Пыпин Александр Николаевич - Очерки общественного движения при Александре I

- остаются верными и требуют до сих пор внимания: освобожденные и наделенные землею крестьяне не могут быть предоставлены себе, особенно при неограниченном распространении кабаков, и имеют нужду в ближайшем надзоре и руководстве" (Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. СПб., 1866. Ч. 1. С. 360. - Сост.). Это постоянно утверждала газета "Весть", причем пользовалась иногда теми самыми аргументами, какие указывал Н. М. Карамзин.}.

   Крепостничество Карамзина тем удивительнее, что от "глубокого знатока" истории можно было бы ждать некоторого понимания тех влияний, которые оказывало на жизнь крепостное право, как, с другой стороны, можно было бы ждать более человечного, сочувственного взгляда на бедственное положение крепостного населения от человека, который все-таки размышлял, который хвалился нежностью сердца и страстной любовью к человечеству. К сожалению, здесь еще раз приходится убеждаться, что такая преувеличенная чувствительность слишком часто бывает одной фразой, и может граничить с совершенным бессердечием на деле. В словах Карамзина, при всем старании, нельзя уследить ни малейшей тени сочувствия к угнетенному классу; это только отношение барина, который считает, что дело иначе и быть не должно, который в книжке с нежностью описывает поселян, а на деле с пренебрежением говорит о "господских людях", требует от них только исполнения работы и негодует на их пьянство, буйство и т. п., и как будто не хочет верить, что действительно правительство хотело дать этим "господским людям" свободу. Конечно, он не одобряет "дворян-извергов", но это нисколько не изменяет его мнения. Указывая на трудности даже личного освобождения, Карамзин замечает: "Тогда (при Годунове, который закрепил крестьян) они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов; мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу". Безопасность порабощения даже таких темных, забитых и беспомощных людей, как были крестьяне, показали восстания Стеньки Разина и Пугачева, показал разброд русского населения, бежавшего толпами куда только можно, - в высшем быту порабощение обессилело русское общество, в крепостном быту оно подавило народную жизнь, довело ее до страшного отупения и бессилия. "Глубокий знаток" истории не видел ничего этого; он остался чужд и тем протестам против крепостного права, которые еще за десятки лет до того времени исходили от Новикова, и потом от Радищева; в то время, когда в русском обществе снова возрождались инстинкты человеколюбия и справедливости и начинало сказываться сознание об общественном вреде крепостного права, когда даже в остзейском обществе высказывались потрясающие и глубокие обличения Меркеля⁸¹ - к сожалению, очень приложимые нередко и к русской тогдашней жизни, - Карамзин, "как историк, уважающий жизнь", предпочитал нравы доброго старого времени и строго осуждал либеральное вольнодумство, которое вообразило, что слова "любовь к человечеству" могут иметь какой-нибудь серьезный смысл.

   Впрочем, в этих мнениях Карамзина нисколько не была виновата история, изучению которой его биографы приписывают консерватизм его мнений в эпоху "Записки". Отношение Карамзина к живому народу, в котором столько было "господских людей", всегда было очень барское. Когда он переносил к нам литературную сантиментальную школу и перелагал ее на русские нравы в "Бедной Лизе" или "Фроле Силине", он и тогда понимал все свои возвышенные чувства только в известных пределах. В своих литературных произведениях он представлял народную жизнь в виде той же старинной пасторали и идиллии, а на жизнь настоящую смотрел с брезгливостью помещика, считавшего, что крестьяне принадлежат к другой породе. Образчиков его мнений обоего рода можно было бы привести не мало из его сочинений, где он является в своем литературном костюме, и из его писем, где мы видим его в домашнем халате: как старательно, например, разбирает он, в письмах к Дмитриеву, все тонкости сантиментальной фразы, подбирает для нее чувствительные эффекты и удаляет все "низкое"; с какой простотой он понимает, с другой стороны, практические отношения. В официальных, так сказать, сочинениях он не может говорить о поселянине без нежного чувства, он желает ему всяких благ, и, например, просвещения. В указанной статье "Нечто о науках" он говорит: "Цветы граций украшают всякое состояние - просвещенный земледелец, сидя после трудов и работы на мягкой зелени, с нежною своею подругою, не позавидует счастию роскошнейшего сатрапа". Где видал Карамзин такого земледельца, неизвестно; но вот практический образчик того просвещения, какое устраивалось на деле для земледельца настоящего: "Мальчик форейтор⁸², - пишет он брату в 1800 году, - кажется мне мало способным к поваренному искусству. Разве не отдать ли Вуколку к хорошему повару на год? Он уже несколько времени учился... Если вам угодно, то мы поменялись бы: я доставил бы вам чрез год очень хорошего повара, а вы мне лакея. Впрочем, как вам угодно. Если прикажете, то я отдам учиться и мальчика... Между тем буду искать нанять повара... И купить хорошего повара никак нельзя; продают одних несносных пьяниц и воров".

   Как же было не исполниться негодованием на либерализм, который хотел истребить такую торговлю людьми, как собаками?

   О том, как приобретались поселянами - на практике - нежные подруги, можно видеть из писем Карамзина к его бурмистру: парни женились и девки выходили замуж по барскому и бурмистрову приказанию, - хотя бывали примеры, что против этих мероприятий крестьяне восставали "миром", - вероятно, не без причины {Нечего говорить о том, чтобы такое отношение к крестьянам было у Карамзина только непременной чертой времени. Не все помещики бывали таковы, как описанные С. Т. Аксаковым, и Карамзину можно было бы отличаться даже от большинства, если бы оно было таково. Невольно, в контраст Карамзину, вспоминается Шишков, человек еще более старого покроя, и, однако, относившийся к своим крестьянам с замечательной, даже трогательной мягкостью.}.

   Следует в "Записке" критика финансовых мер; мы не будем останавливаться на ней, по специальности вопроса {Эта часть записки передана также, хотя не вполне, в "Жизни Сперанского" (Т. I. С. 224-230).}; достаточно сказать, что здесь указано несколько действительных ошибок, непрактических мер, но есть по обыкновению преувеличения, и опять недостает беспристрастия, чтобы оценить то, что было справедливого в некоторых принципах Сперанского.

   Далее, одно из самых раздражительных обвинений направлено против законодательных предприятий царствования и, в частности, против работ Сперанского {Там же. Т. I. С. 161-165.}. В этом отделе "Записки" есть места, где Карамзин был всего больше прав; он очень едко и справедливо смеялся над первыми работами "Комиссии законов", когда главным дельцом ее был Розенкампф⁸³, указывал слабые стороны проекта "Уложения" Сперанского, - работы, слишком поспешно и слишком в сыром виде пущенной им в ход, - но, как всегда, Карамзин не заботился о точности, когда нужно бросить лишнюю тень на вещь ему ненавистную, а то, что он выставляет взамен, далеко не серьезно, а иногда ребячески наивно.

   "Какое изумление для россиян!" - восклицает он, назвав проект "Уложения" переводом Наполеонова кодекса. "Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя, у нас еще не Вестфалия", и пр., и вооружается против самого кодекса. "Для того ли существует Россия как сильное государство около тысячи лет, для того ли около ста лет трудятся над сочинением своего полного уложения (Карамзин разумел те различные комиссии, которые со временем Петра учреждались для составления законов), чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами? Петр Великий любил иностранное, однако же не велел, без всяких дальнейших окололичностей, взять, например, шведские законы и назвать их русскими, ибо ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств..." Тысяча лет существования России, конечно, вставлена только для украшения, потому что и за тысячу лет у нас брались целиком византийские и варяжские законы, потом брались татарские обычаи, потом, именно при Петре, шведские законы, при Екатерине собирались подражать французским модным идеям и т. д. Карамзин не хотел знать, каковы были труды, над которыми сто лет работали старые комиссии: между прочим, эти труды, так долго бесплодные, и усиливали ту общественную потребность в целом здравом законодательстве, которая повела к торопливым трудам Сперанского. Высокомерное отношение к Наполеонову кодексу объясняется, конечно, только незнанием, и указание на экс-якобинцев едва ли не было предназначено внушить Александру новое понятие о характере Сперанского. Ссылка на Петра Великого мало соответствовала собственным отзывам Карамзина, который в другом месте жаловался, что Петр хотел сделать Россию Голландиею; о законодательстве Петра биограф Сперанского заметил уже, что Карамзин - заведомо или неведомо - сам делал здесь ошибку, потому что некоторые законы Петра были именно целиком переведены с шведского, голландского и немецкого, как, напр<имер>, часть воинского устава, генеральный регламент, военные артикулы и др.

   Взгляды самого Карамзина на законодательные предметы иногда приводят в недоумение. "Кстати ли, - говорит он, - начинать, напр<имер>, Русское уложение главою о правах гражданских, коих в истинном смысле не было и нет в России? У нас только политические или особенные права разных государственных состояний; у нас дворяне, купцы, мещане, земледельцы и проч., все они имеют свои особенные права, общего нет, кроме названия русских". Биограф Сперанского замечает, что "такое странное утверждение можно объяснить в критике только одним движением раздраженной страсти"⁸⁴.

   Но, осуждая проект, Карамзин, тем не менее, сам признавал необходимость "систематического" кодекса, только он желал строить его не на кодексе Наполеона, а на Юстиниановых законах и на Уложения царя Алексея Михайловича. В этом-то и был спор, и, конечно, задумывая план нового систематического кодекса не с археологическими целями, естественнее было подумать о новом европейском законодательстве, чем о византийском и том старом русском, где и Карамзин считал необходимым исправить некоторые, особенно уголовные законы, "жестокие, варварские", - да и одни ли уголовные? - которые, хотя и не исполнялись, но существовали "к стыду нашего законодательства". Этот-то стыд и почувствовали серьезно люди, которые предпочли искать образца в Наполеоновом кодексе. Если бы это систематическое законодательство оказалось слишком трудным, Карамзин, как известно, предлагал простое собрание существующих законов, - как это же самое предлагал, в худшем случае, и Сперанский.

   Указав двумя словами еще несколько ошибочных мер правительства, Карамзин приходит к такому общему заключению о положении вещей: "...Удивительно ли, что общее мнение столь не благоприятствует правительству? Не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя, не будем твердить, что люди обыкновенно любят жаловаться и всегда недовольны настоящим, но сии жалобы разительны их согласием и действием на расположение умов в целом государстве".

   Он предлагает затем свои собственные мнения о том, что надо было сделать для благосостояния России и в чем должна была состоять сущность правления. Главную ошибку новых законодателей он видит в "излишнем уважении форм государственной деятельности"; дела не лучше ведутся, только в местах и чиновниками другого названия. По его мнению, важны не формы, а люди: министерства и совет могут, пожалуй, существовать, и будут полезны, если только в них будут "мужи, знаменитые разумом и честию". Поэтому главный совет Карамзина - "искать людей", и не только для министерств, но в особенности на губернаторские места. Он полагает, что все пойдет отлично, и министрам можно будет "отдыхать на лаврах", если найдут 50 хороших губернаторов: они обуздают корыстолюбие чиновников, укротят жестоких господ, восстановят правосудие, успокоят земледельцев, ободрят купечество и промышленность, сохранять пользу казны и народа. Он желал, чтобы губернаторы были тем, что были при Екатерине наместники, т. е. полные хозяева края, и сожалеет, что губернаторам оставались не подчинены многие части и дела в губернии: школы, удельные имения, почта и проч.

   Итак, следует только "искать людей". Карамзин не верит в силу "закона", об утверждении которого "пели сирены вокруг трона". Он стоит на том, что "в России государь есть живой закон", что "в монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое патриархальное", и главным средством власти указывает награды и в особенности наказания, ссылаясь на слова Макиавеля⁸⁵, что "страх гораздо действительнее, гораздо обыкновеннее всех иных побуждений для смертных". Государь добрых милует, злых казнит, судит и наказывает без протокола как отец семейства. "Строгость без сомнения неприятна для сердца чувствительного", но она необходима. В России не будет правосудия, если государь не будет "смотреть за судьями". "Спасительный страх должен иметь ветви", и пусть каждый начальник отвечает за подчиненных. "Не должно позволять, чтобы кто-нибудь в России смел торжественно (?) представлять лице недовольного... Дайте волю людям, они засыплют вас пылью. Скажите им слово на ухо, они лежат у ног ваших" (!).

   Указав потом, как ошибочно правительство употребляло иногда другое средство - награды, Карамзин повторяет еще раз: "Сие искусство избирать людей и обходиться с ними есть первое для государя российского; без сего искусства тщетно будет искать народного блага в органических уставах!.."

   К этим общим замечаниям Карамзин присоединяет еще некоторые частные. Он защищает интересы дворянства, к которому предполагал в Александре нерасположение. Он развивает ту известную тему, которую мы встретили даже в записке Сперанского - point de monarchie {<вопрос> о монархии (фр.).}, - но с той разницей, что, по мнению Сперанского, у нас еще нужно было основать и приготовить политически настоящую аристократию, а Карамзин находил, что она уже есть как следует; далее, у Сперанского аристократия должна была составить конституционный элемент, а по Карамзину, дворянство есть только привилегированный класс ближайших слуг государя, -- "не отдел монаршей власти, но главное, необходимое орудие, двигающее состав государственный". Нация распределяется самым простым образом: "народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличиями и выгодами, уважением и достатком". Карамзин делает оговорку в пользу "превосходных дарований, возможных во всяком состоянии", но настаивает на том, чтобы государь "имел правилом возвышать сан дворянства, коего блеск можно назвать отливом царского сияния"...

   Во-вторых, он советует возвысить духовенство. Он "не предлагает восстановить патриаршество", но желает, чтобы синод имел больше важности, чтобы в нем были, напр<имер>, одни архиепископы, чтобы он вместе с сенатом сходился для выслушивания новых законов, для принятия их в свое хранилище и обнародования, - "разумеется, без всякого противоречия". Кроме хороших губернаторов, надо дать России и хороших священников: "без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе".

   В заключении своем Карамзин повторяет свои мнения о вреде нововведений, о необходимости спасительной строгости, о выборе людей, о разных частных мерах, и выражает надежду на исправление ошибок и успокоение недовольства. Свою консервативную программу он еще раз совместил в такие слова: "дворянство и духовенство, сенат и синод, как хранилище законов, над всеми государь, единственный законодатель, единственный источник властей. Вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих..."

   Возвратимся еще к последнему отрывку. Слова Карамзина об излишнем уважении форм казались вообще его биографам меткой критикой преобразовательных планов Александра. И действительно, пристрастие к форме было крупным недостатком этих планов; государственные преобразования остались чисто формальными; но формы имели, однако, свое значение - и сам Александр, в свои либеральные минуты, и особенно его советники вовсе не думали ограничиваться введением одних новых форм, но хотели и тех вещей, которые изображались этими формами. Дело шло о том, чтобы изменить традиционный характер власти, и ограничить ее произвол известным участием общества в управлении, а для этого создание новых форм являлось необходимым: каким бы образом иначе могло быть достигнуто "ограничение произвола", каким образом могла обнаружиться самостоятельная деятельность и вмешательство общества? Изложенный выше план Сперанского показывает, что новые учреждения были бы не одной внешней переменой. Он мог остаться неудачным, вызвав против себя массу приверженцев патриархальной старины {Ср.: Жизнь Спер<анского>. Т. I. С. 143.}, но в тех формах, которые он хотел ввести, было все-таки больше смысла, чем в мнениях Карамзина.

   В самом деле, эти мнения ровно ничего не говорили. Легко сказать - "выбрать людей", но их надо было выбрать из того же испорченного общества, и что сделает самый добродетельный человек там, где все условия жизни, создавшиеся целыми десятками и сотнями лет, делали невозможной желаемую добродетель в управляемых? Мог ли бы он, напр<имер>, уничтожить хотя "мздоимных" чиновников, когда этим чиновникам с одним жалованьем, большею частью, пришлось бы нищенствовать, когда само общество совершенно понимало эту причину мздоимства, и иногда очень спокойно его выносило? Понятно, что этот общий ход дел должен был овладеть наконец и тем человеком, который предназначался исправить его. Да и он вышел из того же общества, и сам знал все это. То же самое произошло бы и в разных других случаях, где Карамзин возлагал на 50 добродетельных губернаторов свои фантастические надежды.

   Правление должно быть "отеческое", "патриархальное", - точно в самом деле для управления огромным государством годились средства, употреблявшиеся для помещичьих имений. Положим, монарх - добрых милует, злых казнит и смотрит за судьями; но как узнать тех и других, как усмотреть за судьями? Карамзин пересмотрел целое столетие, и в самые блестящие царствования, даже в царствования людей как Петр и Екатерина, он не находит исполнения своего идеала, - и не думает спросить себя: достижим ли вообще когда-нибудь этот идеал такими патриархальными путями? Далее, главнейшее средство, которое рекомендует Карамзин для достижения народного благополучия - страх, - есть, конечно, сильно обуздывающее патриархальное средство, но опять странно видеть в писателе, влюбленном в человечество, такое пристрастие к этому средству. Он забывает все общественные влечения человека, все средства, какие дает просвещение, и не заботится о воспитании в людях чувства человеческого достоинства и сознания права и справедливости: взамен всего этого он предпочитает страх, - для правителя - страх, что его возненавидят и составят против него заговор, для управляемых - что их "казнят", одним словом, предпочитает патриархальные бухарские средства.

   Защита интересов дворянства у Карамзина была предисловием той дворянской теории, которая до недавнего времени сильно господствовала в известных кругах и в последние годы имела достойного представителя в газете "Весть". Полагаем, что она не нуждается в опровержении. Карамзин извлекал ее из барских преданий своего сословия, к которым прибавляет еще ребяческие ссылки на Монтескье, - ребяческие, потому что аристократия, о которой говорил Монтескье, была не совсем то, что было русское дворянство. Советы Карамзина относительно духовенства напоминают приведенные нами выше слова его о том, как может обращаться "умный монарх" с митрополитами. Он, восстававший против форм, предлагает здесь еще худшую форму - внешнее возвеличение синода, - "разумеется, без всякого противоречия", т. е. без всякой самостоятельности: понятно, что роль такого синода могла быть одна; он должен был лишним лицемерием и обманом усилить "добродетель" правления.

   Мы должны были остановиться подробнее на "Записке" Карамзина, потому что до сих пор она мало известна большинству читателей, и между тем чрезвычайно характерна. Как план Сперанского представляет собой одну сторону тогдашних мнений, крайний вывод тогдашнего либерального движения, высказанный одним из лучших представителей молодого поколения, так "Записка" Карамзина представляет другой полюс этих мнений, оппозицию мнимо-исторического консерватизма старого общества, оппозицию, высказанную заметнейшим представителем старого поколения {Конечно, эти выражения несколько условны: собственно, Карамзин был старше Сперанского только на пять лет.}. Это крайние пункты, которые дают мерку всего движения: здесь оно выразилось ярче и яснее, чем в каких-нибудь произведениях тогдашней печатной литературы и других явлениях общественной жизни.

   Мы указывали выше, какое великое значение придают записке Карамзина его нынешние биографы и панегиристы. Им кажется, что здесь заключается целое откровение об истинном политическом устройстве России: юбилей Карамзина совпал с наибольшей крепостнической реакцией, и печально сказать, что он послужил одним из заявлений этой реакции. Это уже бросает некоторый свет на смысл общественных идеалов Карамзина.

   Собирая наши замечания, не можем не обратиться еще к суждениям писателя, почти современного той эпохе, еще видевшего деятельность Карамзина и его самого. Отзыв Н. И. Тургенева любопытен и тем, что в нем сказывается не одно личное мнение, но отчасти и взгляды молодого либерального поколения десятых и двадцатых годов, в котором направление Карамзина - насколько оно обнаруживалось в его сочинениях и мнениях его кружка (потому что самая Записка тогда не была известна) - уже начинало возбуждать антипатию.

   Сам г. Тургенев проникнут большим уважением к личному характеру Карамзина и о "Записке" думает, что в ней "нельзя не признать нескольких взглядов, достойных настоящего государственного человека". Указавши на смелость "Записки" - хотя, как увидим, она была только относительная - и очертив ее содержание, г. Тургенев высказывается о ней в следующих выражениях: {См.: La Russie. Т. I. С. 462-469. Приводим в главных чертах этот отзыв между прочим потому, что его еще ни разу не принимали в соображение наши критики и биографы Карамзина (которым он мог бы, однако, послужить с пользой), и следовательно, он еще нов для нашей литературы.}

   "...Что меня особенно неприятно поразило в этой записке, это то, что Карамзин иногда ставит себя как будто органом дворянства. Он забывает приличия, которые должен соблюдать всякий рассудительный и умный человек; он забывает свое собственное достоинство до того, что серьезно говорит о привилегиях (sic!), данных государями этому сословию.

   Не знаю, ошибался ли я, но мне всегда казалось, что в том, что написал Карамзин о России, он хотел сказать русским: "Вы неспособны ни к какому прогрессу; довольствуйтесь быть тем, чем вас сделали ваши правители; не пробуйте никакой реформы, чтоб не наделать глупостей". Это объясняет, каким образом он мог всегда сохранить дружбу Александра. Несмотря на всю свою искренность и доброту, Александр был все-таки монарх, и притом абсолютный. Быть может, он рассердился бы, наконец, на человека, который не говорил ему всегда лести, а иногда говорил даже немного жесткие вещи, - если бы возражения Карамзина не основывались, в конце концов, на уважении к любви абсолютной власти, на каком-то поклонении перед ней. Если бы такие принципы проповедовал раб, они могли бы не понравиться Александру; но в устах человека образованного и человека честного, они приятно щекотали тайные инстинкты монарха {В другом месте, по поводу известной Записки Карамзина о Польше (1819), г. Тургенев замечает тоже: "Правда, что хотя Карамзин - по его мнению - защищал только интересы России, в сущности он говорил в пользу императорской власти; и если подобной оппозицией можно на минуту задеть каприз самодержавного монарха, то здесь нет, однако, опасности восстановить его против себя серьезно и надолго..." (La Russie. T. I. С. 89). Наши критики не делали такого психологического наблюдения; между тем оно очень объясняет отношения.}.

   ...Карамзин был человек с большим талантом и с умом просвещенным; он был одарен благородной и возвышенной душой. Но эти качества не помешали ему провозглашать необходимость и пользу абсолютизма для России. Он должен был выражаться так по убеждению, потому что был неспособен к лицемерию или лжи. Однако же, известно было, что он вовсе не был врагом форм правления, совершенно противоположных тем, какие управляют Россией; он был даже энтузиастом их. "Я республиканец в душе, - говорил он иногда, - но Россия прежде всего должна быть велика, а в том виде, как она есть, только самодержавный монарх может сохранить ее сильною и страшною". - В молодости Карамзин видел Европу; он приехал во Францию во время террора {Это не совсем точно; Карамзин в эпоху террора был уже в России.}. Робеспьер внушал ему чуть не поклонение. Его друзья рассказывали, что при известии о смерти страшного трибуна он пролил слезы; в старости он еще говорил о нем с уважением, удивляясь его бескорыстью, серьезности и твердости его характера, и даже его скромному костюму, который, по словам его, был контрастом костюму людей этого времени".

   Изучение русской истории приводило Карамзина к заключению, что все успехи и величие России были достигнуты самодержавием.

   "Из этих соображений, - продолжает г. Тургенев, - проистекали, по мнению Карамзина, необходимость и непогрешимость автократии не только для излечения зол русской империи, но и для сохранения ее величия. Карамзин, по-видимому, думал, что это величие было единственное, на какое только может иметь притязание русский народ. Он любил свое отечество с энтузиазмом, и его любящая и благородная душа не могла оставаться равнодушна к счастию людей; но считать народ за ничто и желать величия только той, конечно, привлекательной, отвлеченности, которую называют отечеством, значит не признавать естественных прав, значит слишком дешево ценить достоинство человека. Соотечественники Карамзина не могли считать лестным для себя такое верование.

   Карамзину отвечали на его мнение о необходимости абсолютизма: "признайтесь, по крайней мере, что если Россия поднялась при помощи абсолютной власти, то она поднялась только на коленях". И это рассуждение было так справедливо (замечает г. Тургенев), что его делали все рассудительные люди при чтении истории Карамзина, который делает апотеоз автократии... На все это он отвечал только, что Россия велика, сильна и что ее боятся в Европе".

   Наконец, г. Тургенев в особенности не прощает Карамзину его уклонений говорить о крепостном праве. "Он легко скользит по этому предмету (т. е. в "Истории государства Российского") всякий раз, когда он является под его пером, и если встречаются вещи, которых он положительно не может пропустить, он относит их в примечания. Он не только не осуждает роковых законов, прикрепивших русского крестьянина к земле, но, кажется, извиняет их и делает им род апологии, рисуя печальную картину нищеты, в которой находились крестьяне в то время, когда пользовались своей свободой. Действительно, в это время земледельцы в России, как и везде, были чрезвычайно бедны; но потом в других странах их положение улучшилось, между тем как в России мера, почти просто полицейская, прикрепившая крестьян к земле, которую они обрабатывали, произвела с течением времени настоящее рабство".

   Довольно понятно, почему Александр в первую минуту был поражен "Запиской" Карамзина очень неприятно: сначала и тон, и содержание Записки могли вызывать в нем очень справедливое неудовольствие; но затем Александр помирился с Карамзиным под влиянием других ее сторон. Это последнее указано г. Тургеневым; этого не мог не заметить и биограф Сперанского, который говорит, что, "вникнув ближе в истинный смысл Записки, Александр простил смелую ее искренность" {Жизнь Спер<анского>. Т. I. С. 133.}. Она противоречила многим мерам и мнениям Александра, во многом была совершенно несправедлива, не раз должна была задевать его самолюбие и даже его искренние добрые побуждения, но в конце концов она льстила инстинкту власти...

   Мы видели, как панегиристы Карамзина превозносят государственную мудрость "Записки"; даже те из них, которые как будто хотели относиться к ней критически, находят, что он "был вообще прав"⁸⁶. Нам кажется, напротив, что если в "Записке" и есть верные замечания о нескольких неудачных мерах тогдашнего правительства, то в целом раздражительная вражда Карамзина против каких-нибудь перемен вовсе не говорит о широте его государственных взглядов, - потому что взамен он не представил ничего лучшего, а разве еще худшее - и "вообще" он был совершенно неправ.

   В Записке Карамзина и в планах Сперанского встретились два основные принципа русской внутренней жизни, один отживавший свое время, другой - только что появлявшийся. Европейское влияние, постоянно возраставшее с Петра Великого, в это время подействовало на общественные понятия. Первые признаки сознания выразились в критическом отношении к господствующему порядку вещей, и затем в желании достигнуть лучшего порядка, где общество могло бы освободиться от неограниченного владычества государства и начать более самостоятельную деятельность, в которой и должно было ждать единственных залогов общественного и национального блага в будущем. Таковы были тогда стремления еще немногих людей, которые, однако, были лучшими представителями общественного интереса, потому что понимали его всего яснее. Принципы, на которых утверждалось существовавшее устройство общественных отношений, были те же порядки XVI-XVII века, мало изменившиеся и от петровской реформы. Это был завещанный допетровской Россией, почти восточный абсолютизм, при котором и личность каждого и целое общество были совершенно бесправны. Европейские нравы смягчили внешность абсолютизма, но не уничтожали его сущности. Между тем в русскую жизнь с XVIII-го века проникли некоторые влияния европейской образованности; лучших людей начинало тяготить сознание личной и общественной бесправности; для успехов внутреннего развития уже чувствовалась потребность в большей доле общественной свободы. Европейское движение конца прошлого столетия отразилось в нашем образованном обществе несколькими отвлеченными понятиями, которые дали этой практически выраставшей потребности и свои теоретические основания. Правление Павла еще более разъяснило необходимость какого-нибудь преобразования существующего порядка, и в царствование Александра мы видим уже первое столкновение старых преданий и новых жизненных потребностей общества, первое столкновение между старыми порядками безграничного абсолютизма и стремлением к новым учреждениям в смысле европейской конституционной монархии. Новое направление было еще слабо; приверженцы его были немногочисленны; действия часто неудачны, но в основной мысли оно было право: будущее зависело от развития общественной самостоятельности; правительственная мудрость должна была заключаться в расширении народной образованности и в освободительных реформах.

   Таков был исторический момент, который надо было понять человеку, желавшему стать судьей общества и его истории, и указывать его будущее. Для ясного, истинного государственного или философского ума это будущее и потребности общества в настоящую минуту едва ли могут казаться сомнительными - для этого уже в то время могло быть достаточно указаний исторических и философско-политических, на которые должно было наводить наблюдение русской жизни, если и оставить в стороне внушения простого чувства справедливости, - и громадная разница между Сперанским и Карамзиным, или теми направлениями, какие они собою представляли, была в том, что Сперанский довольно понимал этот исторический момент, хотя не вполне удачно для него работал, а Карамзин совершенно не понял его.

   Карамзин не совсем ошибался исторически, когда утверждал, что величие России было создано одним абсолютизмом, но (не говоря об исторических натяжках, какие он делает в защиту своего мнения) он ошибался тем, что слишком преувеличил свой исторический вывод, распространяя его не только на настоящее, но и на будущее. Настоящее уже самыми противоречиями своими указывало на необходимость видоизменить прежние порядки жизни, и это указание было понято совершенно справедливо Сперанским. Карамзин не хотел понимать этого, и в самом прошедшем он не увидел того важного обстоятельства, что старый абсолютизм достигал "величия" России слишком тяжелыми жертвами, и что оттого "величие" это было слишком односторонне и неполно. Жертвы эти состояли, со времени возникновения Московского царства, в страшном истреблении людей, в насилиях, разогнавших целые массы населения, в уничтожении земской общественной самодеятельности, в порче национального характера и в подавлении национального ума; если тяжкие жертвы людей могли быть нужны в свое время для достижения политического единства, то нравственный вред продолжал свое действие во все течение новейшей русской истории и страшно замедлил развитие русского народа в смысле цивилизации. Вследствие этого и "величие", достигнутое такими средствами, было чисто внешнее, завоевательное и военное, которое, само собою, нисколько не предполагало истинного величия, состоящего в успехах гражданской жизни, умственного развития и внутреннего благосостояния. И действительно, величие военной империи XVIII и XIX века далеко не сопровождалось равными внутренними успехами: в гражданской жизни господствовало всеобщее бесправие, - которое Карамзин ребячески старался прикрашивать патриархальными способами, - в умственном отношении господствовала крайняя отсталость и невежество, благосостояние материальное обнаруживалось азиатской роскошью аристократии и нищетой крестьянства. Если даже признать, что исторически, для укрепления государства, нужно было это внешнее завоевательное величие, то, раз оно было приобретено, для государства являлась все-таки другая внутренняя задача. Она оставалась нетронутой. Карамзин видел много недостатков русской жизни и не мог понять, что они все чаще были органически необходимым последствием системы, которую он защищал. Изучение истории не объяснило Карамзину, что патриархальный принцип, превозносимый им, отживал свое время, и как часто бывает с великими историческими принципами, из орудия успеха становился орудием застоя. "Величие", какого он достигал, становилось кажущимся; просвещеннейшие люди отделялись от национальной жизни, в которой чувствовали себя чужими, или боролись безуспешно для ее обновления. Историческая необходимость требовала, чтобы власть, подавившая некогда земские силы народа, вновь вызвала их к жизни, когда внешнее единство и политическая сила государства были достаточно приобретены, - это была необходимость, потому что без развития этих внутренних земских, общественных сил, государству грозил застой, бессилие и упадок. Эта необходимость совпадала с внушениями истинного патриотизма и истинной образованности, и ее чувствовали, инстинктивно или сознательно, советники Александра. А "глубокий знаток" вынес из истории только один идеал - той подавленной, отупевшей жизни XVII-ro века, которая была только печальной ступенью для новой России.

   Таков был существенный порок мнений Карамзина и его "Записки". Понятно, что его мнения приводили к совершенно иной программе, чем предполагавшаяся программа импер<ато-ра> Александра. Карамзин не мог не видеть внутренних неурядиц, и вину всего этого свалил на тот новый образ мыслей, какой подозревал в советниках Александра. Карамзин стоял за старое и желал только усиления абсолютизма; Александр или его советники справедливее думали, что неурядица в целом происходила скорее от его излишества и крайностей. Карамзин требовал "добродетели", Александр желал учреждений. Карамзин думал, что все хорошо, что нужно только выбрать людей; новый взгляд находил, что без новых учреждений никакие люди не помогут, потому что недостаток лежал в самых формах старой жизни, в ее крайнем бесправии, открывавшем полный простор всякому произволу. Зло Карамзин хотел лечить тем же, от чего оно произошло, - лечить продолжением той же системы, тем же произволом и той же бесправностью массы. Карамзин винил нововводителей, что они только меняют формы, не меняя сущности, но вина того же абсолютизма была в том, что преобразование не могло осуществиться; вина давно созданных абсолютизмом нравов была в том, что новые формы еще не наполнялись новой сущностью. Новые учреждения были, однако, необходимы для новой жизни: при той системе мирного преобразования "сверху", какая имелась в виду, закон сам должен был открыть пути для общественной деятельности, для выражения общественного мнения и народных желаний, - для этого именно и были нужны новые учреждения, потому что без них всякое вмешательство общества в дела правления было бы недозволительно, противозаконно, уголовно-преступно.

   Свою точку зрения Карамзин защищает в "Записке" с тенденциозностью, какой не должен бы был позволять себе писатель, у которого было уже свое прошедшее. Не говорим о том, как в рассказе о "древней" России он скрашивает все, что могло противоречить его предвзятой мысли; не говорим о том, как он мог, смотря по надобности, совершенно иными красками изображать правление Екатерины в "Записке", в "Похвальном Слове", - но чрезвычайно странно читать в его "Записке" о самом царствовании императора Александра вещи прямо противоположные тому, что сам Карамзин говорил за немного лет в своих публицистических сочинениях. Он тогда безусловно восхищался всем (кроме разве предположений об освобождении крестьян - в этом вопросе он всегда себе верен); теперь он безусловно осуждает. И если сам он хотел, чтобы правительство соображалось с мнениями "добрых россиян", то кто же заставлял его тогда с таким легкомыслием предаваться необузданному панегирику, восхвалять внутренние меры правительства, преувеличивать военную политическую силу "ужасного колосса", питать национальные страсти и вводить в заблуждение правительство и "добрых россиян". Карамзин жалуется, говоря о царствовании Александра, что надежды первого времени не оправдались, но кто же столько подслащал тогда общественное мнение и усыплял его своими панегириками? Скажут: Карамзин мог переменить свои мнения; но в таком случае должен был собственный пример научить его большей терпимости, потому что и в других возможно было заблуждение, совершенно искреннее и честное, - каково, надо предполагать, было его собственное.

   Вместо того Карамзин с каким-то злорадством, которого мы не можем помирить с отзывами о безупречных достоинствах его характера, обвиняет "неблагомысленных" советников Александра. Мы упоминали, какой смысл должны были получать эти обвинения при известной и тогда подозрительности и мнительности Александра. Один из панегиристов⁸⁷ Карамзина выражает мысль, что, "может быть, и ссылка Сперанского, главного творца реформ, имела некоторую связь с "Запискою"" {Казанский юбилей. С. 101.}. Признаемся, - как мы ни мало расположены к поклонению перед Карамзиным, мы не желали бы думать, чтобы это предложение имело основания; не желали бы, чтобы и на него упал упрек за это черное пятно в царствовании Александра⁸⁸.

   Что же, наконец, ставил сам Карамзин на место той системы, которую он с таким раздражением обвинял? Биограф Сперанского, разбирая одно место "Записки", замечает: "Карамзин, как человек умный и добросовестный, не мог... не видеть всех недостатков прежнего порядка дел и не желать улучшений. Но чего именно он желал, то остается, для нас по крайней мере, неразгаданным" {Жизнь Спер<анского>. Т. I. С. 141.}. И действительно, мудрено понять, каким образом могла действовать система правления, рекомендованная Карамзиным. По всему ее изображению это выходит та же система, по которой он управлял своими двумя Макателемами⁸⁹. Власть должна быть отеческая, патриархальная, монарх должен сам за всем присматривать, наказывать виновных, награждать достойных, правление должно утверждаться на добродетели и мудром избрании людей, управляемые должны повиноваться и безмолвствовать - такова, собственно, программа Карамзина, которая слишком наивна, чтобы быть возможной.

   Г. Тургенев, по нашему мнению, очень верно заметил, что в основании мнений Карамзина лежало невысокое мнение о русском народе, мысль, что русский народ и не способен ни к чему иному, кроме того, что сделают из него его правители. Действительно, беспристрастное наблюдение, с каким еще мало обращались к Карамзину, покажет, что у него не один раз высказывается это сухое - скажем ближе - помещичье отношение к крестьянскому народу. Мы указывали не раз, как подобные вещи легко мирились с его сладкой чувствительностью на словах; он мог по-своему любить отвлеченный народ, как любил отвлеченное отечество, но к живому народу он относился с высокомерием, поражающим крайне неприятно. В русском обществе было потом не мало людей, которые приходили к такому скептическому мнению о народе, но в их мнениях была, однако, громадная разница с мнениями Карамзина. Для тех эти недостатки народа являлись результатом несчастной истории, бедственных обстоятельств; эти люди не скрывали от себя слабых сторон народа; сомнение приводило к раздраженному недовольству, как Белинского и как многих иных, но эти люди мучительно страдали от своего сомнения, со страстью отдавались всему, в чем могли видеть залог лучшего успеха в будущем, и никогда не выделяли себя из среды этого народа, не показывали к нему того высокомерного пренебрежения, какое проходит легкой, но заметной чертой в понятиях Карамзина. Как бы ни легка была эта черта, ее присутствия было достаточно, чтобы внушить людям иного характера воззрений антипатию к писателю, каковы бы ни были его другие заслуги. И если вспомнить, что рядом с этим Карамзин защищал безусловно патриархальный абсолютизм, не желая замечать его исторического вреда, и поощрял его даже тогда, когда он сам готов был к уступкам; что он с враждебной нетерпимостью смотрел на все попытки улучшений, как будто и в самом будущем желал закрыть для нации путь к новому, более свободному, более совершенному порядку вещей, - мы поймем, почему молодое либеральное поколение десятых и двадцатых годов уже высказывалось против Карамзина... Во всяком случае это отношение Карамзина к народу "нуждается в оправдании", как говорил когда-то кн. Вяземский о характере фон-Визина.

   Мы видели, в каком свете Карамзин выставляет роль дворянства; он настаивает на необходимости аристократии, и в самом деле как будто хочет выступить органом дворянства и его интересов. Едва ли он мог представлять себя говорящим от лица другого сословия, когда он обращался к императору Александру со словами: "требуем", "хотим", которые не раз употреблены в "Записке". Но кто же дал вам право "требовать" чего-нибудь? - можно было бы спросить его. Эта претензия есть еще одно из тех противоречий, которых мы уже не мало видели в "Записке": по его же собственной теории "добрым россиянам" надо было только повиноваться.

   После всего этого можно себе представить, что надо думать, когда тот же Карамзин называет себя республиканцем {Быть может, менее странно, что то же повторяют и новейшие его биографы, напр<имер>, "на вопрос: какому образу правления Карамзин отдавал преимущество? сочинения его дают возможность отвечать довольно положительно: По убеждениям, он был неизменный монархист, но по чувству склонялся к республике", и проч. (Галахов А. Д. История русской словесности, древней и новой. Т. П. С. 32. - Сост.).}. Таким же образом признавали себя республиканцами и другие исторические лица, представлявшие во всех своих действиях наименее республиканского. Так императрица Екатерина говорила о себе в письмах к Вольтеру. Если в те времена это была мода, то во времена Карамзина это была пустая фраза, новый образчик того самомнения и высокомерия, о котором мы говорили. Это слово, со времен классических трагедий, Телемака и Анахарсиса, совмещало тогда всякие свободные и возвышенные добродетели - слыть республиканцем, конечно, значило стоять выше "грубой толпы", которая неспособна к свободе и не может понимать возвышенности республиканского образа мыслей, и вместе с тем это было совершенно безопасно и невинно, потому что настоящего республиканства никто и не опасался, потому что никто в него серьезно не верил, - как имп<ератор> Павел не верил доносам на Карамзина. Республиканство Карамзина именно была только форма сантиментального самохвальства, потому что на деле эта фраза ничем не подтверждалась. В идеале "величия", какое представлялось ему для его собственного отечества, нет ничего, что сколько-нибудь походило бы на народную и общественную свободу. Напротив, свобода была ему ненавистна, и величие, какого он хотел, заключается в громадности государства, в наружном порядке, в перепуге соседей: "колосс России ужасен", - говорит Карамзин с самодовольством...

   В воззрениях Карамзина - которые в "Записке" выразились только яснее, чем в других сочинениях, и которые, конечно, он не менее ясно высказывал в своем кружке - было, таким образом, много вещей положительно фальшивых и в его отношениях к народу, и к истории, и к настоящему. Конечно, не все в этих ложных взглядах принадлежало исключительно ему, но Карамзин, по своему литературному влиянию и общественному положению, в особенности способствовал их распространению. В конце концов действие подобных воззрений было, конечно, вредное, деморализующее. Идеал, выставляемый Карамзиным, представлял такое отсутствие живого общественного содержания, что не мог иметь другого действия. Неумеренное восхваление патриархальной власти с отеческими мерами "под рукой", "без шуму" и т. п., с пренебрежением ко всем желаниям привести ее в нормальные формы закона; грубое и фальшивое стремление к внешнему "величию"; смешное старание вздувать очень сомнительную роль аристократии и рядом требование безмолвного повиновения; помещичье пренебрежение к народу и т. д. - все это не могло быть полезно для внутреннего развития. Толки о "величии" создавали тот род ложного патриотизма, который из-за в