Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Один из деятелей русской мысли

ичто не представляет такой широкой арены для всевозможных фантастических концепций, как тот спекулятивный мистицизм, который царствовал в наших школах. Все, что идет вперед с завязанными глазами, что бьет наудачу, встречает себе готовый приют в нем; предположение самое странное, самое рискованное может надеяться хоть на время найти для себя возможность укрепиться в этом убежище всевозможных гадательностей. И при этом совершенное отсутствие всякой системы, дававшее возможность самым легкомысленным образом относиться к знанию и на каждом шагу менять взгляды на ту или другую его отрасль. Возьмем для примера хоть всеобщую историю: ее предполагалось возможным преподавать "в связи с успехами и открытиями естествоведения", но в то же время не отрицалась и другая возможность: излагать ее "в русском духе и с русской точки зрения". Что такое этот русский дух или русская точка зрения в науке - это очень вразумительно разъяснил нам, в конце пятидесятых годов, "Русский вестник" в опубликованных статьях "о народности в науке"; это же разъясняют нам в настоящее время "Московские ведомости", заявляющие (1869 г., N 184), что "истинно национальная политика может быть успешна только как последствие соответственного успеха в основной национальности государства", или, говоря словами более вразумительными, только та национальность может иметь влияние и силу, которая может представить доказательство действительной цивилизации. И это разнообразие взглядов, которое признавалось возможным прилагать к преподаванию истории человечества, прилагалось не к ней одной, а проникало всюду и везде давало возможность освещать знание не тем светом, который ему принадлежит, а тем, который признается наиболее удобным для требований, образующихся совершенно от него независимо. Подобная шаткость в столь важном акте человеческой жизни, как воспитание, имела последствием такую же шаткость в дальнейшем ее развитии. Приобретая знание в самом недостаточном количестве, и притом такое, которое не представляло никаких применений к действительности, молодой человек не задумывался над своим будущим, не искал в его неизвестности возможности каких-либо новых путей, но успокоивался на тех, которые были приготовлены жизнью и ее преданиями. Он прямо делался "чиновником", то есть человеком, которому воспитание дает возможность жить на чужой счет, совершенно на одном уровне с любым из членов среды, в которой сосредоточивалась вся сумма наших тогдашних умственных интересов. Можно ли удивляться, что дело, начатое с подобными намерениями, приносило и результаты, вполне соответствовавшие этим намерениям? Можно ли требовать, чтобы "чиновник", оказывавшийся таковым чуть ли не на руках нянек, не продолжал быть и в дальнейших фазисах жизни тем же чиновником, то есть человеком, который ни в какой другой способности не ощущал нужды, кроме способности "гнуть в бараний рог"?

   Нет; скорее можно удивляться тому, что даже подобные злосчастные условия иногда уступают перед силою даровитости и таланта. В доказательство сошлемся на воспитание Грановского, одного из тех представителей нашего недавнего прошлого, которые выражали собой лучшие стремления того времени. "В учении его не было никакой последовательности, никакого плана, - говорит его биограф, - оно велось отрывочно и случайно"; затем, хотя присутствие в его семействе некоторых светлых личностей (из них в особенности выдается г-жа Герито) и смягчало эти недостатки в том смысле, что благодаря этим личностям он успел воспитать в себе вкус к умственному труду, но стоит только заглянуть в лежащий перед нами "Биографический очерк", чтоб убедиться, чрез сколько колебаний и мытарств должен был пройти Грановский, прежде нежели вступил на ту стезю, на которой создалось впоследствии его благотворное общественное значение. Что доказывает эта нерешительность выбора между юридической, дипломатической и даже военной карьерами, которая ознаменовала первые сознательные шаги его в жизни? По нашему мнению, она доказывает только ту истину, что Грановский сам не знал, куда ему удобнее приютиться, и все профессии считал для себя равно доступными (заметим в скобках, что он был уже не ребенком, а довольно развитым юношей). В этом предположении утверждает нас и мысль о самоубийстве ("Биогр. оч.", стр. 24), которая волновала Грановского в эту переходную эпоху. Биограф его справедливо видит в этой мысли следствие стремлений к задачам и целям жизни, без достижения которых существование теряет смысл и цену; даровитая и впечатлительная натура Грановского не могла примириться с тем безразличием, в которое бросала его воспитательная подготовка, и не могла не ужасаться при виде нравственных опасностей, представляемых этим безразличием. Кого из мыслящих людей не волновал этот вопрос и многие ли разрешали его для себя? Много ли найдется таких, которые не оставили в этой борьбе лучшей части своего нравственного бытия? Однако ж, скажут нам, Грановский все-таки разрешил эту задачу и нашел наконец такую область, которую вполне мог назвать своею. Да, это, пожалуй, отчасти и так, но кто же может сказать наверное, что, не будь случайного стечения благоприятных обстоятельств, он не очутился бы в лагере совершенно противоположном и, вместо того чтобы сделаться воспитателем современного ему поколения, не сделался бы просто способным и обладающим прекрасным пером чиновником? Даровитость его, конечно, и в этом случае осталась бы неприкосновенною, но ведь с точки зрения польз общества важность вопроса не в этом, а в том, каким бы питалась содержанием эта несомненная даровитость и какое было бы ее влияние на жизнь.

   Таким образом, выступая на арену общественной деятельности, русский деятель встречался, во-первых, с неопределенностью своей собственной воспитательной подготовки и, во-вторых, с совершенно ясным пониманием, что общество, которому он приносит свое служение, не только не даст ему никакой защиты, но даже при первом случае отвернется от него. Спрашивается, при каких же внешних условиях приходилось действовать двигателям русской мысли, столь недостаточно вооруженным и столь мало поддержанным?

   Эти условия достаточно известны всем и каждому, чтобы нужно было распространяться об них. Вот каким образом г. Станкевич выражается об эпохе, непосредственно следовавшей за смертью Грановского. "В русском обществе, - говорит он, - около того времени начинало пробуждаться сознание. Оно начинало чувствовать необходимость перемен, невозможность оставаться в прежнем порядке вещей. Общественная нравственность, справедливость робко, неясно начинала поднимать свой голос, заявлять свои требования в лице лучших людей. Современному человечеству нельзя жить, забывая о добре, нравственности, чести, о началах, на которых зиждутся христианские общества, и это начинало понимать все большее и большее число людей. После мрачной ночи занималась прекрасная заря"... Если это суждение может быть названо верным относительно эпохи нам современной, то из него, конечно, можно вывести весьма характеристическую посылку и к эпохе предшествующей. Окажется, что русские времен Грановского (ибо до "прекрасной зари" он не дожил) были люди, забывшие о добре, нравственности, чести и даже вообще о началах, на которых зиждутся христианские общества; что они походили на тех персов и греков времен Александра Македонского, о которых Нибур (Соч. Грановского, т. II, стр. 119) произносит следующую меткую характеристику: "В это несчастное время злое начало в человеке пришло к спокойному и полному сознанию самого себя; все чистое, благородное, совесть, свойственный даже порочным людям стыд дурных и бесчестных дел исчезли". Жить в такое время, быть действующим лицом в подобной среде - участь далеко не завидная; но нам кажется, что характеристика г. Станкевича, как ни кажется она верною в общих чертах своих, все-таки применена не совсем туда, куда следует. Не говоря уже о том, что она странным образом противоречит его же свидетельству о сочувствии, которое встретил Грановский со стороны московского общества, мы думаем, что общество, которое "скучает", не может быть злым в прямом значении этого слова. Оно не имеет повода "забывать о добре" уже по тому одному, что никогда не было настолько знакомо с понятием о зле, чтобы иметь возможность провести ясную границу между ним и понятием о добре. Бессознательность, отсутствие каких-либо определенных задач, коснение - вот типические черты подобных обществ. Не к обществу следует отнести упреки, делаемые г. Станкевичем, а к тем его эманациям (историческим и всяким другим), которые хотя, бесспорно, исходят из общества, но с течением времени до такой степени обособляются и отверждаются, что могут быть рассматриваемы как нечто внешнее, в свою очередь воздействующее на свой первоначальный источник. Не в коснеющем и скучающем обществе заключается творческая сила зла, а именно в тех застывших и обособившихся его эманациях, с которыми специально должна была иметь дело мысль и которые встречали ее первый проблеск и неотступно следили за всеми дальнейшими ее проявлениями...

   Из всего вышеизложенного с достаточною ясностью обнаруживается, что общее неблагоприятное положение, в котором находится цивилизующая мысль, в рассматриваемых нами условиях усложнялось еще многими другими обстоятельствами, которые принадлежали собственно времени и месту и ставили ее существование в пределы еще более тесные и зависимые от всякого рода случайностей.

   Тем не менее и у нас, как и везде, мы видим, что действие цивилизующей мысли не прекращается. Несмотря на то что практика отвергает не только немедленные применения этой мысли - это было бы до известной степени объяснимо тем, что непосредственные применения затрогивают именно ту ближайшую обстановку, в которой человек живет в данную минуту и к изменению которой он недостаточно приготовлен, - но и теоретическую ее разработку, всегда, даже в эпохи самого непроглядного общественного ослепления, находятся такие самоотверженные люди, которые, однажды убедившись, что в истине заключается действительное благо человечества, считают, что сокрытие ее несовместно с достоинством человека убежденного и сознающего свою нравственную силу. Обыкновенно подобных людей называют героями, но, в сущности, это только личности, которые в такой степени сознали верность выработанных ими начал, что последние вошли в их жизнь и сделались составною ее стихией наравне со всеми другими инстинктивными движениями. Но на этих-то людях, собственно, и зиждется то непрестающее движение, которое мы замечаем в истории.

   С каждым днем все более и более приобретает себе авторитет та мысль, что история заключает в себе силу утешения не только для тех, которые занимаются ею как наукой, но и для всех вообще людей, вносящих в жизнь новую мысль, новое убеждение. Справедливость этой мысли нельзя опровергнуть, но тем не менее весьма заблуждался бы тот, кто полагал бы силу этих утешений только в противоположении добродетельных деяний гнусным, или в том, что история представляет множество примеров самоотвержения и твердо перенесенных страданий. Утешающее значение истории заключается, во-первых, в том, что она представляет картину не только постепенного распространения цивилизации, но и постоянного истощения сил, ей противодействующих, и, во-вторых, в том, что примеры героизма и самоотвержения, которыми и по настоящее время ознаменовывается каждый шаг на пути прогресса, обещают со временем сделаться вовсе ненужными. Несмотря на поборников бессознательности и произвола, человечество продолжает жить; несмотря на ненормальность такого явления, как самоотвержение, оно освещает от времени до времени историю не ради оправдания своей рациональности, а единственно ради объяснения своей условной уместности.

   Что же заставляет этих героических людей, этих двигателей истории, действовать даже в такие минуты, когда мысль подвергается всякого рода искушениям, которые или насилуют, или запутывают ее? Что побуждает их покидать пути рутины, на которых их ждет спокойный и непререкаемый успех, и вступать на такие пути, где их подстерегают неизвестность и подозрительность? Прежде всего, как уже сказано выше, их вынуждает к тому необходимость пропаганды, как неотъемлемая принадлежность самой мысли, ищущей проверки и успокоения собственных сомнений; но, кроме того, есть еще и другой возбудитель, который в этом случае является двигателем не менее деятельным и который носит имя общего блага.

   Цивилизующая мысль, рассматривая человека, в равной степени признает право гражданственности за всеми его свойствами и определениями, то есть ни одного из них не стесняет, не преследует, не считает проклятым. Сверх того, она заключает в себе такую внутреннюю силу обобщений, которая постоянно захватывает все большую и большую область жизни. Признавая известное право нормальным и соответствующим пользам человека, она стремится перенести его всюду, где встречается возможность для применений. Предмет ее воздействий - не каста, не цех, а человечество вообще; значение этих воздействий не только цивилизующее, но и эманципирующее. Вот почему и предполагается заранее, что окончательный результат ее общее благо. То, что мы утверждаем здесь о свойствах и действии цивилизующей идеи, - совсем не умозрение; это истина, которая на каждом шагу подтверждается историей. Везде, где история записывает на страницах своих торжество либеральной или цивилизующей идеи, везде она в то же время записывает и факт распространения области пользования известными благами жизни. Напротив того, везде, где мы видим сокращение упомянутой выше области, мы можем быть уверены, что встретимся с мыслью совершенно иного свойства. Следовательно, идея цивилизующая и идея общего блага, в сущности, составляют одно нераздельное целое, которое мы делим только потому, что к такому делению обязывает нас свойство человеческого мышления.

   Представление об общем благе обязывает цивилизующую мысль ко многому, и прежде всего к деятельному проникновению в массы. Правда, что процесс этого проникновения сопряжен для нее с весьма существенными опасностями, на которые мы указали выше и которые могут извратить самый характер и действие мысли. Но не следует ли смотреть на эти опасности как на неизбежных спутников всякой пропаганды, которые будут существовать до тех пор, покуда мысль не завоюет для себя условий более благоприятных? Но следует ли останавливаться перед этими предвидениями и оставаться в выжидательном положении до тех пор, пока не исчезнет возможность периодического появления их? Когда уничтожится эта возможность? Сама ли собой она уничтожится или падет под усилиями тех, которые выходят с намерением перейти вселенную из конца в конец, но, благодаря враждебным условиям, успевают удержать за собой только пядь земли?

   Вопросы эти ставят нас лицом к лицу с теорией так называемого абстенционизма, о которой мы и предполагаем беседовать с читателем в следующей статье.

  

   Впервые - ОЗ, 1870, N 1, отд. "Совр. обозрение", стр. 33-56 (вып. в свет - 16 января). Без подписи. Авторство указано Н. В. Яковлевым на основании письма Салтыкова к Некрасову (Письма, 1924, стр. 57); подтверждено на основании анализа текста С. С. Борщевским (Неизвестные страницы, стр. 510-525).

   Девятого июня 1869 г. Салтыков писал Некрасову, что "по соглашению с Елисеевым взялся написать более или менее обширные статьи о Грановском (по поводу книги Станкевича) и о Феофане Прокоповиче". Однако в журнале появилась лишь одна статья о Грановском, названная в подзаголовке "первой статьей". О намерении написать ряд статей, посвященных Грановскому как "деятелю русской мысли", Салтыков дважды упоминает в напечатанном тексте, причем называет и некоторые темы этих следующих статей: "воспитательное значение" деятельности Грановского, "теория так называемого абстенционизма". По-видимому, к написанию этих статей Салтыков так и не приступил.

   Статья о Феофане Прокоповиче, которого в рецензии на "Материалы" М. А. Антоновича и Ю. Г. Жуковского Салтыков иронически назвал "известным либералом XVIII века", вовсе не появилась в печати; и, вероятнее всего, написана не была; тематически, возможно, она должна была примыкать к статье о Грановском, трактовавшей также и о путях и судьбах "либерализма". Поводом к возникновению замысла статьи о Прокоповиче, по-видимому, послужила книга И. Чистовича "Феофан Прокопович и его время", СПб. 1868.

   Автором книги о Грановском был младший брат Николая Станкевича Александр Владимирович Станкевич, литератор, в 30-40-е годы близкий к кружку брата, а затем Белинского. С Грановским, как сказано в "биографическом очерке", А. В. Станкевич встречался в последние годы жизни историка.

   На книгу А. В. Станкевича еще до статьи Салтыкова откликнулись периодические издания разных направлений ("Дело", "Вестник Европы", "Заря", "Весть" и др.). Это было симптомом повысившегося интереса к "людям сороковых годов", "старым людям" (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 год). Несколько позднее в статье "Народный реализм в литературе" Н. Шелгунов следующим образом объяснил этот интерес: "Теперь русская мысль зреет, набирается новых фактов и проверяет себя ими <...> Наше время как бы повторяет сороковые годы" ["Дело", 1871, N 5, отд. "Совр. обозрение", стр. 5]. Отклики печати на книгу Станкевича и заключали в себе не столько ту или иную ее оценку, сколько попытку уяснить историческое значение Грановского как деятеля определенной эпохи, тесно связанной с последующим развитием русского общества и русской общественной мысли, уяснить ценность наследия самой этой эпохи - "сороковых годов" - для современности. (О полемике на эту тему, развернувшейся в печати на рубеже 60-х - 70-х годов, см. в книге Е. И. Покусаева "Революционная сатира Салтыкова-Щедрина", М. 1963, стр. 225-227.)

   Одним из первых откликов такого рода была редакционная статья реакционной газеты "Весть" (1869, NN 121, 125, 126 и 131 от 3, 7, 8 и 13 мая). Статья полна выпадов как против революционно-демократического лагеря, так и против либералов и славянофилов, будто бы "вступивших в союз" с "вожаками" "Современника" и "Колокола". "Вот четыре лица, - сказано в статье "Вести", - с которыми Грановский уже в 1847 году решительно разошелся во взглядах. Белинский, Киреевский, Герцен и Огарев" (N 125).

   По мнению автора статьи-рецензии под названием "Т. Н. Грановский в биографическом очерке Станкевича" ("Вестник Европы", 1869, N 5; подписано: "Сл. <В. И. Герье> Москва, 19 апреля 1869"), книга Станкевича показывает, что в русском обществе 40-х годов, "несмотря на все неблагоприятные обстоятельства", "действовала могучая мысль и были благородные стремления" (Стр. 425). В. И. Герье особенно подчеркивал "западнический" характер идей Грановского, который "был истым сыном Петровской России", "жаждал цивилизации", как "средства к исцелению от существующего зла" (стр. 431). Рецензент с удовлетворением констатировал, подобно редакции "Вести", но, разумеется, с иных позиций, расхождение Грановского как со славянофилами, так и с "другим направлением, появившимся в 40-х годах и облекавшимся тогда еще в форму строгого, научного материализма" (имеется в виду Герцен).

   Разбору книги Станкевича была посвящена большая часть неподписанных (принадлежавших Н. Н. Страхову) "Критических заметок о текущей литературе" в N 7 за 1869 г. славянофильско-почвенннческого журнала "Заря". Историческую роль Грановского Страхов также ставил в связь с судьбами "западничества", которое он характеризовал, однако, как направление отвлеченное, в свое время естественное и законное, но давно себя изжившее. Характерным для позиции "почвенничества" на рубеже двух десятилетий является утверждение Страхова о закономерном "вырождении" "чистого" западничества в нигилизм (Значительно более сложное обоснование этой идеи находим в "Бесах" Достоевского.) [26 февраля/10 марта 1870 г. Достоевский просил Страхова выслать ему "книжку Станкевича о Грановском" - "как материал, необходимейший для моего сочинения", то есть писавшихся тогда "Бесов" (Ф. М. Достоевский. Письма, т. 2, стр. 256)]

   Особый интерес в ряду этих отзывов представляет рецензия журнала "Дело", поскольку в ней преломилась тактическая платформа, пропагандировавшаяся в это время некоторыми публицистами демократического лагеря, - платформа своеобразного "утилитаризма" (см. прим. к статьям "Новаторы особого рода", "Насущные потребности литературы", "Человек, который смеется"). Рецензент "Дела" весьма невысоко расценил "биографический очерк" Станкевича, автор, по его мнению, не сделал самого главного: не определил "значение отвлеченной философии в связи с существовавшими во время Грановского общественными порядками", не разъяснил, "что способствовало ее влиянию на молодежь, что отвлекало лучшие силы от полезного дела и толкало на бесплодную дорогу идеализма", не показал, "почему такая богато одаренная личность, каков был Грановский, принесла обществу такую ничтожную, неуловимую пользу" ("Дело", 1869, N 6, отд. "Совр. обозрение", стр. 30).

   Салтыков, конечно, учитывал все эти отклики на книгу о "деятеле русской мысли". Однако его замысел далеко выходит за пределы полемики, смысл статьи гораздо шире и значительнее, нежели та или иная оценка книги Станкевича. О характере замысла говорит уже название статьи, а также и те темы, которые были намечены для разработки в следующих статьях цикла (см. выше). Грановский интересует Салтыкова именно как "один из деятелей русской мысли", его волнуют судьбы "цивилизующей" - ищущей, передовой мысли, волнуют тем более сильно, что Салтыков-просветитель разделяет тезис Грановского: "в разложении масс мыслию заключается процесс истории" [А. В. Станкевич, цит. соч., стр. 158. Ср. в пятой главе "Итогов", вырезанной цензурой из восьмой книжки "Отечественных записок" за 1871 г.: "История человеческих обществ есть не что иное, как история разложения масс под влиянием сознающей себя мысли" (т. 7 наст. изд., стр. 473)]. Поэтому одной из тем следующих статей должна была стать важнейшая для Салтыкова тема "воспитательного значения" литературы (см., например, статью "Насущные потребности литературы"). Грановский, так же как и Белинский, был для Салтыкова символом целой эпохи в истории русской мысли - эпохи 40-х годов, - и поэтому он всегда выделяет не то, что их разъединяло, а объединяющее их общее - положение, роль как деятелей русской мысли. Имя Грановского Салтыков ставит рядом с именем Белинского (см., например, в "Литературном положении": "Вспомним Грановского, Белинского и других, которых имена еще так недавно сошли со сцены, вспомним то движение мыслей и чувств, которому было свидетелем современное им поколение, вспомним увлечения, восторги, споры" - т. 7, стр. 56).

   Замысел статей о Грановском, лишь частично осуществленный в "статье первой", заключался в анализе, на примере деятельности Грановского, не столько самого содержания общественной мысли и литературы, сколько социальных и политических форм ее бытия и влияния этих форм на содержание мысли. Салтыкова по преимуществу интересуют отношения "мысли" со "средой" - обществом, которое выделяет деятелей мысли, но в целом, за исключением небольшой его части, остается глубоко к ним равнодушным, а также политическими "эманацнями" общества, то есть властью, рассматривающей мысль как нечто враждебное; эскизно намечается и проблема отношений мысли с народною массой, деятельное проникновение в которую составляет насущную потребность и обязанность "цивилизующей мысли" (степенью этого проникновения определяется в конечном счете "воспитательное" значение мысли).

   "Либеральная" (в данном случае - передовая), "цивилизующая" мысль входит в общество под покровом "тайны", ее встречает враждебность или, в лучшем случае, равнодушие, ей угрожает "внешний гнет", "травля" (см. статью "Насущные потребности литературы"). Но опасны не эти внешние давления сами по себе, опасны "внутренние" последствия гнета, искажения самого содержания мысли.

   Один из центральных тезисов статьи состоит в том, что "мысль", какой бы она ни была по своему содержанию - философской, социальной, экономической, естественнонаучной, - будучи вынужденной отстаивать свою свободу, с неизбежностью становится мыслью политическою. Тем самым разработка и пропаганда [А пропаганда есть непременный атрибут цивилизующей мысли; ср. в статье "Уличная философия": "Литература и пропаганда - одно и то же"] самого существа мысли, разработка "истины идеальной" (см. статью "Насущные потребности литературы") отходит на второй план или делается и вовсе невозможной.

   Другая внутренняя опасность, грозящая исказить содержание мысли, - опасность соглашения. Мысль живет под страхом "быть затоптанной", уничтоженной, и лишь соглашения и компромиссы дают ей возможность надеяться на спасение. И хотя "оговорки" и "уступки" влияют на мысль самым пагубным, "растлевающим" образом, хотя мысль при этом хиреет, "живет жизнью неполною и далеко не нормальною, но, по крайней мере, она не навсегда "вычеркивается" из числа умственных ценностей, обращающихся в человечестве, и со временем, конечно, возвратит себе утраченную силу и достоинство". Таким образом, решая важнейший для революционной мысли тактический вопрос, Салтыков устанавливает принципиальную возможность, а при определенных условиях и необходимость прибегать к соглашениям ради самого "выживания" мысли.

   В связи с этим в последних строках статьи Салтыков поднимает тему так называемого абстенционизма. Самое слово "абстенционизм" (лат. - abstentio - воздержание, отказ) было извлечено Салтыковым из современной ему французской политической терминологии. Абстенционистами называли тех французских политических деятелей - сторонников Прудона, - которые считали, что "будущая революция не должна компрометировать себя никакими сделками с настоящими порядками Франции", и поэтому устранились от участия в избирательном движении [Клод Франк <Шарль Шассен>. Парижские письма. - ОЗ, 1869, N 7, стр. 152]. Хотя статья об "абстенционизме" и не была Салтыковым написана, принципиальное понимание им этой проблемы не вызывает сомнений. Салтыков, конечно, имел в виду теорию, подобную той, которая пропагандировалась в свое время на страницах "Русского слова" и была подвергнута им критике в не появившихся тогда в печати - статье "Каплуны" и заключении мартовской хроники "Нашей общественной жизви" за 1864 г. В "Отечественных записках" Салтыков вновь коснулся этой темы, например, в рецензии на "Засоренные дороги" А. Михайлова: он считал долгом литературы "анализировать капища", не боясь "прилипающих нечистот", призывал избегать "гадливости", оправдываемой тем, что "слишком близкое общение с жизнью может подвинуть на сделки с нею, сделки же, в свою очередь, могут подорвать чистоту мысли, чистоту убеждения" (см. наст. том, стр. 264). Салтыков никогда не забывал о том высоком идеале, во имя которого в конце концов литература обязывается вступать "в близкое общение с жизнью", не склонялся к практицистскому толкованию задач литературы. Однако отсутствие общения с жизнью, "изолированность", каковы бы ни были ее причины, по глубокому убеждению Салтыкова, омертвляют и искажают мысль. (Этот свой тезис Салтыков иллюстрирует положением французской либеральной мысли после декабрьского переворота 1851 г.¹) Чистота мысли определяется не ее консервацией, "абстенционизмом", но постоянным развитием, невозможным без общения с движущейся жизнью: "Мысль живет и питается практическими применениями".

   _______________________________________

   ¹ По-видимому, Салтыков в данном случае разумеет и ту часть русских либеральных деятелей 40-х годов, которые оказались несостоятельными в новой социально-политической обстановке 60-х годов. В статье о Грановском он сравнил французских либералов, используя образ Гейне, с остановившимися часами. Но это же сравнение мы находим в главе VII "Дневника провинциала в Петербурге", где оно характеризует "старых болтунов", "которые, как давно заброшенные часы, показывают все тот же час, на котором застал их конец пятидесятых годов".

  

   Перейдя от общих, принципиальных суждений к анализу труда Станкевича, Салтыков, в соответствии со своей задачей, не касается содержания социально-политических и исторических взглядов Грановского, существа его научного метода, изложению которых посвящено немало страниц указанной книги. Салтыкова интересует само положение "одного из деятелей русской мысли" относительно той среды, которая его "выделила" и в которой он вынужден действовать.

   Салтыков показывает, что тезис Станкевича о сочувственном отношении "среды" к деятельности Грановского является поверхностным и противоречит фактам (см. постран. прим.). "Убеждения истории" (очень важные для Салтыкова-просветителя) как будто бы ни у кого не должны вызвать сомнения в том, что цивилизующая мысль всегда способствует "наилучшему устройству умственных и материальных (наиболее доступных пониманию большинства) интересов человечества". Однако Салтыков очень хорошо видит полную противоположность между интересами мысли (в конечном счете - "интересами человечества") и выгодами данной социальной среды (дворянства), которая поэтому и не может иначе относиться "ко всякой осмысленной деятельности как к злейшему своему врагу". Ведь "разложение под влиянием мысли" замкнутой и цельной дворянско-помещичьей среды неизбежно приведет к ее "поглощению", то есть к утрате этой средой привилегированного положения.

   Выгоды "касты" оказываются сильнее каких бы то ни было "исторических убеждений".

   Большой теоретический интерес представляет заключение статьи о Грановском, три ее последние страницы. Салтыков приходит к оптимистическому выводу, что, несмотря ни на какие препятствия, "действие цивилизующей мысли не прекращается", потому что ее хранят "самоотверженные люди", которых обыкновенно называют героями: "...На этих-то людях, собственно, и зиждется то непрестающее движение, которое мы замечаем в истории". В цитированных словах Салтыкова нельзя не обнаружить проявления той концепции, которая нашла свое яркое выражение в незадолго до этого опубликованных "Исторических письмах" П. Л. Лаврова и к разработке которой приступил в том же 1869 г. на страницах "Отечественных записок" в цикле статей "Что такое прогресс?" Н. К. Михайловский. Однако понимание Салтыковым роли героев, их места в истории не совпадало с концепцией Лаврова или Михайловского. Теории, заключающейся в том, что история движется "героями", а не "толпой", он не разделял.

   Иное, по сравнению с "субъективными социологами", понимание Салтыковым этой проблемы косвенно сказалось на его трактовке так называемых "исторических утешений". Тема эта, подробно развитая Салтыковым в октябрьской хронике "Наша общественная жизнь" за 1864 г. [См. Е. И. Покусаев. Салтыков-Щедрин в шестидесятые годы. Саратов, 1957, стр. 230-232. См. также т. 6 наст. изд., стр. 362 и cл.], возможно, возникла вновь в связи с публикацией "Исторических писем" П. Л. Лаврова (1868-1869). Обосновывая свою теорию критически мыслящих личностей как двигателей прогресса, Лавров в предпоследнем, четырнадцатом, письме утверждал, что "мысль, одушевляющая его <человека> к деятельности, победит индифферентизм и враждебность, его окружающие. Неудачи не утомляют его, потому что он верит в завтра. Вековой привычке он противопоставляет свою личную мысль, потому что история научила его падению самых упорных общественных привычек перед истиною, в которую верили единицы" (Письмо четырнадцатое - "Критика и вера". - "Неделя", 1869, N 11 от 2/14 марта, стлб 344).

   Для Салтыкова же героизм и самоотверженность личности, находящей утешение лишь в истории, являются "ненормальными", лишь "условно уместными", "примеры героизма и самоотвержения, которыми и по настоящее ознаменовывается каждый шаг на пути прогресса, обещают со временем сделаться вовсе ненужными". (О том, какую важность имела для Салтыкова проблема "исторических утешений", свидетельствует также новое, спустя десятилетие, возвращение к ее разработке в заключении "За рубежом" - см. т. 14 наст. изд. )

   Наконец, в заключительных строках статьи "Один из деятелей русской мысли" Салтыков раскрыл сокровенный смысл своего понятия "цивилизующая мысль", "цивилизующая идея" - это та же "идея общего блага", то есть в конечном итоге идея социалистическая.

   Стр. 145. На глазах ее проходят явления, которые вчера еще поражали своим либерализмом... а сегодня уже сделались принадлежностью самого обыкновенного порядка вещей... - Имеется в виду крестьянская реформа. См. т. 6, стр. 144 и прим. к ней.

   Стр. 149. ...мудрец московского Зарядья... ничего, собственно, не опровергает, а только цитирует и отдает на поругание... - В статье "Человек, который смеется", напечатанной в предыдущем, двенадцатом за 1809 г. номере "Отечественных записок", Салтыков охарактеризовал выступления изданий Каткова как "травлю" передовой мысли. В статье "Одни из деятелей русской мысли" он вновь говорит о невозможности спора в условиях "травли". Непосредственно, по-видимому, имеется в виду передовая "Московских ведомостей" от 11 декабря 1869 г. (N 270), направленная против журнала "Дело". К ней ближе всего подходит салтыковская характеристика недобросовестных полемических приемов реакционной журналистики ("цитирует и отдает на поругание"). В статье действительно обильно цитировались разнообразные материалы "Дела", причем цитирование сопровождалось "обобщениями", имеющими характер политического доноса.

   Стр. 150. Проповедуется снисходительность, терпимость и уступчивость... - О терпимости как принципе деятельности Грановского говорилось в книге Станкевича (например, стр. 221).

   Стр. 153. ...опровержение самое наглядное и бесповоротное. - Салтыков говорит о Великой французской революции XVIII в.

   ...идея, ставящая прогресс человечества в зависимость от уяснения отношений человека к природе. Еще Сенека говорил: naturalia non sunt turpia. - Характерную для утопического социализма мысль о разумности природы, уяснение отношений к которой позволит установить разумность и в человеческих - общественных - отношениях, Салтыков развивал уже в своей ранней повести "Противоречия". Там она тоже была сформулирована с помощью взятой в качестве эпиграфа цитаты из того же сочинения Луция Аннея Сенеки "Ad Gallionem de vita beata", из которого извлекает Салтыков и настоящую цитату. В первой главе "Итогов" Салтыков назвал природу миром "действительным, существующим и обращающимся в силу естественных и совершенно вразумительных законов" в отличие от общества - "мира чудес" (см. наст. изд., т. 7, стр. 427).

   Стр. 154. ...после декабрьского переворота... - то есть после государственного переворота 2 декабря 1851 г., осуществленного президентом Франции Людовиком Бонапартом, через год объявившим себя императором под именем Наполеона III. Среди эмигрантов были Виктор Гюго, Луи Блан, Ледрю-Роллен.

   ...время убедило даже деятелей декабрьского переворота, что прежняя система стеснений представляет много... неудобств... - В 1867-1869 гг. правительство Наполеона III предприняло ряд либеральных реформ (смягчение цензурного режима, разрешение свободы собраний и т. п.), результатом чего было оживление деятельности оппозиции, в частности, во время выборов 1869 г. Русская печать всех направлений самым внимательным образом следила за событиями во Франции, публикуя многочисленные статьи, корреспонденции, рецензии (так, например, "Отечественные записки" в июльской книжке за 1869 г. возобновили публикацию "Парижских писем" Клода Франка <Шарля Шассена>, печатавшихся ранее в "Современнике"; первое письмо было посвящено выборам 23 и 24 мая 1869 г.).

   Стр. 155. ...либеральная партия... не может уладиться ни насчет своих требований, ни насчет своих вождей. Прежние вожаки оказываются оставшимися при тех же афоризмах... - Аналогичная характеристика внутриполитического положения во Франции дана во втором "письме" из Парижа Клода Франка, напечатанном в том же номере "Отечественных записок", что и комментируемая статья Салтыкова: "При первом послаблении возгорелись все прежние распри, несогласия, споры; что ни газета, то и лагерь, что ни статья, то и противник" ("Совр. обозрение", стр. 171). Возможно, Салтыкову была известна книга будущего коммунара Огюста Вермореля "Деятели сорок восьмого года", вскоре переведенная на русский язык (СПб, 1870), в которой доказывалось, что "деятели сорок восьмого года" (среди них - Одилон Барро, Ламартин, Луи Блан, Ледрю-Роллен) своей политикой во время революции подготовили переворот 1851 г. "...Когда мы видим, что они опять становятся во главе демократического и либерального движения, - писал Верморель, - когда мы видим, что они держат в руках нашу будущность, - нами овладевает уныние" (назв. изд., стр. 515).

   Стр. 159. ...пример Грановского, которого профессорская деятельность в Москве, по словам его биографа, была встречена общим, сочувствием... - "На лекциях Грановского, - писал Станкевич, - московское общество впервые испытало впечатления и силу живого слова, публичность речи <...> Положительно можно сказать, что со времени публичных чтений Грановского московское общество сильнее, чем когда-нибудь, сознало свою связь с университетом, так же как и университет более прежнего сблизился с обществом в лице лучших представителей своих" и т. д. (стр. 140-141). (В этих оценках общественного значения лекций Грановского ощущаются реминисценции из безусловно хорошо известной Станкевичу статьи Герцена "О публичных чтениях г-на Грановского", написанной по окончании цикла этих лекций в 1844 г., под свежим впечатлением их успеха у московской публики - см. А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 2, М. 1954, стр. 122-123.) Салтыков ограничивает "район воспитательного действия Грановского" лишь молодежью того времени, к которой принадлежал тогда и он сам (см. С. А. Макашин. Салтыков-Щедрин. Биография. 1, изд. 2, стр. 141, 250).

   Стр. 161. ...Грановскому внушалось... - В письме к Н. X. Кетчеру от 14 января 1844 г. Грановский сообщает, что от него требовали апологий и оправданий в виде лекций: "Реформация и революция должны быть излагаемы с католической точки зрения и как шаги назад. Я предложил не читать вовсе о революции. Реформации уступить я не мог" (цит. соч., стр. 142; первую фразу этого отрывка цитирует Салтыков с следующим: изменением: вм. "революция" - "французская революция"). Когда осенью 1849 г. вышла из печати диссертация Грановского "Аббат Сугерий", "его обвиняли в том, что в чтениях истории он будто бы никогда не упоминает о воле и руке божией, управляющих событиями и судьбою народов" (стр. 241). В конце 1849 г. Грановскому было поручено "предварительное начертание программ" учебника всеобщей истории "в русском духе и с русской точки зрения" (подразумевался монархический принцип). Между тем взгляды Грановского как "западника", высказанные, в частности, в его публичных лекциях, были хорошо известны. "Легко понять, - пишет Станкевич, - как трудно было для Грановского исполнение данного ему поручения..." (стр. 245).

   Стр. 161. ...людей, которые вчера своей деятельностью обращали на себя всеобщее внимание, а нынче уж исчезли неизвестно куда... - Салтыков напоминает читателям о трагической судьбе "деятелей мысли" 60-х годов, прежде всего - Чернышевского.

   Стр. 164. И при этом совершенное отсутствие всякой системы... Что такое этот русский дух... вразумительно разъяснил... "Русский вестник" в опубликованных статьях "О народности в науке", это же разъясняют нам в настоящее время "Московские ведомости"... - Салтыков полемически сопоставляет два противоположных мнения о "народности", высказанных в изданиях Каткова в 1856 и 1869 гг. В первом случае имеются в виду напечатанные в "Русском вестнике" антиславянофильские статьи Б. Н. Чичерина "О народности в науке" и редакционные (принадлежавшие Каткову) "Заметки "Русского вестника". Вопрос о народности в науке" (см. об этом т. 6 наст. изд., стр. 610). Во втором случае Салтыков говорит о националистической точке зрения, высказанной в передовой статье "Московских ведомостей" (1869, N 184 от 22 августа) в связи с выходом в свет "Сборника статистических сведений о Кавказе".

   Стр. 166. ...до "прекрасной зари" он не дожил... - Грановский умер в октябре 1855 г., уже после смерти Николая I, но еще до начала эпохи подготовки и проведения крестьянской реформы. Именно эту эпоху называет в своей книге Станкевич "прекрасной зарей".

   Стр. 167. ...в тех застывших и обособившихся его эманациях... - Имеется в виду государственный аппарат надзора и подавления в области идеологии (политическая полиция, цензура и т. п.). Эманация (лат. emanatio - истечение) - в древнеримской идеалистической философии объяснение происхождения мира путем мистического истечения творческой энергии божества.