напоминающих китайскую азбуку, бездну премудрости, китайскую живопись бестенную и китайскую стену, которая физически отделила нас от обитателей Крайнего Востока столько же резко, сколько нравственно отделены мы от них нравами, обычаями и умоначертанием. В таком-то состоянии была русская повесть, когда в 1823 году явились первые повести автора "Аммалат-Бека". Многие почли их тогда насилием русского языка и какою-то мечтою неосуществимою. Надобно сказать, что это были первые шаги, еще робкие, но уже предвещавшие все, что осуществлено впоследствии автором "Русских повестей и рассказов". Особенно разительною казалась новость языка, верного и покорного слуги автора. Дальнейшие подвиги его на этом поприще оковали все внимание читателей, а последние, например "Лейтенант Белозор" и "Аммалат-Бек", довершили победу и дают ему место среди первостепенных европейских писателей.
Для людей, которые любят затрудняться в словах, скажем, что под названием европейских писателей мы разумеем тех творцов в литературах зрелых, которые довели искусство до высшей степени: в повестях это Жан- Поль, Гофман, Вашингтон Ирвинг, Цшокке, отчасти Шиллер, Гете, В. Скотт, которые хотя не были повествователями или сказочниками собственно, однако возрастили несколько прелестных цветков в очарованном саду сказочной фантазии. Признав русского соперника их не только первым, но и единственным писателем повестей на русском языке, мы должны рассмотреть: какое место занимает он в этом роде среди писателей первостепенных? Выиграло ли что-нибудь искусство от того, что в России явилось несколько томов его повестей? Посмотрим.
Недаром прозвали наш век прозаическим. В самом деле, проза собственное наше достояние, наше добро и зло, наш отличительный характер. Проза и в жизни, и в словесности преимуществует у нас!.. Счастливые греки! Под лазуревым небом своим, среди благоухающих померанцевых и лимонных садов своих они распевали и напевали все и обо всем. Даже отец истории чуть ли не пел у них свои добродушные рассказы. А полумифологический Омир? А трагики? А идиллисты? Они как будто страшились заковать свои мысли, свою фантазию в оковы прозы. Но когда железные римляне оледенили жизнь суровым геройством, когда на развалинах великолепия римского явились мы, восточные варвары, тогда самый язык огрубел, окаменел, перестал выливаться музыкальными звуками. Тогда начала господствовать проза. Но по крайней мере у них, у варваров, были свои барды, свои скальды, превратившиеся в минстрелей, в трубадуров, в баянов. Если греки разгуливали в садах своих, то варвары рыскали по всей земле; им было некогда запираться в кабинеты и нанизывать мысли на прозаическую проволоку даже в произведениях фантазии. Это милое усовершенствование принадлежит нам. Мы умели довести самую фантазию до того, что она чаще одевается у нас в прозаическое, а не в стихотворное платье. Еще есть верные преданиям люди, есть и некоторые роды сочинений, неразлучные со стихом; но вообще наше стихотворство похоже на промотавшегося наследника богатых прародителей. Всего чаще оно неуместно, смешно, жалко! Наша поэзия вся в мыслях; наша фантазия сбивается на философию, а философ разве для шутки станет облекать мысли свои стихом. Но недаром же прожил человек столько веков после падения стихотворства. Он много испытал, много перечувствовал, во многом, если не во всем, опередил своих предков. Неужели же в нем погибла эта божественная искра, именуемая поэзиею? Нет, она живет и красуется в новом великолепии, в новых формах, и одною из сих необходимых форм сделались роман и повесть. Греки, римляне, и жители средних веков не знали этого рода сочинений. Не говорите мне ни о "Харитоне", в котором Гейне думал видеть роман, ни о Лонгусовом "Дафнисе и Хлое", ни о Луциевом "Осле"! Что это за романы? Первый роман был насмешка над рыцарскими сказками: бессмертный "Дон Кихот", Далее просим читателя самого провести умственную нить от этого первого романа, через Британию, Францию и, наконец, Германию, где установилась философическая форма романа и повести. Новый род, данный миру В. Скоттом, у всех не только в памяти, но и перед глазами. А заметьте, как это порождение новых веков и народов вытеснило эпические рассказы и даже идиллию. Они чахли, угасали, хладели, и в наши дни, когда любят давать себе отчет во всем, нет ни эпической поэмы, ни идиллии. В наше время называют поэмами поэтическое философствование, привязанное к какому-нибудь рассказу: таковы поэмы Байрона и Мицкевича. Но между тем этот род сочинений не умер: он переродился в роман и повесть. Роман в наше время есть произведение поэтическое. Мы указали на постепенное перерождение его из эпопеи древних, у которых он не мог существовать потому же, почему у нас нет эпопеи: для него не было форм. События мира заставили нас дойти до этой формы, а несколько гениальных творцов показали изящные образцы романа. Ошибаются те, кто думает, что роман должен исключительно изображать характеры, или жизнь человеческую, или какую-нибудь интригу. Кто может очертить границы поэту? Гете взял предметом своей фантазии влюбленного студента, В. Гюго соборную церковь, В. Скотт какое-нибудь событие историческое, и каждый из них велик в своем роде, ибо каждый представил предмет свой поэтически. Так Рафаэль и Доминикино в начертании одного лица умели выразить поэзию божественную. Душа поэта есть тот великий жертвенник, на котором слова и образы облекаются радужными цветами фантазии и летят в небо.
С сей точки зрения мы увидим все достоинство "Русских повестей и рассказов". Говоря только о повестях сей книги, кто не скажет, что это произведения истинной поэзии? Кто русский не сознается, с неизбежною гордостью соотечественника, что наш автор смело становится в ряду европейских писателей? В самом деле, если из наименованных нами писателей Жан-Поль отличается неизмеримостью фантазии своей, Гофман дивным выражением чудесного в самых простых рассказах, Вашингтон Ирвинг поэтическим юмором своим, Цшокке уменьем обрисовать прелестно какую угодно картину, то ни один из них не обладает такою живостью воображения, которое, расцвечая каждый предмет поэтическими красками, делает его видимым для вас, ощутительным, так сказать, родным, ибо вы сами могли бы представить его себе не иначе, как представляет его вам поэт. Создания его показывают также необыкновенную творческую силу.
Можно сказать решительно, что из живущих ныне повествователей ни один не сравняется с ним в силе творчества. Бальзак хорош только своим рассказом, Жюль Жанен дикостью фантазии своей, В. Ирвинг своими описаниями, Альфред де Виньи художническою отделкою каждой части и, можно сказать, каждого слова. Из немцев только один Цшокке милый, очаровательный рассказчик; но он не высокий создатель. Итак - вот место нашего писателя. Он равняется в повестях своих с лучшими писателями всех времен и превосходит всех повествователей и сказочников современных. Он оказал искусству услугу незабвенную тем, что нашел в отечестве своем образы и язык для рода повествовательного. Разве мал подвиг: открыть новый мир для искусства? А он открыл его. Не будем отвечать тем людям, которые скажут, что повести нашего автора не русские собственно, то есть что в них не видим мы Руси древней и старинной. Эти люди могут вспомнить, что для поэта нет ни Руси, ни Рима, ни Германии: он избирает тот предмет, который пробудил его фантазию. Будь он изящен, поэтичен в новой Руси или в старой - для искусства все равно. Ни В. Скотт, ни Гофман, ни Гете не были в романах своих исключительными патриотами. Надобно уметь быть творцом со своими средствами, то есть со своим языком, своим временем и миром. Только этого требует искусство. Оно дает нам язык, фантазию и целый мир: творите! Но оно не говорит вам: изображайте Русь! Нет, только творите как русский, а не как француз и немец, у которых есть свои средства. Не так ли и ваятель бывает иначе поэтом, нежели живописец, живописец иначе, нежели музыкант? Но все они бывают поэтами, и каждый из них по-своему.
В подтверждение всего сказанного надобно было бы рассмотреть отдельно каждую повесть, заключающуюся в 5-ти томах, означенных в заглавии сей статьи. Но пределы краткого известия нашего давно кончились. Читатели могут вознаградить это, вспомнив об "Аммалат-Беке", занимающем целый том, и о других повестях и рассказах Марлинского. Впрочем, не одни новые, недавно написанные повести автора напечатаны в этом собрании. Тут находятся: "Испытание", наполненное очаровательными картинами светского, военного и городского быта; "Замок Эйзен", чудный по рассказу памятник рыцарства и суеверия; "Ночь на корабле", которую можно сравнить с поэмою Байрона; "Наезды", повесть, которую уподобили бы мы очеркам Альбрехта Дюрера; "Лейтенант Белозор", неподражаемое сближение величественных картин природы, жаркой любви, добрых, оригинальных голландцев и заносчивых французов; "Замок Нейгаузен", "Ревельский турнир", "Роман в семи письмах", верно памятные читателям; "Страшное гаданье", по нашему мнению, лучшее из всего, что написал автор! Тут и живая, народная Русь, и огненная любовь, и характеры неподражаемо оригинальные, особенно характер таинственного полудемона, и, наконец, очарование, сила картин и какая-то глубокая грусть, проницающая всю повесть, все, все это больше, нежели можем мы выразить. В этой повести и слог автора есть венец его. Марлинский, бесспорно, первый прозаик наш; но в "Страшном гаданье" и еще в "Письме к доктору Эрману" (также напечатанном здесь) он показал всю силу и прелесть слова своего и все богатство современного русского языка. Это совершенство!
Кроме означенных нами повестей его тут же помещены и некоторые другие статьи: "Рассказы о Сибири", "Сибирские нравы", "Шах Гуссеин", "Часы и зеркало", "Военный антикварий", "Замок Венден" и проч.
Радуемся за читателей русских. Сколько наслаждения, сколько пищи для души, ума, сердца найдут они в этих пяти томах!