Добролюбов Николай Александрович - Ю. Буртин. Николай Александрович Добролюбов

  

   Н. А. Добролюбов. Собрание сочинений в трех томах

   Том первый. Статьи, рецензии и заметки (1853-1858)

   Составление и вступительная статья Ю. Г. Буртина

   Примечания Е. Ю. Буртиной

   М., "Художественная литература", 1986

   OCR Бычков М. Н.

  

   Добролюбов - крупное и самобытное явление в истории отечественной мысли. И это явление, если можно так выразиться, наглядно историческое. Есть мыслители, стоящие в потоке времени одиноко и особняком; нити, связывающие их с умственным движением своей эпохи, неявны, скрыты. Добролюбов, напротив,- из тех деятелей литературы и общественной мысли, которые открыто и в наиболее концентрированном виде выражают "дух времени", ведущую тенденцию своей эпохи - и этим интересны, этим входят в большое историческое время, в национальный и общечеловеческий духовный опыт.

   Он человек эпохи, когда рушилась крепостная Россия и рождалась Россия буржуазная, то есть - со всеми исторически заданными ограничениями - демократическая. Острота ситуации состояла в том, что старая Россия была не просто феодальной, но именно крепостнической, жестко сословной и притом самодержавно-деспотической на николаевский - казарменно-бюрократический и полицейский - лад. И она уже далеко "перестояла" в этом состоянии и так наглядно была скомпрометирована в общественном сознании поражением в Крыму. И все это - на фоне обновленной революциями, бурно прогрессирующей Европы. Отсюда - резкое ускорение общественных процессов в России с середины 50-х годов и такая, в сущности, стремительность их последующего течения,- ведь всего 56 лет отделяют Октябрь 1917-го от отмены крепостного права: век русского капитализма оказался короче одной человеческой жизни.

   Все процессы шли быстро - даже в сфере политики и права (где они в наибольшей мере тормозились противодействием реакционных кругов), еще быстрее - в экономике, но особенно быстро, поистине на глазах, и притом многосторонне, менялось само общество как таковое: бурный рост российского "третьего сословия" - разночинства, переворот в семейных отношениях, в положении женщины и во всей толще социальной психологии - взглядов, понятий, форм общения, нравственных норм. Медленнее менялась опутанная пережитками крепостничества деревня; тем не менее и при "отставании" большинства нации процесс ломки старого уклада и одновременно - демократизации, форми-рования "гражданского общества" европейско-буржуазного типа шел с огромной быстротой. А то, что он протекал под покровом самодержавной власти, при явных ее сдерживающих усилиях (только увеличивало энергию отрицания, напор оппозиционных сил.

   Все это - контекст и общественная почва творчества Добролюбова, явившегося, однако, не только отражением, но и активным ускорителем, катализатором общественных преобразовании. Первый из русских публицистов-демократов, чей демократизм предстал как цельная и законченная мировоззренческая система, он этим новым, демократическим взглядом охватил весь окружающий мир: Россию и Запад, прошлое и настоящее, общественную жизнь и проблему личности, систему воспитания, отношения в семье, литературу, философию, всю сферу духа. И тем самым дал могучий толчок общественному сознанию - к перестройке его на демократический и революционный лад.

  

  

   Биография Николая Александровича Добролюбова во многом типична для передовой русской интеллигенции его поколения, но вместе с тем и уникальна.

   Старший из восьмерых детей Александра Ивановича и Зинаиды Васильевны Добролюбовых, он родился 24 января (5 февраля по новому стилю) 1836 года в Нижнем Новгороде, в доме при Верхнепосадской Никольской церкви, настоятелем которой был его отец, а до него - дед по матери, В. Ф. Покровский. Собственно, уже это - черта эпохи. Ведь сын священника - это разночинец, представитель единственного из тогдашних недворянских сословий, принадлежность к которому требовала определенного образовательного ценза. Еще десятью годами раньше почти все русские интеллигенты были по рождению дворянами. Среди шестидесятников же чуть ли не каждый второй - из духовного звания: Чернышевский и Антонович, Помяловский и Николай Успенский, Благосветлов и Левитов, В. О. Ключевский и А. П. Щапов, многие другие писатели, ученые, революционеры.

   Происхождением предопределялось образование; путь для мальчика из такой семьи был тогда один: четырехклассное духовное училище (5 лет учебы), затем трехклассная духовная семинария (6 лет учебы), по окончании которой выпускник либо сразу бывал рукоположен в священники или дьяконы, либо, при особых успехах, мог быть направлен в одну из духовных академий. Так все это было и с Добролюбовым,- за вычетом того, что в Нижегородское духовное училище его отдали лишь в 1847 году, сразу в высший класс: вероятно, щадя первенца, любящие родители постарались отдалить для него неизбежные бурсацкие годы. До этого его учили дома: первоначальной грамоте и музыке - мать (по позднейшим его словам, "чистая праведница", от которой он "получил... свои лучшие качества" - VIII, 462 {Все ссылки на работы Добролюбова даются в тексте с указанием тома римской и страницы арабской цифрой по изданию: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти томах. М.-Л., Гослитиздат, 1961-1964.}), а с восьми лет - семинарист М. А. Костров, впоследствии вспоминавший "отличную восприимчивость", "усердие и любознательность" своего ученика: "Покойная мать его не раз тут замечала, что из нашей классной комнаты только и слышно почти: почему, отчего, да как и т. д." {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 25.}.

   Особая классная комната в доме священника - не вполне обычная деталь, указывающая и на некоторый достаток, и на культурный уровень родителей будущего критика. Действительно, благодаря богатому городскому приходу, А. И. Добролюбов, в отличие от большинства духовенства, особенно сельского, был человеком довольно состоятельным (хотя предпринятое им строительство большого каменного дома заставило его залезть в долги, оставшиеся детям). При этом, по словам хорошо знавшего его П. И. Мельникова-Печерского, он был человек образованный, "любил светскую литературу и отличался высокой нравственностью, почему пользовался любовью и уважением не одних прихожан своих..." {Там ж е, с. 46.}. По обычаю он направляет сына туда, откуда когда-то вышел сам: в Нижегородскую семинарию.

   Пять лет (1848-1853), проведенных Добролюбовым в стенах этого неприютного, хотя и внушительного здания в заучивании текстов и усвоении непреложных истин далеких от жизни семинарских наук, не заключают в себе, на внешний взгляд, ничего замечательного. Добролюбов-семинарист, по отзывам начальства, "тих, скромен, послушен", "весьма усерден к богослужению..." {Рейсер С. А. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., 1953, с. 23, 37.} И от большинства своих однокашников, среди которых у него почти нет близких друзей, отличается, кажется, лишь некоторой замкнутостью, застенчивостью да неизменными учебными успехами,- что при его способностях и раннем знании языков не стоит ему большого труда ("Я нисколько не занимаюсь, и все-таки из первых не выхожу".- Дневник 1852 г., VIII, 425). Мало кто догадывался тогда о том, какой глубоко самостоятельной и напряженной внутренней жизнью живет этот тихий и благонравный первый ученик.

   Сегодня мы можем судить об этом по большому числу разнообразных документальных свидетельств. Это прежде всего стихи, которые он во множестве пишет и даже дважды посылает - без успеха - в столичные журналы "Москвитянин" и "Сын отечества". Ранние из дошедших до нас помечены 1849 годом, и уже самые их заглавия - "Клянуся вам, что образ ваш...", "В свете все живут обманом...", "Красота неба", "Гимн св. Иоанну Дамаскину", "Эпитафия на смерть товарища", "Послание другу о приятностях поэзии", "К славе", "Сатира на леность" (и еще несколько стихотворных обличений лености - качества, решительно чуждого автору) - говорят о разнообразии мыслей и чувств, посещавших начинающего поэта. Это и опыты в прозе и драматургии, первые из которых - повесть "Приключение на масленице и его следствия", водевиль без заглавия - относятся к тому же 1849 году. И "громадные сочинения... особенно об учении отцов церкви, отчасти из русской церковной истории", поражавшие соучеников, по словам одного из них, таким "обилием мыслей и знаний", что автора "сначала, как водится... обвинили в сдувательстве. Но скоро заметили, что Добролюбов делает выписки, не стесняясь ни задаваемыми темами, ни даже проходимыми в семинарии науками" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 32-33.}. И первые попытки самостоятельной научной работы - по фольклористике и истории края: он собирает местные предания, народные песни, загадки, записал около 1500 пословиц и поговорок, составил словарь местных слов, библиографию по Нижегородской губернии (около 500 названий)...

   Но самыми впечатляющими и действительно уникальными являются два рода документов добролюбовского отрочества: "реестры читанных книг" и дневники.

   Добролюбов-семинарист читает фантастически много. Чтение, сообщает он в одном из писем, относящихся к этому времени, "сделалось моим главным занятием и единственным наслаждением и отдыхом от тупых и скучных семинарских занятий. Я читал все, что попадалось под руку: историю, путешествия, рассуждения, оды, поэмы, романы,- всего больше романы" (IX, 11). Впрочем, "попадалось под руку" - не совсем подходящее слово: в эпоху, когда в провинции почти не существовало общественных библиотек, найти такое количество книг было непросто.

   Главное, однако, не в количестве, а в качестве его чтения, в необыкновенной его сознательности. Каждое прочитанное сочинение - будь то стихи, роман, богословский трактат или критическая статья - Добролюбов вносит в упомянутые "реестры" с отзывом о своем впечатлении. Хотя записи эти велись с большими перерывами (либо сохранились в отрывках - за 1849-1853 гг.), но и в них - несколько тысяч (!) отзывов, то совсем кратких, то разрастающихся, с течением времени все чаще, до маленькой рецензии.

   Как пришел 13-летний мальчик (или будучи еще младше?) к мысли так организовать и осмыслить свое чтение и чем поддерживалась решимость продолжать эти записи на протяжении нескольких лет - мы не знаем. Но несомненно: то, что для тысяч других детей было лишь развлечением и, лишь отчасти, стихийно усваиваясь, в какой-то мере служило их внутреннему развитию, в том для Добролюбова, при его способе чтения, не пропадало ни крошки, все - с наивысшим коэффициентом полезного действия - превращалось в пищу для его ума и души.

   И конечно же, в этих записях формировался будущий критик. Незаметно для себя самого, но вполне наглядно для всякого, кто сейчас пересматривает их одну за другой: видно, как, уходя от детской неразборчивости, когда нравится все занимательное, все более требовательным становится вкус, все более основательными, разносторонними и дифференцированными - характеристики и оценки, все более наполненным и точным слово.

   Рост этот совершался буквально не по дням, а по часам. Прочитав 19-21 марта 1850 года роман популярнейшего в те годы французского писателя Эжена Сю "Удалой гасконец и Синяя борода", он записывает: "Роман очень хороший. И весел, и занимателен, и умен. Кажется, не много истории, да ведь это роман" (VIII, 396). Однако однотипное произведение того же автора ("Морской разбойник и торговцы неграми..."), прочитанное всего пятью днями позже, вызывает у 14-летнего критика уже гораздо менее снисходительную оценку: "Роман довольно хороший по описаниям и занимателен. Но содержание не совсем хорошо. Окончание жалкое; перевод нехорош. Это роман юной французской словесности с злодеяниями, ужасами, муками и проч." (VIII, 396-397).

   Он не только читает, но и перечитывает, притом - знаменательная черта! - перечитывает порой и решительно не понравившиеся ему вещи, проверяя прежнее свое впечатление. Показательны два отзыва о повести Достоевского "Двойник". Первый (19 февраля 1850 г.): "Гадость. Характер Голядкина пренеестественный. Завязка преглупая; для чтения утомительно... Просто черт знает что такое" (VIII, 396). Тем не менее что-то мешает ему порешить таким образом с этим странным произведением (кстати, почти единодушно обруганным тогдашней критикой), и через три месяца он вновь к нему возвращается: ""Двойник" перечитал в другой раз, и он мне показался вовсе не таким гадким, как прежде. Теперь я понял, что Голядкин - помешанный. В частностях особенно очень хорошо" (VIII, 398).

   Он уже умеет видеть и ценить "частности" - признак зрелого, аналитического ума. И это не сухой, чисто логический ум, не знающий увлечения, живого, непосредственного чувства. Вот запись под 25 февраля 1852 года: "Поэзия Лермонтова особенно по душе мне. Мне не только нравятся его стихотворения, но я сочувствую ему, я разделяю его убеждения... Не много есть стихотворений у Лермонтова, которых бы я не захотел прочитать десять раз сряду, не теряя притом силы первоначального впечатления... "Героя нашего времени" прочел я теперь в третий раз, и мне кажется, что чем более я читаю его, тем лучше понимаю Печорина и красоты романа. Может быть, это и дурно, что мне нравятся подобные характеры, но тем не менее я люблю Печорина и чувствую, что на его месте я сам то же бы делал, то же чувствовал. Быть может, это болезнь раннего развития!.." И заканчивает на горькой, потерянной ноте: "Мне до такой степени жаль смерти Лермонтова, что я почти готов верить в его тождественность с Шамилем. Конечно - глупость" (VIII, 402-403).

   В таких записях, как эта, "реестры" ощутимо сливаются с дневником - другим замечательным документом "раннего развития" будущего критика.

   По некоторым сообщениям, Добролюбов вел дневники, к сожалению, сохранившиеся лишь в отрывках, едва ли не с 12-летнего возраста; первые из дошедших до нас относятся к 1851 году. Если возможно такое определение, это художественные дневники, с диалогами и живыми, подробными описаниями. В них немало любопытных деталей, относящихся к быту духовенства и городского "среднего класса" вообще. Но главное - в них жизнь юной души, жизнь чрезвычайно напряженная и активная. Тут и первая любовь - к Феничке Щепотьевой, и удивительная по силе чувства привязанность к И. М. Сладкопевцеву, одному из преподавателей семинарии. Самое же поразительное в этих дневниках 14-15-летнего мальчика - его необыкновенная честность с самим собою, полнейшее отсутствие стремления выглядеть лучше перед собой и возможным сторонним читателем. Наоборот, его отличает особенная, острая требовательность к себе, не позволяющая замалчивать не только дурные свои поступки, но и такие, пусть даже мимолетные, мысли и побуждения, о которых обычно избегают вспоминать. В 1853 году, в пору еще не утраченной первоначальной религиозности, он даже принимается вести специальный дневник "Психаториум" - род письменной исповеди с целью "строже наблюдать за собою" и "давать себе каждый день подробный отчет в своих прегрешениях" (VIII, 454). Целый месяц, изо дня в день, он придирчиво следит за всеми движениями своей души, каждое из них подвергая суровому суду. Но и оставив эту затею, в "светских" своих дневниках продолжает, по сути дела, тот же постоянный курс самонаблюдения и самоанализа.

   Конечно, было бы опрометчиво по дневникам и заключенным в них самохарактеристикам, часто излишне жестким, а порой и взаимоисключающим по своему смыслу {"Во мне-таки есть порядочный запас ненависти против людей - свойство ума холодного, осторожного, подозрительного,- и злопамятности против судьбы - признак сердца сухого, черствого при всем этом",- записывает он 9 ноября 1852 г. (VIII, 439), и трудно не расслышать здесь, уже в самой интонации и оборотах речи, влияния едких печоринских диагнозов самому себе. Но вот через день уезжает Сладкопевцев, и недавний мизантроп пишет в отчаянии: "Я рожден с чрезвычайно симпатическим сердцем: слезы сострадательности чаще всех вытекали, бывало, из глаз моих. Я никогда не мог жить без любви, без привязанности к кому бы то ни было... И еще считают меня за человека хладнокровного, чуть не флегматика!.." (VIII, 440).}, пытаться составить нравственный портрет Добролюбова на переходе от отрочества к юности. Тем более что весь он - в движении, в процессе становления личности. Но несомненно, что, как чтение и записи в "реестрах" стали для него главной школой самообразования, так дневники - школой самовоспитания, построения самого себя.

   "Я сам себя воспитал",- говорит тургеневский Базаров, персонаж, одним из прототипов которого (как подтвердил недавно открытый автограф Тургенева {Пиния Б. Тургеневский автограф.- Правда, 1986, 19 марта.}) явился Добролюбов. Будь Добролюбов склонен к таким декларациям, он, не в упрек своим родителям, имел бы право сказать о себе эти слова, в которых тоже - черта времени. Того времени, того поколения, когда, не удовлетворяясь наукой "отцов", "дети" стали учить и воспитывать себя сами.

  

   Добролюбов прожил всего 25 лет, меньше Писарева, меньше Лермонтова и любого другого из русских классиков. И, не будучи в юности больным, он словно предчувствовал, что век его будет недолог. Встречая новый год, когда ему исполнится только 16, он записывает в дневнике: "И еще год прошел; и еще годом сократилась жизнь моя!" (VIII, 420). А в начале следующего, 1853 года пишет в стихотворении под знаменательным заглавием "Стремление вперед":

  

   Почему мне так дорого время?

   Почему так я жить тороплюсь?

   Или, в землю посеявши семя,

   Возрастанье увидеть стремлюсь?..

  

   Или скорый конец угрожает

   Прекращением жизни моей?..

   Иль душа моя только желает

   То, что есть, изменить поскорей?..

  

   Постоянно я годы считаю

   И хочу всякий срок сократить... (VIII, 219-220)

  

   В том же 1853 году Добролюбов с помощью отца выхлопатывает - через ректора семинарии, епископа и Синод - разрешение за год до окончания семинарского курса сдавать экзамены в Петербургскую духовную академию. Мечтает же об университете, а главное - об "авторстве", которому в столице может способствовать "удобство сообщения с журналистами и литераторами" (VIII, 453). По приезде в Петербург самовольно и круто меняет свою судьбу: сдает приемные испытания в Главный педагогический институт (помещавшийся в одном здании с университетом). 21 августа объявлен студентом историко-филологического факультета, 18 сентября уволен из духовного звания.

   Поступок смелый, требующий немалой решительности, но именно с этого времени уже далеко не единичный {По подсчету С. А. Рейсера, среди студентов института "уволенные из духовного звания" составляли 46 % (Рейсер С. А. Н. А. Добролюбов и его товарищи в Главном педагогическом институте.- В кн.: Освободительное движение в России, вып. 3, Саратов, 1973, с. 3).}. Выход из духовного звания, мировоззренческий перелом (к атеизму и материализму), прорыв к светскому образованию и к избранной по призванию деятельности - все это находим мы в биографиях многих видных "шестидесятников" - бывших семинаристов. Добролюбова отличает в этом смысле опять-таки не столько внешний план биографии, сколько интенсивность внутреннего роста.

   Один из лучших студентов института, где, помимо обычных учебных занятий, он под руководством известного филолога-слависта И. И. Срезневского продолжает усиленно заниматься фольклором (примечательна широко задуманная им программа таких исследований - см., в частности, его работу "О поэтических особенностях великорусской народной поэзии в выражениях и оборотах"), Добролюбов одновременно поистине семимильными шагами движется в своем общем мировоззренческом развитии.

   Уже в Нижнем, как можно судить по тому же "Психаториуму" и многим суждениям в "реестрах", дала трещину его прежняя религиозность. В стихах 1852 года - повторяющийся мотив: "И ум мой колеблют сомнения, И сердце смущают мечты!" (VIII, 208); "Вера колебалась, Путался рассудок... Все - мне представлялось - Глупый предрассудок. Все наши познанья, Нынешний порядок - Жалкие мечтанья, Сборище догадок" (VIII, 212). Пугающие открывшимися "безднами" и на время смиряемые голосом благоразумия ("Лучше ж возвратиться К прежним убежденьям, Лучше покориться Тем святым внушеньям..." - VIII, 213), эти мысли вновь и вновь с возрастающей силой поднимались в юной душе:

  

   Мой ум каким-то бешеным влеченьем

   К чему-то неизвестному горит,

   То верит он, то горестным сомненьем

   Или неверием всем истинам грозит (VIII, 216).

  

   Два тяжких удара, обрушившихся на юношу в 1854 году: неожиданная, скоропостижная смерть горячо любимой матери (8 марта), а затем, всего пять месяцев спустя, и отца - были ударами и по его религиозности. Если "подготавливающее" известие о том, что мать при смерти, заставило его жарко молиться и проклинать свое "неверие", то новое потрясение, наоборот, "ожесточило... против той таинственной силы, которую у нас смеют называть благою и милосердною, не обращая внимания на зло, рассеянное в мире..." (VIII, 464)

   В один день кончилась юность, он стал взрослым. Показательна интонация письма, написанного другу первых студенческих лет Д. Ф. Щеглову назавтра после похорон отца: "Тяжело мне, мой друг Дмитрий Федорович, но кажется, что я должен проститься с институтом... 6 августа мой отец умер - от холеры. Семеро маленьких детей остались на моих руках, запутанные дела по дому - тоже. А между <тем> я еще тоже считаюсь малолетним и подвержен опеке. Ты теперь понимаешь, в какие отношения вступил я теперь к своему семейству" (IX, 161).

   Помощь родных и некоторых из прежних прихожан отца, взявших детей на воспитание, позволила Добролюбову продолжить учебу, но с этого времени он - в постоянной заботе о братьях и сестрах, об их воспитании, в регулярной переписке с ними и с их благодетелями, в поисках заработка (с лета 1855 года он дает частные уроки детям чиновника Министерства финансов А. Я. Малоземова, князя А. Б. Куракина, деятеля крестьянской реформы А. Н. Татаринова, позднее - видного либерального историка и публициста К. Д. Кавелина).

   Самостоятельность человека, осознавшего, что ему не на кого рассчитывать, кроме самого себя, характер, быстро отвердевающий под ударами судьбы... Вместе с поворотом к атеизму все это не могло не сказаться на отношении Добролюбова к окружающей жизни, на его общественных взглядах. Мы не знаем, в каких именно "истинах" успел усомниться автор вышеприведенных стихов. Судя по всему, скорее в религиозных и общефилософских, чем в социальных. Ничто не указывает на наличие у него по выходе из семинарии не только определившейся политической оппозиционности, но и вообще какой бы то ни было самостоятельной общественной позиции. Однако проходит каких-нибудь полтора года - и перед нами убежденный противник существующего строя.

   Трудно сказать, что в наибольшей степени обусловило такую стремительность его идейного созревания. По-видимому, имело значение и влияние некоторых критически настроенных товарищей (Д. Ф. Щеглова, И. И. Паржницкого), и, безусловно, сама обстановка в институте. За "отеческим" отношением институтского начальства к студентам молодые люди довольно скоро распознали фальшь, лицемерие, деспотизм. Студенческие годы Добролюбова прошли под знаком его все более острого конфликта с директором И. И. Давыдовым, чей верноподданнический "патриотизм", произвол по отношению к низшим и угодничество перед высшими стали для него как бы моделью официальной России, символом всего отталкивающего в ней. На противостоянии институтским властям, в отстаивании перед ними человеческого достоинства, своего и своих товарищей (а Добролюбов не раз принимал на себя в таких случаях ответственность "зачинщика"), формировались характер и воля будущего бойца. Застенчивый, самоуглубленный книгочей-семинарист вскоре оказался не только естественным центром кружка единомышленников, но и лидером общеинститутской "оппозиции".

   В том же направлении действовала, конечно, и смена общественных умонастроений под отрезвляющим воздействием неудачной войны, в которой родная страна терпела наказание за бюрократизм властей, крепостничество и отсталость. Все это вызывало у молодого человека прилив гражданских чувств и новых, смелых мыслей. Их оформлению, заострению и углублению послужило, в свою очередь, чтение, в круг которого в эти годы входят и Фейербах, давший столь сильный толчок русскому материализму (Добролюбов читает его по-немецки и в 1855 году даже принимается переводить "Сущность христианства"), и первые работы Чернышевского, в том числе его диссертация "Эстетические отношения искусства к действительности", и тайно передаваемые из рук в руки сочинения Герцена.

   Уже в декабре 1854 года из-под пера Добролюбова выходит первое произведение его публицистики - стихотворный памфлет "На 50-летний юбилей его превосходительства Н. И. Греча", где резко обличается не только сам юбиляр как один из столпов охранительно-рептильной журналистики, "генерал подлецов", но и покровительствующий ему "тиран", "державный барии". Посланные, кроме самого Греча, еще и в некоторые редакции, "стихи разошлись по городу весьма быстро" (IX, 196). Хотя имя автора было вскоре оглашено на рождественской студенческой вечеринке и над ним нависла серьезная опасность (еще жив был Николай I, и у всех в памяти свежа была жестокость расправы над петрашевцами), тем не менее в начале 1855 года Добролюбов пишет новое, еще более резкое произведение в том же роде - "Думу при гробе Оленина". Убийство крестьянами своего жестокого помещика вызывает перед мысленным взором поэта всю историю задавленной рабством страны, мрачные картины крепостного надругательства над людьми. С радищевской страстностью призывая народное мщение на головы тиранов-царей и "беззаконного дворянства" (чтоб "раб на барина восстал И, не страшась позорной казни, Топор на деспота поднял"), он именно о таким восстанием связывает свою мечту о новой, процветающей России, которая "республикою стройной" войдет в братский круг "просвещенных народов" (VIII, 23-24).

   Тот же пафос, но гораздо большая энергия и отточенность мысли - в двух произведениях Добролюбова, связанных со смертью Николая I. Замечателен уже зачин первого из них, озаглавленного (и помеченного) датой "18 февраля 1855 года":

  

   По неизменному природному закону

   События идут обычной чередой:

   Один тиран исчез, другой надел корону,

   И тяготеет вновь тиранство над страной.

  

   В веренице откликов на эту дату, в том числе осудительных по отношению к прежнему царю (взять хотя бы тютчевское "Не богу ты служил и не России..."), стихотворение Добролюбова поражает свободой от царистских иллюзий и либеральных надежд. Предмет его трезвых и горьких размышлений не столько "тиран", тот или этот, сколько само "тиранство", поддерживаемое рабским молчанием "трусливых сердец". Однако он далек и от расслабляющего фаталистического пессимизма:

  

   Пора открыть глаза уснувшему народу,

   Пора лучу ума блеснуть в глухую ночь,

   Событий счастливых естественному ходу

   Пора энергией и силою помочь (VIII, 24-25).

  

   В этих чеканных формулах уже во многом "обещан" будущий Добролюбов, определена суть его мировоззрения, мотивы и смысл всего, что ему предстояло совершить.

   А еще через три дня - новый памфлет, уже в прозе, письмо Гречу, тотчас переданное адресатом в III Отделение,- с сатирическим портретом Николая и с прямым указанием на образец: подписью Анастасий (по-гречески - "воскресший") Белинский.

   Все это была еще не сама деятельность, но внешнее обнаружение стремительно накапливаемой готовности к ней. Готовности не только идейной, по и нравственной. Любой из названных манифестов грозил автору Сибирью. И в первой половине 1855 года он буквально висел на волоске, когда управляющий III Отделением Л. В. Дубельт, во всеоружии своей квалификации, весьма тонко и с размахом вел следствие, имевшее целью выяснить настоящее имя Анастасия Белинского (были взяты образцы почерков свыше 800 петербургских студентов и литераторов, перлюстрировались письма за границу и пр.). В институте же тем временем Давыдову стал известен автор стихотворного послания Гречу. Добролюбов был посажен в карцер, при обыске у него были изъяты бумаги "довольно смелого содержания", и (только сделанный им "вид чистосердечного раскаяния" (IX, 196), заступничество профессоров да, возможно, нежелание директора выносить сор из избы побудили его замять дело (помешав тем самым и успеху разысканий Дубельта).

   Пережив сильное потрясение и едва избегнув суровой расправы, Добролюбов не только не оставляет опасных "заблуждений юности", но стремится придать своим обличениям регулярность и тематическую широту. С 1 сентября и почти до конца 1855 года им выпускается (при участии Н. П. Турчанинова) для товарищеского кружка еженедельная рукописная газета "Слухи"; подзаголовки ее номеров говорят сами за себя: "Розенталь" (о студенте Киевского университета, возглавившем крестьянский бунт), "Николай I", "Тайные общества в России 1817-1825 года", "Служебное грабительство", "Разврат Николая Павловича и его приближенных любимцев" и пр.

   18 декабря 1855 года, накануне того дня, когда "стесненное положение редактора, который часто не имеет удобного места и удобного времени для изложения на бумаге того, что он знает", а еще больше "апатическое молчание подписчиков" (I, 141), заставляют прекратить выпуск газеты, Добролюбов делает в своем дневнике чрезвычайно важную запись. Трезво оценивая "свое настоящее положение и положение русского народа", равно как и ненадежность немногочисленных "сообщников", он пишет: "А между тем, что касается до меня, я как будто нарочно призван судьбою к великому делу переворота!.. Сын священника, воспитанный в строгих правилах христианской веры и нравственности,- родившийся в центре Руси, проведший первые годы жизни в ближайшем соприкосновении с простым и средним классом общества... потом - собственным рассудком, при всех этих обстоятельствах дошедший до убеждения в несправедливости некоторых начал, которые внушены были мне с первых лет детства... наконец, вырвавшийся... на свет божий и смело взглянувший на оставленный мною мир, увидевший все, что в нем было возмутительного, ложного и пошлого,- я чувствую теперь, что более, нежели кто-нибудь, имею силы и возможности взяться за свое дело..." (VIII, 463-464).

   В этих словах, сказанных в преддверии года, когда состоится литературный дебют Добролюбова,- итог всего его предшествующего духовного пути и такой прямой, такой естественный переход к тому, что составит для него действительно "свое дело"! Однако ложным было бы впечатление, будто переход этот был гладок и прост. Нет, это был, по собственному его выражению, "подвиг самопеределыванья" (VIII, 507), процесс, в котором нравственные приобретения давались иногда ценой совершенных, но осознанных и изжитых ошибок. В их числе - такой эпизод институтской борьбы, как посланное в редакции извещение, будто бы в ночь на 25 июня 1856 года студенты "высекли розгами своего директора Ивана Давыдова за подлость, казнокрадство и другие наглые поступки". Вскоре после этого в разговоре с М. И. Шемановским (считавшим, что цель оправдывает средства), Добролюбов, жестоко осуждая себя, доказывал, что как бы ни был подл противник, "честному человеку все-таки не следует действовать подлыми средствами" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 81.}. В том же плане интересен дневник 1857 года, многое говорящий о сложности внутренней жизни Добролюбова-студента и в сугубо личном плане, в непростых и менявшихся взаимоотношениях с окружавшими его людьми, в том числе с профессорами, товарищами, наконец, с Машенькой (по предположениям исследователей, одно лицо с Терезой Карловной Грюнвальд), "падшей женщиной", которую он готов был "спасти" женитьбой на ней.

   Весной 1856 года состоялось огромное, поворотное событие в судьбе Добролюбова - знакомство его с Чернышевским, перешедшее в дальнейшем в тесную дружбу. "Знаешь ли,- писал он несколько месяцев спустя Турчанинову,- этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями". И далее (словно для будущих биографов и историков общественной мысли) - о силе и значительности влияния на него старшего друга: "С Н. Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский - Некрасова, Грановский - Забелина и т. п.",- с оговоркой, что в данном случае "вся честь сравнения относится к Ник. Гавр." (IX, 248), В свою очередь Чернышевский, как видно по его воспоминаниям о Добролюбове и по "Прологу", испытал не меньшую радость, найдя в молодом человеке полного единомышленника и вместе с тем вполне самобытный, самостоятельный ум. В качестве соредактора "Современника" он привлек Добролюбова к сотрудничеству в журнале.

  

   Пять лет работы в "Современнике" - последняя и главная полоса жизни Добролюбова.

   Уже в августе - сентябре 1856 года он публикует здесь свою первую большую работу - "Собеседник любителей российского слова" - о журнале XVIII века, издававшемся при ближайшем участии Екатерины II. Хотя и до этого, в том же году, он уже дважды выступил в печати (как составитель указателя к 4-му тому "Известий Академии наук" и как автор малоудачной "Литературной заметки" в "Санкт-Петербургских ведомостях"), подлинным его дебютом стала именно эта статья. Четкой публицистической направленностью (несмотря на вполне "академическую" тему и основательность обнаруженных специальных познаний), явным отсутствием какого-либо почтения не только к господствующему мелкотравчато-эмпирическому ("библиографическому") способу изложения истории литературы, но и к самым "неприкосновенным" ее именам статья сразу обратила на себя внимание, прозвучала как манифест нового критика, с первых шагов объявившего, как он смотрит "на дело, за которое взялся".

   До середины 1857 года Добролюбов еще несколько раз, втайне от институтского начальства, выступил в "Современнике", в том числе с иронической рецензией на "Описание Главного педагогического института" (1856, No 8) и статьей "О значении авторитета в воспитании" (1857, No 5). Начал сотрудничать в прогрессивном "Журнале для воспитания" А. А. Чумикова. В июне 1857 года окончил институт в звании старшего учителя гимназии; при выпуске после некоторых хлопот определен домашним наставником к князю А. Б. Куракину, что позволяло остаться в Петербурге и давало свободу действий {Своему постоянному противнику Давыдов отомстил, лишив его заслуженной золотой медали и распустив клеветнический слух, будто Добролюбов приходил просить у него лучшего места. Многие тогда этому поверили, что больно ранило Добролюбова и послужило одной из причин развала "добролюбовского кружка" (см.: IX, 364-367).}.

   Съездив в Нижний, к братьям и сестрам, Добролюбов с осени того же года начинает вести в "Современнике" отдел критики и библиографии, и с этого времени вся его жизнь почти исключительно связана с журналом. Здесь нашел он не только единомышленников, но и верных, заботливых друзей. По воспоминаниям Чернышевского, Некрасов, посетив однажды Добролюбова на снятой им квартире, "сырой и производившей неприятное впечатление своими мрачными стенами", тотчас переселил его в дом Краевского, по соседству с собой и Панаевыми, заодно освободив его тем самым от многих бытовых забот ("...утром он обыкновенно приходил пить чай к Некрасову и, если имел досуг, оставался тут и завтракать... Тут они вместе читали рукописи, просматривали корректуры, говорили о делах журнала..." {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 151.}).

   Великое дело - журнал. Для критика, для публициста это возможность из номера в номер вести - на разном материале - один большой, продолжающийся разговор с читателем, развивать перед ним свои убеждения и тем самым систематически на него воздействовать. Вдвойне великое дело - журнал с направлением. Журнал, который создается коллективом единомышленников и в котором все - повесть и стихи, публицистическая статья и рецензия на новую книгу - образуют некоторое идейное единство, дополняют и продолжают друг друга. Наконец, трижды великое дело - журнал с направлением, наиболее ярко и последовательно выражающим прогрессивное движение эпохи, ее насущные потребности и передовые идеи. У такого журнала не может не быть сильных врагов, в российских условиях - прежде всего в виде "татарской цензуры", на каждом шагу выставляющей перед ним свои "препоны и рогатки". Однако именно он формирует общественное мнение, ему обеспечено понимание и сочувствие лучшей части читателей. Некрасовский "Современник" был именно таким журналом. Один из лучших русских журналов XIX века в ту пору своего существования, когда на его страницы устремлялось чуть ли не все передовое и талантливое в тогдашней литературе, он уже с середины 50-х годов начал превращаться, главным образом благодаря Чернышевскому, в орган формирующейся революционной демократии. Приход Добролюбова дал новый мощный импульс этому процессу.

   Работа Добролюбова в "Современнике" отличалась колоссальной интенсивностью. Если семинарские и институтские годы его жизни были временем стремительного накопления духовной энергии, то теперь наступила пора столь же бурной и стремительной творческой самоотдачи. В одном лишь 1858 году он напечатал здесь (не считая рассказа "Делец" и нескольких стихотворений) по меньшей мере 64 статьи и рецензии (почти все материалы отдела "Критика и библиография", а также часть "Современных заметок" и "Смеси"). В их числе - такие фундаментальные работы, как "Деревенская жизнь помещика в старые годы", "О степени участия народности в развитии русской литературы", "Николай Владимирович Станкевич", "Первые годы царствования Петра Великого", "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым", ряд важных рецензий. Кроме того, пятнадцать рецензий были опубликованы в "Журнале для воспитания", статья "Мысли об учреждении открытых женских школ" - в "Русском вестнике"; две статьи для "Современника" не были пропущены цензурой.

   Замечательно при этом, что ни в 1858 году, ни даже раньше, в самых первых своих выступлениях 1856-1857 годов, Добролюбов вовсе не выглядит "начинающим". В журнал он пришел не только идейно и нравственно сформировавшимся, но и с отточенным пером. Первое же впечатление Чернышевского: "пишет превосходно... сжато, легко, блистательно" ("Пролог"). Это не означает, конечно, что дальше ему уже некуда было двигаться; напротив, можно полагать, что именно 1856-1857 годы в решающей мере довершили превращение молодого радикала в того Добролюбова, которого мы знаем, а 1858 год принес ему полную свободу владения методом "реальной критики". Элементы эволюции в подходе к некоторым общественно-литературным проблемам заметны у него и в дальнейшем. И все же, в отличие от работ не только Белинского, но, например, и Чернышевского, статьи Добролюбова отражают не столько развитие, сколько развертывание в разных плоскостях сложившейся системы взглядов. Характерна была в этом смысле и самая манера его письма. По воспоминаниям В. И. Модестова, он писал, "следя по конспекту, написанному на длинной бумажной ленте, которая была у него намотана на указательный палец левой руки и разматывалась по мере движения статьи. Писал он с быстротой движения пера... Строки, одна за другой, так и унизывали бумагу, словно он писал что-нибудь твердо заученное" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 256-257.}.

   Влияние Добролюбова на все стороны деятельности журнала быстро усиливается. С начала 1859 года отдел критики и библиографии и "Современные заметки" объединяются, составив отдел "Современное обозрение". Из 136 статей и рецензий, помещенных в этом отделе на протяжении 1859 года, на долю Добролюбова приходится 75. В их числе "Литературные мелочи прошлого года" - наиболее развернутое изложение позиций революционной демократии по широкому кругу социально-политических проблем; "Что такое обломовщина?" - яркая характеристика романа Гончарова как основа критического анализа типа либерального дворянина и эволюции этого типа в русской литературе; "Темное царство" - масштабное исследование на материале пьес Островского социальной психологии общества, основанного на неравенстве и угнетении. Кроме того, в художественном отделе журнала, в формировании которого, по свидетельству Чернышевского, мнения Добролюбова также скоро стали решающими, помещен его обширный очерк "Роберт Овэн и его попытки общественных реформ" - прямое выражение симпатий Добролюбова к социализму (в дневниках он именовал себя "отчаянным социалистом" уже в начале 1857 года,- VIII, 531).

   В поле зрения Добролюбова-рецензента - широкий поток новых книг. Среди них и произведения художественной литературы, и многочисленные книги, в познавательно-популярном или публицистическом плане освещающие различные стороны современной русской и зарубежной жизни, и исторические, философские, религиозные сочинения. Вместе с тем критик отнюдь не стремится ни к полноте охвата этого рода литературы, ни хотя бы к рекомендательному выбору наиболее значительных произведений (некоторое исключение составляют в этом смысле педагогические и детские книжки - предмет его постоянного внимания; к числу откликов на них надо отнести и 26 рецензий, помещенных им в том же году в "Журнале для воспитания").

   Многие из таких книг сами по себе незначительны, и, разумеется, критик выхватывает их из потока вовсе не для того, чтобы оценить. Но они в том или ином отношении характерны и дают возможность, отталкиваясь от них, обсуждать какие-то общезначимые темы. Это был новый для русской литературы вид критики, одна из особенностей которого (реализованная, понятно, не только в жанре рецензии) состояла в резко возросшей независимости от "материала". Материал выступал в таком случае как нечто подсобное, не столько интересное само по себе, сколько дающее возможность высказать важные для рецензента мысли.

   Сто статей и рецензий за год (а иные из них, как "Темное царство", разрастались в целую книгу) - труд почти невообразимый для одного человека. Но к нему надо прибавить и редактирование многих других материалов журнала, и почти единоличное авторство Добролюбова в вышедших в том же 1859 году трех первых номерах "Свистка" - сатирического отдела "Современника" (основным автором оставался он и в трех следующих номерах).

   По воспоминаниям М. А. Антоновича, "постоянно занятый мыслью, как бы вернее подействовать на читателей, раскрыть им глаза, а главное - пробудить в них энергию, Добролюбов находил, что серьезные журнальные статьи для этого недостаточны, что в некоторых случаях шутка или насмешка могут действовать сильнее... и что, наконец, насмешкой и издевательствами можно будет вернее убить ненавистную и самодовольную фразу о настоящем времени" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 207.}. В фельетонах и пародийных стихах "Свистка", выступая под маской то благонамеренного обывателя, преисполненного "сознания красоты и благоустройства всего существующего", то "поэта-мыслителя" Конрада Лилиеншвагера, то "австрийского" поэта-шовиниста Як