Рубан Василий Григорьевич - Лидия Гинзбург. Неизданные стихотворения Рубана

  

  

   XVIII век. Сборник. Выпуск 1.

   Изд-во АН СССР. М.; Л., 1935

   Оригинал здесь - http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=6001

  

   В незаконченной статье 1833-1835 гг. так наз. "Мысли на дороге" Пушкин писал: "Patronage (покровительство) до сей поры сохраняется в обычаях английской литературы. Почтенный Кребб, умерший в прошлом году, поднес все свои прекрасные поэмы То his Grace the Duke etc. (его светлости герцогу и т. д.)... в России вы не встретите ничего подобного. У нас, как заметила M-me de Staёl, словесностию занимались большею частию дворяне... Это дало особенную физиономию нашей литературе; у нас писатели не могут изыскивать милости и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями. Что же из этого следует? Что нынешние писатели благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов или Костров? Позвольте в том усумниться.

   "Нынче писатель, краснеющий при одной мысли посвятить книгу свою человеку, который выше его двумя или тремя чинами, не стыдится публично лгать руку журналисту, ошельмованному в общем мнении, но который может повредить продаже книги, или хвалебным объявлением заманить покупщиков...

   "К тому ж с некоторых пор литература стала у нас ремесло выгодное, и публика в состоянии дать более денег, нежели его сиятельство такой-то или его высокопревосходительство такой-то".

   Пушкин довольно точно сформулировал буржуазную социологию писательского ремесла, в отличие от феодальной социологии, и отдал предпочтение феодальной. В середине 30-х годов вопрос о социальном положении писателя был для Пушкина мучительным и личным вопросом. Он говорит об этом как историк и как современник, для которого даже времена Ломоносова и Кострова существовали еще в устном предании воспоминаний и анекдотов. Наряду с новым для России буржуазным типом писателя, прямо зависящего от публики, Пушкин различает два феодальных типа: писатели-дворяне "не могут изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными", и вместе с тем: "Ломоносов наполнил торжественные свои оды высокопарной хвалою; он без обиняков называет благодетеля своего графа Шувалова своим благодетелем; он в какой-то придворной идиллии воспевает графа К. Разумовского под именем Полидора; он стихами поздравляет графа Орлова с возвращением его из Финляндии... Дело в том, что расстояние от одного сословия до другого в то время еще существовало. Ломоносов, рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем, по чину он мог быть им равным)". ("Мысли на дороге").

   Формально Ломоносов статский советник и дворянин. Но писатели из рядов поместного дворянства, с их исконными классовыми вожделениями, с их враждебностью принципу бюрократического самодержавия - противополагались Пушкиным идеологически безответственным наемникам власти и знати.

   В деятельности писателей-наемников XVIII в. на некой "высшей" ступени стояли темы столь официальные, что в их пределах и воспеваемый и воспевающий теряли личные признаки, превращаясь в абстракцию монарха, вельможи, полководца, как и в абстракцию пиита. Абстракции и стали по преимуществу достоянием печати и потомства. Те же ступени поэтической лестницы, на которых социальное раболепство неприкрыто сменялось личным угодничеством, обычно скрывались в быту. Тем существеннее для малоисследованного вопроса о вельможном меценатстве XVIII в. рукописное наследие коллежского секретаря и сочинителя Василия Рубана. {В рукописном отделении ГПБ хранятся две тетради стихотворении В. Г. Рубана (шифр F XIV, No 46). Наряду с черновиками и списками его печатавшихся од, переводов и надписей, они содержат большое количество подносных стихотворений. Из этого материала до сих пор опубликовывались только отдельные строки в статьях и библиографических заметках о Рубане. Ряд подносных стихотворений публикуется целиком впервые в настоящей работе. Тексты рукописей Рубана часто неисправны; в иных случаях недостает части стиха или даже целой строки и т. д.} Ибо вряд ли ритмическая речь когда-либо служила для более откровенного разговора о подачке за восхваление и о восхвалении за подачку.

  

  

   Дел домостройственных ты, Пассек, председатель.

   И блага общего ты твердый надзиратель.

   Все Общество тебя за труд благодарит,

   Споспешником тебя оно благ общих зрит.

   Быть членом Общества сего я честь имею,

   Но как полезным быть ему не разумею.

   О земледелии писал стихи Марон,

   Но в Риме огород имел при доме он

   И дачу, какова твоя при Могилеве,

   Он хлеба всякого заботясь о посеве

   И роды разного там содержал скота.

   Пленяла взор его мест сельских красота.

   И хвалит своего щедроты Мецената,-

   Чувствительной души то должна дань и плата.

   Подобной щедростью и я тебе хвалюсь

   И царской звать ее щедротой не стыжусь.

   Пять тысяч четвертей земли мне князь Тавриды

   Давал, но на письме ее лишь зрятся виды,

   В поместье ж не пришла сия поднесь мне часть.

   И я не знаю кто принял ее во власть,

   Или казенною осталася поныне.

   Я бобылем живу и в горестной судьбине,

   И нанимаю дом, хоть не весьма хорош,

   Доколе есть еще в кармане царский грош.

   Своей же нет земли ни четверти аршина.

   Наследие мое всех улиц грязь и тина,

   Котору всякий день ногами я мешу

   И часть не малу в дом на обуви ношу.

   Я делал опыты и из сего навоза,

   И на грязи моей росли тюльпан и роза.

   Но кая польза мне от опытных цветков,

   Я лишню истоптал лишь пару башмаков,

   И опыты мои мне бесполезны стали,

   Когда цветы мои засохли и увяли.

   Под руководством я теперь твоим идя

   И ниву новую парнаску заводя

   Во приобретенном краю недавно польском.

   И слыша земляков о действе том иройском,

   Во кратком слоге их я подвиг описал;

   С сим опытом трудов пред твой я взор предстал.

   Врожденную в тебе любовь к наукам зная

   И добротворный дух твой сердцем почитая,

   Льщусь выгоды в тебе желанные иметь:

   Домостроитель ты и знаешь, чем согреть

   Оледеневшую земли замершей жилу.

   На многомощную твою надеясь силу,

   И опыты моих хоть небольших трудов

   Во благодетельный вручая твой покров,

   От меценатской же я жду твоей десницы,

   Что щедрой взору ты представя их царице,

   Желаемое мной составишь щастье тем;

   С покорностью теперь тебя прошу о сем.

  

   Социальные факты, сопутствовавшие торжественной оде, как нечто запредельное тексту и подразумеваемое, на низах одической литературы переместились в текст. Послание к Пассеку имеет двоякое назначение: во-первых, утилитарное - прошение о пожаловании земли; {*} во-вторых, теоретическое - размышление о том, что каждый меценат имеет такого Марона, какого он заслуживает.

   {* Для верности Рубан адресовал еще и Зоричу то же самое послание с небольшими вариантами:

  

   Ты в крепость, в слабость я телесну облечен,

   Твой дом обилием - мой скудостью снабден.

   Карета, лошади - все у тебя готово.

   На стихотворное лишь я обилен слово.

   Деревни у тебя и многоплодный сад.

   Я и надежды сих лишен иметь отрад, и т. д.

   Деловая часть обоих посланий совпадает полностью.}

  

   Рубан был украинец, вероятно, из казаков. Во всяком случае из Московской духовной академии он поступил в разночинскую гимназию при Московском университете. {О существовании документа, подтверждающего это с несомненностью, сообщил мне Г. А. Гуковский.} По окончании университета Рубан служил в Коллегии иностранных дел переводчиком; потом протоколистом Межевой экспедиции в Сенате. С 1774 г. он, в течение 18 лет, состоял секретарем Потемкина, причем в 1784 г. был определен Потемкиным в Военную коллегию, в качестве заведывающего иностранной перепиской и переводчика с польского языка деловых бумаг. В этой должности Рубан дослужился до чина коллежского советника (см. Б. Модзалевский. В. Г. Рубан, СПб., 1897).

   Рубан - один из самых усердных и плодовитых литературных работников второй половины XVIII в.: переводчик, поэт, автор статистических, географических и исторических статей, специалист по сочинению надгробных и других надписей и издатель нескольких журналов. Но современники знали не только официальную и печатную сторону деятельности Рубана. В. Капнист писал

  

   Но можно ли каким спасительным законом

   Принудить Рубова мириться с Апполоном,

   Не ставить на подряд за деньги гнусных од

   И рылом не мутить Кастальских чистых вод? {*}

   ("Сатира I")

   {* Ср. отзыв Д. И. Хвостова: "Рубан не иначе восходил на Парнас как для прославления богатых и знатных особ".}

  

   Очевидно, что Капнист не имел здесь в виду рубановских од в честь побед Суворова, или "... на кончину ее светлости Евдокии Борисовны, владеющей герцогини Курляндской и Семигальской", или "На день рождения Императрицы Екатерины II":

  

   Узрев рожденья день на свет Екатерины,

   Покрылись зеленью и горы, и долины,

   И небо, и земля, и сонм огней и вод.

   И церковь, и чертог, и войско, и народ

   Приемлют радостны торжествованья виды,

   Питомицу зря муз и Марса, и Фемиды,

   Возведшую с собой на августейший трон

   Науки, ремесла, художества, закон...

  

   Все это могло быть как угодно бездарно, но в конце концов ничем принципиально не отличалось от оды вообще. Капнист очевидно намекает на специфическую подносную поэзию Рубана, в значительной своей части рукописную. {*}

   {* Впрочем, и среди печатной продукции Рубана можно указать весьма своеобразный опыт. А именно "Дифирамб пану Фаддею Костюшке, разбитому и взятому в плен с предводимыми им польскими мятежниками при замке Мачевице в 60 верстах от Варшавы 29 сент." (1794 г.). Это вещь, написанная в солдатском, "суворовском", стиле, очень далекая от официальной военной поэзии XVIII в., нечто вроде агитационных афишек Растопчина 1812 г.

  

   Узнавши Ферзен сих к себе гостей приход,

   Венгерское вино и липец ставит миод,

   С учтивостью прося их питей сих покушать;

   Но зря, что не идут и не изволят слушать,

   Солдатским их своим попотчивал пивцом,

   И показал себя пред ними молодцом,

   Он храбрым росским дал приказы генералам,

   Чтоб воздали они сим должное нахалам...}

  

   "Гнусная ода" отличалась от торжественной оды, прежде всего, отсутствием одической абстрактности и перифрастичности, в силу которой вещи не назывались своими именами, а по возможности греческими и римскими; по-русски то же самое выходило "гнусно". Причем гнусность могла ощущаться не только в попрошайничестве самого пиита, но и в чересчур откровенном ожидании "монаршей мзды" для особ воспеваемых. Вроде обращения к Ал. Ал. Саблукову:

  

   Грудь, Саблуков, твою Владимир осеняет

   И сродника к себе в соседство ожидает.

   О сем на небеса мольбу усердну лью:

   Да Невский озарит грудь Александр твою,

   И если вечным сном я взора не закрою,

   То с александровской узрю тебя звездою ...

  

   Рубан работал и в торжественном и в "гнусном" роде, иногда простодушно смешивая их признаки. Подобное сочетание мифологических абстракций с бюрократическими терминами представляет собой следующее его произведение:

  

  

   По воле божества и силою указа,

   Граф Зубов членом стал Военного приказа!

   Держащим на врагов со молнией перун,

   Которому и Марс послушен и Нептун.

   Все рады суть сему, я паче всех доволен,

   Быв лета многие неизцелимо болен,

   Надеяся, что он по милости своей

   Спокойством облечет моих остаток дней:

   В военной бо и я советником служу,

   Но не советую, а только превожу

   На русской польские патенты и дела,

   Но кроет мрачная мои зеницы мгла,

   И продолжать уже сей труд не дозволяет,

   Хотя усердием мой к службе дух пылает:

   Уже бо тридесят и слишком лет прошло,

   Как в офицерский чин мя счастье возвело,

   Шестой же от роду лет прохожу десяток,

   И в жалованьи весь мой состоит достаток,

   Да разве мне своей деревней счесть Парнасс.

   Скотины же один, но ветхий уж Пегас.

   Осьмнадцать лет служил при князе я Тавриды;

   Но к горести моей и к чувствию обиды

   Тот, кто трудившихся при оном представлял

   Умершим знать меня сочтя, не написал,

   И тем лишил меня участия награды

   На штат покойного от росския Паллады.

   Котора матерни на всех щедроты льет

   И как живущим, так и мертвым воздает

   За труд к отечеству, о редка добродетель!

   Да продлит жизнь ее вселенныя содетель

   До самых позднейших времен и лет, и дней,

   Для счастья подданных, для помощи царей.

   Не люди лишь одни, но рыбы, звери, птицы,

   Как удивленный перс, быв у сея царицы,

   Заметил, - от нее довольством снабдены, -

   Чего же ожидать словесные должны?

   Хоть подданным ее последним я считаюсь,

   Но милостьми ее вседневно озаряюсь,

   И благодарственные песни приношу

   И буду пети ей доколе же дышу.

   Найбольшим для себя то счастьем почитаю,

   Что жизнь во дни ее на свете продолжаю.

   Не лишних требую при старости наград,

   Но чтоб коллежских мне советников оклад,

   Каков в сем городе по штатам утвердила,

   Чтоб оной дать и мне теперь благоволила;

   Или ясней сказать, чтоб до последних дней

   Мне семьсот пятьдесят в год пенсии рублей

   Высоким повелеть изволила указом,

   И чтоб уволен я Военным был приказом

   От скрибы, ибо я уже и слеп и глух,

   Лишился зрения и потерял мой слух.

   Вот в чем моя к тебе, граф Зубов, просьба слезна

   Не сделай моего прошенья бесполезна;

   Но милость бедному пииту покажи,

   И к благодарности дух старца обяжи. {*}

   23 генваря 1794.

   {* Это послание, так же как и первое, о двух адресатах. В том же 1794 г. оно было представлено графу Салтыкову, причем строки: "Вот в чем к тебе моя, граф Зубов, просьба слезна" - в салтыковской редакции читается: "Вот в чем к тебе моя, граф, ныне просьба слезна". После точно воспроизведенной деловой части, следует вариант:

  

   Прости, что просьбой сей тебя я утруждаю,

   Надежнейших к сему путей не обретаю.

   Что пользы в том, что я зажиточным знаком,

   Они на лошадях, а я хожу пешком,

   А конный пешему товарищ не бывает,

   И сыт голодного едва ли понимает?

   Ты с чувством и душей, граф Салтыков, рожден,

   Будь горестной моей судьбою убежден.

   Все то свидетельством любви твоей почту

   И добротворцов тя к числу моих причту.}

  

   Перун и Нептун, Парнасс и Пегас не закрывают от взоров читателя вполне житейскую обстановку военной канцелярии; а от "Росския Паллады" требуется -

  

   ...чтоб коллежских мне советников оклад,

   Каков в сем городе по штатам утвердила,

   Чтоб оной дать и мне теперь благоволила;

   Или я_с_н_е_й с_к_а_з_а_т_ь, чтоб до последних дней

   Мне семьсот пятдесят в год пенсии рублей

   Высоким повелеть изволила указом...

  

   Вот это стремление "ясней сказать" о 750 рублях пенсии и покоробило дворянскую щепетильность Капниста. Поэзия славословии звучала пристойно, покуда она оперировала общими знаками политических величин и социальных категорий. Всякий частный случай граничил уже с неприличием. Кстати, как бы конкретно ни изъявлял Рубан желания получить пенсию, в этих домогательствах все же был оттенок официальности. Но Рубан дошел и до таких "частных случаев", как стихотворная благодарность за обед:

  

  

   Нарышкин, обершенк Второй Екатерины,

   Дом коего явил мне древние Афины!

   С гречанкой грека в нем беседующих зрел,

   Равно и древний Рим тут случай зреть имел,

   Латинским языком имея в нем беседу,

   Хозяйкою потом оставлен для обеду,

   Которой слабых сих был слог мой поднесен,

   И с благосклонностью от оныя прочтен.

   На ней священнейший геройский знак сияет,

   И образ божества грудь оной украшает!

   Отборных явств имел я за столом куски

   От благотворныя хозяйския руки,

   С благоговением котору лобызаю,

   И что за милости сии воздать? - не знаю.

   Какое лучшее на свете есть вино:

   Такое при столе мне было подано.

   Потом, когда уже из-за стола все встали,

   То о приехавшем с письмом гонце сказали.

   Хозяин сам сего представил мне гонца,

   Запечатленного я видел письмеца

   Обверт со надписью и города на оном,

   Я удовольствие мое явил поклоном.

   Простясь с хозяином и в дом свой отхожу,

   Открыл письмо и клад во оном нахожу.

   Без всех заслуг моих хозяйской знак любови

   И знаменитыя благорожденной крови

   О ближнем чувствие, я оным поражен,

   Не зная сам за что был столько одолжен.

   Но сим не кончилось, еще, еще оттуда

   Два сорта яблок мне пришли, два целых блюда

   Печеных с сахаром, а из других компот -

   Чем вдруг с запасом стал карман, желудок, рот.

   Блажен кто жизнь свою во благе провождает,

   Небесну мзду тому создатель обещает,

   Для оказания ж без просьб, докук услуг

   Являет образ нам пресветлый Фебов круг.

   Вседневно он, всходя небесных вверх селений,

   Не дожидался ни от кого молений,

   Благотворительны лучи лиет на всех,

   Чтоб быть споспешником отрады и утех

   Многоразличного земных творений рода;

   Им оживляется и всех вещей природа;

   Как благотворный дождь иль нежная роса

   Засохшие живит и злак и древеса, -

   Так лира скудная живится от щедроты

   И новые к стихам виною есть охоты.

   Вот чувство каково, Нарышкин, я вмещал,

   Как благотворное твое письмо читал;

   Я начертание твоей лобзал десницы,

   Имея полные слез радостных зеницы.

   Что благо я себе нечаянно обрел,

   Небесному сие все промыслу причел.

   И милости твои, как и твоей супруги,

   Без наймалейшей мне оказаны услуги,

   Во всю чувствительны пребудут жизнь мою,

   И я на лире их пред светом воспою.

   Доколе будут в Белт струи Невы катиться,

   Доколе дней моих течение продлится,-

   Дотоле буду я щедроты ваши петь

   И благодарное к вам чувствие иметь.

  

   Отдано 27 ноября 1794 года.

  

   В обращении к Нарышкину фигурируют еще некоторые одические аксесуары - вроде "Рима" и "Белта". Но у Рубана есть и вещи, выдержанные в едином коммерческом стиле. Например, краткое послание к Яковлеву (очевидно Сергею Саввичу, сыну известного богача из мещан - Саввы Яковлева):

  

   Коль, Яковлев, тебе хвала для дочки люба,

   Потщися, чтоб была мне тепленькая шуба,

   Которую уже ты мне и обещал,

   До сочинения еще ее похвал.

   Немедленно они, я думаю, поспеют,

   Коль муфта с шубою мне руки посогреют,

   Которые теперь привел в озноб мороз.

   Я и зимой растить пучек умею роз,

   А матери твоей за похвалу духовной

   Счет после сделаем с тобою полюбовной.

   Она уж сделана мной по твоей мольбе

   И мною вручена, как помнится, тебе.

   Вот видишь, что твоих я просьб не забываю,

   Не забывай и ты, о чем напоминаю. {*}

   {* Приведу еще несколько соответствующих мест из разных посланий:

  

   Зоричу

  

   Ты здравие, герой, беречь мне предписал

   И пятьдесятных шесть при том бумаг прислал.

   С трудом читал руки я почерк твой священный,

   Но списком бывшим в нем столь ясно вразумленный

   И луч твоих щедрот блистательных в них зря,

   Приемлю, искренно тебя благодаря,

   И благотворную десницу лобызая,

   Лью слезы радости, взор к небу простирая,

   Чту новых милостей твоих к себе залог...

  

   Родзянке

  

   Я Вознесенский лист и три листа при нем

   В обверте получил с исправностью твоем,

   Судакское вино, и киевские вишни,

   Благодарения не могут быть излишни...

  

   Даеву (после благодарности за присланный табак):

  

   И думаю еще я от руки твоей

   Из мокрых или же и из сухих вещей {*}

   {* Вариант: Иль яблок, иль сельдей, иль вин, иль овощей.}

   В дар что либо принять, что сам ты порассудишь,

   Чем к благодарности ты сам меня побудишь.}

  

   Столь же стилистически последователен стихотворный "Счет" представленный какому-то заказчику (как видно из текста, игольному фабриканту) за хвалу "покойному родителю" (Рубан был профессиональным составителем надгробий): {*}

   {* В 1799 году, по случаю посещения могилы Рубана, Хвостов написал:

  

   Здесь Рубан погребен; он для писанья жил

   Надгробописец быв, надгробну заслужил.}

  

   Счет забранных в зачет надгробия вещей.

   Я, требуя от вас за надпись награждений,

   За долг вменяю счет составить одолжений,

   Какими жалован я в бытность здесь от вас.

   Вы ласковы ко мне бывали всякой час,

   Фунт чаю получил от вашего я сына

   И в ангел мой сукна для фраку три аршина,

   Бумаги разныя браконанныя десть,

   Да Вашей фабрики иголок двадцать шесть.

   Вот безурониая вам вся до нитки смета,

   Чем своего снабдить изволили поэта,

   И буде нужно, то поставьте в счет их мне, -

   С охотою и то я всё приму в цене,

   Какая, за хвалы родителя покойна,

   Покажется для вас прилична и пристойна.

   Хотя бы сотую иль тысячную часть

   Того, что вы по нем в свою прияли власть,

   Благоволили вы на бедных уделити,

   Не может, кажется, за то греха вам быти

   И польза б тем была родительской души -

   Чистосердечия ты голосу внуши.

  

   За этим утилитарным стихотворством вырисовывается социальное лицо автора - лицо литературного наемника и разночинца; причем позиция эта Рубаном осознана:

  

   Послание H. H. Д[емидову] на новый 1795 год.

  

   Д[емидов], ты желал, чтоб я писал сатиру,

   Да сто рублей твоих {*} известны будут миру,

   {* Вариант: "Да знак щедрот твоих"...}

   Пииту данные в день именин твоих,

   Чем щедрость изъявил ты за похвальный стих.

   Ты встретил с таковым подарком и пиита,

   С каким того, твоя кем пара платья сшита,

   Считая наровне пера с иглою труд;

   Подобный в старину бывал Шемякин суд.

   Теперь ума и рук способность различают,

   Художеств и наук прямую цену знают;

   Но и за сей тебя я дар благодарю;

   И не сатиру, но послание творю;

   B нежности твоей легонько дам заметить:

   Не все то золото, или алмаз, что светит;

   Гнилое дерево равно и червь земной

   В углу при темноте свет испускают свой.

   Блестящи мотыльки, летая над свещою,

   B искры снежные блеск издают зимою.

   Но ошибается наш часто слух и взор,

   Нередко холмики нам кажут виды гор,

   И вещи разные нас издали прельщают;

   Но ближе рассмотря, восторги исчезают,

   И бубны славятся, но за горами лишь;

   Мня зреть большой корабль, смотрю поближе - лодка;

   Мне с кедра шишечка свалилась иль колодка,

   Но я и шишечке при недостатке рад:

   И из нее развесть кедровый можно сад;

   И добрым знаком дар сей неба почитаю,

   Задатком большего я малое считаю,

   Как слышал из твоих я благотворных уст,

   Ты обещал еще, я твой обет не пуст.

   Мне твой родитель был и дядя благодетель,

   Им щедрости была врождена добродетель,

   Они покоятся уже в блаженном сне,

   Ты благ споспешником по оных буди мне.

   От них была моя ущедрована младость,

   Ты не оставь мою днесь дряхлу видя старость,

   Которую уже влечет недуг во гроб.

   Дух благодетельных имея ты особ,

   Призреньем не оставь, да кончу дни в покос.

   Большому кораблю и плаванье большое

   Приличествует быть, ты и за малый стих

   Потщись давать дары достойны рук твоих,

   Усердный буди благ ты ближнему содетель,

   И не останется безмездна добродетель.

   Щедротой шествовать ты начал славы в храм

   И узришь славную щедрот награду гам.

   В наставший новый год тебя я поздравляю

   И прошлогоднего обета ожидаю,

   Который исполнять за долг души вменя

   И дешево труды пиита оценя,

   Вознаграждение соделав оным ново,

   Исполни чрез сие тобою данно слово,

   Которого уже не малы дни я жду,

   Имев с моим трудом достаток твой в виду,

   Понеже старику больному очень больно,

   Когда довольные дать не хотят довольно;

   А от других не так достаточных людей,

   Л с удовольством в дар беру и сто рублей,

   И меньшей дар цены с приятностью приемлю;

   От многих же совсем и ничего не взъемлю;

   Мне бог невидимо прещедрый воздает

   И с лишком пятьдесят меня питает лет.

   Щедрот его к себе я вечно не забуду

   И прославлять его в похвальных песнях буду.

   Доколе же дышу, и тех благодарить,

   Кто будет волей мне его благотворить;

   И не имев своих ни деревень, ни дому,

   Я промыслу его себя вручу святому;

   Зрю щедрящи меня вседневно небеса,

   И благостей его меня поит роса.

   На милосердие его я уповаю

   И дней моих конца спокойно ожидаю;

   Бог мне прибежище, защита, и оплот.

   Вот мысль тебе моя, Д[емидов], в новый год.

  

   Рубан характеризует положение литературного наемника, с горечью отмечая несправедливость в оценке умственного труда. Однако, все это в тоне лакейской резиньяции. Существующее положение вещей очевидно несправедливо, но для резиньяции достаточно и того, что оно существует:

  

   Но и за сей тебя я дар благодарю

   И не сатиру, но послание творю ...

  

   Замечательно, однако, что именно плебейская "гнусная ода" вместила некие, хотя бы уродливые, зачатки социального протеста, невозможного в поэзии высоких славословий:

  

   Понеже старику больному очень больно,

   Когда довольные дать не хотят довольно.

  

   А вот начало "Письма" к Сергею Саввичу Яковлеву:

  

   Я в новой, Яковлев, твоей деревне был

   По зву, но там тебя тогда не улучил,

   Хотя же твоему сказался я гусару,

   Но мню не внял он слов: как лошадь без удару

   Извозчичьим кнутом или концом возжей,

   Блестящею гордясь ливреею своей,

   К простому ж моему суконному убору

   Не восхотел возвесть очей своих и взору,

   Однако ж проворчал сквозь зубы: я скажу

   И барину, когда приедет, доложу...

  

   Декларация плебейской обездоленности придает Рубану определенные социальные черты, тогда как в официальной оде XVIII в. автор выступает не только без личных, но и без общественных признаков; это только - лицо воспевающее. Официальная ода, порожденная феодальным обществом, была жанром косным и преимущественно приспособленным к выражению узко-феодальных отношений. Бытовое же стихотворство Рубана топорно, коряво, но все же как-то отражает рост новых буржуазных сил. Так, в обращении к Николаю Никитичу Демидову Рубан дает апологию дельца, организатора национальной промышленности. Образ новый, наряду с традиционными в феодальной поэзии образами - полководца, вельможи, "праведного судьи":