В. В. Розанов
Об экзаменах в средних учебных заведениях
На этот раз - несколько практических наблюдений; и маленький практический совет.
В эти дни всюду идут экзамены. Для возраста от 9 до 22-24 лет, всех достаточных классов, эти дни, лучшие весенние дни, есть время усиленной работы, время отчета за работу, производившуюся в течение года. Кто знает, что такое "отчет", знает и соединенные с ним чувства. Это - радость, удовольствие для того, кто отчет может дать; время невыразимого страха, метанья из стороны в сторону, "необъяснимого физиологическими причинами и объяснимого только из психических причин повышения температуры тела, иногда до двух градусов", - как писали лет шесть назад о состоянии здоровья учеников в экзаменационную пору. И в самом деле, в частности, для учеников учебных заведений пора экзаменационного отчета, конечно, могла бы быть порою честного и сладкого удовлетворения, открытого на глазах у всех оправдания в том, что они делали и делали ли что-нибудь в течение года; но в печальной действительности мы видим, что для "избранных" это есть время чисто внешнего и, следовательно, нисколько не насыщающего удовольствия от какой-то "удачи"; и для всех, решительно для всех, не исключая и "удачников", минуты перед каждым порознь экзаменом есть время невыразимого смятения, "повышенной температуры", истерических слез отчаяния у девочек и мрачной злобы у мальчиков.
Что за секреты, какая тут тайна? Почему "отчет" не может быть дан? Почему ученики, эта все же наименее испорченная часть населения, напоминают каких-то банковских "дельцов" накануне имеющей завтра начаться ревизии?
Факт тревоги и метания так внутренно известен в каждой семье, - хотя и непонятен в кончинах метания, - что это наконец сказалось всеобщею жалобою на экзамены, каким-то глухим подземным воем целой страны, который в конце концов не мог не послышаться и на верху, сперва в печати, в форме бродячих и, однако, настойчивых слухов, что экзамены, кажется, "отменяются", а затем и в официальном мире, в виде отрицания печатных слухов и строгого подтверждения, что все "сохраняется по-прежнему и экзамены будут произведены по образцу предыдущих лет". Так это повторилось, т.е. слухи и официальный на них ответ, и в нынешнем году.
"Экзамены"... Но ведь это, действительно, только отчет, и кто же будет спорить против существа отчета? На этой точке зрения стоит министерство, и, конечно, оно право. Уничтожьте проверку занятий, и ученья просто не будет, потому что если взрослые для честного ведения всякого дела все же нуждаются в страхе проверки, тем паче нуждаются в нем дети, юноши, девушки. До сих пор министерство совершенно право, и не может оно, не отказавшись от себя, просто не отказавшись быть чем-нибудь действительным, отказаться от системы проверять время от времени работу ввереннего ему юношества. "Но проверка эта - фикция; это - нервная болезнь в течение месяца, обман, подделка, что все мы знаем из рассказов наших детей, даже знаем по собственному опыту, из своих недавних юношеских воспоминаний", - отвечает общество. И оно еще более право, чем министерство. Право в утверждении факта, который видит, осязает его руками, предлагает каждому его взять и осязать; право в отвращении к этому факту, в негодовании на него: ибо он есть факт "подделанного отчета", "подчищенных бухгалтерских книг" для юношества 9-18 лет, для девушек тех же лет. Т.е. растление.
Но сперва утвердим факт. Конечно, нельзя идти и опрашивать родителей, собирать воспоминания. Есть, однако, факт, хорошо засвидетельствованный министерскими отчетами: это - хроника выкрадывания тем на испытание зрелости, выкрадывания с подделанными ключами, со снятием казенных печатей через искусное подрезание их и опять наклепванье, о чем очень еще недавно публиковалось в разных учебных округах. Выкрадывания стали так настойчивы, что министерство вынуждено было прибегнуть к следующей мере: темы посылаются в гимназии с таким расчетом почтового времени. чтобы в город, где будет произведен данный экзамен, они приходили накануне его. Время выкрадывания отнято, и выкрадывание стало невозможно. Но, значит, была уверенность, т.е. уже официально засвидетельствованная, что как только будет время - ученики украдут. Боже, ведь не каторжники же они! И есть положения, есть условия, где самый честный человек не удержится от кражи. Я припоминаю много лет назад слышанное восклицание одной прекрасной женщины, которому был удивлен: "Я бы украла...". Не зная, о чем речь, я обернулся и переспросил: "Я говорю и утверждаю, что если бы моим детям нечего было есть и мне нечем было накормить их - я бы украла". У ней было трое хорошеньких малюток, и я понял мать, конечно, далекий, чтобы осудить такое странное восклицание.
Самый суровый, самый честный человек иногда может обмануть, если вы его поставите в некоторые жизненные "тиски", если он вдруг почувствует и увидит себя загнанным как лисица, как волк на ловле. Животный страх все преодолевает. "Аристид" вдруг поступает, как Савин; "Катон" обращается в простого мальчишку. Между детьми именно мечтательного возраста 14-18 лет есть эти "Катоны", "Аристиды"; и видишь, с мученьем сердца видишь, как этот "Катон", скашивая незаметно глаза, заглядывает в заштемпелеванный лист товарища, чтобы подсмотреть, как он поставил падеж тут-то, как сочетал в уравнение данные величины алгебраической задачи.
Производится экзамен "зрелости". Под полотняными манжетами рубашек есть у многих "испытуемых" вторые манжеты, из бумаги или какого-то твердого, не полотняного состава (продаются всюду в галантерейных лавках). Они совершенно повторяют первые манжеты и скрыты за ними; выдвигаются же из-под них осторожным движением пальца, и насколько нужно. Моментально могут быть спрятаны, и довольно глубоко, так что ученика нужно слишком обнажить, чтобы изловить в обмане. Да и кому охота - всякий понимает, в чем дело. На этих вторых манжетах (пусть экзамен из греческого языка, письменный) выписаны все optativus'ы, все imperativus'ы прошлых и будущих времен, особенно глаголов на "??"; все четыре фигуры условных предложений, - камень преткновения учеников. И, словом, мельчайшим шрифтом, но в полном объеме выписано все смутно-тяжелое в курсе, без чего он, наверное, не написал бы работы и с чем он, наверно, ее напишет. "Наверно"... Вот это сладкое слово, или напротив слово невыразимой горечи - и решает все...
Экзамен по мысли своей есть и мог бы быть в действительности не только временем мужественно-сладкого отчета, но и самой производительной в году работы. "Repetitio est mater studiorum", т.е. "повторение есть мать всякого научения" - это аксиома педагогики, не мудреная, но наиболее приложимая и точная, а потому и плодотворнейшая многих утонченных "проблем" этой слабой пока и ногами, и головой науки. В экзаменационное время всякий ученик, решительно всякий, усиленно работает: доселе - прекрасно; он работает над целым курсом - это даже драгоценно. В самом деле, экзаменационная пора - единственный момент за все гимназическое время, когда ученик безраздельно сосредоточивается на одном предмете, "как бы забывая мир", и, так сказать, озирает, схватывает его в целом, во всей последовательности фактов (история) или преемственности выводов (геометрия). Это - драгоценнейший фактор в системе образования, который выбросить и даже ослабить было бы педагогическим абсурдом. И родители, если бы они понимали, в чем лежит "секрет" теперешних экзаменов, никогда и ни одного слова против мысли их не сказали бы, люби детей своих. Да мы уверены, они и не скажут, если разберут все "секреты" дела, которые мы сейчас изложим.
В пору памятного управления министерством гр. Л. Толстого и время самых патетических о нем статей Каткова произошло маленькое педагогическое qui pro quo. Нужно заметить, что в то время изготовлен был, во всех деталях, и введенный позднее университетский устав 84-го года. Для университетов предположены были полугодовые "семестры", т.е. студент, чтобы поддерживать в нем энергию и живость занятий, поставлен был под страх и беспокойство испытания через каждые полгода. Экзамен так близко, что невольно возьмешься за книжку, пойдешь в университет и прослушаешь лекцию. Трудно поверить, но это есть факт: тем самым министерством, которое это сообразило и проектировало для возраста людей 20-24 лет, было "соображено" и приведено в исполнение следующее устройство экзаменов для гимназий, т.е. для возраста детей и юношей от 9 до 20 лет. За все восемь лет среднеучебного курса экзамен сдавался в три приема: в четвертом классе (возраст 14-16 лет) - за первые четыре года, в шестом классе (возраст 16-18 лет) - за два года, в восьмом классе (возраст 18-20 лет) - тоже за два года и "вообще за весь курс".
И самое время экзаменов было сокращено таким образом, чтобы все устные экзамены, обычно следующие после письменных испытаний по древним языкам и математике, не занимали более двух недель. Т. е. на подготовку к каждому экзамену приходилось или два дня - это maximum; или, как это выпадало в половине случаев, один день.
Inde ira [Отсюда гнев (лат.)], inde - "повышенная температура"; inde взломанные замки и срезанные печати на казенных пакетах, где запечатаны "основные" и "запасные" темы.
Возьмем, как это 12 лет я испытывал, четвертый класс, и пусть предметом испытания будет география. Читатель да простит меня за подробности: без них, без арифметического счета страниц и часов, ничего нельзя понять, и пусть он преодолеет труд этого счета, ибо в нем кроется разъяснение судьбы тысяч юношей. Курс первого класса по географии - это географическая терминология, т. е. объяснение разных понятий и фактов географических, и перечень, с запоминанием на карте, важнейших географических точек. Помню, на второй год преподавания, обдумывая распределение материала, чтобы он разместился равномерно в году, я счел собственные имена в этом курсе: их было 600 (по учебнику Смирнова, что-то 20-е, помнится, издание). Число уроков в году - 60 (в случае, если праздники не воскресные не совпадают с уроками). Т.е. к уроку приходится около 10 новых, все равно как бы латинских, слов - равно трудных для произнесения и новых для запоминания; и запоминание 10 точек на карте (в классе предварительно указанных учителем и учеником у себя в атласе подчеркнутых); сверх этого - "словесность", т.е. маленький рассказ или объяснение, однако, в страницу величины. Если принять во внимание, что к уроку латинского языка никакой опытный педагог не задаст в 1 классе более 10 слов, при 3-4 строчках перевода, то ясно, что урок географии минимум в 1 1/2 раза труднее латинского. Мы сказали, что 10 слов и 10 точек на карте - при 60 уроках; и так как более этих 20 запоминаний ученикам невозможно давать, то, стало быть, все 60 годовых уроков уходят на прохождение все вновь и вновь, без всякого повторения. И действительно, в первом классе за все 12 лет преподавания мне при всех усилиях ни разу не удалось устроить остановки и повторения. Число страниц учебника в первом классе - 60, во втором - 97, в третьем -130, в четвертом -160. Как, верно, помнят многие из моих читателей, во втором классе проходится Азия, Африка, Америка и Австралия; в третьем - государства и физическое устройство Европы; в четвертом - Россия. В третьем классе всегда мне удавалось повторение; во втором - не редко; в четвертом, т. е. за один четвертый курс, никогда почти, очень редко (блестящий состав учеников); в первом, я уже сказал, что никогда. Однажды, помнится, последний урок в курсе этого класса, перечень государств Южной Америки, я задал в женской гимназии к 16-му августа, т.е. к первому уроку следующего 2-го класса; и так как был очень строг к ученикам - помню, что они аккуратно его выучили.
Захворать учителю в году - это есть истинный ужас: все расстраивается; из-за 8-9 дней "инфлуенцы" программа становится непроходима. Даже праздники, если это не обычное воскресенье, встречаются с отвращением; и всем известно, что учителя усиливаются наверстать праздники, так сказать, выколотить их "по существу" из года, задавая если не двойные, то полуторные уроки к послепраздничному дню. Тут многие бедствуют: урок мой пропадает в таком-то классе за праздник, а назавтра после него нет в этом классе моего урока. Коллеги пользуются и задают большие уроки, но я, чей именно урок пропал, задать больше не могу: урок мой приходится через 2 дня после праздника, когда уже у учеников обычная страда, и они большого урока не берут, да и смышленый учитель, конечно, не предложит. Ученики, которые находятся за все время учения в особом полуплутоватом, полузаморенном состоянии, рады обычно всякому и всегда празднику; но в среде учителей, я свидетельствую, он встречается прямо с ненавистью.
Но это подробности; мы говорим об экзаменах. Все 4 учебника географии образуют том в 60뗟侵=447 страниц, т.е. приблизительно равны объему одного тома (книги) выходящего теперь "Энциклопедического лексикона" Брокгауза и Эфрона. И приблизительно такого же содержания, т. е. также компактно составленного, до последней степени сжато, фактично, с обилием номенклатуры и имен. Даже, собственно говоря, это все и только имена, с короткими возле них сообщениями, в неперепутывании которых, т. е. в неотнесении одних сообщений к другим именам, и заключается знание курса. "Мантуа, Пескиера, Верона и Леньяно образуют стратегический четырехугольник крепостей, защищающий Ломбардию с севера; Лоди, Кремона - последняя замечательна выделкой струн и скрипок... Неаполь, прозванный La superba: близ него знаменитая Собачья пещера, куда брошенная собака задыхается, тогда как человек входит в нее безопасно, что происходит от углекислоты, которая тяжелее воздуха". Но, конечно, дико о пещере и собаках сказать при слове "Рим", о стратегическом четырехугольнике при строчке: "Специя, Ливорно, Гаета, Чивитта-Веккия": это - порты. Но ведь на 447 страниц дается два дня подготовки; повторялось изредка и кусочками! При номенклатурности всего изложения, каждый урок, в случае даже отличного его приготовления, через месяц-два забывался на 1/8; через 6 месяцев - на 1/5; через год, особенно после вакации - на 1/3, и к концу 4-го класса, т. е. через четыре, три и два года после выучки - твердо остается от него в памяти 1/16 часть, и все остальное свертывается в неопределенно-зыбкий туман, что, напр., Италия - это, конечно, глубоко отличная от Англии страна, что состав государств в Германии - очень сложен, а Швейцария состоит из кантонов, и проч. В подробностях же: "Рим" - замечателен "сыром, известным под именем пармезан", что на экзамене вызывает у ассистента смех, у учителя - краску стыда, у ученика - возможную двойку; при раздражении ассистента - непременно двойку.
Самое частое явление на экзамене, что, отвечая отлично "Мантую, Пескиеру, Леньяно", ученик на вопрос: "Какая религия исповедуется в Италии?" (коварный вопрос ассистента, если он опытен), отвечает- "лютеранская", а на его смех поправляется: "Нет, протестантская". В учебниках об этом два слова, и как на грех в двух терминах (опытный учитель непременно должен один вычеркнуть, для избежания катаклизмов): "лютеранскую и протестантскую религию исповедуют" - и дальше был перечень государств и народов, ее исповедующих; притом все это было мелким шрифтом, и год назад. Если скажут, что "в Риме - папа", то ученик не понимает, почему папа не может быть лютеранином, ибо курс истории для него еще не начинался в том классе. Но это подробность, и она отвлекает нас от одной точки, на которой мы хотели бы сосредоточить внимание читателей.
Совершенно ясно, что за каждый год курс географии так целостен в себе самом, так мало связан, или точнее, вовсе не связан с предыдущим и последующим, что экзамен мог бы быть произведен в конце каждого года и за один этот год. И пусть будет дано к экзамену 4 дня. Во-первых, ввиду не очень далекого экзамена уроки в году приготовлялись бы тщательнее, т.е. они приготовлялись бы и тогда, когда завтра, наверное, не будет спроса, "не может быть спроса" по довольно верному расчету ученика (ученик спрашивается через 4-5 уроков - в 5-й или 6-й). Итак, вся годовая работа была бы честнее, "под острасткой" и с очевидною бесплодностью обмана, опасностью лени; "все равно к экзамену нужно будет готовить" - это так просто, когда экзамен близок, когда он, наверное, будет очень строг и внимателен. Но вот наступает время экзаменов, и дано, как я сказал, 4 дня. На восемь учебных предметов это всего займет один месяц и 2 дня, т.е. немного. А главное, посмотрите какая чудная, плодотворная работа: уже тут, наверное, его вызовут к столику -одного; перед незнакомым и, следовательно, немного страшным ассистентом; и будут спрашивать неизвестно о чем из всего курса, 97 страниц. На 4 дня - это почти по 25 страниц на день, которые он полупомнит, и даже чуть-чуть больше, чем полупомнит. Он берет книгу и ландкарту и вплотную, от утреннего чая и до ужина, учит. Трудно, ужасно трудно - т.е. потому, что погулять некогда; но так как приготовление вполне возможно, то оно и необыкновенно радостно (насыщающе). Помощи учителя не нужно вовсе, он и без нее во всем найдется, ибо это все уже пройденное, объясненное, и много-много несколько месяцев назад. Испытание за один год можно и следует произвести в четыре раза внимательнее, чем за четыре года: т.е. из данного курса спросить и много, и разнообразно, и долго. Ученика можно в самом деле "пытать" на курсе (всего лучше без билетов, "по всей программе"). Итак, как теперь он силен, ему дана возможность быть сильным, то он и борется, а наконец - если не ленив и не окончательно неспособен - и побеждает учителя в его усилиях, ассистента в его хитрых вопросах. Это - настоящее торжество. Это - сознание силы. Это - действительно оправдание за год и "отчет" без "подделок" в "бухгалтерских книгах". Но это просто - вот в чем беда; это всякий мог бы придумать - вот в чем несчастие. Не могла же знающая себе цену педагогика делать то, что всем понятно, и думать так, как всякий мог бы думать. И она повторила, но только уже на деле, мольеровского доктора, который на замечание, что, кажется, внутренности человеческого тела не так лежат, как он предполагает, дал знаменитый ответ: "Nous avons tout cela change" ["Мы все это изменили" (фр.)]...
С великой напыщенностью была проведена реформа экзаменов в начале 70-х годов; с напыщенностью, мы говорим - судя по объяснениям новым правилам о них. Теперь, как объяснялось там, ученикам дается возможность обнять сознанием, т.е. в три приема экзаменов вместо восьми, гораздо большие и, следовательно, более цельные отделы проходимых наук; что же касается до экзаменов, то сговорено было, что они не могут быть трудны для учеников, ибо ученик и в середине года всегда все старое должен знать, а испытание "отнюдь не должно быть испытанием памяти". При этом не вникнуто было в характере отдельных предметов, где, как например, в географии и истории, каждый год положительно также самостоятелен, как и четыре или два, а в других предметах, как алгебра или латинский язык, связаны решительно все классы гимназического уровня. И ни в каком случае не связаны эти классы с такою тщательною правильностью, что вот "четыре года" - и закруглено, "два года" - понять закруглено. Все это - фантазия, происхождение которой просто непостижимо. Но гораздо хуже потому что мучительнее, мучительно до крови, до "повышения температуры" - фатальные слова: "испытание не должно быть отнюдь испытанием памяти". И ведь какая спокойная фраза, какой спокойный стиль, почти цицероновскою прозой: а под этой фразой столько улеглось голов, сколько разбитых жизней, столько расстроенного здоровья у самих учителей, что и выразить, и передать, и понять - не испытав - нельзя. Да скажите, пожалуйста, если вам нужно переводить из Ливия, как это "не помня" слов и значения окончаний вы переведете? или из физики: "расскажите закон Ома" - и тоже можно рассказать "не помня"? О чем же "говорить" на экзамене; как это разводить "не помня", т.е. не требуя, чтоб ученик "помнил" - какую-то философию; да и гимназический курс, в полном составе своем, есть номенклатура, и что значит "рассуждать" о номенклатуре? Вот в билете, вынутом учеником стоит "Война за испанское наследство": как же это спросить его о ней, "не делая испытания памяти". Разве, умолчав об именах полководцев, битвах и точных годах, когда битвы произошли, ограничиться: "ну, что, трудна была война?" - "трудна"; "из-за чего?" - "из-за испанского наследства"; "у кого?" - "у Франции против союзников"; "при каком короле (с робостью)?" - "при Людовике XIV"; "и очень разорительна?" - "Франция пришла в ужасное нищенство и стала на край гибели"; "хорошо, достаточно". Приблизительно в таком виде представлялся экзамен организаторам его; или, точнее, вовсе ничего не представлялось, но цицероновская фраза, как бы из "Natura deorum" ["О природе богов" (лат.)] - уже висела на кончике пера, и как было не написать ее, а написать - и не построить на ней выводов, в построив - произвести "уныние, мор и глад" в юношестве целой страны, взломанные замки и срезанные печати. И в самом деле, посмотрите, что вышло:
Мальчик 9-11 лет знает, что экзамен будет через четыре года. В детском возрасте, кто помнит его у себя, четыре года - это бездна. В детстве вообще время представляется растянутее, чем в зрелом и особенно преклонном возрасте, когда годы получают какую-то бегучесть, начинают почти мелькать для воспоминания и ожидания. 11-летний мальчик с ужасным трудом, хотя и очень сладостно, представляет себе 16-летний возраст свой. Это - другая эпоха, другой мир, и уча, например, Соединенные Штаты Северной Америки, с ужасным множеством их городов, он никак не может представить себе, что в те золотые 16 лет его потребуют за это и в этом именно уроке к ответу; да и потребуют если, он тогда будет удивительно сильный, "совсем большой" и "тогда это ничего не стоит". Назавтра же его, наверное, не спросят, а города трудны, и главное - се "пенька" или "сталь", иногда "свиньи" как в Чикаго: до того неинтересно. И вот софизмом возраста, далеким как бесконечность, т. е. для детского представления, экзаменом, и никакою нуждою сегодняшнего дня - он манится выучить урок в 2/3 его, "на всякий случай", "если учитель спросит с парты поправить отвечающего". Мелькают недели, месяцы; проходят годы: Соединенные Штаты совершенно рассеялись в тумане, почти сливающийся с Китаем, где-то колышущимся меж океанами, и только один город "Нью-Йорк", да еще "Миссисипи, с притоком Миссури" - торчат, как мачты затонувшего корабля, из этого тумана. Идет конец 4-го класса. И мальчик, который начинает чувствовать первые и самые бледные, "как бы трепетания пальцев", утренние лучи любви, мальчик полугерой, помнящий Муция Сцеволу с его "civis romanus sum", в один из чудно-весенних дней получает в руки том в 447 страниц как бы из Брокгауза, - с требованием, где бы его ни спросили из этого тома, напр., о Соединенных Штатах, три года назад так плохо выученных и ни разу не повторенных, он должен, отнюдь не перемешивая ни "свиней", ни "стали" ответить пунктуально те 4 страницы, какие есть о них!
Он ничего не помнит. Ему нужно выучивать это вновь, т. е. почти вновь, кроме Нью-Йорка, Миссисипи и Миссури. - А таких страниц 447, и он возьмет, перед директором, учителем и ассистентом, четыре билета с точным обозначением каких-то фатальных четырех мест из "Брокгауза". Конечно, он идет к столу "ни жив, ни мертв"; и как время близится к экзаменам, т. е. еще с великого поста, он уже знает, что будет "ни жив, ни мертв"... Знает и, конечно, ничего не может сделать; не мог сделать ничего уже за весь четвертый класс, когда учителя рвали друг у друга время. Весь состав учеников, уже за год, за полтора начинает чувствовать, что там, в четвертом классе, должно совершиться что-то странное: или "всех провалят", или "все обманем". Провалить никак нельзя, это и учителя понимают: это значило бы пятый класс оставить пустым, без учеников, закрыть его вовсе. Факт, о котором самый вопрос никому не приходит на ум; и фатально у всех, т.е. у учеников и учителей эта дилемма, этот "педагогический тупичок" (есть в Москве такие улицы, без выхода "в другую сторону") разрешается в неестественный, унизительный до боли, до сравнения с загнанною лисой, прыжком через забор или в подворотню, который почему-то называется "экзаменом".
Лет шесть назад я присутствовал на испытании зрелости по Закону Божию; это было в городе Е. Экзаменовал законоучитель С. Н. Г.; директором был один из строжайших и лучших педагогов, каких я знал, г. З. Он нравился мне строгостью своею, исполнительностью, законностью; характера был скромного. Приблизительно среди экзамена он перегнулся ко мне и прошептал как бы удрученно: "До чего неприятная у С. Н. манера экзаменовать: он все сам говорит, мешает ученику дать сколько-нибудь целый рассказ или связное объяснение; и совершенно нельзя судить, знает что-нибудь ученик или не знает". Я согласился. Законоучитель был так уважаем и так действительно почтенен, что нельзя было и думать сделать ему замечание или попросить изменить систему спрашивания. Да и не к чему было придраться: он просто был очень оживлен, горячо относился к предмету, умно и с одушевлением говорил, и конечно спрашивал, т.е. иногда, и почти сейчас же всегда перебивая ученика. Говорили собственно двое, учитель и ученик, и совершенно невозможно было распознать, каково именно знание ученика. Ну, что ж, манера, как манера; может быть, не очень удобная, но уж нужно примириться. В этот год была произведена одна из лучших, благотворнейших в министерство гр. Делянова мер: в некоторых классах, сверх четвертого, шестого и восьмого, и по некоторым предметам, но и не во всех классах и не по всем предметам были установлены уже годичные экзамены. Т.е. сделана была попытка, но не решительная, заменить многогодичные испытания. Между прочим, в этом году впервые был назначен экзамен во втором классе по Закону Божию, при том же законоучителе, и я был назначен "председателем испытательной комиссии" (какие все термины, точно "magister sacri cubiculi" ["хранитель святых покоев" (лат.)].). "Комиссия" и состояла только из меня и законоучителя. Я должен был, держа перед собою список учеников, вызывать их и, так сказать, проектировать отметку; законоучитель, конечно, спрашивал. Каково же было мое изумление, когда, положив руки, законоучитель не промолвил ни одного слова, а ученики что называется "резали", т.е. отвечали без запинки, полно и ясно. Экзамен был возможен, для него даны были возможные формы, возможные условия. Был дан день или два на подготовку; подготовлялась 1 книжка; с полуднем после предыдущего экзамена это выходило 1 1/2 или 2 1/2 дня, и все же, особенно не спав хоть одну ночь, можно было выучить. И ученики выучили.
Но в восьмом классе при обязанности ответить: 1) из катехизиса, 2) богослужения, 3) истории церкви, т.е. с текстами слово в слово из первого и ектеньями, "ирмосами" и "кондаками" из второго; при одном дне подготовки (нельзя более) и когда проходились: катехизис в третьем классе, т.е. 5 лет назад, и богослужение в четвертом, т.е. четыре года назад, - конечно, при полном молчании учителя ученик дал бы полное же молчание, а еще 2 ассистента и директор "констатировали бы" факт, с донесением в "учебный округ"... Но этого сделать невозможно было; уж лучше пожар гимназии, мор в городе, но не этот особенный и исключительный в империи случай полного молчания. И вот в империи все, т.е. в каждой порознь гимназии, в критический момент "испытательная комиссия" прыгает кто через забор, кто в подворотню; учитель - почтенный, седой, высокообразованный, в рясе - бежит рядком с учеником и так вплетает свои две ноги промеж его двух ног, что нельзя разобрать, которые ноги бегут и которые стоят; "решительно нельзя судить, хорошо ли знает и даже знает ли что-нибудь ученик", как сказал мне в тот памятный день суровый наш директор.
Я тогда припомнил другого законоучителя, в другой гимназии, г. П., и догадался, что он также обманывал, но по другой, следующей системе. Напр., ученице (дело было в женской гимназии) попадается билет: "особенности богослужения на Страстной седмице". Ученица начинает отвечать неровно и, может быть, только нервно, как законоучитель ужасно громко спрашивает: "В память каких событий из жизни Спасителя учреждены церковью эти дни?". Несколько недоумевая, ученица отвечает: "В память крестной смерти и страданий Спасителя". - "Расскажите же нам об этой крестной смерти и страданиях". И вот ответ, т.е. билет и, собственно, весь курс, - подменен. История распятия Иисуса Христа так известна, а отличия богослужения довольно затруднительны. На "истории" ученица, да и никто нигде не собьется, и, при шумном почти удовольствии учителя, она громко, отчетливо отчеканивает ответ. Т.е. она говорит громко, отчетливо, осмысленно минут 5-6, и "битва выиграна", "честь спасена". Теперь если она и запнется несколько на заключительном бегучем вопросе законоучителя или ассистента: "Ну, а что же читается в великий четверток"... учитель мягко ее поправит, все поймут, что она уже устала и что нельзя же ее держать у столика 1/2 часа...
Что при доказывании теорем на доске, по математике, ученик лишь наполовину "доказывает", а остальную и руководящую, подсказывающую половину доказывает учитель, "знаток предмета и мастер преподавания", - это всем по внешности известно и после сделанных объяснений должно стать для всех понятно в своем смысле. Я передам о том, что мне точно, потому что субъективно, известно еще об одном экзаменном секрете, к которому я прибегал после многолетнего обдумывания всего положения дела.
Пусть экзаменуется 20 учеников, из тома Брокгауза, - как было у меня 12 лет в 4-м классе. Если весь том спросить на экзамене, то нужно экзаменовать неделю и, очевидно, неделю нельзя экзаменовать: никто не согласится сидеть, да и никто не позволит этого. Следовательно, весь курс не будет "проговорен" на экзамене, но за время четырех, положим, часов будет "проговорена" его 1/18, приблизительно, часть. Теперь, я так и поступал: учеников 20, дается 23-24 билета, из которых каждый такого объема, что его нужно говорить 3-4 часа. Я ученикам давал программу и объяснил, что, конечно, никто у них не будет слушать всего билета, но его 1/18 часть, минут на 12-15 рассказа, страницы 3-4 учебника. Эти 3 страницы, т. е. в каждом билете, они и должны выучить, но хорошо; остальных же вовсе не учить. 3x23 образует 69 страниц текста, вместо 447, и они за день и ночь в силах приготовить его не дурно, за два дня - хорошо. В обмане этом, т. е. собственно в развитии его, дальнейшем утончении, мне помог товарищ-учитель, у которого программы писались как-то ужасно хитро и спутанно, и я, присутствуя у него на экзаменах, приписывал это его педагогической изобретательности. Он был старательный педагог, педагог-щеголь. Бывало, по географии: у него не сплошь в билете: "губернии центрального пространства"; а, наприм., 1/4 губерний этих и еще хлебопашество в Сибири или скотоводство в среднеазиатских владениях (последние две рубрики очень легкие, "литература"; страшны же всегда имена и показывание на немой карте). В добрую минуту он меня раз спрашивает: "Вы как, В. В., составляете программы?". Я объясняю ему; объясняю мучительные места программы, как, наприм., системы искусственных водяных сообщений, на которых ученик всегда неизменно проваливается. "Я не так составляю". Он был очень добр в эти минуты. "Отчего вы берете в каждый билет не сплошь из одного места учебника, но из нескольких; и так, чтобы билет начинался неизменно легкою частью курса, что-нибудь из "общих понятий", а губернии и города - в конец?". А что же ассистенты? - спросит читатель. А у ассистентов, во-первых, я буду ассистентом, и это почти вексельным способом обеспечивает их скромность. Но самое главное: ассистенты, кроме одного молчаливого по объясненной причине специалиста, вовсе не компетентны в курсе предмета и слушают лишь звон ответа, а вовсе не мысль его и не факты: так что, если, отвечая такое-то царствования, ученик черпает немножко из соседнего царствования, вперед или назад, но не из окончательно далекого, например, не мешает "Карла V" с "Карлом XII" (что случалось), - никогда его не поправляя, я был совершенно уверен, что и никто не поправит. А ученику возможность ошибки, т.е. право сделать одну грубую и ясную ошибку, нужно сохранять до последней секунды ответа, когда уже выставляется ему балл и директор говорит сухо "довольно". Так все мы и грешили. Но вот в этой последней черте греха - и проблеск избавления.
Я сказал - никто не компетентен. Ни на минуту не сомневаюсь, что если бы взять всех окружных инспекторов, т.е. сейчас, с постели, без подготовления, и сказать им: "Потрудитесь рассказать Войну за испанское наследство", то из них, кроме того, что она была в точности "за испанское наследство" и при "Людовике XIV", вероятно, немногие бы еще немногое сказали; и совершенно никто не дал бы ответа в той полноте и целости фактов, как обязан дать ученик VI-го класса и как обязаны проверить, но не могут проверить, ассистенты и директор. Т.е. билет, вот, напр., об испанском наследстве, есть собственно говоря некоторое высшее и тайное знание, коим обладают учитель и ученик, при неведении его ассистентами и довольно, вероятно, окружными инспекторами. Одного попечителя я знал, что входя на урок, он всегда и только становился у окна и смотрел на двор гимназии. Т.е. ему неловко было быть в классе, когда он не мог бы, конечно, вставить ни одного слова, которого не поправил бы ученик. Это свидетельствует, что приблизительно 3/5 программы - сверхобразовательны, т.е. не составляют никакой принадлежности "образованного и развитого человека", какими, конечно, следует предполагать попечителей, окружных инспекторов и даже учителей гимназии. И следовательно, если эти 3/5 введены в программу гимназий, то вовсе не за содержание свое, "для округления сведений", а исключительно и только за метод, как орудие упражнения способностей ученика и чтобы он "не избегался". Значит, программы гимназий можно сокращать сколько угодно, по крайней мере до уровня сведений окружных инспекторов и учителей гимназии (не специалистов как одних, так и других: из окружных инспекторов "не по своему предмету" ни один не решится спрашивать в старших классах, боясь, что "срежется"). Но если так, все и должно быть приспособлено к методу, к благотворности восприятия; к одухотворенности моментов усвоения. До сих пор и всегда этому препятствовал страх: "А что же факты, сведения, как же пройти программу, которую и сократить нельзя, ибо как в Пруссии, так и в Саксонии...". Вероятно, в Пруссии и Саксонии не рассмотрено тоже, на что я здесь указываю и что вообще бывает утаена, а, во всяком случае, не для чего ученикам быть фактически обогащеннее окружных инспекторов, и, следовательно, 3/5 программы может быть сброшено. Остающиеся 2/5 могут уже быть разучиваемы до ниточки, до безупречной точности знания и даже до понимания.
При этом и экзамены, эта благотворнейшая и лучшая часть учебного года, может и должна быть широко развита. Экзамен должен быть "пытанием", и не только знаний, но и развитости ученика. Лучше всего, конечно, - и это может быть сделано сейчас, ранее всякого преобразования программ - восстановить простоту и ежегодность их. Еще лучше было бы, т.е. легче для учеников, если бы со всею строгостью и формализмом, не в качестве "келейных и потому не серьезных репетиций" были введены полугодичные экзамены: 16 семестров в гимназии - вот когда ученики стояли бы начеку, "ушки на макушке"; и не образовывались бы в сознании их те печальные и зыбкие туманности фактического знания, которые в критический момент вопроса, экзамена, ревизии так обильно губят их. Вообще удивительно, что преобразования в положении гимназий, до странности легкие, если их правильно понять, и так мучительно необходимые, откладываются год за годом, как некоторая сложная концепция, как в своем роде "зыбкая туманность", где не усматривается краев и определенного содержания. Очевидно, все еще малоизвестны детали положения дел и от этого не видно, что именно следует сделать.
Впервые опубликовано: "Новое Время". 1897. 29 апр. No 7603.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_ob_ekzamenah_v_srednih.html.