Шидловский Сергей Илиодорович - Воспоминания

ify">   В аграрном вопросе мы с ним стояли на совершенно противоположных полюсах. Он был столь ярым поклонником общины, насколько я был и остаюсь ее противником; в смысле работы он был не особенно практичным деятелем и интересовался лишь принципиальной ее стороной, и если ему удавалось настоять на своем принципе, то до деталей ему уже дела не было; между тем нередко эти детали сводили почти на нет самый принцип. <...>

   В состав Главного земельного комитета входило несколько членов Государственной думы по избранию последней; в их число попал и я. Главный комитет был весьма многолюден и не представлял собою постоянно действовавшего органа, а должен был собираться периодически; для постоянной же работы из числа его членов надлежало избрать комитет из 12 лиц.

   Я отправился к Посникову и прямо заявил ему, что считаю себя вправе быть избранным в этот комитет, хотя отлично сознаю, что я остальным членам совсем не к масти, но что, по-моему, элементарная справедливость требует, чтобы было допущено в комитет хотя бы одно лицо, представляющее мнение, которого держалась до тех пор Дума, что присутствие его не может быть опасно для дела, потому что один человек повлиять на большинство не может.

   Посников, как истинно порядочный человек, признал мои доводы правильными, предложил мою кандидатуру и поддерживал ее, так что я с большим трудом и в хвосте всех был избран в состав комитета.

   Занятия комитета шли очень нерегулярно, никаких повесток не рассылалось, и несмотря на то, что я очень старался не пропустить первого заседания, все-таки попал на него с опозданием. Вместо законных 12 членов я застал там целую толпу; оказалось, что первым делом комитета было увеличение своего состава кооптированием 40 человек, на что он, в сущности, даже и права не имел.

   Для чего этот деловой орган был обращен в митинг, мне неизвестно; знаю только, что это не имело персонального характера привлечения известных лиц или учреждений, а так просто решили увеличить состав на сорок человек, считая, вероятно, работу толпою более продуктивною.

   Настроение царствовало в комитете чисто эсеровское; в его составе находилось несколько членов этой партии, имевших некоторую известность в литературе своими трудами по аграрному вопросу, были земские статистики, были люди, ничего общего с аграрным вопросом не имевшие, и были крестьяне, партийная принадлежность которых неизвестна мне, но крепко объединенные страстным желанием поживиться даром чужим добром. <...>

   Как только шингаревский закон о земельных комитетах дошел на места, таковые немедленно сорганизовались, но вдруг оказалось, что в этом законе недостает немногого, а именно, не указано точно, что именно должны делать эти комитеты, и не определены пределы их компетенции. Через несколько времени в Петроград потянулись целые вереницы делегатов от комитетов, преимущественно волостных, уполномоченных разузнать, что, собственно, им делать. Не может быть, говорили они, чтобы можно было делать все, что угодно; дайте нам инструкцию, что можно и чего нельзя делать, и мы сейчас же начнем работу.

   Оказалось, что в центре тоже не знают, что можно и чего нельзя, но были согласны, что необходимо выработать инструкцию, что очень напоминало времена старого режима, когда путем инструкций нередко давались указания, совершенно не вытекающие из текста закона; тогда это объяснялось желанием правительства обойти законодательные учреждения, так как законы вырабатывались последними, а инструкции утверждались министрами.

   Таких же случаев, чтобы в законе была пропущена компетенция вновь создаваемых учреждений, я не знаю. Как-никак приезжие уполномоченные были отпущены по домам с обещанием, что инструкция будет им выслана, но до самого конца существования Временного правительства они не только ее не получили, но даже в центре ее не выработали, да никто за выработку ее и не принимался. Волостные земельные комитеты начали делать, что только им заблагорассудится, и за это нельзя было быть на них в претензии, потому что такое самоуправство логически вытекало из того положения, в которое они были поставлены самим законом.

   Работа в Центральном земельном комитете шла своим порядком. По каждому принимавшемуся решению мне приходилось оставаться при особом мнении, но нужно отдать справедливость, что слушали меня внимательно и никаких выпадов по моему адресу не делали.

   Условия работы были весьма тяжелы, так как бывало чрезвычайно трудно узнавать, когда будут заседания, и попадать в них; по-видимому, церемониальной частью руководила какая-нибудь партийная организация, потому что эсеры всегда бывали обо всем осведомлены.

   Вскоре после учреждения земельных комитетов в Петрограде состоялся крестьянский съезд, совершенно эсеровский по составу, который Чернов и К⁰ считали своим во всех отношениях.

   Ленин, пребывавший в это время в Петрограде на легальных основаниях, обратился с просьбой к эсерам допустить его на этот съезд и разрешить ему обратиться к съезду с речью, и ему это было разрешено. Как раз в тот день, когда Ленин должен был выступить на крестьянском съезде, происходило заседание Главного земельного комитета, на котором присутствовали все эсеровские воротилы.

   Вдруг среди заседания вбегает какой-то человек, начинает обходить всех эсеровских тузов и что-то им на ухо сообщать, после чего они немедленно подымаются с мест и торопливо исчезают. Оказывается, что Ленин произнес речь на крестьянском съезде и закончил ее предложением принять резолюцию, им тут же оглашенную⁵ .

   Резолюция была, конечно, составлена в самом левом духе, соответствующем большевистской политике, и была принята аудиторией настолько сочувственно, что крестьяне пожелали немедленно ее вотировать.

   Тогда был послан гонец за отсутствовавшими эсерами, чтобы как-нибудь помешать принятию этой резолюции вместо предложенной социалистами-революционерами, считавшими принятие своей формулы надежно обеспеченным.

   Эсеры и их лидеры лезли из кожи, чтобы уговорить съезд отказаться от резолюции Ленина и принять внесенную ими, но этого сделать им так и не удалось; с большим трудом удалось им только изменить категорически повелительную формулу Ленина в пожелание, и в таком виде она была принята подавляющим большинством.

   Этот эпизод еще лишний раз доказывает, до какой степени ненадежный материал с партийной точки зрения представляют крестьяне и как легко они поддаются радикализму, раз идет вопрос о понятных им материальных интересах.

   Смена на министерском посту Шингарева Черновым ничем не отразилась на работе Главного земельного комитета. Шингарв никогда его не посещал, Чернов - крайне редко, деятели в нем как были эсеры, так и остались; при этом обнаружилось, что Чернов, с аграрного политикой которого довольно часто не соглашалось правительство, в состав которого он сам входил, своими постановлениями отвергавшее некоторые его предложения, с этим не считался.

   Не имея возможности проводить свои мысли через свое министерство, он вел свою пропаганду через своих партийных агентов, так что получалось нередко противоречие между политикой министерства и политикой министра Чернова.

   Судить об этичности такого поведения Чернова предоставляю читателю, но документы, удостоверяющие такое его поведение, существуют, надлежаще подобранные, и хранятся до поры до времени в надежном месте.

   Чернов, по-видимому, пользовался среди эсеров очень большою славою. Когда вспыхнула революция в конце февраля 1917 г., его в России не было, и я помню, с каким уважением к его имени мне говорили, что вот скоро приедет Виктор Чернов; в выражении, с которым эсеры произносили эти слова, так и слышалось, что "вот приедет барин, барин нас рассудит".

   Приехал, наконец, Чернов, и я, конечно, не замедлил пойти его послушать, как только представилась возможность попасть на заседание, в котором он должен был говорить.

   Увидел я мужчину среднего роста, скорее полного, чем худого, с седоватыми, курчавыми волосами и с бегающими глазками. С большим вниманием выслушал я его речь, и у меня невольно возник вопрос, да тот ли это Чернов, про которого так много говорили его единомышленники.

   Чисто митинговая речь, без всякого содержания, сказанная хлестко, с цитатами из разных авторов, с претензией на глубокомыслие, но совершенно без всяких мыслей, в общем, так себе, балалайка, да еще рядового свойства.

   Потом мне пришлось слушать его не раз, видеть его ближе в роли министра, и первоначальное впечатление, произведенное им на меня, не только не сглаживалось, а как будто даже усиливалось.

   Я не забуду никогда той притворно-скромной интонации, с которой он, будучи министром, говаривал: "Куда мне, скромному селянскому министру", подчеркивая свою якобы принадлежность к бедному, забитому крестьянству, с которым он решительно ничего общего не имел ни по природе, ни по психологии, ни по пониманию вещей.

   Он был прежде всего типичный революционер подполья, эмигрант. Если, может быть, он имел какие-нибудь достоинства в этой области, то в качестве открыто выступающего деятеля и организатора был полным ничтожеством - таково мое глубокое убеждение. Кажется мне почему-то, что и его единомышленники сделали это открытие, познакомившись с ним не по циммервальдским речам его, а увидевши его на деле.

   Я думаю, что большевики, сами того не подозревая, оказали России колоссальную, незабываемую услугу тем, что разогнали собравшееся под председательством Чернова Учредительное собрание.

   От него ничего хорошего ждать было нельзя, а худого оно наделало бы отнюдь не меньше большевиков, притом не объявляя никакой диктатуры и террора, а я считаю, что если стране и суждено пережить тяжелый кризис, то выгоднее получить всех скорпионов сразу, чем постепенно. <...>

   Когда Совету рабочих и иных депутатов стало тесно в Таврическом дворце, он стал искать себе подходящее помещение в городе, причем находил Смольный институт, в который он потом все же перебрался, неудобным по отдаленности от центра.

   Первый свой натиск Совет направил на Зимний дворец, находившийся в ведении художественного совета ⁶. Представителю Совета рабочих депутатов в художественном совете Н. Д. Соколову было поручено провести этот вопрос, но как Соколов ни старался и какие комбинации ни предлагал, все они были единогласно отвергнуты, и Совет рабочих депутатов так в Зимний дворец и не пустили.

   Я помню, что когда мы возвращались вместе с Соколовым домой после решительного заседания по этому вопросу, то он с горечью заметил: "Максимализм в политике - максимализм в искусстве", желая этим сказать, что нами в решении этого вопроса была допущена такая же крайность, как та, преобладание которой уже начинало замечаться в виде усиления большевистского настроения в Совете рабочих депутатов, членом которого он состоял.

  

   Керенский, сыгравший столь видную роль в составе Временного правительства, был впервые выбран в Думу четвертого состава. До этого он в широких кругах был совершенно неизвестен, выступая от времени до времени в качестве присяжного поверенного во всяких политических процессах и в делах, в которых можно было собрать материал для антиправительственной пропаганды.

   В этой области, если не ошибаюсь, он принимал весьма энергичное участие в выяснении истории с рабочими на Ленских золотых приисках⁷, ездил туда, опрашивал рабочих и вообще собирал обвинительный против администрации материал.

   В Государственной думе его первые дебюты показали в нем молодого, не всегда достаточно уравновешенного, но очень горячего оратора, начинавшего свои речи сравнительно спокойно, но затем, с появлением на его губах пены, способного доходить до высших степеней неистовства.

   Законодательною работою Думы он интересовался весьма мало, как и прочие его товарищи-социалисты, и появлялся на кафедре исключительно по запросам и в тех случаях, когда представлялась возможность говорить, по их словам, народу через голову Думы.

   У нас в России всегда было много народа, который, принадлежа по своим политическим взглядам к весьма умеренным кругам, питал некоторую слабость к радикальным натурам и был способен ими увлекаться и переоценивать таковые.

   Керенский в Думе принадлежал именно к таким лицам, которыми многие увлекались и которых ценили не по достоинству.

   Правый фланг Думы в подавляющем большинстве относился к нему отрицательно, но и то не лично, а как к человеку, принадлежавшему к заведомо враждебному лагерю; среди же партий, так сказать, левого центра были люди, которые принимали его всерьез, и неоднократно были делаемы попытки каких-то новых международных соглашений, с привлечением к ним Керенского, из которых никогда ничего не удавалось.

   Во всяком случае, личность Керенского в Думе переоценивалась, и известная вера в него у других, лучше знавших его, членов Думы держалась вплоть до того момента, когда, попав в правители государства, он показал всем свою истинную натуру, делающую его для мало-мальски крупной роли совершенно непригодным.

   Авантюристам, преследующим какие бы то ни было личные цели, он никогда не был, но зато и не обладал ни одним из свойств, необходимых крупному деятелю в какой бы то ни было отрасли.

   Пафос и горячность еще никогда ничего не создавали, а твердости, знания людей и основательности в нем не оказалось.

   В первые дни революции Керенский оказался в своей тарелке, носился, повсюду произносил речи, полные добрых желаний, не различая дня от ночи, не спал, не ел и весьма быстро дошел до такого состояния, что падал в обморок, как только садился в кресло, и эти обмороки заменяли ему сон. Прийдя в себя, он снова говорил без конца, куда-то уносился, и так продолжалось день и ночь.

   Он был так же, как Чхеидзе, и членом Временного комитета Государственной думы, и членом Совета рабочих депутатов, принимал это совместительство всерьез, старался служить промежуточным звеном, связывавшим эти два учреждения, лично гораздо более симпатизируя Совету, но удавалось это ему плохо.

   Когда он вошел в качестве министра юстиции в состав Временного правительства, он самым искренним образом считал себя, как и неоднократно говорил, заложником пролетариата в буржуазном правительстве.

   Своим назначением он был очень доволен, и я отлично помню, как в помещении Временного комитета он, лежа в кресле, горячо говорил о том, на какой недосягаемый пьедестал он поставит в России юстицию.

   Речь была горяча, искренна, но оратор, по-видимому, забыл, что такими речами ничего не создашь, а нужно уметь творить, к чему, как оказалось, способностей у него не было.

   Свою роль заложника у буржуазии Керенский принимал очень серьезно и, пользуясь тем, что за ним стоял Совет рабочих депутатов, представлявший реальную силу, не раз и не два, а в виде системы оказывал сильное давление на своих коллег по правительству, если они собирались поступить несогласно с его мнением.

   Постепенно его роль в правительстве приняла совершенно ненормальный характер, он из рядового министра превратился в какого-то исполнявшего обязанности министра - уполномоченного Советом, имевшего право veto по отношению ко всем действиям правительства, которое с таким положением весьма малодушно примирилось и тем самым выкопало себе яму, в которую потом и свалилось.

   Керенский сам не понимал, что для руководства страной, хотя бы находящейся в состоянии революции, необходима больше, чем когда-нибудь, авторитетная власть и что он занятой им позицией сам подрывает не только авторитет настоящего, но и всякого будущего правительства, в том числе и своего собственного, если ему суждено быть; между тем обстоятельства шли так, что усиление власти Керенского в какой угодно форме, до диктатуры включительно, делалось все возможнее.

   Последовал частичный министерский кризис, после которого Керенский стал военным министром и главнокомандующим армией. Совмещение таких должностей само по себе нелепо и, в сущности, невозможно в разгар военных действий, особенно когда, подобно Керенскому, являешься сторонником войны во что бы то ни стало до победного конца, а он, несомненно, держался такого взгляда.

   Взяв на себя такую неосуществимую задачу, Керенский, разумеется, не мог не остаться самим собою, то есть верующим в беспредельную силу слова, и поэтому свел всю свою деятельность к речам.

   Речи эти производили впечатление, зажигали, может быть, тех, до ушей которых они достигали, но заменить собою творческую работу они не могли. На фронте кое-где под влиянием его речей войска проявляли чудеса храбрости, но только в пределах действия этих речей, общий же развал, происходивший наряду с другими причинами и от неумения и непригодности власти, продолжался.

   Наконец, Керенский очутился во главе правительства. Временное правительство, первоначально поставленное Государственной думой и не сумевшее использовать тот авторитет, который оно должно было себе создать даже ценою своего падения в самом начале, постепенно отошло от власти, которая очутилась в руках Керенского, до того ею ослепленного, что он не заметил весьма опасного для него расслоения Совета рабочих депутатов и возрастающего влияния товарищей-большевиков.

   Вообще, по мере, если можно так выразиться, карьеры Керенского все более вырисовывались слабые стороны его натуры, и хотя увлекавшихся им людей была еще довольно много, но зато увеличилось и количество убеждавшихся в том, что ему с делом не справиться.

   Все более очевидным становилось, что за его речами, которыми он увлекался все более и более, нет и тени того, чем он в этих речах старался казаться, что он, в сущности, - человек слабовольный, увлекающийся внешностью, любящий театральность и, вообще, не более, чем простой актер, безумно любящий свое театральное дело, но особенным талантом не отличающийся.

   Достаточно вспомнить его появления на улице, - а это он очень любил, - не иначе, как в каком-то особенно великолепном автомобиле с развевающимся над ним громадных размеров флагом, не иначе, как в сопровождении большой военной свиты; всей этой обстановкою он, несомненно, наслаждался.

   Жизнь в Зимнем дворце тоже доставляла ему известное удовлетворение, хотя лично он в своих привычках и манерах не имел ничего общего с тем парадом, которым он себя окружал. <...>

   В своих речах, к которым у Керенского была большая склонность, он, несомненно, играл, как актер, может быть, сам того не сознавая, причем особенную слабость он имел к амплуа трагика.

   Я не могу сказать, чтобы он был талантливым трагиком, мне приходилось видать на сцене трагиков с европейской репутацией, которым он, конечно, в подметки не годился, но в провинции, во второстепенных труппах, таких трагиков встретить можно. Мне почему-то кажется, что Керенский в юности, наверное, был большим любителем сценического искусства, играл в любительских труппах и поражал уездных барышень силою своей экспрессии.

   При этом, желая все-таки оставаться беспристрастным, я должен сказать, что притворства сознательного со стороны Керенского не было, и, всегда играя, он бывал искренно убежден, что он не играет, а делает дело и что именно таким образом дела делаются.

   За это, для таких натур, как он, неизлечимое убеждение пострадали и он и верившая в него Россия, что доказывает, что и человечеству в крупном масштабе свойственны ошибки в понимании и оценке людей, ничем не отличающиеся от ошибок никогда ничего не видавших уездных барышень.

   Керенский считал себя героем и крупным деятелем, не будучи ни тем, ни другим; в этом - капитальный его недостаток, которому очень способствовало и то, что таковыми же считали его многие люди.

   В способность масс справедливо оценивать как отдельных людей, так и вообще отдельные факты я верю очень мало, а в революционное время, когда наступает состояние массового неравновесия, своего рода массовый психоз, эта способность утрачивается совершенно.

   Карьера Керенского в роли спасителя отечества служит лишним доказательством правильности моего воззрения, подтверждаемого целым рядом исторически известных фактов. Поговорка "суд народа - суд Божий", по существу, неправильна и является, может быть, пережитком давнишних времен, от которых теперь и следа не осталось.

  

   Керенским или состоявшим под его председательством правительством в последние месяцы его существования были устроены два учреждения, смысл и значение которых мне не совсем понятны и до сих пор.

   Это были: созванное в августе 1917 г. в Москве Государственное совещание и собранное после него в Петрограде нечто вроде парламента с малоизвестными функциями, получившее в общежитии название Предпарламента. Мне пришлось участвовать в обоих этих учреждениях, и впечатлениями о них, пожалуй, интересно поделиться.

   Государственное совещание было созвано в Москве, в Большом театре, и так как мне предстояло в качестве члена Думы принимать в нем участие, то я с большою старательностью стремился в правительственных кругах узнать, в каких целях оно собирается.

   Разузнать это было очень трудно, так как никто определенного ответа дать не мог, но все-таки отчасти выяснилось, что правительство хочет этим путем нащупать, так сказать, общественное настроение для того, чтобы знать, какого направления ему держаться: более правого или более левого.

   Ввиду того, что месяца через два должно было собраться Учредительное собрание, избираемое на основании четырехчленной формулы, казалось бы, по мнению правителей России, лучше всего гарантирующей подлинность народной воли, было совершенно лишним разузнавать временно эту волю путем созыва такого произвольно составленного народного представительства.

   Однако дела правительства шли все хуже и хуже, оно, в сущности, не знало, что делать, и поэтому решилось на созыв московского совещания, надеясь занять им внимание и просуществовать как-нибудь до открытия Учредительного собрания. К тому же глава правительства Керенский так любил речи и вообще всякие эффекты, что такая форма общения с народом, в действительности оказавшаяся по внешности очень эффектной, его невольно привлекала.

   За несколько дней до открытия Государственного совещания в Москве по инициативе Государственной думы было созвано Совещание общественных деятелей, вокруг которого объединилась вся правая половина Государственного совещания, состав которого был определен правительством путем предоставления права участия в нем различным группам населения согласно составленному на этот предмет расписанию.

   Чем руководствовалось правительство при составлении этого расписания, мне неизвестно; знаю только, что правых и левых в Совещании было почти поровну, так что средний проход театрального партера составлял весьма ясно заметную границу этими двумя половинами.

   Центральное положение занимала группа кооперативов, так что если бы дело доходило до голосования, то присоединение ее к той или другой половине давало бы перевес, но до голосования дело не доходило, и все совещание свелось к вступительной речи Керенского, речам некоторых министров по их отраслям, речи Корнилова, заявлениям или речам групп и заключительной речи опять Керенского.

   Предварительные заседания совещания общественных деятелей проходили довольно оживленно в обсуждении происходившего и в попытках объединиться с некоторыми левее стоявшими группами, что в общем к благоприятным результатам не привело, так как события не дошли еще до того, чтобы правые могли достаточно полеветь, а левые достаточно поправеть в целях найти общий язык.

   В Совещании общественных деятелей мне пришлось впервые увидеть генерала Юденича⁸, тучного генерала, упорно промолчавшего все время, пришлось увидеть там же бывшую знаменитость - Г. С. Петрова⁹, когда-то гремевшего духовного оратора, и, Боже, в каком виде! Он попросил слова и произнес торопливым, захлебывающимся голосом речь, в которой и тени не осталось от бывшего оратора ни по форме, ни по смыслу.

   Наконец, открылось заседание Государственного совещания. Обстановка, действительно, была эффектна. Красивый театральный зал, великолепно освещенный, с поднятым занавесом, на сцене, на первом плане к левой стороне - длинный стол, за которым сидело правительство, к правой - трибуна для оратора; за ними - целый ряд стульев, занимавший все пространство очень глубокой сцены, для лиц, которым не нашлось помещения в партере.

   Весь партер и первые два яруса лож заняты были членами совещания, а выше, до райка включительно, - публикой. Всей церемониальной частью заведовала комиссия под председательством министра, не помню чего, Никитина¹⁰, человека, не знаю, чем известного, но только не любезностью. Настроение зала было повышенно торжественным.

   Свою вступительную речь Керенский говорил совсем не так, как обычно; очевидно, для такого торжественного случая он выбрал другую манеру; вместо обычной для него торопливости и некоторого захлебывания он медленно выпускает фразу за фразой, отчего лицам, привыкшим его слушать, речь его кажется на этот раз искусственной и деланной.

   Передавать содержание его речи, да и вообще речей, в Государственном совещании произнесенных, я не буду, так как они были тогда целиком напечатаны в газетах. Остановлюсь только на некоторых эпизодах, никакого отношения к речам и к целям этого совещания не имевших.

   Правительство, т. е. все министры во главе с Керенским, разместилось за большим столом на сцене, а за креслом Керенского стояли все время, вытянувшись, руки по швам, два офицера, его адъютанты. Находившиеся в числе участников совещания офицеры были возмущены тою ролью, которую заставляли играть лиц, носивших офицерскую форму, и в первый перерыв послали сказать этим адъютантам, что если они хотят исполнять лакейские обязанности, то пусть снимут военную форму; если же они - в форме, то должны блюсти офицерское достоинство. В результате после перерыва оба адъютанта оказались уже сидевшими. <...>

   Керенский произнес речи: вступительную и заключительную. В последней он хотел, по-видимому, ответить на усмотренный им в речах упрек в отсутствии энергии и силы и поэтому пустился во все тяжкие в смысле красноречия.

   Он не то рычал, не то кричал: "Вы крови хотите, так я вам дам крови", на что послышался из верхних ярусов чей-то плаксивый женский голос: "Не надо".

   Одним словом, трагические эффекты были пущены вовсю, но ни на кого, кроме истерических девиц, никакого впечатления они не произвели, и Керенский выяснился в истинном свете присущей ему слабости гораздо, сильнее, чем до этого совещания.

   Покойный генерал Каледин, один из умнейших наших генералов, сказал мне в перерыве после речи Керенского, которого он слышал и видел в первый раз: "Я редко видел человека, который бы так старался доказать свою силу и вместе с тем оставлял такое яркое впечатление безволия и слабости".

   Присутствовавшие в качестве зрителей американские врачи, стоявшие во главе находившейся тогда в России американской краснокрестной миссии¹¹ и, разумеется, ни слова не понимавшие по-русски, на мой вопрос, как им все происходившее нравится, ответили: "Это - все великолепно, но мы, к сожалению, не могли понять, что говорилось, но на нас, как на врачей, речь Керенского произвела такое впечатление, как будто человек говорил под влиянием какого-нибудь наркотического средства, которое перестало действовать раньше, чем он окончил свою речь".

   Это, может быть, бессознательная, но злая и меткая характеристика красноречия Керенского, всегда старавшегося вогнать себя в состояние исступления, знаменующее, по его мнению, силу.

   Особое значение было придано выступлению на Государственном совещании генерала Корнилова. Еще до его выступления носились какие-то неопределенные слухи о контрах его с Керенским, о том, что не то Керенский хочет его арестовать, не то Корнилов хочет арестовать Керенского, одним словом, нечто весьма смутное.

   Корнилов, бывший тогда верховным главнокомандующим, действительно, приехал в Москву довольно необычным образом; во-первых, на очень короткое время, в своем специальном поезде, под охраною своего конвоя, состоявшего из каких-то восточных людей в белых папахах¹².

   Поезда Корнилов в Москве не покидал, жил в нем и только выезжал один раз в Большой театр для произнесения своей речи, и то под охраною своих собственных телохранителей.

   Вообще, во всем его приезде было что-то ненормальное, доказывавшее, что происходит какое-то скрытое брожение.

   Корнилов был встречен весьма бурными овациями правого фланга Государственного совещания и произнес, речь чрезвычайно бесцветную; нужно сказать, что покойный генерал оратором не был, но даже по содержанию эта речь не блистала особыми достоинствами.

  

   Около этого времени группа молодых офицеров из Ставки пожелала переговорить совершенно конфиденциально с некоторыми из более видных членов Думы; было устроено совершенно тайно небольшое собрание, на котором офицеры заявили, что они уполномочены Корниловым довести до сведения Думы, что на фронте и в Ставке все готово для свержения Керенского и что нужно только согласие Государственной думы на то, чтобы весь замышляемый переворот велся от ее имени и, так сказать, под ее покровительством.

   Члены Думы отнеслись к этому предложению с большою осторожностью, стали подробно расспрашивать офицеров о том, что организовано, да как, и после продолжительного допроса пришли к единогласному заключению, что все это поставлено до такой степени несерьезно, что никакого значения придавать сделанному предложению нельзя, и поэтому отказались даже разговаривать по этому предмету с Корниловым. Из всех членов Думы поехал к Корнилову в его поезд один Милюков, имевший с ним разговор, содержание которого мне неизвестно.

   Относительно Корнилова нужно сказать, что общераспространенное мнение о нем, как о человеке выдающемся, было весьма далеко от истины. Не может быть сомнения, что он был человек безумной храбрости, предприимчивости, но талантов, присущих крупному вождю, он не выказал, может быть, потому, что не имел случая, но, вернее, потому, что не обладал ими.

   Его репутация храбрости была твердо установлена как в армии, так и среди руководящих кругов ее, но в смысле командных способностей он принадлежал к той группе генералов, карьера которых ограничивается максимум начальником дивизии.

   Он был первоклассным начальником боевой части, но не обладал ни достаточными способностями, ни достаточным умом для более крупной роли руководителя.

   Таково было мнение специалистов военных, которых ни в коем случае нет оснований подозревать в ревности к Корнилову которого они хорошо знали и любили.

   С политической стороны Корнилов, затеявший весь свой поход против Керенского, оказался сущим младенцем по наивности, непониманию обстановки и мягкости характера, отдавшей его в руки окружавших авантюристов весьма невысокого разбора.

   Весь заговор против Керенского был создан совсем не Корниловым, а кучкою людей из штаба, которые вовлекли его в эту авантюру.

   Корнилов, которого нужно судить только как военного, а не как политика, так как в политике он ничего не понимал, совершил величайшую ошибку, непростительную для вождя; он оказался совершенно неосведомленным об истинном настроении состоявших под его командой армий, вследствие чего его затея провалилась даже с чисто военной точки зрения.

   Я далек от мысли возводить на Корнилова, как на человека, какие бы то ни было обвинения в чем-либо предосудительном; он был честен безупречно, храбр бесконечно и движим самыми высокими побуждениями в желании спасти родину, но умным человеком он не был и в сложных политических обстоятельствах совершенно не разбирался.

   Не нужно забывать, что в это время уже назревало намерение большевиков захватить власть и в Совете рабочих депутатов происходило соответственное брожение. Если бы Керенский спелся с Корниловым в смысле взаимной работы по ликвидации большевиков, то, конечно, октябрьского переворота не произошло бы; было ли бы это лучше, или нет, - вопрос другой.

   Весь секрет в том, что оба эти человека были совсем не государственные люди по своим способностям и отпущенным им Господом Богом талантам; поэтому такую простую вещь, как взаимная работа, делать не могли, предпочитая заняться взаимоистреблением. Большевикам это было только на руку.

   Покушение Корнилова на свержение Керенского форменно провалилось даже без особенного усилия со стороны этого последнего, до такой степени оно было легкомысленно задумано. Но Керенскому этот эпизод, несомненно, вскружил голову и заставил относиться еще пренебрежительнее и легкомысленнее к его истинным врагам - большевикам, такою легкою жертвою коих он скоро сам пал.

   Керенским после московского Государственного совещания было создано еще одно учреждение, членом которого мне довелось быть и которое называлось Предпарламентом. Как оно называлось официально¹³, я совершенно не помню, для чего оно было создано, мне тоже никогда не было понятно.

   Вероятнее всего - для того, чтобы было перед кем произносить речи. Другого смысла это просуществовавшее несколько недель учреждение не имело, так как высказываться и выносить постановления оно не имело права.

   Припоминается мне что-то весьма смутное о том, что Керенский уподоблял Предпарламент своего рода пульсу общественного настроения, который ему в таком виде легче было щупать, но наверно утверждать, что он именно так относился к этому учреждению, я не берусь.

   Во всяком случае, в Предпарламенте говорили, говорили без конца, и 25 октября 1917 г. тоже собирались говорить, когда в этом учреждении появились войска и без церемонии вытолкали прикладами всю публику на улицу, положив этим конец как Предпарламенту, так и вообще всему режиму Керенского.

  

  

   ¹ Источник: Шидловский С. И. Воспоминания. Берлин, 1923. Т. 2.

   ² Речь идет о мирном договоре между Советской Россией, с одной стороны, Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией - с другой. Заключен в Брест-Литовске (ныне Брест) 3 марта 1918 г.

   ³ Демонстрация перед Мариинским дворцом имела место 20 апреля и вызвана была нотой Милюкова о продолжении войны до победы. Собралось более 15 тыс. человек. Солдаты выдвинули лозунг: "Долой Милюкова!"

   ⁴ Посников А. С. (1846-1921) - профессор политической экономии Петроградского политехнического института.

   ⁵ С этой речью В. И. Ленин выступил 22 мая на утреннем заседании.

   ⁶ Имеется в виду комиссия по охране дворцов и художественных коллекций, созданная 4 марта 1917 г.

   ⁷ 4 апреля 1912 г. была расстреляна мирная демонстрация забастовщиков Ленских золотых приисков (Иркутская губ.).

   ⁸ Юденич Н. Н. (1862-1933) - генерал от инфантерии. В марте-апреле 1917 г. главком Кавказского фронта.

   ⁹ Петров Г. С. (1868-1925) - священник, публицист, кадет, депутат II Думы. После ее роспуска лишен сана священника.

   ¹⁰ Никитин А. М. (1884-1975) (наст. фам. и имя Ляховецкий И. М.) - юрист, меньшевик (после октября 1917 г. большевик). Майский И. М. После Февральской революции председатель Московского Совета рабочих депутатов, начальник московской милиции. С июля министр почт и телеграфов Временного правительства, затем министр внутренних дел.

   ¹¹ Возглавлял прибывшую в Петроград в июле 1917 г. миссию американского Красного Креста врач Ф. Виллингс. Главная ее задача состояла в предотвращении распада русской армии.

   ¹² Имеется в виду конный Текинский полк, сформированный главным образом из туркмен и ставший его личным конвоем.

   ¹³ Официальное название - Временный совет Российской республики (первоначальное название Всероссийский демократический совет). Создан при Временном правительстве 20 сентября 1917 г. для выполнения функции "представительного органа", перед которым до созыва Учредительного собрания должно было нести ответственность Временное правительство.