Соловьев Сергей Михайлович - Восточный вопрос

С. М. Соловьев

    Оригинал здесь: Сайт "Истории России"

    У нашего героя древнее и знаменитое происхождение... Восточный вопрос появился в истории с тех пор, как европейский человек сознал различие между Европою и Азиею, между европейским и азиатским духом. Восточный вопрос составляет сущность истории Древней Греции; все эти имена, знакомые нам с малолетства, имена Мильтиадов, Фемистоклов, близки, родственны нам потому, что это имена людей, потрудившихся при решении Восточного вопроса, потрудившихся в борьбе между Европою и Азиею. Ожесточенная борьба проходит чрез всю европейскую историю, проходит с переменным счастием для борющихся сторон; то Европа, то Азия берет верх: то полчища Ксеркса наводняют Грецию; то Александр Македонский со своею фалангою и Гомеровою Илиадой является на берегах Евфрата; то Аннибал около Рима; то римские орлы в Карфагене и в его метрополии; то гунны на полях Шалонских и аравитяне подле Тура; то крестоносная Европа в Палестине; то татарский баскак разъезжает по русским городам, требуя дани, и крымский хан жжет Москву; то русские знамена в Казани, Астрахани. и Ташкенте; то турки снимают Крест со Св. Софии и раскидывают дикий стан среди памятников Древней Греции; то турецкие корабли горят при Чесме, при Наварине и русское войско стоит в Адрианополе. Все одна великая борьба - все один Восточный вопрос.

    Но разумеется. Восточный вопрос имеет наибольшее значение для тех европейских стран, которые граничат с Азиею, которых борьба с нею составляет существенное содержание истории: таково значение Восточного вопроса в истории Греции; таково его значение в истории России вследствие географического положения обеих стран. С лишком шесть веков с начала основания Русского государства протекло для него в постоянной и тяжелой борьбе с азиатскими варварами. Благодаря этой борьбе русская историческая жизнь отлила от юго-запада на северо-восток, из степной Украйны, наиболее подверженной опустошительным набегам хищных орд, в лесную сторону, более безопасную от них, и тут-то сложилось государство, которое к концу XVI века выказало явное торжество Европы над Азиею. Досуг, полученный вследствие торжества Европы над Азиею, дал возможность нашему народу обратиться к Западу за получением своей доли в наследстве греко-римской цивилизации, поделенной западноевропейскими народами. XVI век в нашей истории представляет поворот от востока к западу, от степи к морю.

    Степь и море - две формы, равно противоположные в своих влияниях на историю: как благодетельно влияние моря, которое соединяет народы, возбуждает их силы, постоянно служит проводником цивилизации, так вредно влияние степи, которая разобщает народы и беспрестанно извергает из себя хищные орды, эти бичи Божии, умеющие только разрушать, а не созидать. Под этим-то тлетворным влиянием степи прожила Россия свою древнюю историю, в тяжком труде созидания государства, при самых неблагоприятных условиях, отбиваясь и отбивая Европу от исчадий степи; под этим-то тлетворным влиянием степи жила Россия в то время, когда Западная Европа жила под благодетельным влиянием моря и достигла такого широкого развития своих сил. Легко понять, почему Россия, совершивши великий подвиг на востоке, освободивши себя и Европу от влияния степи, стала стремиться к западу, за живою водою моря.

    Но тут роковое столкновение: в то самое время, как Россия, торжествуя на востоке, обращается на запад для собрания своей Земли и для достижения моря, другое славянское государство - Польское - стремится к ней навстречу с запада на восток и сталкивается с нею в самых существенных ее интересах, именно - в собрании Русской земли и в движении к морю. Польша, самое сильное из западных славянских государств, не умела исполнить своей обязанности в отношении к западным славянам, которых должна была быть естественной опорой. Польша не сдержала натиска немцев, дала им онемечить Силезию, Померанию; не умела сдержать пруссов, для борьбы с ними призвала также немцев, которые, онемечив Пруссию, сделались опасными соседями для самой Польши. Но если Польша теряла на западе, уступая перед немцами, то за эти потери она спешила вознаградить себя на востоке: она захватила Галич, устроила брак владельца других западных русских областей Литовского великого князя Ягайлы со своею королевною Ядвигою, имея в виду соединение Литвы с Польшею; настойчиво стремилась к этому соединению - достигла его и начала под знаменем католицизма усиливать польский элемент в русских областях.

    Но в это же время, как уже сказано, Россия, торжествуя на востоке и сильная внутреннею крепкою верховною властью, поворачивала с востока на запад и столкнулась с Польшею, стремившеюся на восток и захватывавшею русские области. "Все эти области искони наши отчины!" - объявили московские собиратели Русской земли, и начался кровавый расчет за Смоленск и Киев - смертельная борьба, во время которой то польские знамена развевались на кремлевских стенах, то русские в Вильне. Кроме захвата русских земель Польша пошла наперекор и стремлению России к морю: благодаря талантам Батория она выхватила Ливонию из-под рук у Ивана IV и с лишком на столетие оттолкнула Россию от моря; но добыча не пошла впрок Польше, скоро она должна была уступить ее Швеции. К концу XVII века исход борьбы обозначился ясно: у Польши вследствие внутренней болезни и внешних ударов уже начиналась агония, а Россия усиливалась все более и более. Но в то время, когда Польский вопрос вследствие ослабления Польши терял свое прежнее значение для России, вопрос Восточный принимал новую постановку.

    Мы видели, что на великой восточной равнине в XV и XVI веках Европа торжествовала в лице России над Азиею; здесь Азия должна была преклониться перед молодыми и крепкими государствами европейскими; на противоположном конце, на юго-западе, на Пиренейском полуострове, Азия также должна была уступить перед молодым и крепким европейским государством; но на юго-востоке, на Балканском полуострове, у Европы было слабое место - одряхлевшая империя Византийская. Азия в лице турок подстерегла это слабое место, овладела Константинополем, утвердилась на полуострове и стала грозить соседям - Италии, австрийским владениям, Польше, отчасти, посредственно, и России. Наиболее угрожаемые турками державы бьют тревогу в целой Европе; но Европа этого времени, занятая своими сильными движениями и борьбами, не могла отозваться общим дружным движением на восток, крестовым походом,- и турки пользуются благоприятными обстоятельствами, пользуются усобицами европейскими. Азии не в первый раз приходилось пользоваться ими: и в борьбе Древней Греции с Персиею темным пятном лежит бесславный, изменнический Анталкидов мир, когда Спарта отдала персам греческие малоазиатские колонии; и в новой истории Восточного вопроса не обошлось без подобных же явлений. Франция, чтобы иметь помощь в борьбе с Габсбургами, заключает союз с султаном и остается верна этому союзу, который, конечно, нельзя назвать священным, за то антихристианские писатели и прославляют подвиг Франции, которая, по их словам, первая вышла из узкого круга христианских отношений и оказала услугу Европе, введя в ее политическую систему такой благодетельный для европейской цивилизации народ, как турки.

    В западном углу Европы, у христианнейших королей, у рыцарского народа - сочувствие к храбрым оттоманам! Габсбурги, видя это сочувствие и видя турецкие границы в недальнем расстоянии от Вены, обращаются на северо-восток, шлют в Москву посольство за посольством с представлениями, что Россия имеет обязанность бороться с турками для защиты своих единоверцев и для получения наследства, оставленного ей Византиею. В Москве очень хорошо знают обязанности России; но, посылая дорогие меха в помощь Габсбургам против турок, указывают на Польшу, которая лежит поперек дороги и отнимает у России всякую возможность движения. Но наступила вторая половина XVII века, тело, лежавшее поперек дороги, начало разлагаться. Украйна двинулась к своему родному и живому; Россия непосредственно столкнулась с Турциею, и следствием того было, что она вступает в союз с Австриею, Венециею и Польшею против Турции; этот союз, ознаменованный важным успехом и со стороны русских, и со стороны австрийцев, и со стороны венециан, подорвал могущество Турции, которая с начала XVIII века уже является больным человеком. Это, разумеется, должно было дать новую постановку Восточному вопросу, тем более что подле больного человека явился человек здоровый.

    Переворот, происшедший в Восточной Европе в первой четверти XVIII века, отозвался немедленно в Европе тем, что политические отношения ее должны были измениться, осложниться вследствие появления нового, сильного государства. Для Европы сила России, разумеется, должна была выказываться не только в обилии ее внутренних средств, но и в ее положении, чрезвычайно выгодном в политическом отношении: на юге смертельно больная Турция, на западе - смертельно больная Польша; на северо-западе - истощенная, принужденная отказаться от прежнего важного значения Швеция; здоровый, сильный человек, окруженный больными, расслабленными. Отсюда особенная чувствительность держав к Восточному и Польскому вопросу, отсюда соединение этих вопросов, ибо Россия, за исключением немногих чрезвычайных положений, постоянно относится к Европе посредством Восточного и Польского вопросов. Поддерживать больных людей против здорового и пытаться, нельзя ли поразить здорового человека какою-нибудь болезнию, становится целию политики западных держав, преимущественно Франции. Тотчас же после Полтавской победы, с которой начинается новое значение России для Европы, Франция уже поднимает Турцию против России и соединяет вопрос Восточный с Польским, внушает турецкому правительству, что для него не так важно возвращение Азова от России, как то, чтобы царь отнюдь не вмешивался в дела Польши.

    Но если западные державы так поставили Восточный вопрос, если они решились прекратить извечную борьбу с Азиею и поддерживать господство последней на европейской почве, то как должна была Россия поставить для себя Восточный вопрос? Россия не менее других европейских держав имела побуждения поддерживать Турецкую империю. В 1802 году один из русских государственных людей, хорошо знавший Турцию, на вопрос, как принимать внушения Наполеона о близком распадении Турецкой империи, отвечал: "Или делить Турцию с Австриею и Франциею, или отвратить столь вредное положение вещей. Последнее предпочтительно, ибо Россия не имеет нужды в расширении и нет соседей покойнее турок, и сохранение естественных неприятелей наших должно действительно впредь быть коренным правилом нашей политики".

    Но это только одна сторона дела, потому что кроме интереса охранения Турецкой империи Россия имела еще священную обязанность охранять европейский элемент народонаселения этой империи от гнета азиатского элемента. Все европейские державы волею-неволею признавали общую обязанность; но для России здесь была еще обязанность особенная - по единоверию и единоплеменности; Россия не могла не исполнять этой обязанности, не отказавшись от своих преданий, от своей истории, от самой себя. Эта-то особенная обязанность, это-то необходимое влияние, при условии которого только Россия могла вместе с другими державами поддерживать турок в Европе, представила новое затруднение, возбуждая постоянную ревность других держав, постоянные опасения, чтобы Россия не перешла границ необходимо уступленного ей влияния. В этом трудном и натянутом положении враждебные для спокойствия Европы замыслы легко находили готовую для себя пищу, как ясно оказалосьв последней Восточной войне, которую союзники кончили своего рода Анталкидовым миром. К Турции и Польше не переставали обращаться люди, считавшие своею обязанности - возбуждать вражду к России. Когда Франция, сближенная с Россиею политикой реставрации, оттолкнулась от нее революционною политикой 1830 года, то сейчас же пошли составляться программы враждебных действий против России.

    В 1831 году Тьер сказал в палате, что существование Польши невозможно между Россиею, Австриею и Пруссиею. Ему возразили в журнале: "Есть Польша, возможная между Россиею, Пруссиею и Австриею; ее границы - Двина и Днепр со стороны России; она должна владеть берегами Балтийского моря от устьев Двины до устьев Вислы. Независимая и сильная Польша необходима для континентальной Европы. Россия в своем положении имеет громадные выгоды перед всеми континентальными державами: чего ей стоит порисковать 80 или 100 тысячами людей на дорогах Швейцарии, Италии или Рейна? Истребят ее армию, но в ее пределы не войдут. Два-три года после поражения она будет в состоянии начать снова: она вознаградит свои потери, лишь только позабудут ее на некоторое время в ее холодных пустынях. Ее можно побороть только революциями, когда ее раздробят"^[1].

    Незадолго перед тем. генерал Ламарк начертал перед палатою план Восточной кампании против России: "Как восстановить Польшу? Пойдем ли мы одни против северного колосса? Если бы Англия и Франция, которые имеют общий интерес в этом великом споре, захотели прямо вмешаться и выслали несколько линейных кораблей, несколько фрегатов, несколько транспортов, которые бы вошли в Черное море, уничтожили Севастополь и его эскадру, Одессу и ее магазины!"

    Несмотря на все желание поддержать больного человека, болезнь, очевидно, смертельная; агония может быть продолжительная, но все же это агония. Волею-неволею надобно будет когда-нибудь распорядиться наследством после умершего. И здесь у нас есть свои предания: "Россия не имеет нужды в расширении". Это было принято ею за правило относительно Восточного вопроса еще во второй половине прошлого века. Принявши такое правило, Россия сочла необходимым при очевидном разложении Турецкой империи содействовать образованию из нее независимых христианских государств, начиная с ближайших Дунайских земель (Дакийского государства). Такова была мысль Екатерины II в первую Турецкую войну при ней,- мысль, не приведенная в исполнение вследствие сопротивления Австрии и Пруссии; такова была мысль и знаменитого Греческого проекта: опять образование самостоятельного Дакийского государства, и в случае если бы больной человек скончался, то восстановление Греческой империи без всякой возможности соединения с Российскою^[2].

    Великие начала, вернейшие средства при решении известных вопросов, рано или поздно, волею или неволею должны быть признаны. В 1839 г. по поводу Восточного вопроса Гизо говорил в палате: "Историческая и национальная политика Франции - поддержание европейского равновесия чрез поддержание Оттоманской империи - возможна ли? Вопрос зависит от двух вещей: от состояния самой Оттоманской империи и от состояния великих европейских держав. Что касается Оттоманской империи, то ее падение очевидно. Но посмотрим, как совершается это падение? Турецкая империя много потеряла; она потеряла провинции, из которых можно составить хорошие государства; но как она их потеряла? Как она почти потеряла Дунайские провинции, совершенно потеряла Грецию, наполовину потеряла Египет? Ведь это камни, которые естественно отпали от ветхого здания. Думаете ли вы, господа, что без этой перспективы, без надежды, что из всех этих обломков Оттоманской империи образуются новые государства, мы бы стали принимать такое живое участие в событиях на Востоке, в судьбах Греции?.. Поддерживать Оттоманскую империю для поддержания европейского равновесия; но когда силой обстоятельств вследствие естественного течения событий какая-нибудь провинция отделилась от падающей империи, благоприятствовать образованию из этой провинции нового независимого государства - вот политика, которая пригодна для Франции". Но историк забыл, что эту политику указала Западной Европе Россия еще в прошлом столетии.

    Итак, у России по отношению к Восточному вопросу есть своя историческая, национальная политика, которой она должна остаться верною. Бог благословил ее тем, что при исполнении этих обязанностей ее не может смутить нечистая мысль, корыстное побуждение; Россия не может желать распространения своей государственной области, и без того громадной. При таком благословении может ли Россия в отношении к восточным славянам вести себя так, как Польша вела себя в отношении к западным? Пусть живут свободно и независимо родные по вере и крови народы; пусть умножают запас новых деятелей на поприще европейской цивилизации, которое требует именно деятелей самостоятельных, своеобразных. Старые деятели этой цивилизации с недоверчивостью, свойственною их возрасту, смотрят на новых деятелей; их напуганному воображению представляются все властолюбивые замыслы, какая-то опасность, грозящая их цивилизации,- и вот, для спасения этой цивилизации они поддерживают владычество турок и, чтобы уменьшить число наших родных, стараются перевести турецких христиан из константинопольского лазарета в римский, от султана к папе. Предоставим времени успокоить их; не станем убеждать людей, которые то верят, что великороссийское племя - финского происхождения, то верят в подлинность завещания Петра Великого. Наше дело - уяснить собственное наше сознание, очищать собственные наши чувства. Если же, по господствующему в нашей жизни началу, мы должны желать добра и врагам нашим, то желаем им от души, чтобы они вперед не старались заключать Анталкидовых миров.

    1867 г.

    В 1800 году в записке, поданной графом Растопчиным императору Павлу, говорилось: "Порта, расстроенная во всех частях, отнимает нерешимостию и последние силы своего правления. Все меры, ею ныне предпринимаемые, ни что иное, как лекарство, даваемое безнадежному больному, коему медики не хотят объявить об его опасности". Вследствие такого приговора Растопчин предлагал раздел Турции. "Я предлагаю,- писал он,- раздел Турции, согласясь с Пруссиею, Австриею и Франциею. Россия возьмет Романию, Булгарию и Молдавию; Австрия - Боснию, Сербию и Валахию; Пруссии, взамен и в удовлетворение, отдать все курфиршество ганноверское и епископство падернборнское и минстерское; Франции - Египет. Грецию со всеми островами архипелагскими учредить, по примеру венецианских островов, республикою под защитою четырех держав, делящих владения Порты Оттоманской".

    Прошел год с чем-нибудь; в 1802 году граф Кочубей подал императору Александру I совершенно другое мнение. По поводу слухов о покушениях Бонапарта на Турцию Кочубей спрашивал: "Что в таком случае Россия делать должна?" - и отвечал: "Поведение ее не может быть иное, как или приступить к поделу Турции с Франциею и Австриею, или стараться отвратить столь вредное положение вещей. Сомнения нет, чтоб последнее не было предпочтительнее, ибо независимо, что Россия в пространстве своем не имеет уже нужды в расширении, нет соседей покойнее турков и сохранение сих естественных неприятелей наших должно действительно впредь быть коренным правилом нашей политики". Кочубей советовал снестись по этому делу с Англиею и предостеречь Турцию.

    И Растопчин, и Кочубей не упоминают в своих записках, что недавно, в царствование Екатерины II, Россия имела в виду еще третий план: на развалинах Турции, не имеющей средств к жизни, создавать независимые христианские государства, имеющие эти средства.

    Граф Кочубей справедливо вооружался против плана о разделе Турции замечанием, что Россия в пространстве своем не имеет уже нужды в расширении. Но напрасно он так безусловно принимал положение Монтескье, что для государства нет ничего выгоднее слабых соседей. История показала ясно, что слабое государство всегда служит поводом к столкновению и борьбе между сильными, ибо слабое государство подчиняется влиянию каждого сильного и ни одно государство не может позволить другому усиливать свое влияние над слабым, брать его в опеку, делать исключительно своим орудием. Граф Кочубей смеется над выражением, что турки - естественные неприятели России, требуя, чтобы сохранение этих естественных неприятелей стало коренным правилом нашей политики. Но надобно осторожно смеяться над словами, которые переданы нам предками; надобно прежде решить вопрос: действительно ли опустели слова, лишившись своего смысла, действительно ли исчезли отношения, которые предки выражали в этих словах; действительно ли, например, слабая Порта отказалась от старой привычки притеснять своих подданных и рушилась ли связь между ними и Россиею, связь, которую предки считали основою, сутью отношений? Слабость не всегда безвредна; в истории часто повторяется сказка о богатыре и его любимом коне: конь давно умер, от него остались одни кости, .но в костях гнездится змея.

    "Нет соседей покойнее турок, и сохранение их должно быть коренным правилом нашей политики". Положим, что сами турки были покойны; но обязанность охранять их разве не влекла к сильным беспокойствам? Разве война с Франциею на турецкой почве, война для сохранения Турции, была менее опасна, чем война с самими турками? Слабость Турции налагала тяжелую обязанность борьбы с другими государствами, которые захотели бы усилиться на ее счет или усилить в ней свое влияние с исключением русского влияния,- борьбы, необходимой в слабом государстве, открытом для всех влияний. Русский посол в Париже, граф Морков, доносил своему двору, что Бонапарт наводит постоянно разговор на близкое распадение Оттоманской империи, и 24 декабря 1802 года канцлер Воронцов отправил Моркову письмо, в котором уполномочивал его каждый раз отвечать ясно, что император никак не намерен принять участие ни в каком проекте, враждебном Турции. Это заявление было нужно для охранения естественных неприятелей России. Но можно ли было охранять этих покойных соседей, когда Порта подпала под влияние французского посла Себастиани, который заставил ее нарушить договоры с Россиею и обнаружить явно враждебные намерения, объявив ей, что всякое возобновление или продолжение союза с врагами Франции, каковы Англия и Россия, будет не только явным нарушением нейтралитета, но участием Порты в войне, которую эти державы ведут с Франциею. И вот, несмотря на все желание охранять Турцию, надобно было с нею воевать.

    Через восемь лет по окончании этой войны, в 1821 году, вспыхивает греческое восстание, и турки, свободные от всяких политических перестановок народных чувств и отношений, продолжая считать себя естественными врагами России, а русских - естественными врагами Турции, непременно хотят видеть в греческом восстании дело России, против нее обращают всю свою злобу, ее оскорбляют. Опять должна начаться война с этими слабыми, покойными соседями. Но в Европе не хотят спокойно смотреть на эту войну, ибо здесь также главным правилом политики объявлено охранение Турции, недопущение, чтобы сильная Россия сокрушила Турцию или усилила над нею свое влияние, опираясь на единоверное и единоплеменное народонаселение. С этих пор четверть века в Европе готовился антикрестовый поход на Восток, поход против христианской России и ее единоверцев в защиту магометанской Турции.

    3 февраля 1822 года русский посол в Вене (Татищев) получил от императора Александра многознаменательный рескрипт: "Я не хочу войны. Я это доказал. Я это доказываю. Но единственное средство предупредить войну состоит в том, чтоб говорить туркам от имени Европы, и говорить языком, ее достойным. Дело нейдет о том, чтоб сделать Турцию европейским государством. Дело идет о том, чтоб заставить ее занять то же место, какое она занимала в политической системе до марта месяца прошлого года. И для этого не нужно церемониться с турками. Надобно насильно спасать их. Попытки, беспрестанно повторяемые и постоянно бесполезные, кончатся тем, что лишат союз всякого уважения. Порта сделается неисправимою, и, конечно, не такую соседнюю державу союзные дворы хотят завещать России, чтоб упрочить систему, на которой основано спокойствие Европы".

    Спокойствие Европы, по мнению императора Александра, основывалось на Священном союзе, на решении важных европейских дел, на успокоении волнений сообща, на съездах, конгрессах государей и министров их, причем Россия готова была служить Европе, ее спокойствию всеми своими средствами, как послужила к освобождению от Наполеона. И неужели, спрашивал император Александр, союзные дворы захотят отнять у России такую благодетельную для Европы роль, завещавши ей неисправимых соседей, которые не будут давать ей покою?

    Союзные дворы именно этого и хотели. Во-первых, они никак не хотели допустить Турцию почувствовать влияние России, заставить ее подчиняться требованиям последней, дать России сделать что-нибудь для турецких христиан и тем скрепить связь между ними и Россиею. Во-вторых, им невыносимо тяжко было значение России в этом общем управлении европейскими делами, это агамемноновское место русского императора в собраниях государей. Они воспользовались средствами России для свержения материального ига Наполеона; но теперь им тяжело казалось важное значение России, нравственное влияние русского императора.

    На конгрессах после русского императора самым видным лицом являлся австрийский канцлер Меттерних, влиянию которого приписывался поворот Александра от либеральной политики к охранительной. Собственно, поворот произошел вследствие революционных движений, снова начавших волновать Европу; но Меттерних воспользовался этими движениями, чтобы дать силу своим внушениям и советам, и действительно торжествовал уступки, сделанные русским императором в пользу охранительного начала. И Александр, и Меттерних поставлены были греческим восстанием в самое затруднительное положение. По поводу революционных движений в разных краях Европы было провозглашено: что восстание подданных против правительства непозволительно; что союз правительств должен вмешиваться в таких случаях и уничтожать революционное движение. И вот, греки восстают против своего правительства точно так, как испанцы и итальянцы восставали против своих правительств; и если союз объявил себя против восстания, то и теперь должен был объявить себя против греков, на стороне султана, по крайней мере для избежания противоречия не должен был заступаться за бунтовщиков. Но с другой стороны, восстали христиане для свержения ига мусульманских поработителей. Если и Западная Европа не могла отказаться от сочувствия этому явлению, то отказаться от сочувствия ему для России, для русского государя значило - вступить в вопиющее противоречие с собственною историею и с одним из самых живых чувств народных. Затруднительное положение Меттерниха условливалось затруднительным положением императора Александра: австрийский канцлер должен был трепетать при мысли, что глава охранительного союза имеет могущественные побуждения изменить провозглашенным началам союза, тогда как подобная измена принципу, во мнении Меттерниха, была непосредственно вредна существенным интересам Австрийской монархии. Освобождение греков должно было повести к освобождению и других христианских подданных Порты, славян, что усиливало влияние России на Балканском полуострове. Кроме того, государственные люди Австрии тревожились еще другим опасением: освобождение славян турецких могло отозваться среди многочисленных славянских подданных самой Австрии.

    Меттерних твердил, что греческое восстание есть явление, тождественное с революционными движениями Италии, Испании, и произведено по общему революционному плану, чтобы повредить Священному союзу и его охранительным стремлениям. Император Александр не спорил против этого; но озлобленные греческим восстанием турки свирепствуют против христиан, оскорбляют Россию. Русский государь предлагает следующую систему действия: если позволить туркам подавить восстание, то известно, как они воспользуются своим торжеством, и это опозорит союз, опозорит правительства перед народами; необходимо следующее: уладить дело вмешательством европейских держав по общему их соглашению; Порта не согласится допустить это вмешательство; надобно принудить ее к тому силою - и русское войско будет готово привести в исполнение приговор конгресса по восточным делам, причем русский император обязывается не думать о своих частных выгодах.

    Но этого предложения испугались, как дара Данаев. Мысль впустить русское войско в турецкие владения, дать ему возможность занять Константинополь,- эта мысль приводила в трепет. Притом тут противоречие принятой системе: в Италии войско ходило против возмутившихся подданных для восстановления законного правительства, а в Турцию войско пойдет против правительства, чтобы заставить его не очень строго поступать с возмутившимися подданными.

    В Вене было положено действовать осторожно, не раздражать русского императора, сдерживать султана, не допускать войны между Россиею и Турциею, тянуть время, а между тем туркам удастся задавить греческое восстание. Австрийский интернунций в Константинополе действовал поэтому очень мягко; но английский посланник лорд Стратфорд с островитянскою бесцеремонностью выражал свое сочувствие к Турции и враждебность к России и тем усиливал в турецком правительстве опасные надежды, что его поступки найдут одобрение и поддержку в британском кабинете. Несмотря, однако, на видимое различие в способе действия представителей Австрии и Англии при Порте, обе державы имели в виду одну цель - покончить греческое восстание как можно скорее, но покончить одними турецкими средствами, без вмешательства России, и, в то время как Меттерних умолял императора Александра не сходить с политической почвы, не выдвигать религиозного интереса, английский министрлорд Кесльри умолял его продолжать систему долготерпения, чтобы дать туркам время успокоиться, покинуть свои заблуждения, перестать питать недоверчивость: ведь турецкие смуты нисколько не нарушают внутреннего спокойствия России - из-за чего же последней в них вмешиваться?

    Но прежде всего кончилось долготерпение Англии, как скоро она увидела, что консервативный принцип, провозглашаемый Меттернихом, становится вреден непосредственным ее интересам; когда союзники решили на конгрессе прекратить революционное движение в Испании и поручили исполнение этого дела Франции, Англия была страшно раздражена этим вмешательством Франции в испанские дела; кроме того, не в интересах Англии было прекращение смут в Испании, ей нужно было продолжить испанскую революцию, продолжить слабость правительства испанского, чтобы дать возможность испанским колониям в Америке отделиться от метрополии, так как этого требовали торговые, интересы Англии. Отсюда перемена английской политики; из консервативной она стала либеральною, что и обозначилось в деятельности нового министра - Каннинга, который отличался поддержкою революционных движений и ненавйстью к России. Понятно, что перемена английской политики должна была сильно отозваться на ходе восточных дел: в Лондоне было решено принять самое деятельное участие в освобождении греков; и так как России нельзя было исключить из этого участия, то по крайней мере не дать ей здесь первого места, заслонив ее своим влиянием, показать грекам и всей Европе, что освобождение Эллады есть дело Англии, а не России.

    В таком положении находился Восточный вопрос, когда с началом второй четверти века Россия увидела на своем престоле нового императора. В Париже знаменитый итальянец блюл за интересами России с горячим усердием русского патриота: император Николай Павлович потребовал у Поццо-ди-Борго его мнения относительно главных политических вопросов.

    Россия, по мнению Поццо, есть такое государство, которого сила заключается не в случайных обстоятельствах; Россия имеет редкое счастие содержать в самой себе все, что нужно для выполнения ее планов, если только эти планы основаны на сущности ее средств. Приступая к рассмотрению предметов, занимавших тогда внимание кабинетов европейских, Поццо ставит прежде всего охранение общественного порядка против революционных идей и движений. В этом отношении все правительства имеют одинакие обязанности и одинакие интересы; один только министр, управляющий английским кабинетом, кажется, хочет предоставить себе гибельную свободу смотреть на революцию с точки зрения собственных выгод; это великое несчастие и великая опасность; но здесь континент Европейский от него отделяется и руководствуется одним общим интересом; здесь и мы достаточно тверды для собственного охранения.

    В деле Испании и ее колоний нечего делать: русский кабинет может продолжать изъявлять мадридскому свое благорасположение и давать ему доказательства этого, не компрометируя себя и не принимая обязательств, которые нельзя выполнить. Относительно Португалии надобно ждать, ибо неизвестно, что тут замышляют Англия и Австрия. Из Италии, государства второго разряда, обращаются к России за покровительством: в их дела нужно вмешиваться только тогда, когда это совершенно необходимо. В таком же положении находятся государства германские: неблагоразумно вмешиваться в их ежедневные дела; но политика и слава требуют поддерживать убеждение, что их восстановление есть главным образом дело России и что от нее они должны ожидать охранения, когда чье-нибудь честолюбие подвергнет их опасности. Дания составляет, так сказать, часть нас самих; справедливость этого открывается при первом взгляде на карту; поэтому нам следует блюсти за ее сохранением и оберегать ее от насилий, откуда бы они ни последовали, особенно от насилий Англии. Морское могущество Соединенных Американских Штатов не может иметь столкновений с Россиею, часто оно может быть ей благоприятно или выгодно; поэтому следует поддерживать добрые отношения с американцами и заставлять их смотреть на петербургский двор как единственный-на континенте, с которым им выгодно быть в дружбе. Швеция слаба: не для чего ее трогать. С Пруссией нет причин к раздору, все причины к союзу. Другое дело Австрия, которая тянет к Англии. Англия стала соперничать и завидовать России, потому что Россия стала главным государством на континенте. От соперничества и зависти один шаг до вражды, когда интересы столкнутся по обстоятельствам. Каннинг ненавидит Россию. Диктаторский тон Каннинга понравился английскому народу; бравируя весь свет, Каннинг стал популярен у себя. Россия представляет ему всякие препятствия, и он будет стараться отстранять их, не разбирая средств. Сила и природа вещей притягивают Францию к России. Эта связь между ними служит единственным способом уединить Англию и отнять у нее возможность составлять континентные союзы. Австрия представляет единственное государство, к которому она могла бы обратиться с предложением союза; но пока Франция останется свободною в своих движениях и в употреблении своих сил - Австрия не посмеет объявить России войну.

    В начале 1826 года приехал в Петербург герцог Веллингтон приветствовать нового императора; Каннинг надеялся, что уважение, которое питали в Петербурге к ватерлооскому герою, поможет последнему отклонить императора Николая от войны и убедит его принять посредничество Англии как в русско-турецком, так и в греческом деле. Но Веллингтон с самого начала увидел, как трудно ему исполнить это поручение. "Я решился,- сказал ему император,- идти по стопам моего брата. Император Александр перед смертью принял формальное решение войною получить удовлетворение, которого он не мог достигнуть путем дипломатическим. Россия еще не ведет войны с Портою, но дружественные сношения прерваны между обеими странами, и я не сделаю ни шага назад, когда дело будет идти о чести моей короны". Император отклонил решительно всякое вмешательство посторонней державы в распре между Россиею и Турциею, в то, что он считал чисто русским вопросом. Веллингтон, которого задача состояла в том, чтобы удержать императора от войны, начал представлять, что поводы к войне, выставляемые с русской стороны, не имеют достаточной важности; но курьер уже вез в Константинополь русский ультиматум, состоявший из трех пунктов: 1) полное восстановление того положения, в каком находились Дунайские княжества до 1821 года; 2) немедленное освобождение сербских уполномоченных и точное исполнение Бухарестского договора относительно выгод, полученных Сербиею, и 3) высылка уполномоченных на границу для окончания прерванных переговоров относительно собственно русских дел. Ультиматум оканчивался грозою, что если через шесть недель требуемые статьи не будут выполнены, то русское посольство оставит Константинополь.

    Грозный ультиматум упал как с неба на Порту. Занятая исключительно Греческим вопросом, раздраженная переменою английской политики и оскорбительными выходками английского посла Стратфорда Каннинга, Порта выпустила из виду Россию, тем более что известие об обстоятельствах, сопровождавших восшествие на престол императора Николая, подавало ей надежду на внутренние волнения в России, которые не дадут ее государю возможности думать о ввешней войне: и вдруг громовой удар разразился с той стороны, с какой его вовсе не ожидали. Первый добрый приятельский совет смущенная Порта услыхала из Вены. Греческое восстание поставило Меттерниха в тяжелое положение, нарушив драгоценный ему принцип общего вспоможения правительств против восставших подданных. "Во всяком другом случае,- говорил он,- государства были обязаны пред европейским миром и правом помочь султану против греков; но тут религия удержала их от этого: они не могли помогать грекам без нарушения основ международного права и не могли против них сражаться без нарушения религиозных интересов. Страдательное положение было здесь самое целесообразное. Россия первая отняла у держав выгоду положения. Она взяла себе в голову, будто вмешательство во что бы то ни стало составляет для нее необходимость, и так как она не могла действовать на греков, то устремила свою деятельность на Порту".

    Эту деятельность, однако, удалось задержать на первое время, как вдруг Англия изменила. Решительный шаг императора Николая понравился в Вене; понравилось резкое разграничение, сделанное императором между двумя вопросами - Русско-турецким и Греческим. В Вену дали знать о словах императора, сказанных послам французскому, английскому и прусскому: "Дело России есть дело исполнения договоров, а не поддержка восстания, противного праву. Россия будет стараться покончить первое дело; если же другие государства захотят вмешаться во второе, то Россия может принять участие в их мудрых советах; но для этого ее отношения с Портою должны быть одинаковы с отношениями других дворов". Меттерниху также дали знать из Петербурга, что когда одного влиятельного русского сановника и ревностного защитника греков спросили, как он думает, что будет, если султан исполнит русские требования,- то он отвечал: "Тогда все пропало!"

    В этих надеждах "дипломатический гений" предписал австрийскому интернунцию в Константинополе барону Оттенфельсу сообщить рейс-эфенди, что император Франц считает со своей стороны обязанностью дружбы и доброго соседства подать султану совет удовлетворить предложениям русского императора ввиду явной пользы, которая произойдет для Порты от этого удовлетворения, и важных опасностей, которые будут неизбежным следствием отказа. Представители других держав сделали Порте такие же внушения, и султан уступил: в Дунайских княжествах восстановлен был прежний порядок, сербские послы освобождены и назначены уполномоченные для переговоров с русскими уполномоченными на границах. Европейские посольства в Константинополе торжествовали это событие, думая, что все затруднения устранены; но радость была преждевременная.

    Герцог Веллингтон, узнавши из слов императора и из посылки ультиматума, что Греческий вопрос у русского правительства не на первом плане, занялся им теперь с уверенностию, что здесь Англия будет играть первую роль. 24 марта (4 апреля) герцогом Веллингтоном - с английской и графами Нессельроде и Ливеном - с русской стороны был подписан протокол, в котором обе державы обязывались содействовать примирению между Портою и греками. С английской стороны ссылались при. этом на просьбу греков, адресованную ими британскому правительству, и на то, что Англия уже объявила Порте о своей готовности исполнить эту просьбу; русский же двор основывал свой поступок на религии, справедливости и человеколюбии. Условия примирения были поставлены следующие: 1) Порта удерживает свою верховную власть над Грециею; 2) Греция платит ей однажды навсегда определенную дань; 3) турецкие земли в Морее и на островах отходят к грекам за известный выкуп; 4) Порта сохраняет известное участие при выборе правительственных лиц, которые должны все состоять из греков; 5) свобода религии и торговли; 6) отдельное и независимое управление.

    Шаг был сделан; надобно было подумать о следствиях. Если Порта не согласится на означенные условия, надобно будет принудить ее к этому силою; при фанатическом упорстве турок дело легко может дойти до крайности, привести к разрушению Турецкой империи; но и независимо от этого государственный организм Турции до того слаб во всех своих частях, что грозит скорым разрушением. Надобно, следовательно, предусмотреть подобное событие, исполненное затруднениями всякого рода. "Умрет ли Турция от внутреннего истощения или от внешнего насилия - все равно,- сказал император Николай герцогу Веллингтону,- благоразумие требует не дожидаться открытия ее наследства, чтоб узнать наследников. Я готов объясниться об этом с Англиею". "Вопрос легче было бы разрешить,- отвечал герцог,- если бы в наследстве после султана Махмуда было два Константинополя. Я согласен, что Турция очень больна, но эта болезнь продолжается уже более трех столетий".

    Веллингтон выехал из Петербурга, сделавши свое дело на бумаге; но едва успел он оставить русскую столицу, как в Лондон пришло известие из Константинополя от Стратфорда Каннинга, что ни греки, ни Порта не хотят принимать условий примирения, предъявленных Веллингтоном в Петербурге. "Дипломатический гений" в письме своем к барону Оттенфельсу в Константинополь не удерживается от резких выражений и насмешек над протоколом 23 марта. "Дело 4 апреля,- писал он,- все состоит из ошибок и слабости. Герцог Веллингтон приехал в Петербург с двояким заблуждением: он думал, что греческое дело здесь на первом плане и что император Николай ищет только предлогов к войне; разубедившись в этом словами монарха и посылкою ультиматума, сделанною без ведома его, герцога, он захотел спасти английское посредничество. Тут он встретился с господами Нессельродом и Ливеном; оба, испуганные тем, что их новый государь покидает святое дело греков, и желая спасти это дело, употребили все усилия, чтобы связать английское посредничество с русским. С одной стороны, страх императора Николая, чтоб англичане не присвоили себе решительного покровительства над Пелопонезом и островами, а с другой - его вполне естественная неопытность в дипломатических делах повлияли на совершение дела, исполненного слабости и смеха. Император допустил его (l'а tolere). В результате будет.нуль. Все недовольны - обыкновенная участь дипломатических глупостей, как всяких глупостей. Оставайтесь в отрицательном положении, но будьте благосклонны к примирению. Только близкое будущее может нам доказать, есть ли еще греки, которых надобно спасать. Если французский поверенный в делах будет сильно волноваться, постарайтесь его сдержать. Что несомнительно выходит из протокола 4 апреля, так это совершенная свобода для нас поступать по собственному нашему усмотрению необходимости и приличий. Мы никогда не употребим во зло этой свободы; напротив, мы заставим ее служить общему делу и благу несокрушимого союза, который спас и спасет еще в будущем общественное и политическое тело. Наша роль в Восточном вопросе должна быть роль государства, дружественного Порте, старающегося охранить внутренний и внешний мир этой державы. Мы сознаем обязанность помогать ей нашими лучшими советами".

    Но смеется тот, кто последний смеется. Несмотря на все благоговение к "дипломатическому гению", получивший это письмо, конечно, не мог не заметить некоторых странностей и противоречий, происходящих от сильного желания навязать свою любимую мысль, что русский император неблагосклонно относился к грекам; что протокол 23 марта есть дело Нессельроде и Ливена. Если император не желал передать в руки одной Англии покровительство новорожденной Греции, то этим одним уже достаточно можно было объяснить необходимость участия России в протоколе: зачем же тут является еще неопытность в делах политических? Но весь этот набор объяснений был заведомо фальшивый у Меттерниха, потому что Татищев прочел ему депешу графа Нессельроде^[3], в которой дело было вполне уяснено и которая не допускала возможности заключать о какой-нибудь неопытности. Изложив побуждения к отсылке ультиматума, граф Нессельроде продолжал:

    "Что касается второй половины Восточного вопроса, то есть мер, относящихся к усмирению Греции, е. и. в. надеется, что союзники его отдадут справедливость побуждениям, заставившим не касаться в настоящее время такого деликатного предмета в спорах России с Портою. Во всех фазах переговоров, относившихся к вмешательству, на необходимость которого для усмирения Греции император Александр постоянно указывал, согласным желанием союзников было, чтоб Россия могла быть поставлена в Константинополе на одну линию с другими державами-посредницами и чтоб она могла обнаруживать полезное влияние. Император (Николай) имел в виду это желание; союзники легко признают, что система, им принятая, доставит все средства достигнуть в этом отношении результатов, которых требует религия, человеколюбие, интересы Европы. Если Диван, как мы надеемся, исполнит наши требования, то нет сомнения, что в таком случае оттоманская политика совершенно изменится и, присоединяя свои усилия к усилиям держав, занятых умиротворением той части Европейской Турции, где теперь свирепствует бич истребительной войны, Россия ускорит успех этого благородного предприятия этим самым влиянием своим, которое она получит вследствие блистательного удовлетворения Портою ее требованиям. Если же, напротив, Диван принудит императора прибегнуть к войне, то решения е. и. в., принятые в этом смысле, также будут содействовать умиротворению Греции. Греческий вопрос, следовательно, может быть всегда решен по желанию императора Александра, или обдуманным вмешательством, или вследствие энергических решений, которые принуждена будет принять Россия. Но чем нельзя более медлить, что император считает еще более важным - это определение собственных отношений России к Порте. Пока эти отношения не будут определены, всякие другие окончательные переговоры невозможны, и если Россия будет принуждена оружием решать свою распрю с Портою, то император желает убедить Европу, что его требования справедливы, основаны на обещаниях неоспоримых и торжественных договорах; что его предложения представляли верное средство уничтожить всякий предмет дальнейшего спора между Петербургским кабинетом и Диваном. Император желает также, чтобы злонамеренность не могла обвинить Россию в требованиях, могущих повести к войне, обвинить в том, что для предъявления этих требований она воспользовалась восстанием. Император желает, чтобы в тот день, когда его войско выступит в поход, свойство прав, защиту которых она приняла на себя, и содержание ноты, которую он приказал передать Порте, уничтожили преступную надежду, которую люди волнений и