Шидловский Сергей Илиодорович - Воспоминания

   Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г.

   Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова

   М.: Книга, 1991.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

  

   Утром 27 февраля мне сообщили, чтобы я непременно приехал в Думу.

   По доходившим до меня сведениям я знал, что в Петрограде неспокойно, по улицам ходят толпы рабочих, в некоторых местах города поставлены войска и что все это брожение возникло на почве недостатка хлеба в некоторых лавках на Выборгской стороне. Проехать в Думу утром 27 февраля из того отдаленного района Петербургской стороны, где я жил, было не так легко; пришлось раздобывать автомобиль под флагом Красного Креста, который был за мною прислан.

   При въезде на Троицкий мост я был остановлен чем-то вроде заставы из уличной толпы, которая после краткой задержки пропустила меня дальше из уважения к флагу Красного Креста. На другом конце моста я также был остановлен, но уже военной заставой, которая также пропустила меня, так что мне не пришлось открывать свое звание члена Государственной думы, дававшее в первые дни революции беспрепятственный пропуск повсюду.

   Приехав в Думу, я застал весьма возбужденное настроение, во-первых, из-за происходящих в городе беспорядков, в которых чувствовалось нечто более грозное, чем в обычных, преходящих волнениях, а во-вторых, вследствие получения председателем Думы указа об ее роспуске на неопределенный срок. Все отлично знали, что государя ни в Петрограде, ни в Царском Селе нет и что, следовательно, заранее подписанный указ был оставлен председателю Совета министров для передачи по назначению в случае надобности.

   Атмосфера была такова, что Государственная дума не собралась в официальное заседание для выслушивания указа о роспуске, а собравшись в Полуциркульном зале в частное заседание, приступила к обсуждению создавшегося положения. Недоверие к правительству было таково, что никто даже и не заикнулся о поддержке его в целях восстановления порядка, а стали делаться разные предложения относительно установления какого бы то ни было порядка.

   Большинство этих предложений в памяти моей не удержалось; помню я только хорошо предложение, внесенное членом Думы Некрасовым, столь прославившимся впоследствии в рядах Временного правительства, о том, что надлежит установить военную диктатуру, вручив всю власть популярному генералу, которого он здесь же назвал. Это был пользовавшийся большою популярностью среди прикосновенных к военному делу членов Думы начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский.

   Предложение это не было принято и даже не подвергалось голосованию, и частное совещание вынесло известное постановление о том, чтобы не разъезжаться и поручить избрание Временного комитета Совету старейшин.

   Во время этого заседания все время доставлялись председателю Государственной думы сведения о ходе событий, сводившиеся к тому, что движение разрастается, некоторые воинские части присоединились к толпе и в беспорядке, смешавшись с нею, бродят по городу, что занят Арсенал, подожжено здание Окружного суда и т. д. <...>

   Через несколько времени доложили, что толпа уже вошла в сквер внутри ограды дворца и стоит в некоторой нерешительности перед подъездом. Решили, что нужно выйти и говорить с толпою. Все бросились на подъезд, уже занятый толпою, и в результате некоторой давки удалось попасть на ступени лицом к лицу с пришедшими четырем членам Думы: Чхеидзе, Скобелеву, Керенскому и мне.

   Начал речь к толпе Чхеидзе, за ним говорили Скобелев и Керенский; что они говорили, точно не помню, но помню отлично, что это были типично трафаретные, митинговые, революционные речи. Им отвечал стоявший как раз перед ними в первых рядах толпы рабочий совершенно в их духе; он, между прочим, сказал, что им не нужно таких, как Милюков, а вот только что говорившие перед толпою ораторы - их вожди.

   После этих речей толпа ворвалась в Таврический творец и начала там хозяйничать...

   Весьма быстро Совет рабочих депутатов занял самую обширную из всех думских комиссионных комнат и начал весьма энергично выживать все думские учреждения из занимавшихся ими комнат, вселяя туда свои вспомогательные учреждения. Государственная дума постепенно и без всяких церемоний вытеснялась из своих помещений. <...>

   В городе продолжался хаос, все возраставший. Толпа начинала все более и более хозяйничать и бороться с воображаемым противником. Говорю - воображаемым, потому что со стороны представителей старой власти никаких мало-мальски серьезных мер для восстановления порядка принимаемо не было, и они оказывались совершенно растерявшимися и не имевшими в своем распоряжении никакой реальной силы. <...>

   Попытка применить воинскую силу для водворения порядка закончилась неудачно, так как на Знаменской площади отряд казаков отказался идти против бунтовщиков и присоединился к ним. Группы лиц, никому не известных и никем не уполномоченных, стали заниматься арестами тех деятелей старого режима и офицеров, которых по их соображениям надлежало арестовать; всех арестованных приводили затем в Таврический дворец.

   Первым был приведен еще 27 числа бывший министр юстиции Щегловитов и помещен в министерском павильоне, где очень быстро к нему присоединилось столько разного народа, что все оказалось переполнено, и арестованных стали отводить в ближайший манеж Кавалергардского полка, тоже быстро переполнившийся.

   Много народа было, конечно, отпускаемо, так как никаких оснований для их ареста не было, но делать нужно было это очень осторожно в те ночные часы, когда все затихало, и не раз отпущенные лица на следующий день снова приводились арестованными какой-нибудь другой шайкой. Некоторые из наиболее видных сановников просили их не выпускать из-под ареста, считая себя в большей безопасности в здании Таврического дворца.

   Войск находилось в это время в Петрограде очень много, но это были запасные батальоны, носившие имена гвардейских полков, численностью каждый в несколько тысяч человек. Это были запасные и ратники весьма почтенного возраста, проводившие время в праздности, весьма мало дисциплинированные и на организованные воинские части мало похожие. Некоторые из них с первого же момента слились с толпой, но не в виде воинских частей, а в виде отдельных людей с винтовками, так что хозяйничавшие в городе толпы представляли собой какую-то мешанину из солдат, рабочих и обычной городской черни, ничем, кроме проснувшихся инстинктов разрушения, не руководившихся.

   Постепенно стали прибывать в Петроград воинские части из пригородных местностей, весьма быстро воспринимавшие дух петроградского гарнизона и обращавшиеся в то же дезорганизованное состояние. Значительно позднее, когда в Петроград стали прибывать части с фронта, они внешностью своей поражали отвыкших от вида настоящих войск петроградцев, но к тому времени аппарат разложения войск был революционными организациями до того усовершенствован, что через несколько дней и свежие войска делались похожими на петроградские. <...>

   Первые же дни революции воочию показали мне и убедили меня в том, что культурный ход революции в России невозможен и удержать ее развитие в известных рамках немыслимо, почему и Государственной думе ни захватить руководство ею, ни стать во главе ее не удастся.

   В то время, когда в Петрограде хозяйничали уличная толпа и ничем от нее не отличавшиеся войска, Совет рабочих и солдатских депутатов не терял времени. Очень удачно поместившись в Таврическом дворце вместе с Государственной думой и, таким образом, для плохо разбиравшейся публики сделавши возможным отождествление себя с последней, Совет сразу принял целый ряд мер для устранения возможности проявления Государственной думой своей самостоятельности.

   Были захвачены Советом все почтовые и телеграфные учреждения, радио, все петроградские станции железных дорог, все типографии, так что без его разрешения нельзя было ни послать телеграмму, ни выехать из Петрограда, ни напечатать воззвания. Все эти репрессивные меры, главным образом, имели в виду Государственную думу, которой с большим трудом и только в единичных случаях удавалось избежать этой цензуры.

   Таврический дворец представлял собой и днем и ночью самый деятельный муравейник, входил и выходил из него, кто хотел, навезли туда оружия, целые кучи провизии, и в залах его происходило нечто чрезвычайно похожее на подготовку крепости к осаде. Заседания Временного комитета Государственной думы и Совета рабочих депутатов шли беспрерывно день и ночь.

   Выехав из дома в Думу 27 февраля утром, я попал снова домой лишь 10 марта; все это время шло заседание Комитета. Когда писался журнал Комитета, то старания разделить все это время на отдельные заседания оказались неосуществимыми, и пришлось написать один общий журнал, охвативший все это время, - журнал, к счастью, сохранившийся до сих пор.

   В состав Временного комитета входили и Чхеидзе и Керенский, одновременно состоявшие членами Совета рабочих депутатов; сначала думали, что этой связи будет достаточно для установления известной согласованности в действиях обоих учреждений, но этого оказалось мало, и Совет рабочих депутатов избрал несколько человек для сношений с Временным комитетом, которые и приглашались в заседание последнего, когда было нужно.

   Впрочем, и эти лица были поставлены Советом в такое положение, что самостоятельно ничего решать не могли, а должны были докладывать своему пленуму, от которого и получали надлежащие директивы. При таких условиях, конечно, никакой быстроты в решениях добиться было нельзя, и это очень задерживало совместную работу.

  

   Ввиду того, что большинство министерств остались без министров, Временный комитет Государственной думы назначил в министерства комиссаров из числа членов Думы, которые должны были не столько управлять министерствами, сколько сидеть в них, что было, конечно, нелегко вследствие царившего везде возбужденного настроения и брожения.

   Тем временем шли переговоры о сформировании Временного правительства, был выписан из Москвы не возбуждавший ни с какой стороны сомнений кандидат на пост председателя правительства, кн. Львов. Состав Временного правительства как-то наметился сам собою, никаких особых обсуждений кандидатур отдельных лиц на тот или иной пост не производилось, и портфели были распределены главным образом между членами Думы, специализировавшимися в ней на том или другом ведомстве.

   Как и откуда возникла кандидатура М. И. Терещенко на пост министра финансов, я совершенно не помню. Известный депутат А. И. Шингарев чрезвычайно неохотно принял пост министра земледелия, считая себя к этой специальности неподготовленным, и жалел, что не ему досталось министерство финансов, в котором, по его словам, он чувствовал бы себя как дома.

   А. И. Шингарев был очень популярным депутатом и составил себе известную репутацию как превосходный оратор, обладающий каким-то особенно подкупающим тембром голоса. <...>

   Кн. Львов, назначенный главою правительства, пользовался такою всероссийской репутациею, что если бы был в России произведен плебисцит и если бы плебисциты являлись, действительно, правильным способом выражения общего мнения, то, несомненно, он получил бы большинство голосов.

   Он по своим убеждениям совсем не так лев, как многие думают, но у него была слабость, род недуга, к левым элементам, особый вид благосклонного попустительства по отношению к крайним левым элементам, которыми он всегда бывал окружен во всех состоявших под его руководством земских организациях.

   Эти левые очень искусно пользовались этой его слабостью и вели свое дело под его фирмою не только для него незаметно, но при убеждении с его стороны, что они этого не сделают. Такая слабость была присуща очень многим общественным деятелям, но кн. Львову в особенности, и, во всяком случае, он был совсем не из того теста, из которого пекутся руководящие деятели в революционное время.

   Он был чересчур мягок по природе, был в состоянии жить иллюзиями, но до конца ногтей он - человек порядочный и честный, что, впрочем, в революционное время вообще не особенно ценится.

   Вл. Н. Львов, вошедший в состав Временного правительства в качестве обер-прокурора Святейшего синода, был человек неуравновешенный до ненормальности. Ему во всякую минуту могла прийти в голову любая мысль, утром - левая, вечером - черносотенная, и он всецело ей отдавался до следующей смены мыслей.

   Говорить с ним и стараться убедить его в чем-либо - вещь совершенно безнадежная, но, при всей невозможности с ним делать дело, он всегда оставался человеком порядочным и на сознательную гадость неспособным.

   Временное правительство первого состава было образовано Временным комитетом Государственной думы по соглашению с Советом рабочих и солдатских депутатов, о чем было объявлено во всеобщее сведение, так что державшееся еще некоторое время в публике мнение, что Временный комитет и есть правительство, совершенно ошибочно.

   Временный комитет, создав правительство, никаких дальнейших посягательств на власть не делал, в распоряжения правительства не вмешивался, но считал себя законным держателем верховной власти, которая могла сменить правительство или отдельного министра, если бы это потребовалось; поэтому он считал себя обязанным следить за действиями правительства и быть в курсе всего предпринимавшегося.

   В первое время происходили периодические заседания правительства при участии членов Временного комитета и с известным числом представителей Совета рабочих депутатов.

   Присутствие последних и их участие было с юридической стороны совершенно неправильно, но вызывалось действительным положением дела, так как фактически Совет считал себя представителем народа и приобретал все большее значение.

   Правительство против этого не протестовало и весьма скоро очутилось слугою Совета, утративши всякую самостоятельность и разорвавши связь с Государственною думою. Этому много способствовала теория предоставленной правительству абсолютной полноты власти, настойчиво проводившаяся Керенским, Милюковым и Вл. Львовым.

   Правительство, обязанное своим происхождением Государственной думе и ею назначенное, стало считать себя своего рода диктатором и даже при всех дальнейших изменениях в своем личном составе стало сначала испрашивать разрешения Думы, затем только доводить до сведения по собственной инициативе, затем извещать Думу по ее требованию и, наконец, совершать все эти изменения самостоятельно, без всякого участия Думы.

   Все это, конечно, отнюдь не служило признаком эмансипации власти от влияния Государственной думы, а доказывало совершенно другое, а именно - постепенное подпадение ее под влияние Совета рабочих депутатов, представлявшего в то время силу реальную, тогда как Дума являлась только силою юридическою.

   Принятие правительством теории Керенского и Милюкова о полноте его власти было, разумеется, громадной ошибкой, так как лишило правительство единственной опоры, притом совершенно законной, для противодействия влиянию Совета, слугою которого в конце концов и стало Временное правительство.

   Государственная дума в результате этого, конечно, утратила не только влияние, но и всякую связь с Временным правительством, осведомляясь об его действиях и предположениях теми же путями, которыми это мог делать всякий обыватель. Само Временное правительство, столь способствовавшее своему порабощению Советом в корне неправильной теорией полноты власти, скоро фактически погибло, ибо с уходом кн. Львова и заменою его Керенским оно никак не могло доказать источник своей власти. <...>

   Государственную думу очень озабочивало участие в действиях толпы дезорганизованных солдат, которых во что бы то ни стало нужно было привести в подобие воинской части. Но для этого не было офицеров, совершенно отстраненных или отстранившихся от дела. Позднее, после отречения Николая II, офицеры стали считать себя свободными от присяги, и дело пошло немного лучше.

   Всякое лицо офицерского звания или носившее офицерский мундир было принимаемо в Таврическом дворце с открытыми объятиями, и таким лицам очень легко давали назначения комендантов и на другие подходящие должности; весьма скоро обнаружилось, что эти лица в большинстве случаев недостойны никаких должностей, и они были быстро устранены по мере увеличения кадра офицеров в распоряжении Думы.

   В это время мне пришлось принять личное участие в одном эпизоде, имевшем отношение к войскам. Когда сорганизовался Временный комитет Государственной думы и председателю Думы было предложено председательство в нем, он согласился не сразу и после долгих уговоров просил дать ему еще полчаса подумать одному; для этого он удалился в соседний кабинет товарища председателя.

   В это время меня вызвали к телефону, и знакомый голос моего племянника, бывшего офицером в Преображенском полку, спросил меня, узнаю ли я его голос, и на утвердительный ответ просил меня от имени всех собравшихся в офицерском собрании офицеров-преображенцев передать председателю Думы, что они только что постановили предоставить себя в распоряжение Думы.

   Придавая большое значение такому заявлению офицеров первого полка русской армии, я решился нарушить уединение Родзянко и пошел к нему. Он очень обрадовался этому, вышел в соседнюю комнату, где Комитет ожидал его решения, и объявил, что согласен принять должность председателя Временного комитета, а меня просил сейчас же съездить в полк и поговорить с офицерами. <...>

   В офицерском собрании я застал в полном сборе весь офицерский состав полка и значительное количество важных генералов из командного состава гвардии. Я поблагодарил их от имени Государственной думы и сказал им то, что в таких случаях говорить полагается; затем началась беседа на злободневные темы, причем более или менее разбиравшимся в том, что происходило, оказался лишь один офицер в сравнительно небольших чинах, остальные же ничего не понимали.

   По окончании беседы я вернулся в Таврический дворец, сказав офицерам, что на следующий день - дело было вечером - к ним приедет заведующий военным отделом, член Думы полковник Энгельгардт для того, чтобы дать им дальнейшие указания.

   Каково было мое удивление, когда на следующее утро я увидел на улице весь Преображенский полк шедшим в строю, в образцовом порядке, с оркестром во главе, без единого офицера, с каким-то никому неизвестным штабс-капитаном во главе!

   Моментально телефонировали в казармы, и, когда узнали от офицеров, что полк ушел без их ведома, сейчас же были посланы автомобили с тем, чтобы привезти офицеров к их полку. Но офицеры вовремя не попали и приехали в Таврический дворец слишком поздно, когда полк, уже выслушав речь Родзянко, в таком же порядке шел обратно в казармы.

   Вечером в тот же день в Таврический дворец явились несколько солдат-преображенцев, в большинстве унтер-офицеров с Георгиевскими крестами, вызвали меня и сказали, что они явились в Думу потому, что их вызвали. Когда я им сказал, что Дума их не вызывала, то они предъявили мне повестку, приглашавшую Преображенский полк выбрать от каждой роты по одному человеку и прислать в такой-то день, к такому-то часу в Таврический дворец.

   При ближайшем рассмотрении оказалось, что это - повестка от Совета рабочих депутатов, решившего привлечь в свой состав депутатов от каждой роты, приняв название Совета рабочих и солдатских депутатов.

   Разъяснив дело пришедшим преображенцам, я воспользовался случаем выяснить только что происшедшее в полку и спросил солдат, почему вечером все офицеры заявляют о своей преданности Думе, а утром это же самое делают нижние чины в строю без своих офицеров. На это мне было отвечено в самой корректной форме, что офицеры их, вообще, держат себя как-то странно, все собираются в своем собрании, о чем-то толкуют, принимают какие-то решения, но солдатам ничего не объясняют и, кроме узкослужебных, никаких сношений с ними не имеют.

   Подробные разъяснения, отнюдь не в виде жалоб, отношений офицеров с солдатами в Преображенском полку нарисовали мне такую картину, существование которой я не считал возможным даже в самом глухом полку армии, а не то что в первом полку гвардии.

   Мне потом рассказывали офицеры других гвардейских частей, что им давно уже было известно о существовании в Преображенском полку таких дисциплинарных взысканий, которые никакими уставами не были предусмотрены и с чувством человеческого достоинства совершенно несовместимы.

  

   Дней через 10-15 после событий 27 февраля 1917 г. в здании Таврического дворца стали появляться различные депутации от отдельных гарнизонов и других воинских объединений, расположенных вне Петрограда. Депутации эти состояли из офицеров различных чинов и солдат, посланных для изъявления готовности уполномочивших их частей на оказание полной поддержки Государственной думе, могущей на них вполне рассчитывать.

   Церемониал приема таких депутаций был следующий. Депутация являлась в помещение, занимаемое Временным комитетом Государственной думы, и если председатель Думы был налицо, то он выходил к ней, выслушивал речи и приветствия, отвечал на них, а затем несколько времени происходила беседа с отдельными членами депутации, и давались ответы на ставимые ими вопросы. Если председателя не было налицо, то вместо него выходил дежурный член Комитета, находившийся налицо всегда и днем и ночью, и прием производился по тому же церемониалу. По окончании приема в Комитете депутация выходила в кулуары, где улавливалась Советом рабочих депутатов и отводилась в занимаемое им несравненно лучшее по сравнению с Временным комитетом помещение и там подвергалась соответствующей обработке. <...>

   Расскажу также правду о происхождении приказа No 1.

   В один прекрасный день из Совета рабочих депутатов во Временный комитет дошло сведение, что там очень озабочены распространившимся слухом, что в ближайшую ночь ожидается избиение во всех казармах всех офицеров. Временный комитет, обеспокоенный этими слухами, пригласил к себе из Совета рабочих депутатов тех лиц, которые были им уполномочены для сношений с Комитетом, и приступил к совместному обсуждению дела.

   Подтвердилось, что, действительно, такие слухи доходили до Совета, и было решено обратиться к войскам с воззванием с целью предупреждения этого печального явления. Проект этого воззвания взялся написать тут же присяжный поверенный Н. Д. Соколов, представитель Совета рабочих депутатов.

   Проект был им написан, прочтен и забракован Временным комитетом, нашедшим, что если бы даже у солдат и не было намерения перебить офицеров, то они бы, несомненно, это сделали, получив подобное воззвание. Текст Соколовского проекта был другой, а не тот, который появился на следующий день под названием приказа No 1. Соколов по обсуждении его проекта, видя отрицательное к нему отношение присутствовавших, по обыкновению, так же легко отказался от него, как и принял труд составления проекта, и заседание окончилось, не приняв по этому вопросу никакого решения.

   Через некоторое время в помещение Временного комитета ворвался никому не известный человек в солдатской шинели и предъявил текст приказа No 1, заявив, что его необходимо издать сейчас же. Временный комитет, разумеется, отказался его подписать, заявив, что по этому вопросу только что было общее заседание, на котором издание приказа или воззвания не утверждено.

   Неизвестный ушел, весьма недовольный, бросив уходя в виде угрозы слова: "Ну так мы его сами издадим", и приказ на следующий день появился. Представители Совета рабочих депутатов и потом категорически отвергали свое авторство и говорили, что подобный текст у них не обсуждался, и признавали необходимым поправить дело изданием последующего приказа, что и было сделано ими очень неудачно - разъяснением, что приказ No 1 относится только к войскам петроградского гарнизона.

   Вот истинная история происхождения приказа No 1. Мне кажется, что он был измышлен и издан какою-нибудь подпольною группою из состава Совета рабочих депутатов, в котором в то время числилась не одна тысяча человек. Во всяком случае, приказ No 1 свое дело сделал, хотя все-таки весьма сомнительно, чтобы, если бы он не был издан, ход обстоятельств изменился.

   Войска, наводнявшие город, весьма мало были похожи на настоящие войска; это были банды людей известного возраста, весьма мало знакомых с дисциплиной, в виде общего правила ничего не делавших и обуреваемых единственным страстным желанием отправиться домой, т. е. прекратить войну во что бы то ни стало.

   Самолюбия, хотя бы национального, у них не было совсем, соображений о том, что мы, как русские, связаны известными обязательствами со своими союзниками и не можем в каждый данный момент повернуться и уйти домой, они совсем не понимали и знали только одно - домой и домой.

   Это настроение, знаменовавшее полный упадок национального чувства, прекрасно учитывалось нашими противниками-немцами и будущими владыками-большевиками, которые и поставили прекращение войны во что бы то ни стало и немедленно первым лозунгом своим после захвата ими власти.

   Этот столь близкий сердцу мобилизованной России лозунг и был тем кличем, вокруг которого объединились солдаты и благодаря которому пошли за большевиками охотно; большевикам же пришлось его выкинуть как единственное средство, которое могло, действительно, быть в то время популярным для уловления в сети простого народа.

   Во всяком случае, немедленное прекращение войны, а следовательно, и Брест-Литовский мир² были теми средствами, которыми можно уловить жаждавшее возвращения домой человечество, и никакой другой лозунг не сыграл в руках большевиков такой роли, как немедленное прекращение войны.

  

  

   27 февраля 1917 г., когда вспыхнула в Петрограде революция, государя не было ни в городе, ни в Царском Селе, где оставалась его семья. <...>

   Я не помню в точности, в каком именно месте фронта находился в это время государь, но известие о свержении его правительства застало его на фронте. По получении этого известия первым движением государя было соединиться с семьею. Он сел в поезд и поехал в Царское Село, но так как новою временною властью были приняты все меры, чтобы не допустить его в Петроград из опасения значения личного его появления, поезд его не был пропущен ни по Варшавской, ни по Витебской дороге; государь попробовал тогда достичь своей цели кружным путем - по Николаевской дороге.

   Там его поезда также не пропустили, и он повернул обратно через Дно на Псков. На станцию Дно был дан приказ ни в каком случае не пропускать царского поезда в Псков, так как не желали снова допустить государя на фронт.

   Приказ этот исполнить не удалось, так как шедший впереди царского поезда поезд с частью железнодорожного полка занял всю территорию станции Дно вооруженной рукой, восстановил действие всех запертых стрелок и пропустил царский поезд в Псков, куда государь и прибыл в штаб главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского.

   Между тем в Петрограде было решено потребовать отречения Николая II от престола, причем лучшим выходом признавалась передача престола наследнику при регентстве вел. кн. Михаила Александровича до совершеннолетия первого.

   Как-то раз пришел я во Временный комитет часов в семь утра, поспавши немного в чьей-то расположенной недалеко от Таврического дворца квартире.

   Сразу же Родзянко сказал мне, чтобы я готовился через час ехать вместе с ним к государю предлагать ему отречение от престола. Государь в это время еще не доехал до Пскова и, по нашим сведениям, находился где-то между Малою Вишерой и Дном.

   Вопрос о поездке был решен поздно ночью в мое отсутствие и разработан был весьма мало. Не была предусмотрена возможность нашего ареста, возможность вооруженного сопротивления верных государю войск, а с другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами государя, причем в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и т. д.

   Вообще, предприятие было весьма легкомысленное, но делать было нечего, и, попросив друзей взять на себя труд уведомить мою семью о причинах моего исчезновения из Петрограда, я стал ожидать часа отъезда.

   Проходил час, другой, третий, неоднократно звонили по телефону на станцию Николаевской железной дороги, спрашивали, готов ли поезд, но из этого ничего не выходило, и всегда по каким-то причинам ничего не было готово.

   Наконец, пришел во Временный комитет председатель Совета рабочих депутатов Чхеидзе и объявил, что Совет решил не допускать поездки Родзянко к государю, пока ему не станет известным содержание того документа, который Родзянко собирается дать подписать государю.

   Во Временном комитете был уже заготовлен черновик этого документа, кажется, составленный Милюковым и изложенный в двух абзацах. Первый заключал в себе самое отречение от престола, а второй - передачу его сыну.

   Чхеидзе было предложено ознакомиться с содержанием документа здесь же и затем распорядиться предоставлением нам поезда.

   Чхеидзе ответил, что он не может дать свое заключение по содержанию и форме документа без предварительного рассмотрения его в пленуме Совета. Нужно сказать, что как раз накануне Чхеидзе и Керенскому сильно нагорело от Совета за то, что они, присутствуя в заседании Временного комитета, позволили себе выразить одобрение какому-то пустяшному мероприятию от имени Совета, не доложив его предварительно, и поэтому они были в подобных делах сугубо осторожны.

   Чхеидзе взял с собою упомянутый черновик и пошел в Совет, который в это время представлял уже толпу в несколько сот человек самого разнообразного народа, митинговавшего круглые сутки.

   Время между тем шло; прошел день, наступила ночь, а Чхеидзе обратно не являлся. Наконец, поздно вечером пришел Чхеидзе и довел до нашего сведения решение Совета, который обеспечивал возможность проезда Родзянко при соблюдении двух условий.

   Во-первых, с нами должен поехать и Чхеидзе, против чего мы совсем не возражали, а во-вторых, Совет соглашался только на первый абзац нашего текста, а второй отвергал совершенно.

   Тогда Родзянко и я заявили, что такого отречения мы государю не повезем, так как считаем невозможным предложить ему бросить престол на произвол судьбы, не указывая преемника или не давая указаний насчет того, как поступить с ним. На этом предприятие и закончилось, и Родзянко никуда не поехал.

   Тем временем образовалось Временное правительство, и в первый же день его деятельности пропал куда-то Гучков, назначенный военным министром. Так как состояние войск петроградского гарнизона внушало серьезные опасения, и необходимо было принять какие-то меры, что без военного министра было сделать очень трудно, то Гучкова искали по всему городу днем с огнем, но отыскать, либо узнать, куда он пропал, не удавалось.

   Точно так же исчез с горизонта и Шульгин. Спустя день обнаружилось, что Гучков с Шульгиным без ведома Временного комитета и Совета рабочих депутатов умудрились похитить на Варшавском вокзале паровоз и вагон и укатили в Псков, откуда весьма скоро возвратились, привезя с собою подлинный акт отречения государя.

   Шульгин мне рассказывал впоследствии, как все произошло. Приехав в Псков, они увидели императорский поезд, стоявший на запасном пути.

   Встречены они были генералом Рузским, который сказал им, что отречение государем уже подписано. Государь, узнав о прибытии Гучкова и Шульгина, пригласил их завтракать, от чего они уклонились; через несколько времени они были приняты им.

   Кто-то из государевой свиты при этом прочел им текст уже подписанного отречения, и когда они сделали несколько несущественных замечаний редакционного характера, то были внесены соответствующие исправления; затем все было переписано заново и снова подписано государем.

   Никаких разговоров на злободневные темы при этом не было, и государь казался не только спокойным, но даже апатичным, относившимся совершенно безразлично к происходившему.

   Когда члены Думы спросили генерала Рузского, был ли государь в таком же настроении и раньше, когда впервые подписывал отречение, то он ответил, что нет, и выразился так, что был, мол, шум...

   Кто, собственно, был автором текста отречения, мне неизвестно; во всяком случае, не кто-нибудь из сопровождавшей государя свиты, среди которой не было лица, способного его составить; вероятнее всего, это был генерал Рузский или кто-нибудь из его ближайших сотрудников.

   Гучков и Шульгин, пробыв недолгое время в ставке Рузского и получив на руки подлинный экземпляр отречения, пустились в обратный путь.

   Когда они приехали на Варшавский вокзал в Петрограде, то встретившие их лица из железнодорожной администрации заявили им, что рабочие железнодорожных мастерских осведомлены об их поездке к государю и в настоящее время происходит митинг в мастерских; рабочие - в чрезвычайно возбужденном настроении, причем они требуют, чтобы ездившие к государю лица немедленно были доставлены на этот митинг и приняты меры для устранения возможности неявки их.

   При этом было добавлено, что ввиду крайне возбужденного настроения рабочих нельзя даже поручиться за безопасность и целость ездивших лиц.

   Гучков и Шульгин решили пойти на митинг, но непременно желали предварительно передать в надежные руки находившийся у них в руках подлинный акт отречения государя, а обстановка была такова, что сделать это открыто не представлялось возможным.

   Тогда они пошли на очень рискованный шаг и, будучи фактически арестованы рабочими немедленно по выходе из вагона, передали какому-то совершенно им неизвестному человеку в форме инженера путей сообщения акт отречения, сказав, что это - документ первостепенного государственного значения, и просили передать его возможно скорее комиссару министерства путей сообщения, члену Государственной думы Бубликову.

   На митинге, несмотря на крайне тяжелые условия, Гучкову и Шульгину удалось, так сказать, отгрызться, и поздно вечером они оба приехали в Таврический дворец и рассказали Временному комитету о всех своих похождениях.

   Немедленно бросились искать по телефону Бубликова, что тоже по условиям того времени было нелегко, и, наконец, узнали, что Бубликов документ получил и везет его в Таврический дворец, где он и был благополучно получен.

   Надлежало вступить в переговоры с вел. кн. Михаилом Александровичем, в руки которого должен был перейти престол.

   Михаил Александрович жил в Гатчине, никакого участия во всем происходившем не принимал и, как известно было лицам, мало-мальски его знавшим, всемерно уклонялся от вмешательства в какие бы то ни было дела государственные, всецело предавшись конскому спорту.

   Он был приглашен председателем Думы в Петроград. Рано утром на Миллионную, в квартиру кн. Путятина, выехал Временный комитет Государственной думы и только что прибывший глава Временного правительства кн. Львов, и там состоялось свидание с великим князем. <...>

   Относительно условий, на которых ему надлежало согласиться вступить на престол, среди присутствовавших не было единомыслия. Одни считали, что Михаилу Александровичу надлежит принять престол безусловно, оговорив в манифесте свое отношение к ответственному министерству и полной конституционной свободе; другие же полагали, что ему надлежит поставить свое согласие в зависимости от воли Учредительного собрания, как это и было им сделано в опубликованном им манифесте.

   После долгих споров и рассуждений, которому из двух решений отдать преимущество, великий князь просил дать ему время обдумать свое решение и удалился во внутренние комнаты, пригласив с собою Родзянко и кн. Львова.

   Совещание их продолжалось около часа, по истечении которого Михаил Александрович вышел и объявил свою волю принять престол только в случае желания Учредительного собрания. После этого Временный комитет уехал в Таврический дворец, и у вел. кн. осталось всего несколько человек для составления текста манифеста.

   Таким образом закончилось царствование в России династии Романовых. <...>

   Здесь уместно упомянуть об эпизоде, происшедшем немного позднее, но имевшем большое значение в дальнейшем ходе событий. Когда на фронте началось разложение, то военачальники, озабоченные возможным сохранением порядка в войсках, возбудили вопрос о сохранении в фронтовых войсках известного рода наказаний, отмененных вообще; может быть, это был даже вопрос о смертной казни, я точно не помню.

   Во всяком случае, шел вопрос о допущении на фронте таких наказаний, которые в тылу были отменены, и распространился слух о том, что правительство кн. Львова на это идет.

   Петроградский гарнизон вообще очень заботился о том, чтобы не попасть в иные, более строгие условия жизни, и неизменно на всяких митингах постановлял в первую голову, чтобы его не смели никуда переводить, а тем более отправлять на фронт.

   Эта мысль, очевидно, поддерживалась теми революционными элементами, в расчеты коих входило сохранить воинские части, находившиеся в Петрограде, в таком состоянии, в которое они пришли в процессе революции, так как тогда они не представляли никакой для них опасности, а, наоборот, давали чрезвычайно благодарный материал для пропаганды.

   Эта пропаганда и разложение армии, несомненно, составляли первую цель революционных партий. Так вот, когда распространился слух о том, что правительство собирается пойти навстречу требованиям военного командования, было решено оказать известное давление на правительство, произведя демонстрацию перед Мариинским дворцом, где обычно происходили заседания Временного правительства.

   Собралась толпа, к которой присоединились Финляндский полк и какой-то флотский экипаж, разумеется, не в качестве воинских частей, а в виде значительного числа солдат с винтовками, рассеянных среди толпы³.

   Временное правительство не решилось или не могло принять какие бы то ни было меры и телефонировало в Таврический дворец, приглашая в заседание как Временный комитет Государственной думы, так и представителей Совета рабочих депутатов.

   Между тем собравшаяся толпа настолько возросла, и характер ее демонстраций принял такой вид, что проникнуть в Мариинский дворец немедленно выехавшим членам Думы было очень нелегко. Тем не менее они приехали туда, и началось совместное заседание с правительством.

   Что именно говорилось на этом заседании, представляет весьма мало интереса; кто-то выходил на балкон к толпе и говорил какие-то речи, но ни к чему, разумеется, это не повело.

   Я сидел в этом заседании рядом с военным министром Гучковым. В самый разгар заседания подошел к Гучкову один из старых лакеев Мариинского дворца, носивших еще кстати сказать, придворную форму, и сообщил ему на ухо, что его желают видеть и говорить с ним несколько солдат, ожидавших ответа в одной из отдаленных комнат.

   Гучков обратился ко мне, сказав, что скучно слушать все, что здесь говорят, и предложил мне пойти вместе с ним поговорить с пришедшими солдатами. Я согласился, и мы с Гучковым пошли.

   Пришедшие солдаты оказались депутатами от Преображенского полка и Гвардейского экипажа, посланными своими частями к военному министру с просьбой довести до его сведения, что если им прикажут, то они моментально разгонят собравшуюся перед Мариинским дворцом сволочь. Они именно так выразились.

   Гучков благодарил их, поговорил с ними, причем выяснилось, что солдаты этих частей искренно возмущены происходящим и с удовольствием водворят порядок. Объявив им, что предложение их будет немедленно доведено до сведения правительства, мы возвратились в заседание.

   Гучков подошел к председателю кн. Львову, что-то сказал ему на ухо, и после этого заседание как-то было скомкано и вскоре закрыто, а правительство отправилось заседать уже без приглашенных гостей.

   Результатом заседания было опубликованное вскоре декларативное заявление правительства, что оно готово скорее пожертвовать своею жизнью, чем пролить хотя бы одну каплю крови. Эта резолюция была принята большинством всех голосов против Гучкова и Милюкова, которые стояли за то, чтобы использовать предложение упомянутых полков и разогнать демонстрантов вооруженной силой.

   Такое решение правительства отнюдь не служило доказательством не только его силы, но даже способности проявить таковую и представляло какую-то теорию непротивления злу, в результате которой правительство и погибло так бесславно, не сделав ни одной попытки поддержать свой авторитет.

  

   Когда власть приняло Временное правительство и министром земледелия стал Шингарев, то он в первую голову провел через правительство и издал положение о земельных комитетах. Во главе дела стоял Главный земельный комитет при министерстве, а затем шла целая сеть комитетов губернских, уездных и волостных, которым было предоставлено разрешение всех земельных дел.

   Ближайшими сотрудниками по управлению министерством Шингарев пригласил исключительно эсеров, и никто из его товарищей по партии, т. е. кадетов, в числе его помощников не был. Кроме того, Шингарев издал постановление, на основании которого частные хозяйства обязаны были весь свой урожай сдавать в казну, имея право оставлять в своем распоряжении только семена и необходимое для питания рабочих и скота продовольствие, вычисленное на основании приложенных к постановлению норм.

   Нормы эти были так нелепо малы, что, конечно, их держаться было невозможно: так, например, крупы на одного человека в месяц полагалось столько, сколько рабочий съедал в самом скромном хозяйстве в день, и т. п.

   Мне удалось как-то поймать на ходу Шингарева и спросить его, что это значит и входит ли в его соображения в эту минуту страшной нужды в хлебе ликвидировать частные хозяйства, не могущие существовать при соблюдении его постановления.

   Он мне ответил, что совершенно не собирается разрушать частные хозяйства, а про нормы сказал, что, дескать, вы просто их не соблюдайте, если это невозможно, кто, мол, вас там будет проверять.

   Председателем Главного земельного комитета был назначен профессор Посников⁴, член IV Государственной думы, председатель ее финансовой комиссии, человек уже старый, зачислившийся во фракцию прогрессистов.