Соллогуб Владимир Александрович - О значении князя П. А. Вяземского в Российской словесности

  

  

   26-го февраля 1816 года Общество Любителей Росс³йской Словесности избрало въ свои Дѣйствительные Члены князя П. А. Вяземскаго, Ѳ. Н. Глинку, Н. И. Гнѣдича, К. И. Батюшкова, И. А. Крылова и многихъ другихъ. Невольно при этихъ именахъ возникаютъ странныя чувства и самъ собой рождается вопросъ: отъ чего же наша Словесность прежде такъ ярко процвѣтала, отъ чего же теперь она отличается какимъ-то застоемъ и недоумѣн³емъ? Какъ-то разъ уже я позволилъ себѣ намекнуть простосердечно объ этомъ и возбудилъ цѣлую чернильную бурю журнальнаго негодован³я. Отъ бури однакожъ истина не измѣнилась, только отъ времени она сдѣлалась еще яснѣе и нынѣ бѣдность нашей Словесности болѣе не тайна. О ней говорить даже можно теперь безопасно, во всеуслышан³е, безпрекословно: самые горяч³е поборники новыхъ книжныхъ стремлен³й заявляютъ, что Словесность наша какъ бы пр³остановилась. Мало того: мы прочитали въ одной критической статьѣ, что наша беллетристика переживаетъ тяжелое переходное время, что она видимо приближается къ перелому на новую дѣятельность, болѣе сообразную съ современными потребностями жизни, но что молодыя силы не подаютъ еще своего голоса. И такъ намъ остается дожидаться терпѣливо, чтобъ молодыя силы рѣшились наконецъ подать свой голосъ и указали на новую, намъ еще неизвѣстную дѣятельность въ сильномъ протестѣ, какъ выражается статья, противъ устарѣвшихъ понят³й и гнетущихъ формъ жизни общественной. Я привожу эти слова, Мм. Гг., не для того, чтобы возбудить вашу улыбку, а чтобъ ими указать на причину болѣзненности нашей Словесности. Человѣчество ужъ такъ старо, что оно имѣло время утвердиться въ нѣкоторыхъ общихъ понят³яхъ, не ожидая новыхъ голосовъ. Никакой переломъ на новую дѣятельность не сдѣлаетъ, чтобъ природа, изъ угожден³я къ ней, измѣняла свою красоту и законы; чтобъ вдохновен³е окрылялось такъ называемыми тенденц³ями; чтобъ эстетическ³й вкусъ усовершенствовался отъ соображен³я его законовъ съ требован³ями реальной практичности, чтобъ мечтан³я художника, чтобъ любовь юноши, чтобъ человѣческ³я радости и печали, восторги и слезы, чтобъ вся идеальная сторона жизни, чувства, думы стремились бы лишь къ тому, чтобы доказывать что-то въ смыслѣ политическомъ, общественномъ и даже вещественномъ. Они именно тѣмъ хороши, что знаменуютъ порывъ человѣка отъ вѣчнаго рабства къ вѣчной свободѣ,- порывъ священный, согрѣтый Божественной искрой творчества. Они именно тѣмъ и полезны, что ничего не доказываютъ, ничего не опредѣляютъ, а въ жизни, взволнованной расчетами и страстями, возмезд³ями и напраслинами, образуютъ особую стих³ю, въ самой себѣ замкнутую и хотя на время успокоительную. Это понят³е не новое и не старое. Оно вѣчное. Оно вѣчное какъ природа и какъ истина, ея отголосокъ. Можно сказать, что природа устарѣла, что истина устарѣла; но что останется отъ такого мнѣн³я, кромѣ непониман³я истины и природы?

   Во время полувѣка, отдѣляющаго нынѣшнее собран³е отъ засѣдан³я, гдѣ кн. Вяземск³й былъ выбранъ въ члены нашего Общества, наша отечественная Словесность видѣла три рѣзк³я эпохи, изъ которыхъ каждая имѣла свое отличительное свойство и оставила свое полезное поучен³е - эпоху Пушкинскую, эпоху Гоголевскую, эпоху современную, которую можно назвать Тургеневскою. Пушкинъ долго оставался подъ вл³ян³емъ бездарной Сумароковской школы, гдѣ безъ Греческой Миѳолог³и и аллегорическихъ иносказан³й не говорилось почти ни одного слова и не писалось ни одного стиха. Идеаломъ этой школы была пластичность французскаго классицизма, основавшаяся на образцахъ древности, которая въ свою очередь боготворила видимые законы природы, и все приносила въ жертву краскѣ и лин³и. Благодаря звучности и картинности русскаго языка, Пушкинъ скоро довелъ свой стихъ до высшей художественности. Но изъ послѣдовательности его произведен³й видно, какъ, оставаясь вѣренъ пластичности, онъ все стремился къ большей простотѣ, къ большей задуманности въ содержан³и,- и наконецъ къ драматизму. Онъ понималъ, что мысль и чувство не должны подавляться образцовой формой, а только облекаться въ нее. Этимъ и закрѣпилъ за собой Пушкинъ первенствующее мѣсто въ Русской Словесности. Тѣмъ не менѣе его эпоху можно въ общихъ чертахъ назвать наружно или объективно идеальною. Послѣ Пушкина, Гоголь, самъ того не думая и не гадая, основалъ новую школу. Любопытно то, что самъ погибая отъ ненасытимой жажды идеала, онъ сдѣлался знаменемъ школы безъидеальной или натуральной, какъ называлась она нѣкогда.

   Въ нашей Словесности Гоголь былъ великимъ, даже колоссальнымъ явлен³емъ, но какъ личность, отнюдь не какъ сила вл³ятельная. Его достоинства остались при немъ, его недостатки усвоились его подражателями. У самого Гоголя не трудно прослѣдить сильное поэтическое стремлен³е, выражаемое самобытно и рѣзко отдѣляющееся отъ нѣкоторыхъ карикатурныхъ шалостей и нѣкоторыхъ погрѣшностей противъ эстетическаго вкуса, независимыхъ отъ его ген³альнаго юмора.

   Гоголь, какъ всѣ ген³и, былъ художникъ Бож³ей милостью, но онъ не былъ критикомъ, и не имѣлъ дара творческой архитектоники. Онъ оставилъ намъ цѣлый рядъ безсмертныхъ Мольеровскихъ типовъ. Но эти типы стоятъ отдѣльно одинъ отъ другаго. Они не смѣшиваются въ дѣйствительную совокупную жизнь, не поглощаются въ драматическое развит³е,- въ послѣдовательное движен³е, въ заключительную развязку. Когда Гоголь сталъ взыскателенъ къ себѣ, когда онъ пересталъ увлекаться своимъ дарован³емъ, а захотѣлъ имъ руководствовать, когда онъ рѣшился быть собственнымъ своимъ критикомъ и тщательнымъ строителемъ художественнаго здан³я,- когда онъ вздумалъ сознательно соединить въ своихъ творен³яхъ бездонную глубь философской мысли съ тончайшимъ изяществомъ формы, онъ потребовалъ отъ себя невозможнаго, онъ пришелъ въ отчаян³е и умеръ рановременно. Онъ, повторяю я, погибъ жертвой жажды идеала, а между тѣмъ возбудилъ школу безъидеальную, поставившую себѣ задачей описывать какъ попало, что попало,- только чтобъ выходило вѣрно и особенно по возможности смѣшно. Такъ развилась теор³я искусства безъ искусства, уже по назван³ю немыслимая. Если прежде съ Словесностью обходились слишкомъ чинно, слишкомъ галантерейно, какъ выразился бы самъ Гоголь, то въ послѣдств³и безцеремонность дошла до послѣдней крайности. Литературная мода бросилась въ общихъ явлен³яхъ на комизмъ, на веселость, иногда натянутую, иногда довольно пошлую и во всякомъ случаѣ безполезную. Все это будто бы смѣшное надоѣло наконецъ, и читателямъ и писателямъ. Недостатокъ идеала былъ слишкомъ ощутителенъ. Къ тому же на горизонтѣ русской жизни загорѣлась новая заря. Возникли вопросы о самобытности, объ общественномъ исправлен³и,- о новыхъ потребностяхъ. Наша письменность заявила, что природа хотя и образецъ прекраснаго, но что не въ томъ дѣло. Она пусть будетъ предметомъ изучен³я естественныхъ наукъ, но идеалъ жизни, идеалъ искусства заключается не въ художественномъ возсоздан³и истины, а въ разрѣшен³и практическихъ житейскихъ вопросовъ. Отъ этого и распространилось убѣжден³е, что Росс³йская Словесность должна стремиться къ дѣятельности болѣе сообразной съ современными потребностями жизни и ожидать новыхъ голосовъ, къ низвержен³ю устарѣвшихъ понят³й. Нельзя сказать, чтобъ такой взглядъ былъ вполнѣ невѣренъ. Если природа образецъ видимаго совершенства, то общество образуетъ ковчегъ обязательнаго совершенствован³я. Но цѣль человѣческаго совершенствован³я давно извѣстна и пути къ ней весьма знакомы. Старыя понят³я долго блуждали безъ направлен³я, пока не окрѣпли въ Божественной заповѣди. Но сущности они ни въ чемъ не могутъ отличаться отъ здравыхъ юныхъ понят³й. Они сливаются не во времени, а въ сочетан³яхъ общественныхъ услов³й, которыя никогда не дойдутъ до совершенства природы, потому что они сохраняютъ въ корнѣ ничѣмъ неистребимую человѣческую немощь. Но они совокупно гнушаются всякаго насил³я, отъ какихъ бы страстей оно ни происходило. Они условливаютъ свободу, никого не притѣсняющую, законъ, никому не потворствующ³й и охраняютъ начала собственности и семьи, какъ залогъ общественной безопасности, и тогда только возстаютъ противъ нихъ, когда они обращаются въ злоупотреблен³е. Если я не ошибаюсь, то современная школа оказала услугу тѣмъ, что, утомясь отъ безъидеальности, она заявила потребность общественнаго идеала, но заслуга эта остается видимо безплодною, потому что идеалъ признанъ невѣрно, потому что въ области искусства не то хорошо, что полезно,- а то полезно, что хорошо. Сикстинская мадонна, симфон³я Бетговена по видимому не имѣютъ ничего общаго съ гласнымъ судопроизводствомъ, а между тѣмъ тотъ, кто понимаетъ вполнѣ Рафаэля, тотъ, кто сознательно восторгается Беттовеномъ, тотъ уже на столько смягчилъ свой нравъ,- на столько твердъ критическимъ умомъ и разумной волей,- что едва ли гласное судопроизводство найдетъ поводъ призвать его къ отвѣтственности. Слѣдовательно и нравственное вл³ян³е и общественная польза тутъ соблюдены, хотя ни Бетговенъ, ни Рафаэль конечно не имѣли въ виду юридической реформы.

   Современная письменность повторила съ нашимъ даровитымъ сочинителемъ И. С. Тургеневымъ то, что прежняя школа сдѣлала съ Гоголемъ. Она усвоила одну сторону его практическихъ пр³емовъ и довела его до крайности. Тургеневъ коснулся въ своихъ произведен³яхъ нѣкоторыхъ общественныхъ вопросовъ. Вслѣдъ за тѣмъ общественные вопросы провозглашены настоящей обязательной стих³ей Словесности. При этомъ было забыто, что въ дѣлѣ искусства важенъ способъ изображен³я, а вовсе не выборъ предмета. Поль Поттеръ превосходно писалъ коровъ, но никто не утверждалъ еще, что живопись должна изображать однихъ коровъ. Тургеневск³й Бѣжинъ лугъ одно изъ прелестнѣйшихъ и полнѣйшихъ его произведен³й, а между тѣмъ отъ него вѣетъ пахучей свѣжестью весенней ночи, а вовсе не утилитарными задачами. Что идеалъ общественный долженъ существовать, въ томъ нѣтъ сомнѣн³я; но этотъ идеалъ относительно искусства - красота, а не польза. Красота всегда прилична и никому не придетъ въ голову спросить, зачѣмъ на статуяхъ Кановы нѣтъ платья. Красота всегда полезна, потому что она отучаетъ отъ грубости и пошлости. Красота общественная заключается въ просвѣщен³и. Можно быть весьма начитаннымъ человѣкомъ и вовсе не просвѣщеннымъ. Можно имѣть много свѣдѣн³й и не умѣть примѣнить ихъ къ жизни. Можно быть въ одно время и книжнымъ ученымъ и жизненнымъ неучемъ. Одно просвѣщен³е опредѣляетъ тончайш³я услов³я общежит³я, жизненнаго знан³я, однимъ словомъ поэз³ю общественности. Стремясь къ идеалу, она гнушается жесткости, самонадѣянности, злобы, желчи, высокомѣр³я, всего, что разъединяетъ людей, всего, что низводитъ человѣка до степени дикаря или даже животнаго. Просвѣщен³е развиваетъ понят³е внутренняго изящества, такъ какъ природа развиваетъ понят³е изящества наружнаго. Вращаясь въ м³рѣ дѣйствительномъ, а не условномъ, оно въ своихъ истолкователяхъ требуетъ еще самобытной даровитости, безъ которой всякое художественное произведен³е становится или пошлымъ подражан³емъ или смѣшной карикатурой.

   И такъ, Мм. Гг., если не ошибаюсь, прошедшее пятидесятилѣт³е не осталось для насъ безъ назидательнаго урока. Оно наглядно доказало намъ, что Словесность, удаляясь отъ своихъ вѣчныхъ началъ, должна придти въ упадокъ; что безъ идеала или съ ошибочно понятымъ идеаломъ, взятымъ изъ среды вещественной, успѣха предвидѣть нечего, какъ бы мы ни ожидали, чтобъ юныя силы подали свой голосъ. Природа и человѣчество - вотъ два идеала, двѣ цѣли для художника. Природа опредѣляетъ свои законы, человѣчество свои. Въ природѣ мы видимъ гармон³ю и округленность формъ, гармон³ю красокъ, тѣнь, свѣтъ и оттѣнки, послѣдовательность развит³я, изумительное разнообраз³е при изумительномъ единствѣ симетр³й, пропорц³ональность, стройность, простоту. Внѣ природы мы ничего вообразить не можемъ. Она прототипъ всѣхъ искусствъ, которыя сливаются въ одно общее искусство и имѣя одинъ источникъ, подчиняются однимъ и тѣмъ же законамъ вѣрности подлиннику. Въ природѣ ничего нѣтъ безобразнаго, но человѣкъ долженъ былъ придумать безобраз³е, даже безобраз³е физическое, чтобъ олицетворить безобраз³е нравственное и оттѣнить его отъ нравственной красоты. Настоящ³й художникъ не можетъ служить безобраз³ю, даже если бы и захотѣлъ. Онъ нехотя увлекается къ прекрасному, и стараясь передать безобраз³е, находитъ красоту въ способѣ изображен³я и тѣмъ уже приноситъ пользу. Но большую заслугу приноситъ тотъ, кто обучаетъ общественному изяществу, кто не разшевеливаетъ опасныхъ страстей. Все, что поощряетъ взыскательный вкусъ, все, что облагороживаетъ, умиротворяетъ и смиряетъ, все, что отчуждаетъ умъ отъ матер³альныхъ дрязговъ, образуетъ особый высш³й м³ръ, гдѣ первостепенными дѣятелями являются немног³е, но гдѣ всѣ люди просвѣщенные сознательно или несознательно принимаютъ участ³е.

   Я прошу Собран³е извинять меня, что, желая говорить о кн. Вяземскомъ,- началъ вступлен³емъ, которое для многихъ покажется элементарнымъ. Я это сдѣлалъ потому, что мнѣ кажется, что при критической оцѣнкѣ поэта нужно сперва опредѣлить мѣрило, по которому можно судить о его дѣятельности. Я это сдѣлалъ потому, что въ нашей современной полемикѣ возбуждаются вопросы давнымъ давно по моему убѣжден³ю рѣшенные, но постоянно возобновляемые на томъ основан³и, что искусство будто бы можетъ отказаться отъ своего прямаго назначен³я, или, не въ примѣръ другимъ, служить двумъ господамъ. Наконецъ я это сдѣлалъ и потому, что еще недавно самыя заслуги князя Вяземскаго въ нашей Словесности оспаривались съ запальчивостью и ожесточен³емъ, свойственнымъ болѣе страстнымъ порывамъ незрѣлости, чѣмъ основательнымъ критическимъ сужден³ямъ. Впрочемъ эти печальные нападки на старца, изобличающ³е чувство, далеко не изящное даже и въ нравственномъ смыслѣ, эти выходки, возбужденныя именемъ представителя нашего литературнаго утонченнаго изящества - могутъ объясниться тѣмъ, что дѣятельность князя Вяземскаго мало кому вполнѣ извѣстна. Я не успѣлъ кончить,- сказалъ онъ намъ однажды,- тѣмъ, чѣмъ друг³е такъ торопятся начинать, т. е. полнымъ издан³емъ своихъ сочинен³й. Нападки на князя Вяземскаго объясняются можетъ быть и тѣмъ. что онъ разсыпалъ свой талантъ на безчисленное множество стихотворен³й, составляющихъ его автоб³ограф³ю,- такъ какъ онъ собственно не пишетъ стиховъ, а такъ сказать живетъ въ стихахъ,- но не создалъ ни одного художественнаго труда въ большомъ объемѣ. Мног³е судятъ у насъ по объему, забывая, что небольшое произведен³е съ большими достоинствами несравненно выше большаго произведен³я съ малыми достоинствами. Художественное произведен³е можетъ быть округлено, закончено, образцово въ двухъ стихахъ,- въ игрушкѣ Бенвенуто, въ мин³атюрѣ Петито, въ четырехъ тактахъ Моцарта. Оно можетъ быть неполно, криво, уродливо, не пропорц³онально въ пятидесяти томахъ, въ громадныхъ здан³яхъ, въ саженныхъ картинахъ, въ безконечно-усыпительныхъ операхъ. Наконецъ, надо сказать и то, что талантъ князя Вяземскаго совершенно нераздѣленъ съ его личностью. Это сродство весьма рѣдкое, оно не можетъ ставиться ни въ заслугу, ни въ порицан³е, но оно, какъ мнѣ кажется, весьма вѣрно изображаетъ отличительную черту таланта кн. Вяземскаго, объясняетъ то же, отъ чего онъ не можетъ быть любимцемъ массы, но такъ высоко цѣнится отборной средой, принадлежащей уже къ высшему образован³ю въ истинномъ смыслѣ. Читающая масса требуетъ широкихъ очертан³й, рѣзкихъ объективныхъ возбужден³й, она просить драмы или разжиган³я страстей. Ее надо заставить, въ особенности у насъ еще полу-просвѣщенныхъ, или смѣяться до упада, если не до злобы,- или пропитаться желчью, или разшевелиться фанатизмомъ, или увлечься разсказомъ, или наконецъ отуманиться обаян³емъ собственнаго значен³я. Масса любитъ борьбу и сопротивлен³е. Она любитъ, чтобъ ей льстили. Но она мало сочувствуеть поэз³и покорности и смирен³я безкорыстному служен³ю красотѣ. Въ особенности она мало сочувствуетъ изяществу художественныхъ подробностей, потому что она ихъ мало понимаетъ. Но изъ того, что она ихъ мало понимаетъ, слѣдуетъ ли заключить, что въ нихъ нѣтъ достоинства? Вообще м³ръ искусства доступенъ немногимъ; но Словесность играетъ въ немъ исключительную роль. Вы каждый день услышите: я не музыкантъ, а очень люблю музыку; я не живописецъ, а очень люблю живопись. Никогда вы не услышите: я не литераторъ, а очень люблю Словесность. Между тѣмъ Словесность подчиняется совершенно тѣмъ же кореннымъ правиламъ, какъ музыка и живопись. Только о Словесности каждый судитъ сплошь да рядомъ вкривь и вкось, начиная еще съ школьной скамьи. Во имя Словесности высказываются теор³и, ничего не имѣющ³я общаго съ Словесностью,- изводятся горы бумаги, расточаются бранныя слова, размѣниваются оскорблен³я и чѣмъ сильнѣе, тѣмъ лучше, по русскому обычаю не знающему удержа, когда ужъ разошлась и разгулялась наша своенравная удаль.

   Возвращаясь къ князю Вяземскому, я позволяю себѣ выразить, что онъ если не достигъ полнаго совершенства въ своемъ искусствѣ, то соединяетъ въ себѣ главныя услов³я художника. Въ произведен³яхъ его можно рѣзко прослѣдить присутств³е идеала наружнаго и идеала внутренняго,- мѣткую вѣрность изображен³я и свойства самобытности.

   Какъ всѣ русск³е писатели, кн. Вяземск³й болѣе колористъ, чѣмъ рисовальщикъ. Въ этомъ его достоинство и въ этомъ его недостатокъ: онъ не создаетъ, а высказывается. Онъ не слуга, а наперсникъ, товарищъ своего дарован³я, онъ пишетъ не для того, чтобъ написать что нибудь, а потому, что ему пишется, потому, что гдѣ бы онъ ни былъ, въ дорогѣ или дома, онъ передаетъ свои впечатлѣн³я, ведетъ свои стихотворныя записки, а риѳмы уже сами собой бойкими парами сбѣгаются подъ его перо. Извѣстно, что онъ пишетъ почти безъ помарокъ, тогда какъ черновыя тетради Пушкина всѣ изпещрены поправками. Между тѣмъ стихъ Пушкина льется какъ будто самъ собой, тогда какъ стихъ кн. Вяземскаго изобличаетъ, иногда повидимому присутств³е головоломнаго труда. Но труда тутъ не было. Стихъ высказанъ какъ могъ, и иногда шероховатый присосѣдился къ другому прелестному стиху. Впечатлѣн³е высказалось какъ могло и замѣнилось другимъ впечатлѣн³емъ. Тутъ замѣтенъ признакъ несомнѣннаго диллетантизма, но такого диллетантизма, который возвышается часто до степени высшаго искусства. Часто нельзя было бы отличить стихъ кн. Вяземскаго отъ Пушкинскаго стиха, если бы иногда въ смѣлости,- даже можно сказать въ отвагѣ неожиданнаго мѣткаго выражен³я,- не выказывалась особая рѣзкая самобытность, всегда ловкая, всегда остроумная, всегда удачная и непринужденная и свойственная одному кв. Вяземскому. Онъ скажетъ напримѣръ:

  

   Такъ! отъѣзжать люблю порою,

   Чтобъ въ самого себя войдти

   И говорю другимъ: прости,

   Чтобъ поздороваться съ собою.

  

   При видѣ моря восклицаетъ:

  

   Богъ съ тобою земля!

   Я въ соленой водѣ,

   Какъ въ родимомъ гнѣздѣ -

   Будто братъ корабля.

  

   Въ другой разъ онъ любуется моремъ такъ:

  

   Что ты въ радости-ль, во гнѣвѣ-ль,

   Море шумное, бурлишь,

   И, какъ тигръ, на старый Ревель

   Волны свалишь и рычишь?

  

   Глядя на ночь, онъ находитъ прелестныя выражен³я:

  

   Купаясь въ синевѣ эѳира,

   Какъ островъ плаваетъ луна,

   И въ лонѣ влажнаго сафира

   Свѣжо рисуется она.

  

   Влажный сафиръ, рисуется свѣжо - эпитеты самые рискованные, а между тѣмъ что лучше можетъ изобразить лунную ночь?

   Въ Брайтонѣ онъ снова задумывается у морскаго берега въ минуту печальную и даже въ печали высказываетъ свое своебытное впечатлѣн³е:

  

   Краснорѣчивы и могучи

   Земли и неба голоса,

   Когда въ огняхъ грохочутъ тучи

   И съ бурей, полные созвуч³й,

   Перекликаются лѣса.

   Но все, о море, все ничтожно

   Предъ жалобой твоей ночной,

   Когда смутишься вдругъ тревожно

   И зарыдаешь такъ, что можно

   Всю душу выплакать съ тобой!

  

   Еще удачнѣе, еще сильнѣе и ярче выразилось вдохновен³е поэта при видѣ Босфора. Ночь на Босфорѣ - одинъ изъ лучшихъ перловъ въ вѣнцѣ поэта. Она такъ музыкально-живописна, такъ сливаетъ поэз³ю внутреннюю съ поэз³ей наружной, что собран³е конечно на меня не посѣтуетъ, если я прочитаю стихотворен³е вполнѣ.

  

   На луну не разъ любовался я,

   На жемчужный дождь свѣтлыхъ струй ея,

   Но другой луны, но другихъ небесъ

   Чудный блескъ раскрылъ - новый м³ръ чудесъ;

   Не луну я зналъ - развѣ тѣнь луны,

   Красотамъ ночей я не зналъ цѣны.

  

   Я ихъ здѣсь узналъ; здѣсь сказалось мнѣ

   Все, что снится намъ въ баснословномъ снѣ;

   Смотришь - ночь не ночь, смотришь - день не день;

   Голубой зарей блещетъ ночи тѣнь.

   Разглядѣть нельзя въ голубой дали:

   Гдѣ конецъ небесъ, гдѣ рубежъ земли?

  

   Вспыхнулъ сводъ небесъ подъ огнемъ лампадъ;

   Всѣхъ красавицъ звѣздъ не обхватитъ взглядъ

   И одна другой веселѣй горитъ,

   И на насъ милѣй и нѣжнѣй глядитъ.

   Вотъ одна звѣзда изъ среды подругъ

   Покатилась къ намъ и погасла вдругъ.

  

   Чешуей огня засверкалъ Босфоръ,

   Пробѣжалъ по немъ золотой узоръ.

   Средь блестящихъ скалъ великанъ утесъ

   Выше всѣхъ чело и свѣтлѣй вознесъ;

   Кипарисъ въ тѣни серебромъ разцвѣлъ

   И блестятъ верхи минаретныхъ стрѣлъ.

  

   Скорлупой рѣзной чуть струю задѣвъ,

   Промелькнулъ каикъ. Перлъ восточныхъ дѣвъ

   Невидимкой въ немъ по волнамъ скользитъ;

   Съ головы до ногъ тканью станъ обвитъ;

   И дремотой чувствъ услаждая лѣнь,

   Пронеслась она, какъ нѣмая тѣнь.

  

   Золотые сны, голубые сны

   Сходятъ въ намъ съ небесъ на лучахъ луны.

   Негой дышетъ ночь! что за роскошь въ ней!

   Нѣтъ, нигдѣ такихъ не видать ночей!

   И молчитъ она, и поетъ она,

   И души одной ночи пѣснь слышна.

  

   При этой мягкости чувства и звука, при этой исполненной нѣги картинности, кн. Вяземск³й находятъ ярк³я краски, когда картина ихъ изображаемая требуетъ силы: что можетъ быть проще и энергичнѣе его описан³я лѣснаго пожара:

  

   Въ ³юлѣ въ самый зной, въ полуденную пору,

   Расшаркался огонь по высохшему бору.

   Сперва змѣей тайкомъ онъ прячется во мху

   И тихомолкомъ ѣстъ съ деревьевъ шелуху.

   Тамъ красный гребень свой и огненное жало

   Чудовище смѣлѣй показывать ужъ стало.

   Клубами черный дымъ восходитъ до небесъ

   И вихремъ огненнымъ завылъ глубок³й лѣсъ

   И разомъ обхвативъ верхи смолистыхъ сосенъ,

   Все ярче, все страшнѣй пожаръ молн³еносенъ.

  

   Вообще явлен³я природы сильно начали дѣйствовать на поэта съ того времени какъ онъ болѣе углубился въ самого себя. Иначе и быть не могло. Онъ самъ о томъ заявляетъ:

  

   Не для меня ручьи шумѣли,

   Благоухалъ зеленый лѣсъ

   И дальнихъ горъ верхи синѣли.

   Теряясь въ бирюзѣ небесъ.

   Не для моихъ очей и утро облачалось

   Въ златой и праздничный уборъ

   И небо звѣздное купалось

   Въ струистомъ зеркалѣ озеръ,

   Въ груди моей не отзывались

   Созвуч³я неба и земли,

   И чувства хладно пресмыкались

   Во тьмѣ, въ молчаньи и въ пыли,

   Но здѣсь упала съ глазъ туманная завѣса,

   Я красоту долинъ прозрѣлъ -

   И шумъ краснорѣчивый лѣса

   И ропотъ водъ уразумѣлъ.

   Я твой, природа! твой отнынѣ!

   Отступника усынови!

  

   Это стихотворен³е написано на Волгѣ и замѣчательно то, что въ немъ чувство родины смѣшалось съ чувствомъ природы. Противъ кн. Вяземскаго говорили, что онъ стихотворецъ свѣтск³й, салонный, не Русск³й; но это могли говорить только тѣ, которые не вникли въ его произведен³я. О народности въ искусствѣ много толковали, особенно въ Герман³и и въ Москвѣ, въ Герман³и, гдѣ почти нѣтъ народности, и въ Москвѣ, гдѣ, извините меня, искусство не вошло еще въ неотложную потребность всеобщей жизни. Мног³е думаютъ, что душевный строй, складъ ума зависитъ отъ вседневныхъ привычекъ и что русская народность отыскивается преимущественно въ простонародной рѣчи,- въ сельскихъ картинахъ, въ курной избѣ или въ питейномъ домѣ. Я позволю себѣ возразить противъ этого. Русское чувство, каеъ его ни наряжай и не искажай,- куда его ни сажай и не прячь, все останется русскимъ чувствомъ. Оно составляетъ народную физ³ономую ничѣмъ не изгладимую,- и въ этомъ отношен³и смѣло можно сказать, что талантъ кн. Вяземскаго чисто и исключительно русск³й, хотя дѣятельность его относится не къ мѣстному, а скорѣе къ общему просвѣщен³ю. Какъ всѣ наши народныя пѣсни, какъ произведен³я всѣхъ нашихъ первоклассныхъ писателей,- вдохновен³е князя Вяземскаго отличается дидактизмомъ и лиризмомъ. И онъ чуждъ драматической стих³и, и не строитъ здан³й, а передаетъ свои впечатлѣн³я то грустныя, то шутливыя, то добродушно насмѣшливыя, но всегда задушевныя.

   Но изъ области просвѣщен³я онъ ввелъ въ нихъ новую стих³ю ему принадлежащую,- стих³ю особой щеголеватости, которой услов³я опредѣлить трудно, но которая изобличаетъ человѣка свѣтскаго не въ пустомъ смыслѣ слова, а въ значен³и тонкаго пониман³я изящества формы, изящества чувствъ, однимъ словомъ всего милаго, привлекательнаго, грац³ознаго.

   Позвольте мнѣ привести въ примѣръ одно стихотворен³е.

  

   Кто тебя, моя тропинка,

   Проложилъ здѣсь въ первый разъ?

   Въ чашу лѣса, невидимка,

   Ты бѣжишь тайкомъ отъ глазъ.

  

   И муравчатой колейкой,

   Какъ ручей среди тѣснинъ,

   Вьешься ты зеленой змѣйкой

   Между сосенъ и осинъ.

  

   Пѣшеходъ ли слѣдъ случайный

   Здѣсь разсѣянно пробилъ?

   Можетъ быть, сердечной тайны

   Молча слѣдъ онъ сохранилъ.

  

   Можетъ быть, любви дорожка,

   Въ часъ вечерней темноты,

   По тебѣ скользила ножка

   Торопливой красоты.

  

   Подавивъ свое дыханье

   И взволнованную грудь,

   Въ часъ условный на свиданье

   Шла дѣвица въ темный путь.

  

   Съ каждымъ вечеромъ все тоже

   И все были вновь и вновь

   Ей знакомѣй и дороже

   Ночь, тропинка и любовь.

  

   Жалко мнѣ бѣдняжку стало,

   Хоть не зналъ, кого мнѣ жаль,

   Но гдѣ счастье разсвѣтало,

   Тучкой тамъ пройдетъ печаль.

  

   Быть любви - все та же сказка!

   Тутъ не нужно кощуна,

   Чтобъ узнать, что за развязка

   Ей заранѣ суждена.

  

   Мѣсяцъ, два, вдоль той тропинки,

   Здѣсь сливались съ двухъ сторонъ

   Два созвучья,

   Два рисунка,

   Двѣ души: она и онъ.

  

   Тамъ ходить онъ началъ рѣже,

   Тамъ и вовсе пересталъ:

   А она? въ ней чувства тѣ же,

   Но ихъ свѣтлый май унялъ.

  

   И въ слезахъ проходятъ ночи,-

   Не проглянетъ счастья лучъ!

   И одинъ ей грустно въ очи

   Смотритъ мѣсяцъ изъ-за тучъ.

  

   А быть можетъ, все изъ бредней

   Я романъ свой сочинилъ

   И старушкою сосѣдней

   Этотъ слѣдъ протоптанъ былъ.

  

   Вся въ морщинахъ и съ лукошкомъ,

   И сама какъ мухоморъ,

   За грибами той дорожкой

   Старушонка ходитъ въ боръ.

  

   Что кн. Вяземск³й не любитъ нашихъ проселковъ, ухабовъ, мостовыхъ, гдѣ бревна пляшутъ въ запуски подъ проѣзжающими, что онъ называетъ наши обозы зимнимъ судоходствомъ,- изъ этого не слѣдуетъ заключать, чтобъ онъ не чувствовалъ и не понималъ по-русски русской жизни.

   Выслушайте, какъ онъ описываетъ русскаго ямщика.

  

   А проѣхать ли случится

   По селенью въ красный день?

   Нашъ ямщикъ пр³ободрится,

   Шляпу вздернетъ на бекрень.

  

   Какъ онъ гаркнетъ, какъ присвиснетъ

   Горячо по всѣмъ по тремъ,-

   Вороныхъ онъ словно вспрыснетъ

   Вдохновительнымъ кнутомъ.

  

   Тутъ знакомая свѣтлица

   Съ росписнымъ своимъ окномъ:

   Тутъ его душа дѣвица

   Съ подареннымъ перстенькомъ.

  

   Поравнявшись, онъ немножко

   Возжи въ руки приберетъ,

   И растворится окошко,-

   Словно солнышко взойдетъ.

  

   И покажется касатка,

   Бѣлоликая краса;

   Что за очи! за повадка!

   Что за русая коса!

  

   И поклонами учтиво

   Размѣнялися они,

   И сердца въ нихъ молчаливо

   Отозвалися сродни.

  

   А теперь - гдѣ эти тройки?

   Гдѣ ихъ ухорск³й побѣгъ?

   Гдѣ ты, колокольчикъ бойк³й?

   Ты, поэз³я телѣгъ?

  

   Гдѣ ямщикъ нашъ, на попойку

   Вставш³й съ темнаго утра,

   И загнать готовый тройку

   Изъ полтины серебра?

  

   Неужели въ этой картинѣ не видать любви жъ русской жизни? Но восторгаться всѣмъ безусловно просвѣщенный человѣкъ не можетъ, какъ не можетъ безусловно все порицать. Въ порицан³и часто бываетъ болѣе любви, чѣмъ въ похвалѣ. И сколько любви напримѣръ въ слѣдующихъ стихахъ, при описан³и степи:

  

   Пусто все, однообразно,

   Словно замеръ жизни духъ;

   Мысль и чувство дремлятъ праздно,

   Голодаютъ взоръ и слухъ.

   Грустно! Но ты грусти этой

   Не порочь и не злословь:

   Отъ нея въ душѣ согрѣтой

   Свято теплится любовь.

   Степи голыя, нѣмыя,

   Все же вамъ и пѣснь и честь!

   Все вы - матушка Росс³я,

   Какова она ни есть!

  

   Вообще въ стихахъ кв. Вязеискаго обнаруживается много нѣжности и грусти,- вѣроятно отъ того, что, по его словамъ, онъ "къ старости дошелъ путемъ могилъ." Но не смотря на то, онъ обладаетъ свойствомъ весьма рѣдкимъ въ русской жизни - веселостью. Русск³й смѣхъ обыкновенно сворачиваетъ на насмѣшку или на разгулъ. Внутренне беззаботное, безцѣльное веселье у насъ явлен³е не частое. Въ стихахъ кн. Вяземскаго, особенно за прежнее время, оно проблескиваетъ часто добродушно, и постоянно остроумно. Поэтъ пр³ѣзжаетъ напримѣръ въ Полтаву,- переносится памятью къ великой битвѣ и вдругъ восклицаетъ:

  

   Братья! не грѣшно ли вчужѣ

   Видѣть, Господи спаси!

   Какъ барахтается въ лужѣ

   Городъ славный на Руси!

   Поспѣшимъ же безъ оглядки,

   Ради ближнихъ и добра,

   Отъ Тавриды до Камчатки,

   Отъ Онѣги до Днѣстра,

   Отовсюду гдѣ богато

   Слово Русское гремитъ,

   Гдѣ о горѣ братьевъ свято

   Сердце Русское болитъ,-

   Всѣ и каждый общей силой,

   На поминки о Петрѣ,

   Всѣ поможемъ нашей милой

   Утопающей сестрѣ.

   Что же? Нѣтъ бѣды въ попыткѣ!

   Стихъ мой брошу на авось:

   Съ м³ра просимъ - не по ниткѣ,

   А по камешку вамъ брось.

   Пусть откроется подписка -

   И Полтава спасена;

   Ей не нужно обелиска,

   Мостовая ей нужна!

  

   Эпиграммы кн. Вяземскаго всѣмъ извѣстны. Не смотря на ихъ колкость, онѣ носятъ отпечатокъ незлоб³я. Какъ Русск³й, онъ не прочь пошутить надъ Нѣмцемъ, но такъ, чтобъ его не обидѣть.

   Онъ скажетъ:

  

   Нѣмецъ такъ глубокомысленъ,

   Что провалишься въ него.

  

   Или:

  

   Что для Русскаго здорово,

   То для Нѣмца карачуеъ.

  

   Но это веселая шутка, за которую конечно никто ее разсердится. Странно даже что при такой ѣдкости слова и такой силѣ стиха, князь Вяземск³й такъ мало писалъ сатиръ. Выведенный изъ терпѣн³я до крайности неумѣстными нападками,- онъ прихлопнулъ своихъ зоиловъ мѣткимъ отзывомъ, но тотчасъ же послѣ написалъ слово примирен³я.

   Объ одномъ дѣйствительно устарѣвшемъ понят³и, Мм. Гг. нельзя не пожалѣть, а именно о существовавшей нѣкогда между литераторами дружбѣ. Пушкинъ, Жуковск³й, Вяземск³й, Давыдовъ, Дельвигъ, Баратынск³й, Языковъ, Гоголь, Давыдовъ и мног³е друг³е были болѣе чѣмъ друзьями,- они были братьями, служителями одного алтаря, для нихъ священнаго. Отъ этого соревнован³я безъ злобы, отъ этого воззрѣн³я на искусство какъ на цѣль, а не какъ на средство, отъ этого братства во имя русскаго слова, самое русское слово совершенствовалось, облагораживалось, становилось правильнѣе и звучнѣе. Какъ знатокъ русскаго языка кв. Вяземск³й стоитъ конечно на ряду съ его братомъ Карамзинымъ, съ его другомъ Пушкинымъ и смѣшно даже слышать упрекъ, что онъ писатель не русск³й. Напротивъ того, онъ русскому языку оказалъ огромную услугу тѣмъ, что придалъ ему гибкость и непринужденность и неутомимо служилъ совершенствован³ю русской рѣчи, любовался ею въ своихъ товарищахъ, поощрялъ ее въ молодыхъ людяхъ.

   Я имѣлъ честь познакомиться будучи студентомъ съ кн. Петромъ Андреевичемъ въ Дерптѣ, гдѣ онъ почтилъ меня послан³емъ: "Что дѣлаетъ, мой графъ, красавица Эмилья", и въ тоже время вспомнилъ Дерптскаго Баяна:

  

   Я у тебя въ гостяхъ, Языковъ!

   Я въ Княжеств