Пумпянский Лев Васильевич - "Медный всадник" и поэтическая традиция Xviii века, Страница 2 - Книги

nbsp; Где черный вран кричал в гнезде.*

{* Ср. Батюшков, письмо No 27 Гнедичу; изд. 1886 г., III, стр. 40; изд. "Academia", 1934, стр. 386.}

Стихи эти явно написаны по Горацию (piscium et summa...), между тем как вся ода написана по Овидию; следовательно, произошла (совершенно, впрочем, естественная) контаминация обоих описаний, что для нас сейчас важно вот почему: петербургский поэт в оде, посвященной наводнению, исходит из аналогичной оды Горация, но может в описательной части привлечь, транспонируя, ряд деталей из Овидия.

Например, Ov. met. - I, 129-130: "уже не было различия между землей и морем, всё было одно море..." Ср.: "Стояли стогны озерами..." Ст. 125-126 - список плывущих предметов: (волны увлекают) посевы, деревья, скот, людей, кровли, утварь храмов.

Хвостов берет одну последнюю деталь в неумелом и нелепом стихе:

Волнуют ветры медь и утварь золотую, -

но Пушкин следует Овидию:

Садки под мокрой пеленою и т. д. - плывут по улицам...

Далее, особенно для нас важный перечень прихотей случая и странностей: рыбы на дереве; тюлени там, где паслись козы; дельфины в лесах. Обратная игра: плавает волк, лев, кабан, олень; лодки и суда над нивой, посевами, деревьями; якорь забрасывается в луг; киль задевает виноградник.

Хвостов:

По каменной стезе, внезапно многоводной,

Судам тяжелый путь уставился свободной.

Пушкин глубже понимает Овидия:

Гроба с размытого кладбища.

Овидианским был бы и отброшенный (с огромным чувством меры и уместности) эпизод:

Со сна идет к окну сенатор

И видит, - в лодке по Морской

Плывет военный губернатор.

Наконец гибель людей и, в особенности, бедствия неутонувших: "Кого пощадила волна, тот погиб от медленного, долгого голода". Ср.:

Увы, всё гибнет, кров и пища.

Где будет взять?

Конечно, Овидий лишь в самом широком и отдаленном смысле этого слова дал Пушкину образец описания наводнения. Достаточно сравнить глубокую серьезность пушкинского описания с овидиевой игрой антитезами и эффектными контрастами, чтобы убедиться, насколько решительно Пушкин функционально переродил традиционный материал. Но к Овидию восходит литературная допустимость и литературная авторитетность самой темы: только это мы и хотим подчеркнуть.

Гораздо важнее вопрос о русской литературной традиции, но так как и здесь не может быть речи о прямом прототипе, то мы наметим ее лишь в главных чертах. Полная история вопроса (ненужная нам в данном случае) потребовала бы анализа десятков стихотворных текстов и десятков выдержек из газет и журналов XVIII в. {Например, "Прибавления к СПб. Ведомостям", 1729, стр. 345-348, 353-364; 1738, стр. 151; "Полезное и приятное препровождение времени", X, стр. 271-272; XI, стр. 30; "Новые ежемесячные сочинения", 1787, XIII, стр. 51-53; 1795, ч. 109, стр. 37-50; ч. III, стр. 74-93 "СПб. Меркурий" I, стр. 85-91, и мн. др.} и описаний Петербурга (Рубан, Георги § 54 и др.). Так развернуть вопрос можно было бы только в большом самостоятельном исследовании.

Наводнения 1723 и 1726 гг. призошли до установления петербургского Парнаса. Следующее большое наводнение (8, 5 фута) случилось в 1752 г. Но к концу бироновщины были наводнения из числа тех, которые в XVIII в. называли маловременными (4-5 футов выше ординара). Это надо иметь в виду, чтобы понять некоторые особенности оды Ломоносова 1742 (I, 10). Комментарий к этой оде в академическом издании говорит, что она "носит яркие следы времени своего появления", имея в виду шведскую войну.

Но Сухомлинов не заметил, что в оде (строфы 6-7) есть прямые намеки на наводнение, бывшее незадолго до елизаветина переворота:

Я в гневе россам был творец,

Но ныне паки им отец:

Души твоей кротчайшей сила

Мой гнев на милость пременила

Хотел Россию бед водою

И гневною казнить грозою,

Однако, для заслуг твоих

Тебя поставил в знак завета

Над знатнейшею частью света.

Если Елизавета - радуга после потопа, то иносказание (потоп - бироновщина) намекает на действительное наводнение, которое только потому и могло быть осмыслено иносказательно, что оно было действительно и притом к концу бироновщины. Это тем более вероятно, что в этой же оде дальше (строфа 18) снова является потоп уже в роли батального сравнения и притом в чертах сводных библейских и овидиевых

Внимай, как Юг пучину давит...

Между тем, перевод отрывков из "Метаморфоз" для "Реторики" (1748) доказывает, что "Юг" Ломоносов понимает как адэкват овидиева Notus:

Уже Юг влажными крылами вылетает

...madidis Notus evolat alis

кстати, этот отрывок как раз представляет начало описания всемирного потопа. Следовательно, уже для оды (1742) можно считать доказанной наличность первой попытки изобразить реальное наводнение в чертах частично овидиевых.

Но реальный характер потопа в оде 1742 г. доказывается с полной несомненностью одой 1745 г. (1, 15):

Но буйны вихри, не дерзайте

Подвигнуть ныне глубину,

т. е. так, как это было накануне воцарения Елизаветы. Ср.:

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра.

Повесть Пушкина кончается типично-одическим "заклинанием" Невы.

В оде 1746 г. (1, 16) снова воспоминание о печальном времени до Елизаветы принимает характер воспоминания о наводнении:

Нам в оном ужасе казалось,

Что море в ярости своей

С пределами небес сражалось

И что надуты вод громады

Текли покрыть пространны грады,

Сравнять хребты гор с влажным дном.

Конечно, "оный ужас" в устойчивом словаре Ломоносова - это бироновщина, но так как ни в библии, ни у Овидия нет затопленных городов, здесь прежде всего прямое воспоминание о реальном наводнении, которое толкуется заодно и аллегорически.

Почему большое наводнение 1752 г. не отозвалось в одах Ломоносова - мы не знаем. Возможно, что по политическим причинам: как было осмыслить его без нарушения уже прочно установившегося сравнения "Елисавета - тишина"? Вся официальная концепция елисаветинских од тишине была бы потревожена и смещена. С бироновским наводнением, как мы только что видели, было легче.

Не было од, насколько мы знаем, и к наводнению 1777 г. Причины нам тоже неизвестны. Но впечатление, произведенное этим наводнением, превзошедшим предшествующие (10¹/₂ футов выше ординара), было громадно, и если нет специальной оды, ему посвященной, то отклики на это событие неоднократно мелькают в современной поэзии, напр., Державин (1780) "К первому соседу" (1, 23). Ода Кострова (хоть и не петербуржца) 1778 г. на рождение Александра Павловича полна грозных отзвуков петербургского бедствия. Ср. стихи Рубана "на маловременное наводнение" 1794 г. Тема к концу XVIII в. настолько прочно входит в литературное сознание, что все чаще трактуется как второй член развернутого сравнения. Так, например, Петров в оде 1799 г., изображая русско-французскую войну, вводит в качестве батального сравнения сложную картину наводнения, с явно петербургскими локальными чертами:

Как выступившая из брегов река

С порывом катит волны яры...

Вдруг дунет буйный ветр

Из хладных Норда недр

И встречен вспять реку уклонит (NB!)..

Так Галлы разлилися

и пр. (всего 22 стиха). {По изданию 1811 г., т. II, стр. 261-262.} Тоже неоднократно у Боброва, в согласии с мрачным юнговым колоритом всей его поэзии, у Буниной, у Шихматова и у других архаистов.

Архаисты (через Державина и самостоятельно) были тесно связаны с предромантизмом (имевшим в русской поэзии уже достаточно долгую традицию). Образы ужаса, ночи, вечности, бега времени, образы юнгова типа архаистам были привычны и нужны для той системы импозантной монументальной поэзии, которую строили эти поэты государственного величия. Мрачные ноктюрны Боброва так же типичны для них, как, скажем, салонные стихи для карамзинистов. Наводнение вполне соответствовало той imagination noire, которая выразилась у архаистов в серии монументально-зловещих образов, контрарно-параллельных "дневным" образам государственной мощи и империального величия. В развитии традиционно-одической темы Петербурга это давало типическое для архаистов разложение темы: "царственное великолепие" и "угроза гибели", величие архитектурное и величие трагическое. Наводнение, короче говоря, получило у архаистов своего рода анти-карамзинисткую, а позднее анти-арзамасскую функцию.

Кто как не Хвостов был официальным и профессиональным певцом Петербурга и Невы? Сие призвание определилось около юбилейного года:

1802 - Сей день столетия венец

1804 - Но зрю столетие свершится,

как полдень Росс обогатится...

Выразилось оно не больше, как в бесцветном переложении различных фрагментов державинского "великолепного Петрополя"; из десятков примеров см. соответствующие стихи в Екатерингофской оде 1824 г. (особенно важной потому, что известная эпиграмма свидетельствует, как долго Пушкин ее помнил):

Петрополь в мире знаменитый,

Волною царственной омытый, и т. д.

Цитаты из более ранних од не нужны: гранит, дворцы, суда на царственной Неве - вот весь арсенал Хвостова. Интереснее его примечание к стиху:

Волною царственной омытый:

"сочинитель во многих сочинениях своих называет Неву царственной рекой". Очевидно, он гордился этим эпитетом, который придумал сам; у Державина его нет и, насколько нам известно, его нет у поэтов державинской школы.

И вот официальный поэт Невы, воспевший и реку и набережную,

Мосты висячие, узорные ограды,

и ботик, и Академию Художеств и всадника, дошедший до курьезных алогизмов:

Дивится римлянин и грек

Красе Петрополя в наш век,

гипнотически порабощен образом наводнения. В нелепой басне "Бот, Нева и море" ("Вестник Европы", 1803, ч. IX), написанной в атмосфере юбилейного года, двухвесельный бот покаран за самомнение:

Летит Борей и дует

И на Неве бунтует ...

Открыл он челюсти свирепых в море волн...

и т. д. Но лучше всего фиксация внимания петербургских архаистов на зловещем образе наводнения видна в оде Хвостова (1815) "Издателю моих стихотворений" (по 3-му изд. 1828, т. I, стр. 212-215). Из этой оды придется процитировать одну замечательную в своем роде строфу:

Любуясь гордою Невою,

Ты зришь ее спокойный бег,

Когда смиренною волною

Гранитный омывает брег.

Озлобяся, река сердита,

Оплоты разорвав гранита,

Свирепость некогда прольет,

Несытые уста откроет,

Труды Фидиев наших смоет

И к морю бурно потечет.

Такая строфа обязывала. Когда, через 9 лет, пророчество сбылось, Хвостов должен был стать поэтом бедствия. Ода на наводнение 1824 г. подготовлена его прошлым. Это не случайное произведение; в последнем счете она восходит к типичной для архаистов тенденции: транспортировать в трагическое монументальный образ феодальной государственности. Но это сделал уже Державин, и в этом как раз исторический смысл "Водопада".

Вышеизложенное освещает историко-литературные предпосылки пушкинской картины наводнения. Старая тема петербургской оды воспринята Пушкиным в том осложнении, которое внесено было в ее осмысление державинской и особенно архаистической эпохой в истории петербургской феодальной поэзии. Но Пушкин превращает оду в рассказ, одическое в повествовательное. Здесь не реставрация, а типичная для Пушкина транспозиция.

Изображение наводнения переложено Пушкиным на беллетристический, в основе онегинский язык. Перечень:

Садки под мокрой пеленою

и т. д. (7 стихов; 8 названных предметов; сказуемое "плывут по улицам" только в самом конце) ср. с любым перечнем в "Е. О."; ср. еще беллетристические восклицательные раккурсы: "Осада! приступ..." "Враги! давно ли друг от друга...", "Увял! где жаркое волненье...", "Тоска, тоска! спешит Евгений...". Но рядом - державинский стих -

И всплыл Петрополь, как Тритон

и стих архаистический:

народ

зрит божий гнев и казни ждет.

Получается равнодействующая двух стилей. Побеждает бытовая, онегинская тенденция, но архаистическая подоснова темы всплывает в эпизоде, заключающем описание (царь на балконе). Выше мы приводили к этому эпизоду параллель из Хвостова. Но одическая каноничность темы восходит через Хвостова к Державину. В оде "Провидение" (1794, 1, 80) Екатерина с балкона Эрмитажа видит на льду готовой вскрыться Невы утопающую; посланные ею люди спасают ее. Пушкин беллетристически модернизирует бытовой словарь (у Державина: "с высоты"; у Пушкина: "на балкон"; у Д.: "летят крылаты серафимы, усердьем пламенные слуги"; у П.: "генералы"), но общая одичность эпизода доказывается его полной условностью. Без аргументаций ясно, насколько условная характеристика царя на балконе резко расходится с действительным мнением Пушкина о "плешивом щеголе". Между тем, здесь: "со славой правил... и в думе скорбными очами...", да еще в величественном окружении: одиноко высящийся среди потопа дворец. Если Александр и произнес фразу: "с божией стихией...", то Пушкин, который всегда отмечал прирожденное кокетство царя, не мог не знать, как ее надо объяснить (ср. кокетливую фразу Александра: "закон сильней меня" в "Войне и Мире"). Однако здесь она приведена всерьез. Почему все это? Потому что переплавляется одическая тема, стилизуется важная составная часть старой оды, т. е. происходит условное использование традиционного стиля.

Первоначально, в зародыше, именно так разрешил петербургскую тему уже Батюшков в "Прогулке в Академию Художеств" (1814). Как ни потешался Батюшков над поэмами архаистов о Петре, нет сомнения, что именно от них взял он всю эффектную ситуацию: Петр на пустынном берегу Невы. "И воображение мое представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные... Здесь будет город, сказал он, чудо света..." Воображению, надо сказать, помог, напр., Грузинцов ("Петриада" 1812):

Да будет здесь сей град, назначенный судьбою!

Д. Благой совершенно правильно подчеркнул: "Всматриваясь в неосуществленные планы и замыслы Батюшкова, начинаешь наглядно понимать всю великую закономерность Пушкинского развития". {"Судьба Батюшкова" в сборнике "Три века", М., 1933, стр. 13.} Эта правильная мысль применима и к нашему вопросу. Батюшков модернизировал и - в пределах дворянской культуры - демократизировал старую вельможную тему екатерининского Петербурга во всех ее вариантах (Петр - демиург, великолепие, панорама Невы и т. д.). Потенциально здесь во многом уже предрешено отношение "Медного Всадника" к вельможеской петербургской оде XVIII в. и архаистов.

3. Оживший всадник

В вопросе о генеалогии образа всадника исторические связи настолько отчетливы, что аргументация и цитация могут быть сведены к минимуму.

Во-первых, весь европейский классицизм проархитектурен, так сказать, насквозь. Отсюда архитектурная фиксация классической поэзии. Дворец, здание, столп, памятник, статуя - постоянная ее тема. В некоторые эпохи развития классицизма острое насыщение оды архитектурной и статуарной тематикой достигает небывалых размеров. Державин всегда любил архитектурный словарь, но около 1791-1795 гг. пирамиды, обелиски, столпы, чертоги, кумиры становятся, положительно, сигнатурой его стиля. Державину они нужны как элемент системы грандиозных образов. Традиция эта дошла до Пушкина и усвоена им настолько, что как нетрудно доказать, архитектурный стих - для него всегда державинский стих. Ср.:

Александрийские чертоги

Великолепные чертоги... 1791 (1, 57)

Книгохранилища, кумиры и картины

И стройные сады...

Сравните любой архитектурный перечень у Державина. По неоднократному торжественному употреблению слова "медь" у Державина и его учеников

Приемля образ, медь являет нам героев (Хвостов, 1816),

можно сказать, что само заглавие "Медный Всадник" принадлежит языку поэзии XVIII в.

Напрасно, далее, Николай I смущен был словом "кумир". На державинском языке, которым в данном случае говорит Пушкин, это синоним статуи, памятника и ничего больше:

Готов кумир, желанный мною!

Рашет его изобрази.

Готов кумир! и будет чтиться

Искусство Праксителя в нем.

Без славных дел, гремящих в мире,

Ничто и царь в своем кумире. 1794 (1, 89)

Кумир, поставленный в позор,

Несмысленную чернь прельщает. 1794 (1, 90)

В этих двух одах безразлично, вперемежку, употребляется синоним "истукан"; то же, примерно, соотношение у Пушкина: "истукан" 1 раз, "кумир" 3 раза, но оба на совершенно равных смысловых правах.

Обращение к типично-одической теме сопровождается, естественно, возрождением с ней связанного словаря.

Во-вторых, общая тенденция оды славить здания и монументы дала после 1782 г. специально-петербургский росток: прославление фальконетова памятника. Уже в августе, т. е. в самый месяц открытия памятника в "Утрах" есть ода на это событие (впрочем, ничем не замечательная). Пушкин через Мицкевича ссылается на книгу Рубана. Он несомненно знал и его надписи на открытие памятника, во всяком случае, самую знаменитую из них, что доказывается не только тем, что ее все знали наизусть еще в 20-е годы, но и "Памятником". Ведь слова "нерукотворный" у Державина нет; оно взято Пушкиным из Рубана:

Нерукотворная здесь росская гора...

Надписи Рубана могли утвердить в литературном сознании конца века лишь одическую знаменательность памятника; разработка главных описательных моментов принадлежит не ему. Не он также превратил всадника в локальное медное божество, в мифологического патрона вельможеской столицы.

Уже в 1783 г. Костров в эклоге "Три грации", представляющей московский комплимент северной столице, мифологизирует всадника как ее покровителя (что наводнение 1777 г. занимало Кострова, мы видели выше):

Кто сей, превознесен на каменной твердыне,

Седящий на коне, простерший длань к пучине,

Претящ до облаков крутым волнам скакать

И вихрям бурным понт дыханьем колебать?

То Петр. Его умом Россия обновленна...

Соплещет радостно с превыспренних высот,

И медь, что вид его на бреге представляет,

Чувствительной себя к веселию являет,

И гордый конь его, подъемля легкость ног,

Желает, чтоб на нем седящий полубог.... и т. д.

Очевидно, Костров опирается на какую-то устную традицию, быть может, официального происхождения, сложившуюся, вероятно, в 1782 же году. Зародыши этой традиции еще не вполне ясны. Но что она была, неопровержимо доказывается стихами Кострова. Согласно этой традиции всадник оберегает город от наводнения; его рука, "простертая к пучине", запрещает волнам вздыматься и ветрам колебать Бельт. Вероятно, память о наводнении 1777 г. была в 1782 г. еще настолька свежа, что оба события объединены были в общем статуарном мифе.

Заметим еще явное стремление Кострова оживить коня и всадника, оторвать их от скалы. Это тоже войдет в литературную традицию, следовательно, и в предисторию пушкинской повести.

Петров дважды воспел памятник. В первый раз - в 1786 г. в послании Екатерине при переводе "Энеиды", блистательно по фактуре стиха, но неоригинально, - следовательно, показательно для выработанных к этому времени общих мест. Упомянув обязательную набережную, великолепие мостов и т. д., Петров вспоминает открытие памятника:

Уж тяжка от горы отторгшася гора,

Преплыв валы, легла в подножие Петра, -

явный пересказ надписи Рубана. Феб обращается к Петру:

О, всадник, радуйся...

Днесь я тебя в меди бездушной созерцаю ... -

лишнее доказательство одической традиционности пушкинского заглавия.

В металле вновь на свет возник великий Петр,

О, коль прекрасен, жив, величествен он зрится.

Как гордый конь под ним в бег рвущийси бодрится!

Но с камня, кажется, он сам гласит нам ныне... -

к тенденции оживить всадника и превратить его в драматически действующее лицо. Но окончательно драматизирован всадник во второй оде Петрова, в оде 1793 г. "На торжество мира". Мир в своем полете остановился:

На месте красоты и славы,

Близ струй чистейших серебра,

Где росския отца державы,

Стоит подобие Петра.

Здесь Мир произносит длинную речь, после которой происходит чудо.

Он рек, и всколебались бреги,

Блеснул во горней огнь стране,

Река и ветр прервали беги,

Тряхнулся Всадник на коне.

Он жив! о знаменья чудесна!

Он жив! иль действует небесна

В меди мощь века заперта?

Взгляните! конь под ним топочет

И к облакам взлетети хочет,

Пуская пену изо рта.

Впрочем, Петров не умеет еще ничего сделать из придуманного им чуда; начитанный латинист, он исходит из римских prodigia (по Титу Ливию): шевельнувшихся, застонавших, облившихся потом статуй богов. Дальше оживший памятник у Петрова издает глас: "яко глас трубы".

Следовательно, в оде, посвященной памятнику, назревала тенденция: 1) оживить всадника, 2) превратить его из предмета прославления в действующее лицо и притом 3) действия условно-чудесного (всадник движется, всадник говорит). На том, что Пушкин знал оду 1793 г., мы не настаиваем, но считаем это более чем вероятным, потому что в издании 1811 г. она напечатана не слишком далеко от знаменитой мордвиновской оды, Пушкину хорошо известной (т. II, стр. 116 и стр. 182).

4. "Видения" и оссианическая ночь

Все же между "тряхнувшимся" всадником Петрова и "тяжелым топотом" всадника у Пушкина сюжетная и проблемная бездна, на этом пути развития оды незаполнимая. Мы подходим к самой важной группе вопросов, связанных с отношением "Медного Всадника" к поэзии XVIII в. Ода о памятнике Петра остановилась у порога развернутого "видения" всадника. Но была сложная, долгая традиция "явления" не всадника, а монарха подданному, во-первых, и натурального, ad hoc мифологизированного божества, во-вторых. Ее история составляет самую важную из всех литературных предпосылок "Медного Всадника", вне привлечения которой происхождение пушкинской повести останется неосвещенным в существеннейшем узловом моменте.

Русский предромантизм (Юнг с 1778 г. и Оссиан с 1788 г.) функционально не равняется английскому и западноевропейскому.

Державин привлекает элементы западного предромантического стиля потому, что он создает систему "грандиозной" поэзии государственного величия России. Вот почему юнгова ночь и оссианический ужас фигурирует у него, не в пример западным поэтам, как раз в наиболее государственных и великодержавно-монархических одах.

В "Видении мурзы" 1783 (I, 32) впервые явление монарха подданному окружено атмосферой юнговой ночи. Интересные и трудные источниковедческие вопросы мы, конечно, оставляем сейчас в стороне и исходим из этой оды, как из чего-то данного. В явлении Фелицы важно отметить нам: 1) оно явление ночное; 2) совершенно локальное, петербургское:

Петрополь с башнями дремал,

Нева из урны чуть мелькала,

Чуть Бельт в брегах своих сверкал, -

3) оно - явление монарха подданному; 4) притом "ошибающемуся", для исправления его "ошибочных" и "оскорбительных" взглядов; 5) Екатерина является такой, какой она и изображена в символическом и всем известном портрете (Левицкого); 6) является она в гневе, меча взоры гнева:

Сафиросветлыми очами

Как в гневе иль в жару блеснув,

Богиня на меня взглянула,

с чем прямо надо сравнить:

показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось.

И дальше:

Вострепещи, мурза несчастный,

И страшны истины внемли...

7) Явление Екатерины дано как условное явление богини:

Богиня на меня взглянула...

Кто ты? богиня или жрица ..., -

8) явлению сопутствует сотрясение здания, 9) зритель подавлен:

Подобно громом оглушенный

Бесчувствен я, безгласен был.

Явление монарха подданному, в локальной обстановке петербургской ночи, было известно оде и вошло после Державина в историческую традицию. Однако с каким коренным функциональным изменением мы находим эту тему у Пушкина! У Державина, действительно, видение мурзы, все происходит в семейной обстановке, в тесном придворном кругу; является "своя", лично и коротко знакомая царица, чтобы разрешить частный семейный спор. У Пушкина - острая политическая борьба. Следовательно, привлечение одической традиции (как в данном случае, так и во всей повести) имеет, конечно, иной смысл.

Повесть связана с новой реальностью 30-х годов. Исследуемые нами одизмы нисколько не колеблют основополагающего факта: "Медный Всадник" - реалистическая повесть.

Этим же, повидимому, объясняется то совсем еще темное для исследования обстоятельство, что, в противоположность Державину, Евгению является не современный ему монарх, а всадник. Пушкин не развивает творчески одическую тему, а просто ее "цитирует". Противопоставить Евгению Александра Пушкин не хочет и не может, потому что это значило бы реставраторски творить, а одическое творчество, в обстановке 30-х годов, было бы архаизмом. Одизмы Пушкина от "Полтавы" до "Памятника" представляют заодно и возрождение и низложение классической традиции XVIII в.: в этом глубокое диалектическое (т. е. ведущее) противоречие в отношении Пушкина к наследию поэзии XVIII в.

Этим же и объясняется своеобразие в развитии замысла. Можно было бы противопоставить Евгению: 1) Александра I, т. е. поступить по-державински, 2) всадника в том "чистом" виде, в каком он дан фальконетовой одой, т. е., скажем, развить соответствующую продигиозную ситуацию в оде Петрова 1793 г. Но Пушкин поступает иначе. Явление всадника он сливает с явлением грандиозных, величественных, натурально-героических фигур, т. е. с темой, разработанной за долгую историю развития русской оссианической поэзии.

Еще задолго до "Поэм древних бардов" 1788, еще в дооссианический, в юнгов период русского предромантизма, Державин в зловеще-ночную оду "На выздоровление мецената" 1781 г. (I, 27) вводит явление Харона.

Державин был подготовлен к восприятию Оссиана: в классовых предпосылках поэзии конца XVIII в. коренятся тенденции выразить коренную одическую тему величия языком ночи и ужаса.

С первой же оссианической оды (измаильская ода 1790 г., I, 54) начинается длинная серия грандиозных явлений оссианических фигур то в лунную ночь, то в безлунную мглу. Уже в измаильской оде (строфа 26) есть гигантская ночная фигура Потемкина:

Средь них, как гор отломок льдян,

Иль мужа нека тень седая,

Сидит очами озирая

и т. д. Это уже прямой черновик "Водопада".

Общее значение "Водопада" для Пушкина, постоянное присутствие "Водопада" в его литературном сознании разных эпох, могло бы быть предметом особого исследования. В 39 строфе "Водопада" ("но кто там идет по холмам...") гигантская тень Потемкина "спешит по облакам":

На темном взоре и челе

Сидит глубока дума в мгле.

За очевидностью не требуется доказательств, что эти именно два стиха воспроизведены у Пушкина:

Ужасен он в окрестной мгле.

Какая дума на челе!

Хотя Пушкин прямо возвращается к Державину, имеет, вероятно, значение и то обстоятельство, что оссианическая рифма "мгле - челе" произвела, насколько можно судить по беспримерно-частому воспроизведению, потрясающее впечатление на поэтов самого конца XVIII и начала XIX вв. Озеров в "Фингале" (I, 1):

Ему в молчании засели, как во мгле,

Уныние в душе и дума на челе.

Но двустишие в "Водопаде" подкреплено целой цепью ночных образов и слов:

Чей труп, как на распутьи мгла,

Лежит на темном лоне ночи?

Когда багровая луна

Сквозь мглу блистает темной нощи...

С 17 строфы, со слов:

Сошла октябрьска ночь на землю

вся ода ночная. Итак два стиха "Медного Всадника" явно восходят к двум стихам 39 строфы, но они сами связаны с ночью, в которую погружено все действие оды. Только так может стать понятно, почему Евгений среди осенней ночи подходит к всаднику (между тем как в конце 1-й части памятник был дан днем). Но в тексте Пушкина есть одно разительное противоречие, для нас сейчас имеющее особое значение.

Дело в том, что просыпается Евгений в ненастную ночь: "дышал ненастный ветер... мрачно было (т. е. не было луны).., дождь капал (значит, не могло быть луны)... ветер выл уныло (значит было шумно)... Пейзаж этот представляет, кстати, редукцию прошлой ночи, ночи накануне наводнения:

Сердито бился дождь в окно

И чтобы дождь в окно стучал.... дождь капал

Не так сердито ...

И ветер дул печально воя ...

Чтоб ветер выл не так уныло... Ветер выл уныло

Между тем, Евгений подходит к Сенатской площади в ясную ночь (львы видны, как живые), памятник виден настолько отчетливо, что различимы черты лица ("какая дума на челе"), а преследование происходит при полной луне и без шума ветра (ибо отчетливо слышно одно скакание). Что значит это странное противоречие? Как всегда в таких случаях, - вступает в силу авторитетный прототип. Общий осенний ненастный колорит петербургской повести, авторитет 1-й части требовали снова дождливой ночи. Так Пушкин и начал. Но когда он дошел до явления всадника, он столкнулся с традиционной темой, прежде всего с описанием лунной ночи "Водопада" (17-18, 39), и не только "Водопада": оссианическое видение (у Державина и у других) - всегда видение во время лунной ночи. Что Пушкин вводит Евгения в типичную оссиано-державинскую ситуацию, подтверждается еще тем, что непосредственно следующие за рифмой "мгле - челе" стихи:

Куда ты скачешь, гордый конь?

И где опустишь ты копыта?

представляют тоже синтактико-интонационное и смысловое воспоминание из Державина ("Орел" 1799, II, 43):

Носитель молнии и грома

Всесильного Петрова дома,

Куда несешься с высоты?

Приняв перуны в когти мощны,

Куда паришь орел полночный,

И на кого их бросишь ты?

Следовательно, с великодержавной суворовской одой связано у Пушкина "осмысление" фальконетова коня. К оде "Орел" Пушкин вернулся еще в 1831 г.:

Гряди спасать царей, Суворов.

Ср.:

Иди, спасай царя и нас.

Оссианические исполины являются у Державина неоднократно и после "Водопада". Это герои (напр. Суворов в альпийских одах) или натуральные божества (Ладогон III, 10, Каспий в Зубовской Кавказской оде II, 4). Быть может, для "Медного Всадника" имеет особое значение Каспий и не только потому, что он является во всем величии божеской ярости (ср. ярость погони у Пушкина). Дело в том, что явление Каспия, начатое зрительно, завершается у Державина грандиозным акустическим образом, недаром потрясшим Гоголя:

Столбом власы седые вьются,

И глас его гремит в горах.

Но знаменитую характеристику Гоголя можно применить и к "Медному Всаднику": погоню трудно представить себе зрительно, она тоже "потерялась в каком-то духовном незримом очертании" и, добавим, тоже переведена на акустический язык. <