Соллогуб Владимир Александрович - Пушкин в его сочинениях

  

  

   Кто бывалъ въ Римѣ, тотъ помнитъ длинную ватиканскую галлерею съ двумя рядами обломковъ мраморныхъ изваян³й. На право и на лѣво чинно разставлены заботливой рукой археологовъ остатки разбитыхъ статуй,- тутъ туловище безъ головы, тамъ голова безъ туловища. Вы видите между ними подъ тонкими складками прозрачной хламиды бѣгущ³я женск³я ноги, и вы останавливаетесь съ восторгомъ. Передъ вами движен³е, жизнь, истина, изящество, красота. Душа ваша радуется, объемлемая полнотою чувства передъ произведен³емъ неполнымъ, отрывочнымъ, обезображеннымъ. Вы идете далѣе и новый восторгъ ожидаетъ васъ, и воображен³е ваше дополняетъ то, что никогда уже на самомъ дѣлѣ не дополнится, и вы невольно задумываетесь. Что бы это было, если бы всѣ эти разрозненныя части вдругъ соединились съ недостающими имъ частями въ стройныя законченныя формы?

   Точно такое же чувство овладѣваетъ нами при чтен³и отрывковъ, найденныхъ въ бумагахъ Пушкина: въ нихъ видѣнъ весь художникъ,- твердость его руки при набрасыван³и перваго эскиза, трезвость это взгляда на требован³я искусства, рельефность его описан³й, яркость его красокъ, точность его выражен³й и неутолимая его строгость къ самому себѣ, когда онъ сдерживаетъ порывъ своей фантаз³и въ предѣлахъ естественности, простоты, лаконизма. Нельзя не благодарить издателей его сочинен³й за сохранен³е такихъ драгоцѣнныхъ матер³аловъ. Какъ студ³и великихъ художниковъ, они сдѣлаются предметомъ изучен³я для будущихъ нашихъ писателей, когда наша развѣнчанная словесность освободится отъ общественныхъ заботъ, и будетъ снова цѣл³ю, а не средствомъ. Въ отрывочныхъ начаткахъ Пушкина мы можемъ уловить ту первую минуту, когда мысль начинаетъ воплощаться въ слово, когда чувство еще такъ сказать ощупью ищетъ своего образа. Тутъ особенно видна личность автора, тутъ онъ прямо, безъ свидѣтелей, передаетъ себя бумагѣ.

   Но за этой первой, домашней работой начинается отчетливая отдѣлка художника,- и тогда онъ строго самъ наблюдаетъ за собою. Онъ мало думаетъ о критикѣ журнальной, стрѣляющей большею частью на авось, по поводу мелкихъ личныхъ предубѣжден³й; но онъ постоянно имѣетъ въ виду ген³альныхъ толкователей природы, и въ ихъ творен³яхъ отыскиваетъ себѣ законы. Онъ спрашиваетъ себя въ чемъ Рафаэль и Моцартъ нашли свою прелесть, въ чемъ Микель-Анджело и Шекспиръ были исполинами; онъ жаждетъ образцевъ, изощряющихъ понят³я, вкусъ. Онъ соединяетъ въ одно цѣлое всѣ отрасли искусства,- и примѣняетъ ихъ къ себѣ. Онъ чувствуетъ, что онъ долженъ быть строителемъ, и соразмѣрять въ общей гармон³и всѣ части своего здан³я. У музыки онъ спрашиваетъ свѣжести мотивовъ, музыкальности слога то пѣвучаго и нѣжнаго, то сжатаго, торопливаго и сильнаго, то торжественно спокойнаго, смотря по изображаемымъ предметамъ. У живописи онъ заимствуетъ правильность рисунка, и тоже, смотря по надобности, то силу красокъ, то неопредѣлительность полутоновъ. И все это должно возникнуть изъ творчества неподдѣльнаго, все это должно быть согрѣто истиннымъ вдохновен³емъ, все это должно соединять въ себѣ достоинства образцевъ прославленныхъ, и между тѣмъ обнаружить прелесть новизны несомнѣнной. Вотъ чего требуетъ художникъ отъ самого себя; вотъ къ чему онъ стремится, когда, обдумавъ свою тему, начинаетъ онъ по первымъ наброскамъ отдѣлывать свое произведен³е. Тогда отъ минутнаго восторга создан³я переходитъ онъ постепенно къ унын³ю безсил³я; тогда онъ чувствуетъ какъ всякая черта, уже опредѣленная, ничтожна передъ идеаломъ, манящимъ его къ себѣ; тогда онъ изнемогаетъ и съ досадой бросаетъ въ сторону трудъ, начатый съ любовью. Этимъ горемъ горевали всѣ художники; отъ него Брюловъ почти не могъ оканчивать своихъ картинъ; отъ него и Пушкинъ оставилъ намъ столько отрывковъ, которыми мы восхищаемся, и которыми онъ былъ недоволенъ. Но если у всѣхъ настоящихъ художниковъ вообще сознан³е недостижимости ихъ цѣли образуетъ самую горькую отраву жизни, у художниковъ русскихъ къ этой артистической болѣзни присоединяются еще нѣкоторыя такъ сказать мѣстныя особенности, зависящ³я отъ нашихъ нац³ональныхъ свойствъ. Вся Росс³я повинуется закону спокойнаго однообраз³я, который соотвѣтствуетъ характеру огромной равнины, образующей наше отечество. Однообраз³е это чуждо мѣстностямъ гористымъ, гдѣ воображен³е всегда въ разгарѣ, требуетъ дѣйств³я, а сопротивлен³е находитъ себѣ пр³ютъ. При этой гладкой необозримости объясняются татарское иго, крѣпостное право, общинное устройство, семейное смирен³е, однимъ словомъ всѣ виды послушан³я, всѣ источники созерцательности; но постоянной драмы въ жизни нѣтъ. Народная поэз³я или любуется природой, даже въ снѣжныхъ степяхъ прекрасной, или тоскуетъ подъ гнетомъ неволи семейной. Языкъ становится описательнымъ; онъ богаче звуками многихъ другихъ языковъ, и распадается, по ходу событ³й, на рѣчь церковную, простонародную и свѣтскую, подобныя тремъ сестрамъ, изъ которыхъ одна живетъ въ монастырѣ, другая въ деревнѣ, третья въ столицѣ, но всѣ онѣ дочери одной матери, всѣ онѣ одной крови, однихъ свойствъ, хотя судьбы ихъ и разнятся. Вотъ почему въ нашей свѣтской литературѣ мы можемъ прослѣдить особенности нашей сельской поэз³и, отражающей въ свою очередь географическ³я услов³я края. Быть можетъ, отъ самой бѣдности всего окружающаго насъ идеальность формъ пластическихъ, примирен³е съ природой и монотонными ея красотами обращаются для насъ въ духовную потребность. Такъ возникаетъ жажда описательности, подражан³я, дидактизма. Ее всегда сопровождаетъ чувство, чувство земное, скорбящее объ отлучен³и отъ Неба желан³й и требован³й. Отъ задумчивости оно переходитъ къ отчаян³ю, отъ шутки къ торжественности. Оно проходитъ по всей гаммѣ сердечныхъ впечатлѣн³й, оно ударяетъ во всѣ струны лирическихъ восторговъ. Но оно не зиждетъ, не творитъ, не вдыхаетъ жизни, не порождаетъ движен³я,- оно передаетъ, а не создаетъ дѣйствительность, оно, однимъ словомъ, не строитъ драмы, этого высшаго вѣнца творческаго вдохновен³я. Пушкинъ, какъ Русск³й, былъ вполнѣ пластическ³й дидактикъ, онъ вполнѣ былъ одушевленный лирикъ, и если не былъ великимъ драматическимъ ген³емъ, то это отъ того, что онъ не могъ пересилить своей русской природы.

   Именно въ его отрывкахъ видно, какъ онъ старался, какъ онъ хотѣлъ сбросить тяготивш³я его оковы, какъ онъ стремился къ создан³ю чисто драматическому, если не по наружной формѣ, то по настоящей сущности. Его неоконченныя Египетск³я ночи были, какъ мнѣ кажется, однимъ изъ крайнихъ усил³й его ген³я. Четыре раза онъ принимался за нихъ, то задумывалъ описать свою Клеопатру въ бесѣдахъ Петрон³я, то связывалъ ее съ пошлост³ю великосвѣтскаго вечера, то соединялъ ее съ тѣмъ живымъ импровизаторомъ, въ изображен³и коего выразилась истинная ген³альная и сознательная художественность. Пушкинъ былъ ваятель, перо его похоже на рѣзецъ. Какъ Прометей, его предокъ, онъ дошелъ уже до совершенства въ отдѣлкѣ статуй, но онъ все еще искалъ божественной искры жизни и движен³я. Онъ былъ уже къ ней близокъ, но тутъ видно, и именно въ Египетскихъ ночахъ, что знан³е древняго м³ра было въ немъ только инстинктивно, а не обработано научнымъ образомъ; видно, что онъ былъ отвлеченъ, взволнованъ, что уже онъ не могъ посвятить всѣ свои душевныя силы на одолѣн³е трудной задачи; онъ оставилъ попытки и одинъ отрывокъ. Но по этому отрывку уже можно судить, чего онъ отъ себя хотѣлъ и что ногъ бы онъ еще сдѣлать. Пушкинъ былъ къ тому же неумолимо строгъ къ своимъ произведен³ямъ,- любилъ онъ болѣе всѣхъ Бориса Годунова, и это одно уже доказываетъ вѣрность его критическаго взгляда. Въ Борисѣ Годуновѣ Пушкинъ видѣлъ художественную законченность, невычурность и полноту, которыхъ не находилъ въ своихъ поэмахъ.

   Внушаемый ими восторгъ ему не льстилъ. Онъ понималъ свои неровности, свои недостатки, и дѣйствительно можно сказать, что поэмы его были какъ то отрывочны, но что нѣкоторые отрывки его имѣли достоинство поэмъ. Сцены изъ Фауста, Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Каменный гость, Пиръ во время чумы, Русалка, Мѣдный всадникъ, Арапъ Петра Великаго изобличаютъ необыкновенную яркость и вѣрность колорита и порывъ поэта къ драматическому оживлен³ю своей фантаз³я. Есть произведен³е Пушкина мало оцѣненное, мало замѣченное, а въ которомъ однако онъ выразилъ все свое знан³е, всѣ свои художественныя убѣжден³я. Это истор³я Пугачевскаго бунта. Въ рукахъ Пушкина съ одной стороны были сух³е документы, тема готовая. Съ другой стороны его воображен³ю не могли не улыбаться картины удалой разбойничей жизни, русскаго прежняго быта, волжскаго раздолья, степной природы. Тутъ поэту дидактическому и лирическому былъ неисчерпаемый источникъ для описан³й, для порывовъ. Но Пушкинъ превозмогъ самого себя. Онъ не дозволилъ себѣ отступить отъ связи историческихъ событ³й, не проронилъ лишняго слова,- спокойно распредѣлилъ въ должной соразмѣрности всѣ части своего разсказа, утвердилъ свой слогъ достоинствомъ, спокойств³емъ и лаконизмомъ истор³и, и передалъ просто, но гармоническимъ языкомъ историческ³й эпизодъ. Въ этомъ произведен³и нельзя не видѣть, какъ художникъ могъ управлять своимъ талантомъ, но нельзя же было и поэту удержать избытокъ своихъ личныхъ ощущен³й, и они вылились въ Капитанской дочкѣ, они придали ей цвѣтъ, вѣрность, прелесть, законченность, до которой Пушкинъ никогда еще не возвышался въ цѣльности своихъ произведен³й. Капитанская дочка была такъ сказать наградой за Пугачевск³й бунтъ. Она служитъ доказательствомъ, что въ дѣлахъ искусства всякое усил³е таланта, всякое критическое самообуздыван³е приноситъ свое плодотворное послѣдств³е и даетъ дальнѣйшимъ попыткамъ новыя силы, новую твердость. О поэмахъ Пушкина я говорить не стану. Каждый прочувствовалъ ихъ по своему. Въ нихъ конечно проявляются и личность и дарован³я Пушкина. Но гдѣ эта личность выдается самымъ нагляднымъ образомъ,- это въ его мелкихъ стихотворен³яхъ, какъ въ автоб³ографическихъ послѣдовательныхъ отрывкахъ изъ его духовной жизни. По нимъ можно прослѣдить какъ многосторонн³й талантъ его совершенствовался; можно тоже уяснить себѣ въ поэтѣ человѣка, съ его достоинствами и недостатками, съ исполинской его природой и съ мелочными подчасъ заботами. Нельзя спрашивать у писателя, зачѣмъ онъ родился такимъ, а не другимъ, зачѣмъ природа дала ему болѣе воображен³я, чѣмъ умозрительнаго спокойств³я, болѣе пылкости, чѣмъ глубины. Но судъ общественный можетъ спросить у писателя, что сдѣлалъ онъ съ своимъ дарован³емъ и до чего довелъ онъ его трудомъ, сравнен³емъ и строгост³ю къ себѣ. Пушкинъ могъ слѣдовательно развить лишь то, что въ немъ было; но что въ немъ было, доведено имъ до совершенства. Вотъ въ чемъ заключается это главное достоинство; вотъ отъ чего онъ долженъ остаться, и останется для будущихъ поколѣн³й неизмѣннымъ поучительнымъ образцомъ. Не смотря на всѣ искушен³я невыгодной обстановки, какъ бы нарочно окружавшей его отъ рожден³я до могилы, онъ выработалъ свой талантъ, и спасъ и вынесъ его въ возрастающей славѣ изъ шалостей дѣтства, изъ орг³й молодости, изъ борьбы съ большимъ свѣтомъ, которому онъ отдалъ жизнь свою, но не отдалъ ни своего имени, ни своего настоящаго призван³я. Въ первыхъ стихотворен³яхъ Пушкина 1814 года есть одно подъ заглав³емъ: "Городокъ", заслуживающее особаго вниман³я, потому что въ немъ находится перечень библ³отеки ребенка-поэта. Въ этой библ³отекѣ занимаетъ почетное мѣсто Вольтеръ, отецъ Кандида, за нимъ Ванюша Лафонтенъ, Мольеръ Исполинъ, Руссо, Расинъ, Вержье, Грекуръ, Парни и страшный 16-томный Лагарпъ. Съ ними были перемѣшаны русск³е писатели и Горац³й, вѣроятно для важности, такъ какъ Пушкинъ былъ лѣнивъ и никогда съ латинскимъ языкомъ совершенно не освоился. Но изъ самаго выбора книгъ уже видно какъ грустно плохо было первоначальное воспитан³е ген³альнаго 15-ти лѣтняго мальчика. Чтен³е Кандида и Парни долго отзывалось въ воспр³имчивой его памяти, и слѣдовательно въ его произведен³яхъ. Къ тому же формы французской классической литературы, заимствованныя Державинымъ, Озеровымъ, Княжнинымъ, налагали долго на него обязанность, по его убѣжден³ямъ, не уклоняться отъ данныхъ образцовъ.

   Тутъ выказывается у него одна рѣзкая и нынѣ рѣдкая черта - уважен³е къ авторитетамъ, безъ котораго можно быть ген³емъ, но нельзя сдѣлаться художникомъ. Пушкинъ благоговѣлъ передъ своими учителями: Державинымъ, Карамзинымъ, Жуковскимъ и Вяземскимъ; съ двумя послѣдними онъ всю жизнь свою находился въ почтительной дружбѣ, и оба стояли у его изголовья когда онъ умиралъ. Съ чувствомъ дѣтскаго добродушнаго смирен³я передъ людьми, имъ уважаемыми, Пушкинъ съ самыхъ молодыхъ лѣтъ умѣлъ энергически презирать и клеймить людей ему ненавистныхъ; эти два свойства выразились уже въ 1817 году въ послан³и къ Жуковскому. Въ этомъ послан³и онъ вспоминаетъ о Карамзинѣ, о Дмитр³евѣ, о Державинѣ, обнявшемъ его, о Жуковскомъ, подавшемъ ему руку:

  

   Сокрытаго въ вѣкахъ священный суд³я {Карамзинъ.},

   Стражъ вѣрный прошлыхъ лѣтъ, наперсникъ музъ любимый,

   И блѣдной зависти предметъ неколебимый,

   Привѣтливымъ меня вниманьемъ ободрилъ,

   И Дмитревъ слабый даръ съ улыбкой похвалилъ,

   И славный старецъ нашъ, Царей пѣвецъ набранный {Державинъ.},

   Крылатымъ ген³емъ и грац³ей вѣнчанный,

   Въ слезахъ обнялъ меня дрожащею рукой

   И счаст³е мнѣ предрекъ, незнаемое мной.

   И ты, природою на пѣсни обреченный,

   Не ты ль мнѣ руку далъ въ завѣтъ любви священной.

   Могу ль забыть я часъ, когда передъ тобой

   Безмолвный я стоялъ, и молн³йной струей

   Душа къ возвышенной душѣ твоей летѣла

   И, тайно съедянясь въ восторгахъ пламенѣла.

   Нѣтъ, нѣтъ, рѣшился я безъ страха въ трудной путь,

   Отважной вѣрою исполнилася грудь.

   Творцы безсмертные, питомцы вдохновенья,

   Вы цѣль мнѣ кажете въ туманахъ отдаленья,

   Лечу къ безвѣстному отважною мечтой,

   И, мнится, ген³й вашъ промчался надо иной.

  

   Казалось бы, что за тѣмъ долженъ быть конецъ и стихотворен³ю; но похваливъ, сказавъ спасибо, выразивъ все, что онъ чувствовалъ къ своимъ идоламъ, онъ по неугомонности почувствовалъ потребность побраниться, и вдругъ обращается къ пещерѣ, гдѣ

  

         Зоялы записные,

   Сидятъ безсмыслицы дружины боевыя.

  

   Тутъ среди Варяговъ достается Третьяковскому, скрипящему желѣзнымъ перомъ, тутъ не ушелъ отъ укоризны и

  

   Слабое дитя чужихъ уроковъ,

   Завистливый гордецъ, холодный Сумароковъ.

  

   Наконецъ задѣвается какой то пр³ютъ, гдѣ прозу и стихи отважно всѣ куютъ и слогомъ Никона печатаютъ поэмы. Задѣваются мертвые и живые, и въ особенности члены "Бесѣды". Къ возстан³ю на нихъ приглашаются пѣвцы, воспитанные въ счастливой ереси и вкуса и учен³я, и взывая къ мести, пылк³й юноша заключаетъ:

  

   Гонен³я терпѣть ужель и мой удѣлъ?

   Что нужды. Смѣло въ даль дорогою прямою:

   Ученью руку давъ, поддержанный тобою,

   Ихъ злобы не страшусь. Мнѣ твердый Карамзинъ,

   Мнѣ ты примѣръ... что крикъ безумныхъ сихъ дружимъ?

   Пускай бесѣдуютъ, отверженные Феба,

   Имъ прозы ни стиховъ не посланъ даръ отъ Неба,

   Ихъ славя имъ же стыдъ, творен³я смѣхъ уму

   И въ тьмѣ возникш³е, низвергнутся во тьму.

  

   Такъ начиналъ Пушкинъ свое поприще, такъ онъ его и кончилъ, вѣрный слуга своихъ убѣжден³й, добродушный, нѣжный другъ своихъ друзей, непрямиримый врагъ своихъ враговъ. Впрочемъ надо замѣтить, что собственно открытыхъ враговъ у Пушкина никогда не было, и самъ враждовалъ онъ не за себя, а заступаясь за пр³ятеля, или за литературную свою святыню. Такъ за Карамзина кинулся онъ на Полеваго, и тогда видно было, что въ немъ дѣйствительно смѣшалась съ кровью русской кровь арабская.

   Въ жизни его дружба играла большую роль, чѣмъ любовь. Въ дружбѣ онъ былъ постояненъ, въ любви страстенъ, но измѣнчивъ. Читая его стихотворен³я, кто не былъ тронутъ его добрыми, благородными, открытыми отношен³ями къ товарищамъ по Лицею, къ товарищамъ по русской письменности.

   Изъ послан³й его къ князю Горчакову, къ Пущину, къ Дельвигу, къ Баратынскому, въ Илличевскому и Кюхельбекеру и ко многимъ другимъ видно какая была въ немъ жажда привязанности. Языкова онъ почти не зналъ, а между тѣмъ все старался съ нимъ сблизиться. Ему то онъ и высказалъ какъ понималъ онъ взаимныя отношен³я поэтовъ:

  

   Издревле сладостный союзъ

   Поэтовъ межъ собой связуетъ:

   Они жрецы единыхъ музъ,

   Единый пламень ихъ волнуетъ;

   Другъ другу чужды по судьбѣ,

   Они родня по вдохновенью.

   Клянусь Овид³евой тѣнью,

   Языковъ! близокъ я тебѣ.

  

   Никто болѣе Пушкина стихотворнымъ успѣхамъ своихъ собрат³й не радовался. Что можетъ быть трогательнѣе его отвѣта слѣпому поэту Козлову на присылку Чернеца:

  

   Пѣвецъ! когда передъ тобой

   Во мглѣ сокрылся м³ръ земной,

   Мгновенно твой проснулся ген³й,

   На все минувшее воззрѣлъ,

   И и хорѣ свѣтлыхъ привидѣн³й

   Онъ пѣсни дивныя запѣлъ.

   О милый братъ, как³е звуки!

   Въ слезахъ восторга внемлю имъ:

   Чудеснымъ пѣн³емъ своимъ

   Онъ усыпилъ земныя муки.

   Тебѣ онъ создалъ новый м³ръ,

   Ты и немъ и видишь, и летаешь.

   И вновь живешь и обнимаешь

   Разбитый юности кумиръ.

  

   А я, коль стихъ единый мой,

   Тебѣ мгновенье далъ отрады,

   Я не хочу другой награды;

   Не даромъ темною стезей

   Я проходилъ пустыню м³ра;

   О нѣтъ, не даромъ жизнь и лира

   Мнѣ были ввѣрены судьбой.

  

   Въ этихъ стихахъ нѣтъ мадригальности, нѣтъ лицемѣр³я свѣтскаго, въ нихъ видна одна глубокая человѣчность,- за такую способность понять нельзя не любить самого Пушкина. Еще проще, еще сердечнѣе, когда талантъ его былъ въ полной обработанной зрѣлости, выразился онъ о Мицкевичѣ:

  

                   Съ нимъ

   Дѣлились мы и чистыми мечтаи

   И пѣснями. Онъ вдохновенъ былъ свыще

   И съ высоты взиралъ на жизнь. Нерѣдко

   Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,

   Когда народы, распри позабывъ,

   Въ великую семью соединятся.

   Мы жадно слушали поэта. Онъ

   Ушелъ на Западъ, и благословеньемъ

   Его мы проводили.... Но теперь

   Нашъ мирный гость намъ сталъ врагомъ, и нынѣ

   Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной,

   Поетъ онъ ненависть: издалека

   Знакомый голосъ злобнаго поэта

   Доходитъ къ намъ! о Боже, возврати

   Твой миръ и его озлобленую душу.

  

   Это стихотворен³е 1834 г. вылилось изъ души. Въ немъ простота, задушевность, точность, изящество выражен³й поразительны. Въ немъ видно, что Пушкинъ самъ усталъ отъ жизни, и съ упован³емъ взываетъ къ чувству религ³озному, послѣднему убѣжищу страстныхъ волнен³й и жизненныхъ ошибокъ.

   Приведу еще примѣръ, какъ онъ хранилъ память о своихъ товарищахъ. Не задолго передъ кончиной, въ мартѣ 1836 г., онъ написалъ стихотворен³е

  

         Художнику.

  

   Грустенъ и веселъ вхожу, ваятель, въ твою мастерскую;

   Гипсу ты мысли даешь; мраморъ послушенъ тебѣ:

   Сколько боговъ, и богинь, и героевъ. Вотъ Зевсъ громовержецъ;

   Вотъ изъ подлобья глядитъ, дуя въ цѣвницу, Сатиръ;

   Здѣсь зачинатель Барклай, а здѣсь совершитель Кутузовъ;

   Тутъ Аполлонъ-идеалъ,- тамъ Н³обея печаль.

   Весело мнѣ; но межъ тѣмъ, въ толпѣ молчаливыхъ кумировъ,

   Грустенъ гуляю... со мной добраго Дельвига нѣтъ:

   Въ темной могилѣ почилъ художниковъ другъ и совѣтникъ.

   Какъ бы онъ обнялъ тебя; какъ бы гордился тобою.

  

   Однимъ изъ послѣднихъ стихотворен³й Пушкина было привѣтств³е на годовщину Лицея 19 Октября 1836 г. Черезъ двѣ недѣли за тѣмъ начались его предсмертныя нравственныя муки. Съ Лицеемъ онъ вступилъ на поприще, съ Лицеемъ и отошелъ.

   Но кромѣ способности понимать и уважать дружбу, въ Пушкинѣ была природная вѣжливость, которая, быть можетъ, въ слѣдств³е вл³ян³я Вольтера на его молодость, изобличала въ немъ тонкую игривость и грац³озность ума. Это преимущественно французское умѣнье заострить окончан³е куплета, эти полутоны свѣтской поэз³и, которыми особенно отличается у насъ князь Вяземск³й, мало цѣнится въ нашей современной словесности, любящей крупныя черты и крупную соль. Не менѣе того въ нихъ есть достоинство несомнѣнное, и это достоинство щегольства чувствъ и образованности привычекъ было вполнѣ усвоено съ дѣтства Пушкнымъ. Еще въ 1816 году онъ писалъ къ своему дядѣ Васил³ю Львовичу, назвавшему его братомъ:

  

   Отъ рифмъ бакхическихъ шатаясь на Пегасѣ,

   Я знаю самъ себя,- хоть радъ, хотя не радъ.

   Нѣтъ, нѣтъ... Вы мнѣ совсѣмъ не братъ,

   Вы дядя мнѣ и на Парнасѣ.

  

   Позже онъ написалъ:

  

   Отечество почти я ненавидѣлъ,

   Но я вчера Голицыну увидѣлъ

   И примиренъ съ отечествомъ моимъ.

  

   Актрисѣ Сосниной:

  

   Кто любитъ васъ, тотъ очень глупъ, конечно,

   Но кто не любитъ васъ, тотъ во сто разъ глупѣй.

  

   Такимъ шалостямъ гибкаго ума у Пушкина нѣтъ счета. Онѣ бросаютъ свѣтъ на его личность болѣе чѣмъ на серьезные стороны его таланта, но онѣ однакожъ объясняютъ дополнительною чертою всю коренную природную объективность этого таланта. Его первой и всегда главной стих³ей былъ м³ръ наружный въ его пластической красотѣ. Благодаря хронологическому порядку, соблюденному издателями Пушкинскихъ стихотворен³й, мы можемъ прослѣдить какъ эта стих³я вкрадывалась постепенно въ его душу подъ вл³ян³емъ никогда незабываемыхъ имъ образцовъ. Мы видимъ ясно какъ въ первыхъ попыткахъ начинающаго поэта наружный восторгъ полудѣтскихъ пирушекъ смѣшивается съ образами греческой миѳолог³и и съ эротическими картинами, возбужденными опаснымъ чтен³емъ Парни. Передъ нами мелькаютъ на каждой страницѣ бокалъ, ф³алъ, чаша, гусаръ, Киприда, Хариты, миртовый вѣнецъ, Парнасъ, Геликонъ, муза, Фебъ, и вся древняя устарѣлая миѳеолог³я. Въ связи съ самой молодой дѣйствительностью. анакреонтическое настроен³е, дѣтск³й эпикуреизмъ, чутье греческаго искусства сливаются въ какое то раннее похмѣлье, отрезвляемое кое гдѣ то сатирическою колкост³ю, то задумчивымъ стихомъ.

  

   Смертный! вѣкъ твой привидѣнье,

   Счастье рѣзвое ловя,

   Наслаждайся, наслаждайся,

   Чаще кубокъ наливай,

   Страстью пылкой утомляйся

   И за чашей отдыхай.

  

   Но въ разгулѣ молодости Пушкинъ самъ не увлекался -

  

   Угодникъ Бахуса, и трезвый межъ друзьями,

   Бывало пѣлъ вино водяными стихами.

  

   Ему нравилась не столько разгульная жизнь, сколько обстановка разгульной жизни, какъ предлогь къ поэз³и, къ яркимъ картинамъ и душевному поэтическому настроен³ю. Такъ точно и въ любви Пушкинъ оставался художникомъ впечатлительнымъ, увлекался всякою приманкой, всякою красотой, всякимъ наслажден³емъ. Въ поэз³и видѣлъ онъ конечно и женщину, но не въ женщинѣ одной видѣлъ онъ всю свою поэз³ю. Онъ прочувствовалъ несчетные порывы нѣжности, страсти и ревности, онъ много шалилъ сердечными впечатлѣн³ями, но любви глубокой, продолжительной, всеобъемлющей, онъ никогда не зналъ, что видно изъ его стиховъ, всегда обращающихся къ разнымъ предметамъ. Двумъ господамъ так³я природы не служатъ. Пушкинъ служилъ одной поэз³и; одной женщинѣ служить онъ не могъ. Но онъ понималъ, что безъ женщины и поэз³и не бываетъ. Можно сказать, что онъ любилъ любовь, и любилъ ее тоже какъ предлогъ къ возбужден³ю къ поэз³и.

   Въ первыхъ Пушкинскихъ стихотворен³яхъ о любви, ее даже нѣтъ вовсе. У любви другой языкъ, она не говоритъ: я мучаюсь, я страдаю; она дѣйствительно мучится, и страдаетъ, и выкрикиваетъ свою боль. Скажите читателю:

  

   Дышатъ уныньемъ мой удѣлъ,

  

   или

  

   Оставь меня сердечному мученью,

   Оставь меня пустынямъ и слезамъ,-

  

   Читатель останется холоденъ, онъ истины не увидитъ. Но если читатель прочитаетъ:

  

   Когда пробилъ послѣдн³й счастью часъ,

   Когда въ слезахъ надъ бездной я проснулся,

   И, трепетный, уже въ послѣдн³й разъ

   Къ рукѣ твоей устами прикоснулся.

  

   Онъ пойметъ присутств³е настоящаго огорчен³я, и невольно почуетъ сочувств³е къ слѣдующему душевному воплю. Но это крикъ минутный, а не сокрушительное томлен³е сердца, истерзаннаго долгимъ страдан³емъ.

  

   Мой другъ, забыты мной слѣды минувшихъ лѣтъ

   И младости моей мятежное теченье:

   Не спрашивай меня о томъ, чего ужъ нѣтъ,

   Что было мнѣ дано въ печаль и наслажденье.

  

   Не спрашивай меня, говоритъ далѣе поэтъ, о моемъ прошедшемъ -

  

   Ты слезы будешь лить, ты сердцемъ содрогнешься,

   Довѣрчивой души безпечность улетитъ,

   И ты моей любви, быть можетъ, ужаснешься,

   Быть можетъ навсегда.- Нѣтъ, милая моя,

   Лишиться я боюсь послѣднихъ наслажден³й,

   Не требуй отъ меня опасныхъ откровен³й,

   Сегодня я люблю... сегодня счастливъ я!

  

   Но ни счаст³я, ни любви въ этихъ стихахъ собственно не чувствуется. Чувствуется гармон³я звука, изящная простота выражен³й, непринужденная увлекательность слога, какъ во всемъ, что писалъ Пушкинъ. Тутъ любовь кажется не цѣл³ю, а принадлежност³ю стихотворной красоты. Любовь не проникаетъ во все существо человѣка, а обращается въ числѣ другихъ въ рельефную тему художественнаго воспроизведен³я. Горящ³й въ крови огонь желан³я то гаснетъ, то воспламеняется, и возбуждаетъ только мгновенныя вспышки впечатлительной страсти. Онъ не можетъ понять ни смирен³я, ни самоотвержен³я, ни безнадежности, ни безвыходной истомы, составляющихъ сущность глубокаго чувства, горестныхъ услов³й настоящей любви. Другое дѣло восторгъ передъ женской красотой, другое дѣло ядъ мучительной ревности и пылъ молодости. Въ нихъ не глубокость духовной преданности, самоотверженной, самозабывчивой, а снова пластическая сторона земнаго идеала. Тогда поэтъ воскликнетъ:

  

   Повѣрь, не любишь ты, неопытный мечтатель!

   О если бы тебя, унылыхъ чувствъ искатель,

   Постигло страшное безум³е любви;

   Когда бъ весь ядъ ея кипѣлъ въ твоей крови,

   Когда бы въ долг³е часы безсонной ночи,

   На ложѣ медленно терзаемый тоской,

   Ты звалъ обманчивый покой,

   Вотще смыкая скорбны очи,

   Покровы жарк³е рыдая обнималъ

   И сохнулъ въ бѣшенствѣ безплоднаго желанья.

  

   И тутъ видна только страсть безумная, и минутная, и тутъ любви настоящей нѣтъ,- и тутъ объясняется почему десять лѣтъ спустя, поэтъ могъ сказать:

  

   Каковъ я прежде былъ, таковъ я нынѣ я,

   Безпечный, влюбчивый.

   Вы знаете, друзья,

   Могу ль на красоту взирать безъ умиленья

   Безъ робкой нѣжности и тайнаго волненья.

   Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной;

   Ужъ мало ль бился я, какъ ястребъ молодой,

   Въ обманчивыхъ сѣтяхъ, раскинутыхъ Кипридой,

   И неисправленный стократною обидой,

   Я новымъ идоламъ несу мои мольбы.

  

   Изъ этихъ безпрерывныхъ начинан³й, попытокъ, стремлен³й, изъ этой сердечной неусидчивости и долгой невозможности видѣть въ жизни что нибудь кромѣ внѣшней поэз³и должна была являться неминуемая усталость, въ особенности при разочарован³яхъ, житейскихъ неудачахъ и грусти, врожденной каждому поэту. Самое задушевное, если не ошибаюсь, стихотворен³е Пушкина выражаетъ именно эту усталость.

  

   Даръ напрасный, даръ случайный,

   Жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана?

   Иль зачѣмъ судьбою тайной

   Ты на казнь осуждена?

  

   Кто меня враждебной властью

   Изъ ничтожества воззвалъ,

   Душу мнѣ наполнилъ страстью,

   Умъ сомнѣньемъ взволновалъ?

  

   Цѣли нѣтъ передо мною,

   Сердце пусто,- празденъ умъ,

   И томитъ меня тоскою

   Однозвучный жизни шумъ.

  

   Это стихотворен³е замѣчательно не только своимъ изяществомъ, искренностью грусти и отсутств³емъ картинъ, весьма рѣдкимъ у Пушкина,- но еще потому, что оно какъ будто служитъ исходной точкой Лермонтовской поэз³и. Читая эти стихи, такъ и кажется, что ихъ написалъ Лермонтовъ, и становится понятно, какое благодѣтельное вл³ян³е имѣлъ поэтъ учитель на ген³альнаго своего ученика. Упоминая о страстности Пушкина, нельзя не напомнить объ его способности ненавидѣть, хотя кромѣ случая, причинившаго ему смерть, онъ ни съ кѣмъ не враждовалъ. Но тутъ любопытно, что онъ самыя язвительныя, уб³йственно безпощадныя свои нападки прикрылъ псевдонимомъ. Пушкинъ прежде, выше всего уважалъ въ себѣ поэта, видѣлъ въ себѣ представителя достоинства поэз³и, и какъ только онъ замѣчалъ, что произведен³е его не соотвѣтствуетъ величавости его призван³я, онъ скрывалъ свое имя. Такъ подъ первыми своими повѣстями, написанными слогомъ историческимъ подъ вл³ян³емъ Карамзина, и слѣдовательно Мармонтеля, онъ подписалъ: Бѣлкинъ; подъ печатными пощечинами, которыми онъ подчивалъ своихъ журнальныхъ критиковъ, онъ подписывался Косичкинъ. Имя Пушкина, какъ имя Кесаря, должно было оставаться неприкосновеннымъ отъ всякаго нарекан³я въ посредственности, или неумѣстности. Въ послѣдств³и онъ своему имени пожертвовалъ собой. Свѣтскимъ человѣкомъ онъ притворялся въ кругу людей, не понимавшихъ той художественной святыни, которой имъ былъ жрецомъ. Загнанный судьбою въ большой свѣтъ, онъ, первый по дарован³ю, не хотѣлъ быть послѣднимъ по значен³ю; онъ требовалъ хоть равенства и отъ того писалъ свою родословную, подлаживаясь подъ аристократизмъ Байрона, нерѣдко служившаго ему образцомъ, и на другомъ поприщѣ поэтизировалъ значен³е большаго свѣта, а между тѣмъ все становился угрюмѣе и мрачнѣе, чему послѣдн³я его стихотворен³я служатъ печальнымъ доказательствомъ. Быть можетъ, насъ спросятъ, как³я же были его религ³озныя и политическ³я убѣжден³я? Отвѣчать легко... Поэз³я, какъ и все въ его жизни. Безъ вѣрован³й поэтъ жить не можетъ, такъ какъ поэз³я ни что иное, какъ отблескъ неземнаго въ земной красотѣ. Воспоминан³я дѣтства, сельское кладбище, уединенная церковь, молитва, покаян³е, надежда на примирен³е и возмезд³е невольно шевелятъ поэтическое воображен³е, мало озабоченное сухими догматами и церковнымъ послушан³емъ. Когда Пушкинъ пересталъ быть подражателемъ Парни и Байрона, когда онъ сталъ отыскиватъ свою самостоятельность, онъ въ тоже время сдѣлался религ³ознѣе, и углубляясь въ себя отъ м³ра внѣшняго, по свойствамъ своей природы, обратился къ поэтическимъ сторонамъ м³ра внутренняго. Всѣмъ извѣстно, что онъ умеръ катъ христ³анинъ. Въ политическомъ м³рѣ Пушкинъ требовалъ свободы и слова, свободы поэтической, какъ требуетъ ее человѣчество съ первыхъ дней создан³я. Но онъ не искалъ путей къ этой недостижимой свободѣ, онъ даже сперва служить хотѣлъ, какъ всѣ простые смертные, онъ хотѣлъ быть гусаромъ, потому что въ гусарѣ въ то время было что то особенное поэтическое, благодаря вѣроятно поэту Давыдову. Пушкинъ, увлеченный поэз³ей войны, хотѣлъ непремѣнно жечь порохъ на войнѣ съ гусаромъ, и всегда стремился къ походной жизни, но это ему удалось только въ 29 году на короткое время въ Аз³ятской Турц³и. Дядя его В. Л. Пушкинъ и Орловъ отсовѣтовали ему надѣть гусарск³й мундиръ. Онъ покорился, и оставилъ за собою исключительно тяжелое въ Росс³и зван³е поэта, но еще въ 1834 году писалъ своему отцу и командиру на Парнасѣ Давыдову:

  

   Не удалось мнѣ за тобою

   При громѣ пушечномъ, въ огнѣ

   Скакать на бѣшеномъ конѣ.

  

   Среди житейскихъ битвъ, онъ жалѣлъ о битвахъ поэтическихъ, и менѣе для него опасныхъ. Политическая его исповѣдь выразилась въ одномъ стихѣ:

  

   Свободною душой законъ благотворить.

  

   Этой исповѣдью въ настоящее время никто, слава Богу, смущаться не станетъ. Но Пушкинъ, аристократъ, баричь, который нынѣ находился бы въ послѣднихъ рядахъ отсталыхъ консерваторовъ, долго слылъ человѣкомъ политически опаснымъ и скитался въ изгнан³и за нѣсколько плохихъ шутокъ и нѣсколько превосходныхъ сиховъ. Поэз³я изгнан³я отразилась благодѣтельно на его талантѣ, вездѣ жаждущемъ поэз³и, и слегка тѣшила его самолюб³е. Въ то время онъ пользовался необыкновенною популярностью въ молодомъ поколѣн³и, всегда готовомъ протестовать, хотя бы и безъ логической послѣдовательности, противъ дѣйств³й власти. Когда покойный Императоръ разрѣшилъ Пушкину жить въ столицахъ, Пушкинъ не хотѣлъ быть неблагодарнымъ, не хотѣлъ быть и льстецомъ, что не согласовалось бы съ достоинствомъ поэта. Онъ зналъ, что много, много утратитъ онъ своей популярности, но не остановился и честно высказалъ свое чувство:

  

   Нѣтъ я не льстецъ, когда Царю

   Хвалу свободную слагаю;

   Я смѣло чувства выражаю,

   Языкомъ сердца говорю.

  

   А далѣе:

  

   Во мнѣ почтилъ онъ вдохновенье,

   Освободилъ онъ мысль ною,

   И я ль, въ сердечномъ умиленьи,

   Его хвалой не воспою?

  

   Я льстецъ! нѣтъ, братья, льстецъ лукавъ:

   Онъ горе на Царя накличетъ,

   Онъ изъ его державныхъ правъ

   Одну лишь милость ограничитъ.

  

   Онъ скажетъ: презирай народъ,

   Гнети природы голосъ нѣжный;

   Онъ скажетъ: просвѣщенья плодъ

   Страстей и воли духъ мятежный.

  

   А въ концѣ закончилъ:

  

   Бѣда странѣ, гдѣ рабъ и льстецъ

   Одни приближены къ престолу,

   А небомъ избранный пѣвецъ

   Молчитъ, потупя очи долу.

  

   Тутъ и долгъ признательности былъ исполненъ, и было спасено достоинство пѣвца.

   Съ возращен³емъ Пушкиина въ Петербургъ начинается вторая эпоха его поэтической дѣятельности, когда онъ все болѣе и болѣе сознательно приближался къ удовлетворен³ю всѣмъ требован³ямъ искусства, и отъ умственной рѣзвости, отъ дидактической описательности устремлялся овладѣть услов³ями драмы.

   Къ этой эпохp