Добролюбов Николай Александрович - Ю. Буртин. Николай Александрович Добролюбов

ова Хама, то Аполлона Капелькина, "юного дарования", одержимого "невыносимой любовью к поэзии", Добролюбов остроумно и едко осмеивает мнимое торжество "гласности", выражающееся в мелкотравчатом обличительстве, "пустоцветы" либеральной публицистики, хищничество буржуазных прогрессистов, ура-патриотические восторги. Как автор "Свистка" (а также сатирического журнала "Искра", где по цензурным условиям печатались некоторые из его фельетонов 1859 года) Добролюбов занимает в блестящей плеяде поэтов-сатириков 60-х годов одно из первых мест.

   Наибольшего накала революционной страстности достигают добролюбовские статьи 1860 года: "Когда же придет настоящий день?" - разбор романа Тургенева "Накануне", переросший в почти открытую проповедь борьбы за "освобождение родины" от "внутреннего врага"; "Черты для характеристики русского простонародья" - выяснение нравственного потенциала крестьянства, его способности к социальной борьбе (на материале рассказов Марко Вовчок); наконец, "Луч света в темном царстве", где та же тема с особой убедительностью и в более широком общечеловеческом плане рассмотрена в ходе вдохновенного критического прочтения драмы Островского "Гроза".

   1859-1860 годы - вершина краткой жизни Добролюбова. В этот момент он, в сущности, центральная фигура в "Современнике", на редкость богатом тогда выдающимися талантами. Объяснением могут служить слова того же Антоновича: "...что особенно возвышало его над обыкновенными выдающимися людьми... - это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страсть его убеждений. Все его существо было, так сказать, наэлектризовано этими убеждениями, готово было каждую минуту разразиться и осыпать искрами и ударами все, что заграждало путь к осуществлению его практических убеждений" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 199.}. Именно статьи Добролюбова в наибольшей мере определяют облик журнала, и они же (вместе с выступлениями Чернышевского) до предела заостряют позицию "Современника", ставшего знаменем и идейным центром бурного общественного подъема конца 50-х - начала 60-х годов. Хотя ни одна из статей Добролюбова не была подписана его полной фамилией (чаще всего он подписывался "Н. - бов" или "Ла бов", рецензии же печатал без подписи) и подлинные масштабы его творчества будут открыты лишь много десятилетий спустя, читатель быстро научился узнавать его перо; имя его приобретает широкую известность, а слово становится предметом жадного внимания всей читающей части общества. По свидетельству Достоевского (статья "Г-н -бов и вопрос об искусстве", февраль 1861 г.), причислявшего себя к противникам Добролюбова, его "только одного у нас теперь и читают, чуть ли не из всех наших критиков"; "критические статьи "Современника", с тех пор, как г-н -бов в нем сотрудничает, разрезываются из первых... уже одно это ясно свидетельствует о литературном таланте г-на -бова. В его таланте есть сила, происходящая из убеждения" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 18. М., 1978, с. 72, 81.}.

   Безразличных к нему нет, его талант и влияние на умы сознают все, тем не менее оценки этого влияния современниками подчас полярно противоположны. Писарев: "Темное царство" читалось с сочувствием и увлечением в самых отдаленных углах России" {Писарев Д. И. Соч. в 4-х томах, т. 2. М., 1955, с. 180.}. Константин Леонтьев: "время господства ненавистного Добролюбова" {Леонтьев К. Н. Собр. соч., т. 7, СПб., 1913, с. 226.}. Накал страстей вокруг него таков, что и на дальнем расстоянии опаляет лицо. С ним остро спорят (не считая многих других оппонентов) Герцен (статьи "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!"), 1859; "Лишние люди и желчевики", 1860) и Достоевский, почти ни в чем, в свою очередь, не согласные и между собою. По словам А. Я. Панаевой, Тургенев, резко протестуя против готовящейся публикации статьи "Когда же придет настоящий день?", ставит перед Некрасовым вопрос: "Я или Добролюбов". И Некрасов, со всем своим издательским практицизмом великолепно понимающий, что значит для журнала сотрудничество самого знаменитого из тогдашних писателей, жертвует и его сотрудничеством, и двадцатилетней личной дружбой с ним - в пользу Добролюбова.

   О том, что все это были не обычные перипетии литературной жизни, но политическая борьба, в которой дело шло о судьбах родной страны, о той или иной перспективе ее развития, не давала забыть и цензура. По поводу той же статьи о романе Тургенева цензор В. Н. Бекетов, благоволивший к "Современнику", пишет Добролюбову: "Критика такая, какой давно никто не писал, и напоминает Белинского, и пропустить ее в том виде, как она составлена, решительно нет никакой никому возможности" {Заветы, 1913, No 2, с. 96.}. Запрещенная цензурой статья и во второй редакции увидела свет лишь после двукратной переработки. Бесчисленными цензурными купюрами испещрялись и многие другие статьи Добролюбова, но и в этом виде они сохраняли свой дух и смысл, обеспечивая журналу максимальную силу воздействия на процесс ломки крепостнической России, формирования новой интеллигенции и демократического общественного сознания.

   Крайнее напряжение труда и борьбы подорвало здоровье Добролюбова. "Всякого рода хлопоты и работы,- пишет он родственникам,- до того меня уходили, что я сам не свой целую осень и зиму. Грудь болела, кашель душил меня полгода так, что только стон стоял в комнате" (IX, 430). В середине мая 1860 года он выехал для лечения за границу. Отъезд был ускорен переживаниями личной неустроенности и одиночества (летом 1859 года Чернышевский, на правах ближайшего друга, решительно воспротивился браку Добролюбова с сестрой своей жены, Анной Сократовной Васильевой, как ранее - женитьбе на Т. К. Грюнвальд,- считая, что ни та, ни другая его не достойны). Посетив вначале Германию, Добролюбов наибольшее время провел на курортах Интерлакена (Швейцария) и Дьеппа (Франция), в Париже (сентябрь - ноябрь 1860 г.), где жил вместе с Н. Н. Обручевым, одним из организаторов тайного общества "Земля и воля", затем во Флоренции (январь - начало февраля 1861 г.), в Неаполе (апрель - май), наконец, в Мессине (июнь). В Помпее он "влюбился... в одну мессинскую барышню" (IX, 471) - Ильдегонду Фиокки, сделал ей предложение, но не получил согласия ее родных. Предположения о поездке Добролюбова в Лондон для встречи с Герценом оспариваются большинством исследователей.

   Пребывание в Западной Европе, внимательное наблюдение за происходящими там политическими событиями и социально-экономическими процессами не только нашли непосредственное отражение в публицистике Добролюбова, не прекращавшего работу для "Современника" (статья "Непостижимая странность" - широко и с блеском начатое, но пресеченное цензурой исследование вопроса, "как это так неаполитанский народ порешил с Бурбонской династией", очерки "Из Турина", "Отец Александр Гавацци и его проповеди", "Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура" и др.), но и внесли некоторые новые элементы в его общественно-политические взгляды. Практика русского и западноевропейского освободительного движения приводила Добролюбова к мысли об иллюзорности надежд на "мгновенное, чудесное исчезновение всего векового зла" (VII, 109), что не означало для него отказа от революционного дела, но указывало на необходимость какой-то самокорректировки, поисков новых путей. Знаменательно сочувственное отношение Добролюбова к критике Александром Гавацци (в обстоятельствах, отчасти сходных с теми, какие складывались в России после реформы 19 февраля 1861 года) "нетерпеливых либералов, хотевших свободы более для своих выгод и мало понимавших истинные стремления и нужды народа" (там же).

   На некоторое время у него даже возникает сомнение в целесообразности возвращения в Россию. "Если б было такое дело,- пишет он Чернышевскому,- которое можно бы порешить курциевским манером {Марк Курций, по преданию, бросился в пропасть для спасения Древнего Рима.- Ред.},- я бы без малейшего затруднения совершил Курциев подвиг, даже не думая, чтобы его можно было ставить в заслугу. Но ведь нужно не это, нужна другая работа, которая мне не под силу - как нравственно, так главным образом и физически" (IX, 473). Тем не менее он решает вернуться и, насколько хватит сил, продолжать работу в журнале. Плывет пароходом, через Афины в Одессу, где ненадолго задерживается ("...кончил статью кое-как: у меня хлынула кровь горлом..." - IX, 477), а оттуда, "надувши доктора" (IX, 478), через Нижний Новгород (прощальный заезд на родину) едет в Петербург ("...спешу на выручку "Современнику", находившемуся, по слухам, при последнем издыхании..." - записка Н. Д. Новицкому,- IX, 477).

   По приезде (около 9 августа 1861 г.) энергично включается в работу, заменив уехавшего Чернышевского. В сентябрьской книжке "Современника" появляется его последняя крупная статья "Забитые люди", где полемика с Достоевским не мешает Добролюбову положительно оценить творчество писателя, сделав акцент на его гуманистическом содержании. В то же самое время он сближается с М. Л. Михайловым, имеет контакты с Н. В. Шелгуновым, А. А. Слепцовым, позволяющие предположить его участие в нелегальной революционной деятельности.

   Здоровье его тем временем продолжает ухудшаться: "Я все в хвором расположении. Стучит в висках. Однако пишу кое-как и читаю корректуры" (письмо Некрасову около 21 сентября - IX, 489). Сравнительно много пишет стихов. Именно в последний год жизни, начиная еще с Италии, достигает настоящей глубины лирический талант Добролюбова, и из-под пера его выходят несколько стихотворений, достойных войти в любую антологию русской лирики: "Еще работы в жизни много...", "Бурного моря сердитые волны...", "Сил молодецких размахи широкие...", "Средь жалких шалостей моих...", "Милый друг, я умираю!..". В них много трагизма и сдержанной силы, в них образ страдающего, но мужественного и гордого бойца.

   С начала ноября больной уже не вставал с постели. Умер в 2 часа ночи 17 (29) ноября 1861 года. Похоронен 20 ноября на Волковом кладбище, рядом с могилой В. Г. Белинского.

   В один из горьких моментов тоски по несправедливо рано обрывающейся жизни Добролюбов писал:

  

   Пускай умру - печали мало,

   Одно страшит мой ум больной!

   Чтобы и смерть не разыграла

   Обидной шутки надо мной.

  

   Чтоб над моим холодным трупом

   Не пролилось горячих слез,

   Чтоб кто-нибудь в усердьи глупом

   На гроб цветов мне не принес.

  

   Чтоб бескорыстною толпою

   За ним не шли мои друзья,

   Чтоб под могильною землею

   Не стал любви предметом я.

  

   Чтоб все, чего желал так жадно

   И так напрасно я живой,

   Не улыбнулось мне отрадно

   Над гробовой моей доской (VIII, 86-87).

  

   Почти так все и было, как представил себе поэт. По запруженной народом Литейной и далее, до самого кладбища, провожавшие, среди которых были и люди, не знавшие покойного лично, много верст, несмотря на плохую погоду, несли гроб на руках. На паперти кладбищенской церкви выступили Некрасов и Чернышевский, у могилы - М. А. Антонович, Н. Л. Тиблен, Н. А. Серно-Соловьевич и неизвестный студент. Не только "Современник", где устами Чернышевского было сказано, что Добролюбов "четыре года... стоял во главе русской литературы" (и - чего уже не могла вынести цензура - "во главе всего развития русской мысли"), но и многие другие газеты и журналы поместили некрологи с высокой оценкой его личности и творчества. В "Колоколе" Герцена он был назван "одним из замечательнейших публицистов русских", в некрологе журнала "Время" - "храбрым, честным борцом за правду". Два года спустя Писарев замечал: "Пока Добролюбов писал и боролся, до тех пор его бранило большинство наших журналов. Влияние его чувствовалось в обществе, но оставалось непризнанным. Как только он умер, так тотчас литературное значение его признали самые горячие его противники..." {Писарев Д. И. Соч. в 4-х томах, т. 2, с. 180.}

   Начиналась долгая посмертная жизнь Добролюбова.

  

  

   С тех пор прошло много лет. Протекла и закончилась Октябрьской революцией целая эпоха, начатая реформой 1861 года, а затем - еще почти 70 лет советской, социалистической истории. Конец XX века, совсем иная жизнь вокруг, иные проблемы, многие из которых имеют ныне несвойственный времени Добролюбова глобальный характер. Что же способен сказать человеку наших дней этот давно умерший писатель? Заключают ли в себе его статьи нечто такое, что если не всякий, то по крайней мере серьезный, думающий читатель сможет счесть для себя духовно ценным, необходимым для правильной ориентации не только в прошлом, но и в нынешнем, столь сильно изменившемся мире?

   Применительно к писателям такого масштаба задавать подобный вопрос не принято. Между тем он выглядит вполне законным. Будь перед нами романист или поэт - другое дело. Но публицист, критик... Статьи, вызванные злобой дня периода отмены крепостного права и новинками литературы 125-130-летней давности... Не сводится ли их современное значение к тому, что они помогают нынешним школьникам разобраться в общественной проблематике романа "Накануне" и служат неиссякаемым источником авторитетных цитат в сочинениях на тему: "Обломов и Штольц" или "Почему погибла Катерина"?

   В общем виде ответить на это можно так: если верно, что в лице Добролюбова мы имеем дело с крупным и оригинальным мыслителем, с классиком общественной мысли, то это значит, что "устареть" он может лишь для ленивых и поверхностных умов; для живого же, взыскующего истины ума он всегда будет свеж и интересен.

   Ибо классик - это писатель особого рода. Прежде всего он всегда - первый. Он первым открывает какую-то область жизни, какую-то большую тему или принципиально новый подход к ней. Это не означает, конечно, что у него нет предшественников. Но то, что у них рассыпано по крупицам, он впервые превращает в нечто цельное; в том, что у них присутствует лишь как намек, частность, в которую они не могли или не захотели вглядеться,- он открывает целый мир, огромную общую идею, обогащающую национальный и мировой человеческий опыт.

   Это - с одной стороны. А с другой,- будучи (в указанном смысле) первооткрывателем своей генеральной темы, классик всегда в какой-то мере и "закрывает" ее, то есть более или менее исчерпывает. Признанная черта классики - завершенность. Разумеется, она тоже относительна: классик обычно создает определенную традицию, у него есть последователи, выполняющие свою долю полезной для общества работы. И тем не менее в чем-то решающем он не только выводит на новую дорогу, но и сам проходит ее до конца - так далеко, как только можно пройти в открытом им направлении (одновременно раздвигая, конечно, общие границы познания и создавая предпосылки новых открытий). Поэтому время не "отменяет" классика и не оставляет позади: он и позади нас, и рядом с нами, и впереди - одновременно. Он продолжается. Обдумать его, включить в свой активный духовный багаж - в наших интересах (разумеется, при серьезном отношении к самим себе - как к мыслящим и суверенным участникам исторического процесса).

   Обращаясь к творческому наследию Добролюбова, не станем и пытаться пересказать все богатство заключенных в нем идей. Ограничимся тем, что кратко подчеркнем то новое и своеобразное, что сделало его классиком отечественной мысли и что в наибольшей мере составляет, на наш взгляд, источник современного интереса к этому писателю.

  

   Начнем с общеизвестного: Добролюбов - великий русский критик. Наделенный отличным вкусом, не раз обнаруживавший способность ценить красоту формы, силу и искренность лирического самовыражения даже в произведениях авторов, идейно весьма от него далеких, он отличался тонким пониманием художественности и самого творческого процесса. "Двумя замечаниями своими, - писал Гончаров П. В. Анненкову 20 мая 1859 г., по прочтении статьи "Что такое обломовщина?",- он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника. Да как же он, не художник,- знает это? Этими искрами, местами рассеянными там и сям, он живо напомнил то, что целым пожаром горело в Белинском.., Такого сочувствия и эстетического анализа я от него не ожидал..." {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. М., 1955, с. 323.} И действительно, стоит вспомнить хотя бы начальные страницы этой статьи, в частности - сравнение особенностей таланта Гончарова и Тургенева, чтобы почувствовать изящество и силу пера Добролюбова-критика.

   "Жизнь, им (Гончаровым.- Ю. Б.) изображаемая, служит для него не средством к отвлеченной философии, а прямою целью сама по себе <...> У него нет и той горячности чувства, которая иным талантам придает наибольшую силу и прелесть. Тургенев, например, рассказывает о своих героях как о людях близких ему, выхватывает из груди их горячее чувство и с нежным участием, с болезненным трепетом следит за ним, сам страдает и радуется вместе с лицами, им созданными, сам увлекается той поэтической обстановкой, которой любит всегда окружать их... И его увлечение заразительно: оно неотразимо овладевает симпатией читателя, с первой страницы приковывает к рассказу мысль его и чувство, заставляет и его переживать, перечувствовать те моменты, в которых являются перед ним тургеневские лица <...> У Гончарова нет ничего подобного <...> Он не запоет лирической песни при взгляде на розу и соловья; он будет поражен ими, остановится, будет долго всматриваться и вслушиваться, задумается... Какой процесс в это время произойдет в душе его, этого нам не понять хорошенько... Но вот он начинает чертить что-то... Вы холодно всматриваетесь в неясные еще черты... Вот они делаются яснее, яснее, прекраснее... и вдруг, неизвестно каким чудом, из этих черт восстают перед вами и роза и соловей, со всей своей прелестью и обаяньем. Вам рисуется не только их образ, вам чуется аромат розы, слышатся соловьиные звуки... Пойте лирическую песнь, если роза и соловей могут возбуждать ваши чувства; художник начертил их и, довольный своим делом, отходит в сторону; более он ничего не прибавит... В этом уменье охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его - заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова. И ею он превосходит всех современных русских писателей".

   И далее, далее... Словно сам уподобившись тому, о ком пишет, критик с той же подробностью и рельефностью, с тем же даром словесной живописи, каким обладает исследуемый им писатель, создает портрет Гончарова-художника, живой поэтический образ его творческого метода и стиля.

   Любовь к искусству, способность увлекаться, воспламеняться им, наслаждаясь и гармонией художественного целого, и каждой отдельной поэтической подробностью,- Добролюбов был в высокой степени наделен этим даром, без которого нет истинного критика. Вместе с тем и в увлечении талантом писателя, под сильным впечатлением его образов он не перестает быть "неумолимым диалектом" (Герцен), строгим судьей художественных слабостей произведения.

   Вот, к примеру, разбирает он комедию А. А. Потехина "Мишура". В отличие от раскритикованных им пьес В. А. Соллогуба и Н. М. Львова, в которых обличаемым казнокрадам и мздоимцам противопоставлялся неподкупный блюститель закона, здесь главный герой, носитель тех же глубоко чуждых критику официальных добродетелей, представлен как воплощение бездушной черствости, лицемерия и эгоизма. И представлен с таким "замечательным мастерством", что "с первого явления до последнего... отвращение к нему читателя увеличивается и под конец доходит до какого-то нервического раздражения". Тем не менее, с блеском развернув характер Пустозерова "во всей низости его бескорыстия", критик вслед за тем столь же убедительно показывает, что, целиком подчиненная своему разоблачительному заданию, пьеса "вся поставлена на пружинках, которые автор произвольно приводит в движение, чтобы выказать ту или другую сторону характера своего героя. Каждая сцена, взятая отдельно, очень умно, резко и драматично составлена", однако "они плохо вяжутся между собой и не вытекают ни из какой разумной необходимости"; "все действующие лица приходят, говорят, уходят... затем лишь, чтобы дать высказаться Пустозерову". В результате, заключает рецензент, хотя автор и достиг своей цели, но достиг ее больше "как моралист, как юридический обвинитель, но не как художник".

   Комедия разобрана, кажется, всесторонне, и мало кто на место Добролюбова не поставил бы здесь точку. Однако он идет дальше. Заданность, художественная неорганичность действия пьесы служат для него указанием на какой-то существенный недочет в самой идее произведения, в ее отношении к действительности. И Добролюбов тонко вскрывает эту ошибку, состоящую в том, что, изобразив своего героя как "идеальное" "соединение всех пороков и гадостей", драматург, по сути дела, оторвал его от реальной общественной среды. Односторонности прежней "обличительной литературы" он противопоставил собственную "односторонность наоборот", которая дурна не только своей невольной двусмысленностью (возможностью понять пьесу как косвенную реабилитацию "старого доброго взяточничества"), но, главное, тем, что ни Потехин, ни те, с кем он творчески спорил, не смогли увидеть казнимое ими зло в контексте общественного целого и духовно возвыситься над ним. В этой связи принципиальное значение имеет заключительная часть рецензии, где Добролюбов называет "еще один недостаток, касающийся сущности пьесы,- это недостаток смеха", вследствие чего "комедия вышла горяча, благородна, резка, но превратилась в мелодраму". С точки зрения критика, здесь сказалась неспособность автора обрести такую степень внутренней свободы, которая позволила бы ему, как Грибоедову, как Гоголю, "презирать и осмеивать все общество", принимающее и оправдывающее Пустозеровых. "Возвышение до этой нравственной степени,- заключает критик,- составляет первое необходимое условие для комического таланта. Без него можно сочинить... ряд раздирательных сцен, потрясающую диссертацию в лицах, но нельзя создать истинной комедии".

   Так по мере развертывания мысли критика читатель, словно по ступеням, поднимается не только ко все более полному пониманию разбираемого произведения в единстве его сильных и слабых сторон, но и к мировоззренческой позиции, с которой открывается возможность увидеть реальную связь и значение отразившихся в нем жизненных явлений.

   Многократно продемонстрировав в своих статьях мастерское владение всеми видами критического оружия - от гневного памфлета и издевательского фельетона до серьезного разбора, отмеченного высоким искусством критического анализа, Добролюбов, однако, в подавляющем большинстве случаев берется за перо вовсе не для того, чтобы, согласно пушкинскому определению критики, "открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы" {Пушкин А. С. Собр. соч. в 10-ти томах, т. 7, М., Наука, 1964, с. 159.}. Этим, считал он, пусть занимается "эстетическая критика" - предмет его постоянных насмешек. В противоположность ей и в отличие от Белинского, у которого эстетический и социальный моменты, будучи нераздельно слиты, находятся в гармоническом равновесии, Добролюбов открыто подчиняет свою критику публицистическим задачам.

   Ученик и последователь Белинского в решении большинства литературно-эстетических проблем ("Идеи гениального критика и самое имя его были всегда святы для нас..."), Добролюбов воспринял эстетику реализма и народности как нечто уже завоеванное и бесспорное. Вместе с тем он ученик вполне независимый,- достаточно вспомнить, например, новый, сугубо "добролюбовский" поворот, который он придал той же проблеме народности ("О степени участия народности в развитии русской литературы"), и существенные отличия не только от Белинского, но и от Чернышевского в оценке и трактовке творчества ряда русских писателей. Однако главное проявление его самостоятельности в этом плане состоит не столько в том, как смотрит он на те или иные литературные явления, сколько в самом методе критики, в самом подходе к ее предмету.

   Для Белинского, как и для Пушкина, таким предметом было творчество писателя либо отдельное его произведение (разумеется, в своей жизненной содержательности), для Добролюбова - главным образом, явления действительности, отразившиеся в нем. Вот почему столь многие его статьи и рецензии написаны, как уже упоминалось, скорее по поводу произведения, нежели о нем самом. По той же причине художественной стороной вещи он обычно занимается лишь настолько, насколько это нужно, чтобы убедиться и степени ее достоверности как источника познания жизни - будь то достоверность искреннего мемуарного свидетельства или правда художественного обобщения, доступного истинному таланту. Удостоверившись в этом и тем самым мотивировав свое право по ситуациям и лицам произведения судить о соответствующих жизненных явлениях, он считает первую, предварительную часть своей задачи выполненной и приступает ко второй, главной: через книгу писателя идет в жизнь, к осмыслению и оценке изображенных в ней обстоятельств. При этом он, как правило, вовсе не покидает произведения, не переходит с языка художественных образов на язык теоретических понятий, но разбор лиц и ситуаций произведения ведет как исследование "того или другого из общих положений действительности".

   Именно здесь его главная сила. Он великий мастер социального анализа, глубокого и разностороннего, с необыкновенной рельефностью обнажающего суть и подчас весьма сложную диалектику общественных феноменов. Первый социолог в русской критике, он в этом смысле прямой предшественник Плеханова, хотя общественные отношения он, как просветитель, рассматривает не столько в их объективно-исторической логике, сколько в их психологии, в нравственных результатах того воздействия, какое они оказывают на "естественную" человеческую природу. Основным объектом его анализа является личность в ее социальной знаменательности, нравственно-психологическим обликом своим характеризующая представляемый ею общественный уклад.

   В историю русской литературы Добролюбов вошел как основоположник "реальной критики" - типа критики, обеспечивающего возможность публицистического исследования действительности на материале (или, лучше сказать, в материале) литературы. Открытие этой сложной, промежуточной литературной формы на стыке критики и публицистики было в чем-то родственно характерному для XIX-XX веков появлению новых областей знания на границах старых естественных и точных наук. Добролюбов дал и непревзойденные, классические образцы "реальной критики". Достаточно вспомнить, к примеру, статью "Луч света в темпом царстве", где масштабная социально-историческая мысль - о неустранимом человеческом стремлении к счастью как главном ресурсе и надежде освободительной борьбы - с абсолютной органичностью вытекает из непреложного в своей эстетической и психологической убедительности, проникновенного и яркого разбора "Грозы". И хотя оппоненты Добролюбова, в том числе такие сильные, как Аполлон Григорьев и Писарев, с разных позиций оспаривали его трактовку драмы Островского и характера ее героини, их возражения не повредили прочности возведенного критиком здания, так что и сегодня об этом произведении мы не можем не думать "по Добролюбову", точно так же как об "Евгении Онегине" или "Герое нашего времени" - "по Белинскому".

   Сближающее сравнение с Белинским приходило на ум уже современникам Добролюбова. Для этого сравнения действительно достаточно оснований - как в силе таланта и литературно-эстетических воззрениях Добролюбова-критика так и в глубине его воздействия на литературно-общественный процесс. Вместе с тем - и об этом уже было отчасти сказано - сопоставление названных имен столько же говорит об их внутреннем родстве и преемственности, сколько и о существенных различиях между ними. Очевиднейшее из таких различий - совершенно разный удельный вес в их творчестве публицистического начала.

   Добролюбов - один из первых великих русских публицистов. Хотя публицистика в России существовала еще в допетровские времена, а среди многого замечательного, что дали в этой области XVIII и первая половина XIX века, есть и "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищева, и "Философические письма" Чаадаева, и громовой ответ Белинского на публицистическую же книгу Гоголя, тем не менее только Герцен в "Колоколе", Чернышевский и Добролюбов в "Современнике" в полной мере "конституировали" русскую публицистику как род литературной и общественной деятельности, сделав для нее примерно то же, что Белинский - для русской критики. При этом к Добролюбову это относится даже, может быть, в большей степени, чем к Чернышевскому: безраздельно "первенствуя" во многих сферах общественной науки, революционной теории и практики, вождь "партии "Современника" как публицист очевидно уступал Добролюбову - в частности, по стилю письма, утяжеленному то серьезной научностью, то нарочитым, нередко насмешливым наукообразием. Добролюбов же, как и Герцен (при полном несходстве их публицистического стиля и отразившихся в нем свойств таланта и личности того и другого), был публицистом, что называется, "от бога".

   В современной литературе о Добролюбове (а соответственно и в издательской практике) его публицистика нередко оказывается как бы в тени, на втором плане по сравнению с его литературной критикой. В этой связи стоит принять во внимание следующие факты, позволяющие правильно оценить реальное соотношение в его творчестве двух названных начал.

   Во-первых, лишь меньшая часть статей Добролюбова написана на материале художественной литературы. Во-вторых, как уже отмечалось, он публицист и в самой критике. Его "реальная критика" - в такой же мере факт истории публицистики, как и истории критики; сказать о нем, что он великий критик,- значит одновременно подтвердить и то, что он великий публицист. В-третьих, между критикой и публицистикой Добролюбова нет твердой грани. Социологическая по содержанию, публицистическая по пафосу и смыслу, "реальная критика" Добролюбова - родная сестра его "внелитературной" публицистики. Более того, они взаимно продолжают друг друга: один и тот же круг важнейших для автора тем и проблем, один и тот же подход к рассмотрению общественных явлений, воплощены ли они в героях романа или в реальных исторических лицах, один и тот же непрерывно развертывающийся ряд мыслей. В сущности все это и один род деятельности - в несколько разнящихся формах. Наконец, в-четвертых, само содержание того основного корпуса идей, который образует ядро творчества Добролюбова, лежит, как легко видеть, не в области эстетики и имеет отношение не столько к литературе, сколько к обществу и проблемам его развития. Тут, кстати, еще одно важное различие его с Белинским, которое, если сказать несколько упрощенно, устраняя необходимые ограничительные оговорки, состояло в следующем: Белинский воздействовал на литературу и главным образом через нее - на общество, Добролюбов же - непосредственно на само общество, на общественное сознание и уже скорее через него - на литературу. Не потому ли его воздействие на литературный процесс, будучи определенным и сильным, труднее поддается прямому учету?

  

   Великий публицист - это прежде всего великая публицистическая идея. Есть ли таковая у Добролюбова? Несомненно, есть. Формулируют ее по-разному, часто делая почти исключительный акцент на "отрицательной", социально-критической стороне его взглядов. Аспект, конечно, очень важный, без него нет Добролюбова, страстного отрицателя "царюющего зла". Но если бы дело сводилось к этому, его творчество через столетие с четвертью, когда давно уже нет на свете ни помещиков-крепостников, ни купцов-самодуров, ни династии Романовых, имело бы для нас в основном исторический интерес. В этом смысле более широкими и обращенными к будущему представляются слова Н. В. Шелгунова о воздействии Добролюбова на сознание современников. "Темное царство",- писал он,- было не критикой, не протестом против отношений, делающих невозможным никакое правильное общежитие,- это было целым поворотом общественного сознания на новый путь понятий <...> Добролюбов был именно глашатаем этого перелома в отношениях, неотразимым, страстным проповедником нравственного достоинства и тех облагораживающих условий жизни, идеалом которых служит свободный человек в свободном государстве" {Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания, т. I. M., 1967, с. 199.}.

   Речь идет не о чем ином, как о демократическом идеале и о повороте к демократическому сознанию. Действительно, если попытаться кратко определить "общую идею" добролюбовского творчества, то это идея свободной, суверенной (иначе говоря - демократической) личности в демократически организованном обществе.

   Это чрезвычайно широкая идея, и в различных своих ипостасях она присутствует - явно или скрыто - решительно во всех статьях Добролюбова. Выступает ли он с "апологией прав детской природы против педагогического произвола, останавливающего естественное развитие" ("О значении авторитета в воспитании"), или в защиту "простой безыскусственной поэзии... посвящающей нас в тайны действительного сердечного горя... доступного всякой душе..." ("Стихотворения Ю. Жадовской"), обрушивается ли со всей силой негодования на сторонников сохранения телесных наказаний ("Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами") или на проводников теории, согласно которой "человека нужно воспитывать единственно для государства" ("Основные законы воспитания"), восхищается ли благородной независимостью французского поэта, провозгласившего: "Народ - моя муза" ("Песни Беранже"),- везде и во всем виден в нем демократ, демократ до мозга костей, убежденный и законченный.

   Он демократ прежде всего по своей концепции человека. Материалистическая по своим философским основам {"Осмотревшись вокруг себя, они ("молодые люди".- Ю. Б.) вместо всех туманных абстракций и призраков прошедших поколений (вынужденные псевдонимы религиозных представлений.- Ю. Б.), увидели в мире только человека, настоящего человека, состоящего из плоти и крови, с его действительными, а не фантастическими отношениями ко всему внешнему миру" (IV, 73).}, подспудно присутствующая везде, где Добролюбов в обобщенном плане размышляет о человеке и его взаимоотношениях с окружающим миром, она в последней его статье как бы выходит на поверхность, получает прямую и четкую формулировку:

   "...человек родился, значит должен жить, значит имеет право на существование; это естественное право должно иметь и естественные условия для своего поддержания, то есть средства жизни. А так как эта потребность средств есть потребность общая, то и удовлетворение ее должно быть одинаково общее, для всех, без подразделений, что вот, дескать, такие-то имеют право, а такие-то нет. Отрицать чье-нибудь право в этом случае значит отрицать самое право на жизнь. А если так, то, в пределах естественных условий, решительно всякий человек должен быть полным, самостоятельным человеком, и, вступая в сложные комбинации общественных отношений, вносить туда вполне свою личность, и, принимаясь за соответственную работу, хотя бы и самую ничтожную, тем не менее никак не скрадывать, не уничтожать и не заглушать свои прямые человеческие права и требования" (VII, 246,- "Забитые люди").

   "Кажется, ясно",- добавляет автор. И действительно, можно только дивиться той сжатости и ясности, с какой в этом небольшом отрывке изложен чуть ли не весь комплекс основных идей европейского просветительского гуманизма, разделяемых и развиваемых русским критиком.

   Он демократ и по остроте отрицания существующего антидемократического строя. Составляя один из главенствующих мотивов творчества Добролюбова, его критика государственного и общественного строя царской России отличается как своей бескомпромиссностью, так и тем, что она всегда обращена против системы в целом, против ее коренных начал. Самодержавие (как форму власти и как идеологию) он казнит, пользуясь прозрачными аллюзиями,- на историческом и иностранном (индийском, австрийском, итальянском) материале; крепостничество же открыто преследует из статьи в статью, тщательно исследуя его развращающее воздействие на все слои общества ("Деревенская жизнь помещика...", "Что такое обломовщина?", "Черты для характеристики русского простонародья"). Вместе с тем он враг деспотизма, угнетения, насилия над личностью в любых формах, как самодурно-азиатских ("Темное царство"), так и "цивилизованных", отвечающих букве европейской законности. В последнем смысле характерна - особенно на фоне столь частых у Добролюбова насмешек над "русским воззрением" славянофилов ("Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым", рецензия на сборник "Утро") - едкая критика им и либерально-западнических увлечений ("От Москвы до Лейпцига" И. Бабста").

   А с другой стороны, не закрывая глаза на относительность и во многом формальный характер достижений западноевропейской демократии своего времени, он тем не менее умеет понять их значение как необходимой ступени и инструмента прогресса. В этом он тоже последовательный демократ. Неустанно высмеивая либеральные восторги по поводу успехов подцензурной отечественной "гласности", он в качестве примера серьезного отношения к вопросу о свободе печати переводит для "Современника" статью "Таймс" о праве журналов следить за судебными процессами (запрещена цензурой, опубликована в 1911 году), а в обширной рецензии на книгу А. Лакиера "Путешествие по Североамериканским штатам, Канаде и острову Кубе" пропагандирует "демократическую полноправность народа, развившуюся в Северной Америке" (IV, 229).

   В своем отношении к народу, к трудящимся массам Добролюбов, если можно так выразиться, трижды демократ.

   Сочувствие угнетенному и страдающему народу - важнейший "нерв" его творчества. Он принимает близко к сердцу муки бедности, бесправия, унижения простых людей - будь то крепостной крестьянин ("Деревенская жизнь помещика в старые годы" и др.), или рабочий ("Опыт отучения людей от пищи"), или какой-нибудь бессловесный приказчик в купеческом доме, или бедная "воспитанница" знатной барыни, ее "игрушечка" и жертва ("Темное царство", "Черты для характеристики русского простонародья"), или обираемый колонизаторами индус-земледелец ("Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии"), или пролетарий в европейских странах, где "принцип эксплуатации" служит "основанием почти всех общественных отношений" ("От Москвы до Лейпцига"). Никогда еще русская публицистика не разворачивала такой широкой картины социальных бедствий трудящихся масс, и только поэзия Некрасова сравнима в этом отношении со статьями Добролюбова.

   Способность остро переживать страдания народа, не смягчая этой остроты никакими успокоительными доктринерскими соображениями - об исторической необходимости, о неизбежных издержках прогресса и т. п.- сильная черта добролюбовского демократизма. Вместе с тем народ - это и проблема для Добролюбова, предмет его постоянных размышлений. Живо интересуясь любой книгой, откуда можно извлечь хотя бы крупицы объективных сведений о жизни, характере и нравственно-психологическом облике народа,- будь то заволжские очерки Н. С. Толстого, экономическое исследование И. С. Аксакова об украинских ярмарках или сказки А. Н. Афанасьева - он чужд предвзятости и идеализации, открыт всякой правде. И все же главная, любимая его мысль о народе состоит в том, что "на него можно надеяться" ("Губернские очерки"), что "тяготение внешней силы, вооруженной всеми пособиями новейшей цивилизации", не лишило его "человеческих стремлений", в том числе "потребности восстановить независимость своей личности", что "под грудою всякой дряни, нанесенной с разных сторон на наше простонародье, мы в нем еще находим довольно жизненной силы, чтобы хранить и заставлять пробиваться наружу добрые человеческие инстинкты и здравые требования мысли" ("Черты для характеристики русского простонародья"). Горячо откликаясь на любые свидетельства того, что "в народной массе нашей есть дельность, серьезность, есть способность к жертвам" ("Народное дело. Распространение обществ трезвости"), он был убежден, что "с таким доверием к силам народа и с надеждою на его добрые расположения можно действовать на него прямо и непосредственно..." (VI, 278).

   Подкрепляемые философско-историческими соображениями, приводившими Добролюбова к выводу о решающей роли народных масс в истории ("Первые годы царствования Петра Великого"), эти мысли и надежды в контексте грозового, переломного момента, переживаемого страной, приобретали определенно революционный смысл. Рассматривая в качестве перспективных общественных сил, с одной стороны, "молодое поколение" русской интеллигенции, а с другой - угнетенные массы, чей протест обусловлен не "отвлеченными верованиями" и "принципами", а "самой тяжестью угнетения", он как бы указывал им друг на друга как на естественных союзников. Демократическая концепция истории и оплодотворенная ею демократическая социология пролагали пути революционной практике.

   В столь разностороннем понимании народ, его судьба, его насущные нужды - для Добролюбова не только "тема", хотя бы и главная, но и основа жизненной позиции самого публициста, критерий, с помощью которого оцениваются им любые факты, явления и обстоятельства. В частности, и явления литературные. Отсюда - характерный демократический крен, приданный им решению проблемы народности, и сурово-горькие слова о "пишущем классе": "Мы действуем и пишем, за немногими исключениями, в интересах кружка более или менее незначительного: оттого обыкновенно взгляд наш узок, стремления мелки, все понятия и сочувствия носят характер парциальности. Если и трактуются предметы, прямо касающиеся народа..., то трактуются опять не с общесправедливой, не с человеческой, не с народной точки зрения, а непременно в видах частных интересов той или другой партии..." ("О степени участия народности в развитии русской литературы").

   "С народной точки зрения" - в этих словах заключено нечто в высшей степени важное для понимания того, что водило пером Добролюбова и как сам он сознавал смысл своей литературной деятельности. Здесь же во многом разгадка его силы и влияния.

   Наконец, еще одно, без чего нельзя обойтись даже в самом кратком перечне важнейших проявлений добролюбовского демократизма: он принципиальный и последовательный демократ в своей этике и вытекающей из нее теории воспитания.

   Все, что написано Добролюбовым по вопросам этики и воспитания, живо и актуально так, что порой кажется обращенным именно к нам, читателям нынешнего издания его сочинений. Нравственный идеал Добролюбова {прямое продолжение его "антропологии") - естественно развивающаяся, духовно самостоятельная человеческая личность, свободно и сознательно строящая свою судьбу. Материалист и атеист, Добролюбов не полагает первооснову нравственности вне человека и не противопоставляет ее человеческим потребностям и интересам. Признавая законным и здоровым стремление каждого к благополучию и счастью, он проповедует "разумный эгоизм" - в противоположность этике внешнего долга, жертвы, страдания и обусловленной ею "мелочной утилитарности" в оценке человека (особенно важны в этом отношении статья "Николай Владимирович Станкевич" и рецензия на книгу О. Ф. Миллера "О нравственной стихии в поэзии"). Истинно нравственным Добролюбов считает не того, кто только терпит над собою веления долга, как какие-то "нравственные вериги", но того, для кого эти веления нераздельно слиты с его собственными потребностями, а их исполнение доставляет "внутреннее наслаждение". Эти мысли, эту проповедь "эгоизма, полагающего в счастьи других собственное счастье" (II, 547), через несколько лет разовьет Чернышевский в романе "Что делать?".

   В полном соответствии со сказанным Добролюбов горячо поддерживает в людях активное начало, пафос дела, действия (в противоположность неустанно казнимой им "фразе"), стойкость в борьбе с "враждебными обстоятельствами", решимость "предпринять коренное изменение ложных общественных отношений": "Почувствуйте только как следует права вашей собственной личности на правду и на счастье, и вы самым неприметным и естественным образом придете к кровной вражде с общественной неправдой". Малодушным же говорит: "...мы не бросим в вас камня... Но только будьте добросовестны... не прикидывайтесь людьми непоколебимых убе