Соловьев Владимир Сергеевич - Буддийское настроение в поэзии

сон.

   И в чудном этом сне вновь Смерть заговорила:

   "Приди, избранник мой, тебя я полюбила:

   Тебя мне стало жаль средь мира и людей,

   В том мрачном омуте ошибок, лжи, проклятий,

   Где краткая любовь и счастье быстрых дней

   Дается лишь ценой беды и скорби братии".

  

   Пока Смерть такими словами поддерживала своего избранника в его бесстрастии и равнодушии, бедная девушка стояла с поникшею головой

   И горько плакала. Ни слез ее, ни муку

   Постигнуть я не мог и, протянув к ней руку,

   Рассеянно спросил: "О чем так плачешь ты?"

   Лампады слабый луч мне осветил черты

   Ее лица - и в них так жизни было много,

   Такою странною и чуждою тревогой

   В лицо мне веяло от этих светлых глаз,

   Что отвернулся я. Тогда в последний раз

   С вопросом трепетным она ко мне нагнулась,

   Взглянула мне в глаза и уст моих коснулась

   Устами жаркими... "Остаться иль уйти?"

   Она шепнула мне сквозь слезы: "До свиданья!"

   А я спокойное ей вымолвил "Прости!"

  

   Этот апофеоз смерти можно было бы принять за прекрасный стихотворный перифраз знаменитой сцены умирающего Андрея Болконского в "Войне и мире". И там и здесь наступающая смерть и прозрение в Нирвану вызывает в умирающем только полную апатию (бесстрастие) и равнодушие ко всему, даже к самому дорогому в жизни; и тут и там является любимая женщина и не находит в умирающем никакого участия. Но хотя гр. Кутузов не дал ни одной существенной черты, которой не находилось бы у Толстого, было бы несправедливо видеть здесь одно простое заимствование: заключение "Рассвета" уже предопределено в предыдущей поэме "Дед простил", которая не находится ни в какой зависимости от Толстого. Пространный апофеоз смерти в третьей поэме есть только необходимое развитие краткого указания в конце второй:

  

   Улыбка... вопль... и взгляд блаженной

   Небесной радости,- и смерть.

  

  

   "Рассвет" признается обыкновенно самым лучшим и важным произведением гр. Кутузова. Хотя поэма "Дед простил" кажется мне сама по себе и оригинальнее, и содержательнее, но я должен присоединиться к общему мнению в том смысле, что только в "Рассвете" господствующее настроение автора вполне выяснилось и получило свое окончательное выражение. Апофеоз смерти, которым оканчивается и ради которого написана эта третья поэма, есть последнее слово нашего поэта; сказавши его, он - вот уже двенадцать лет - не мог сделать ничего сколько-нибудь значительного (по содержанию).

   С этим последним словом смысл лирической трилогии гр. Кутузова определен и исчерпан. То, что было и смутно и поверхностно в первой поэме, углублено во второй и окончательно выяснено в третьей. Счастье жизни случайно, говорят нам "Старые речи"; не только случайно, но и греховно, дополняет "Дед"; но ни случайность, ни преступность счастья еще не отнимают у него свойства быть желательным; эту последнюю неопределенность окончательно устраняет "Рассвет", показывая, что счастье и сама жизнь не только случайны и греховны, но что они не нужны, что смерть есть не только роковая необходимость, но высшее благо и настоящее блаженство.

   Гр. Кутузов, как настоящий поэт, а не мыслитель, конечно, не начал с того, что поставил такой общий тезис, чтобы потом доказывать его с помощью поэтических образов и картин. Господствующее в душе его настроение и миросозерцание постепенно выделялось или высвобождалось для него самого из тех видений и мечтаний, которые окружали его в минуты творчества (как он сам на это указывает в посвящении ко второй поэме). Но когда этот процесс совершился, то мысль поэта принимает форму сознательного утверждения или тезиса, что мы и находим в конце "Рассвета". Здесь уже не остается никакого сомнения в том, что мы имеем дело не с какою-нибудь случайною картиною, возникшею в воображении автора, а с выражением определенного настроения и взгляда на жизнь; и мы имеем право судить этот взгляд по существу, а не со стороны только достоинства художественной формы.

   Взгляд автора, относящийся к жизни с решительным отрицанием, заключает в себе относительную истину. Это правда, что материальная жизнь с ее "страстями, весельем и тревогой" и случайна, и недостойна, и пуста; это правда, что прекращение такой жизни само по себе не есть зло, а скорей благо; это правда, наконец, что человек, который ввиду прекращения жизни впадает в созерцательную апатию, лучше человека, который и в предсмертный час все хотел бы терзать своих врагов или предаваться распутству. Но что же дальше? Неужели, кроме материальной жизни и ее прекращения, нет ничего на свете, ничего, что давало бы смысл существованию мира и человека? У нашего поэта никакого намека на этот смысл мы не находим. Он представляет нам поступки людей и их необходимые следствия, и то и другое представляет, в сущности, верно. Несомненно, что отнимать чужую жену или невесту или для скорейшего удовлетворения своей эгоистической страсти бросать старого отца - поступки негодные и не ведут к добру. Хотя это уже предусмотрено Моисеевым десятисловием¹¹, но такая почтенная старина этих истин не мешает им быть вечно новыми и нисколько не уменьшает заслугу гр. Кутузова, воплотившего их в конкретных образах и прекрасных стихах. Но буддийское настроение (не имеющее уже ничего общего с Моисеем) заставило нашего поэта остановиться на этой элементарной почве и относительную истину своего отрицательного взгляда принять и выдать за истину безусловную и окончательную. Из того, что дурные действия дурно кончаются, он выводит, что вообще никаких действий не должно быть. Это уже неправильно,- почти так же неправильно, как если бы из этого положения, что не нужно похищать чужих детей, кто-нибудь вывел, что необходимо бросать своих собственных.

   Деяния, совершаемые лицами гр. Кутузова, принадлежат всецело к области дурной материальной жизни, а их следствия сводятся к прекращению этой жизни. Герой первой поэмы, вследствие неудачи своего незаконного романа, превращается в безнадежного "гостя могил"; героиня второй поэмы, чтобы искупить свой грех против отца, убивается молнией, а герой "Рассвета" немедленно после дуэли переходит в Нирвану. Никакого другого смысла жизни, кроме факта ее прекращения, мы здесь не находим.

   Взгляд этот, конечно, неутешителен, и им достаточно объясняется минорный тон, господствующий в поэзии гр. Кутузова. Но, конечно, поэт имеет право отречься от утешительных обманов и стать на сторону безнадежной истины. Остается только разобрать: истина ли это?

  

  

   Если бы у нашего поэта буддийское настроение и жизнепонимание было связано с тою сложною и тонкою системой метафизических и этических понятий, которую мы находим в историческом буддизме, то критика этого воззрения завела бы нас очень далеко. По буддийскому учению о спасении, переход из ложной и злой жизни в покой небытия есть дело большое к трудное: нужно сперва достигнуть полной чистоты, искупивши не только грехи данного своего существования, но и всех бесчисленных предыдущих существований,- до конца исполнить закон нравственных причин и следствий (карма). Но наш поэт, разделяя общее отрицательное понятие буддизма о жизни, как зле и бедствии, и о вечном блаженстве, как прекращении жизни, свел почти на нет нравственные условия этого блаженства, играющие такую важную роль в подлинном буддизме. В герое "Рассвета" между его дуэлью и погружением в Нирвану происходит лишь смена болезненных бредовых состояний, но никакого нравственного кризиса,- мы не видим у него никаких признаков раскаяния в зле прошлой жизни, никакой потребности в искуплении и очищении. Выходит, таким образом, что для достижения высшего блаженства достаточно получить кусочек свинца в грудь; ту же услугу могут, конечно, оказать и несколько проглоченных микробов, и несколько лишних капель опиума. Условие этого отрицательного духовно-физического процесса, который автор "Рассвета" в таких превосходных стихах представляет как настоящий способ войти в вечное блаженство, на языке простых людей выражается кратко, но точно, в трех словах: умереть без покаяния - способ общедоступный, но едва ли верный.

   Впрочем, самое это блаженство, предвкушаемое героем поэмы, благодаря пуле его соперника, имеет, как мы видели, вполне отрицательный характер: оно состоит исключительно в бесчувствии и равнодушии ко всему. Это и прямо высказывается ("мне было все равно"; я "в равнодушное молчанье погружен" и т. п.), и еще лучше изображается в грубо-бессердечном обращении героя с любящей его и страдающей из-за него женщиной. Но представление такой бесчувственности как чего-то высшего, идеального, связанного с постижением истины и достижением блаженства, очевидно, не соответствует правде. Слишком много людей, и при жизни питающих полное равнодушие к своим ближним, но за это их никто не хвалит, и все, напротив, предпочитают людей противоположного характера, сердечных и участливых; не видно, почему такая оценка должна измениться в обратную по отношению к умирающим. Неужели наш поэт думает, что возвышение духа над грубыми страстями и мелкими интересами жизни непременно сопровождается потерей всех добрых человеческих чувств? Не говоря уже об абсолютном идеале Христа и об исключительных примерах святых,- и язычник Сократ, несомненно возвысившийся над слепым жизненным хотением и видевший в смерти желанное освобождение, или "выздоровление", нисколько не сделался от этого бесчувственным, а до конца принимал участие в своих друзьях и задушевно беседовал с ними о смысле жизни и о бессмертии человека.

   Сам автор чует, по-видимому, что в его взгляде, сводящем к нулю и жизнь и смерть, есть что-то неладное, но, не желая от него отказаться, делает к нему наружную поправку. Он влагает в уста олицетворенной смерти, погрузившей своего избранника в полную апатию, следующее неожиданное заключение:

  

   К иному счастию, раскрыв темницы дверь,

   Освобожденного, тебя зову теперь

   Под сень великого и вечного чертога

   Для всех доступного, всех любящего бога.

  

   Нисколько не удивительно, что смерть говорит о столь важном предмете такими вялыми, холодными - одним словом, мертвенными стихами: на то она и смерть; странно только, что герой поэмы, который вследствие своего болезненного состояния никого, кроме смерти, не слушает, на этот раз остается совершенно глух и к ее словам. Указание на "чертог всех любящего бога" не производит на него ни малейшего впечатления. Если б он поверил этим словам, он сделал бы какое-нибудь усилие, чтобы возбудить в себе самом хоть искру любви, хоть слабый отблеск божества; а он, напротив, как раз после этих слов окончательно утверждается в своем самодовольном бесчувствии, трижды отрекается от бога любви, трижды безжалостно отталкивает любящее существо, самоотверженно ему отдающееся. Сначала он рассеянно спрашивает: "О чем так плачешь ты?" - потом отворачивается и наконец решительно говорит: "Уйди!" При чем же тут "чертог" и зачем автор заставил смерть понапрасну говорить эти хотя и слабые, но в существе справедливые слова о божественной смерти? Ведь не с чувственною любовью пришла к умирающему плачущая девушка, да и его собственная прежняя любовь к ней не была же только чувственною, иначе какой же бы он был герой и "избранник"! Но допуская даже, что по каким-нибудь неведомым причинам он не мог сохранить человеческих чувств к этой женщине, он должен был проявить такие чувства к кому-нибудь другому. Но мы видим только настойчивые указания на его полное бесчувствие и равнодушие ко всем и ко всему, безусловное отсутствие всяких признаков любви к кому бы то ни было,- странный способ готовиться к вступлению в чертог всех любящего бога. Очевидно, этот чертог здесь ни к селу ни к городу. Доведя в "Рассвете" свое буддийское настроение до ясного сознания, сказавши последнее слово своего отрицательного жизнепонимания, наш автор сам испугался этого слова и сделал в заключение маленькую вставку, прямо противоречащую всему остальному. Этот едва заметный диссонанс не мешает поэме "Рассвет" быть в нашей поэзии крайним воплощением взгляда, хотя ложного и несостоятельного, но имеющего определенное значение и с разных сторон и в разных формах овладевающего современным сознанием. И в этом отношении она заслуживает полного внимания, не говоря уже о прекрасном, большею частью, стихе и о таких мастерских картинках природы и жизни, как описание раннего утра в дороге или сцена дуэли.

  

  

   Хотя гр. Кутузов нашел нужным, как мы видели, прикрыть буддийскую наготу своего пессимизма истрепанным листком из христианского катехизиса, однако ни на какие дальнейшие злоупотребления в этом смысле он не решился, что делает большую честь его поэтической искренности. С другой стороны, после апофеоза бесчувствия и смерти как высшего откровения истины дальнейшее творчество в том же направлении логически и психологически невозможно для нашего поэта. Между тем его талант в отношении формы нисколько не падает, а по-видимому способен еще к усовершенствованию; но к несчастию, содержание отсутствует,- сказать больше нечего.

   Кроме нескольких мелких стихотворений, гр. Кутузов написал после "Рассвета" только одну небольшую лирическую поэму - "В тумане"¹². По содержанию здесь не только нет ничего нового, но она представляет возвращение далеко назад, к мотиву первой большой поэмы нашего автора "Старые речи": иллюзия и крушение незаконной любви. Однако, несмотря на то, что сюжет здесь - только туманное отражение чего-то давно минувшего, пережитого, в этой пьесе (появившейся, впрочем, уже более десяти лет тому назад, через год после "Рассвета") чувствуется как будто более глубокий лиризм, более смелый порыв вдохновения, чем в других произведениях гр. Кутузова, а стих местами достигает редкой красоты. Приведу с некоторыми пропусками конец этой поэмы:

  

   Мы жадно слушаем, объяты чуткой тьмой,

   Как струйка быстрых вод лепечет за кормой

   ...............................................

   А месяц между тем встает над взморьем сонным.

   Сверкая, движется без волн равнина вод.

   Вдали - одетые туманом озаренным

   Чуть видны берега; все тихо; ночь плывет

   Прозрачным сумраком меж небом и водами;

   А мы друг другу лишь внимаем и молчим...

   Словами бледными, ненужными словами

   Немую песнь любви прервать мы не хотим.

   Без звуков песнь слышна, без слов она понятна,

   Ее ни заглушить нельзя, ни превозмочь.

   Рожденная в душе, свободно, безвозвратно,

   Она, крылатая, летит в немую ночь;

   Скользит по глади вод под лунными лучами,

   Объемлет дальний круг туманных берегов,

   С земли несется ввысь, дрожит под небесами

   И тонет в голубой отчизне звезд и снов.

   И беззаботные над дремлющею бездной,

   Забыв минувшие и будущие дни,

   Уединенные в чертоге ночи звездной,

   Мы дышим, мы живем, мы царствуем одни!

   Но чу!.. Как бы извне, из мира нам чужого

   Какой-то странный шум, какой-то мерный стук,

   Как поступь злой судьбы средь сумрака ночного,

   Нарушив тишину, доносится нам вдруг.

   То весел по воде тяжелые удары,

   То плеск за нами вслед стремящейся ладьи

  

   а в ладье, как и следовало ожидать, помещается воплощение жестокого рока - "ревнивец старый":

  

   Он видит - и в глаза с враждой непримиримой

   Нам пристально глядит, презрителен и нем.

  

   С обычным ему художественным тактом наш поэт не описывает последовавшей между двумя лодками катастрофы, которая, очевидно, мало гармонировала с поэтическою обстановкою, и прямо переходит к чудесному, в отношении стиха, заключению:

  

   Я помню краткое, последнее свиданье,

   Прерывистую речь, недвижный грустный взор;

   В нем виделось любви прощальное мерцанье,

   Развязки роковой покорное признанье,

   Безумству краткому конечный приговор!

   Давно ль та ночь была? Давно ль та песнь звучала

   Победной радостью? - но, горечи полно,

   Раздумье бледное теперь нам отвечало:

   - Давно!

   Ужель всему конец? Ужель пред злою силой,

   Слепой - как смерти мрак, случайной - как волна,

   Должна смириться страсть? - сознанье говорило:

   - Должна!

   И, как дитя, упав пред милой на колени,

   Я плакал, я молил: бежим в далекий край!

   Но взор ее твердил на все мольбы и пени:

   - Прощай!

   И мы рассталися... И долго, как в пустыне,

   По свету, одинок, блуждал я... Вешний сон

   Безвременно померк, угас... Зачем же ныне

   Сквозь сумрак и туман мне вновь явился он?

   Зачем в груди моей так больно и так сладко

   Вдруг сердце сжалося, услышав песнь любви,

   И с тайным трепетом я в тьме слежу украдкой

   Неуловимый бег невидимой ладьи?

  

   "Зачем?" - спрашивает наш поэт, и этим вопросом заканчивается все собрание его сочинений. Если "зачем" заменить "почему", то ответ, кажется нам, ясен. Потому, конечно, что в самой неудачной и нелепой любви все-таки больше смысла и правды, чем в самой удачной смерти и в самом великолепном бездушии.

  

  

   В начале того же, второго, тома сочинений гр. Кутузова помещены четыре произведения более раннего периода, содержание которых вполне гармонирует с унылым пессимистическим жизнепониманием, нашедшим свое окончательное выражение в "Рассвете". В рассказе "Гашиш"¹³ изображается "туркестанец", который от "ужаса жизни" и от "противного сора противной земли" находит единственное убежище в галлюцинациях, производимых отравой:

  

   Прощай... но если бы удары

   Судьбы жестокой на тебя

   Обрушились и жизнь твоя

   Нежданным горем омрачилась,

   Припомни, что со мной случилось...

   Алла могуч - гашиша дым

   Для счастья нищих создан им.

  

   Но если полудикий туркестанец от жизненной тоски не находит другого прибежища, кроме гашиша, то и образованному русскому, пожалуй, придется искать спасения в чем-нибудь подобном: так выходит, по крайней мере, если согласиться с изображением нашей жизни в отрывке "Скука" (1875 года):

  

   И мрак, и сон - терпенья нет!

   ................................

   Под вечер, сладостно зевая,

   Мы завтра ничего не ждем,

   И скука - скука роковая

   Одна над всем царит кругом!

  

   Автор, который через семь лет напишет вполне серьезно апофеоз смерти, теперь дает полусерьезный, полуиронический апофеоз скуки. Должно заметить, что дар иронии и сатиры свойствен нашему поэту в очень слабой степени, и читатель готов видеть подлинное выражение его настроения в следующих стихах:

  

   Всепобеждающая скука,

   Ты стала общей госпожой!

   Плач совести, сомнений мука

   Давно покорены тобой.

   В тебе одной вся правда ныне;

   Ты - жизни цель и идеал (?)

   Объемлешь, как самум в пустыне,

   И топишь, как девятый вал!

   .............................

   Священным трепетом объята

   Моя душа перед тобой

   Я верный раб отныне твой.

  

   Описавши царство скуки в столичной гостиной, поэт переносится мечтою в деревню, к мужикам. Но и там опять скука, хотя "иная":

  

   Я слышал вьюги завыванье

   Вокруг пустынных деревень,

   Я видел томное мерцанье

   Лучин сквозь ночи зимней тень;

   Холмы и горы снеговые,

   Мороз, метель и мрак кругом,

   Да лица хмурые, худые

   В убогих хатах пред огнем...

   Вот с тяжкою борясь дремотой,

   Согнулась баба над работой.

   Веретено ее жужжит,

   Тоску-печаль наводит злую.

   Мужик угрюмо чинит сбрую,

   В качалке детище кричит.

   Ползут часы труда и скуки

   В молчанье мертвом, в дымной мгле,

   Но вот и ужин на столе

   Явился; трудовые руки

   Взялись за ложки... хлеб, вода,

   ..............................

   Квас кислый - ужин хоть куда...

   И вновь безмолвье, треск лучины,

   Докучный шум веретена,

   Покой беспомощной кручины,

   Стенанье ветра у окна,

   Мороз и вьюга над полями,

   Луна средь дымных облаков,

   И на дворах за воротами

   Унылый лай голодных псов...

  

   Я полагаю, что жизнь крестьян вообще достаточно бедственна сама по себе и что нет никакой надобности еще наводить на нее мрачную краску субъективного характера. Почему шум веретена вызывает непременно злую тоску? Почему мужики и бабы неуклонно пребывают в мертвом молчании? Относительно баб это вполне неправдоподобно, да и мужики, если не ошибаюсь, весьма часто нарушают безмолвие более или менее крепкими словами, свидетельствующими о некоторой бодрости духа. Лица у них также бывают всякие, а не одни только хмурые и угрюмые. Я думаю даже, что и собаки деревенские не всегда бывают голодны и лают не всегда уныло, а иногда, напротив, с остервенением. Конец отрывка с полною ясностью показывает, что причина такого преувеличенно-мрачного взгляда находится не в природе вещей, а в болезненно-желчном настроении автора. Когда светская хозяйка просит его написать ей в альбом что-нибудь смешное, он вдруг приходит в совершенно несогласное с обстоятельствами дела ожесточение:

  

   И злобой тайной вдохновенный,

   Альбом я в руки смело взял

   И в нем красавице надменной

   Желанья сердца написал:

   "Скучай - ты создана для скуки;

   Тебе иного дела нет.

   Ломай и голову и руки (?)

   Тебе на все один ответ.

   .............................

   Скучай! - С рожденья до могилы

   Судьбою путь начертан твой:

   По капле ты истратишь силы,

   Потом умрешь... И бог с тобой!"

  

   За что же это, однако? Чем виновата эта бедная дама, если, как видно из всего предыдущего, поэт ни в ком и ни в чем, ни вне себя, ни в себе самом, не находит ничего, кроме скуки?

   Насколько эта идея скуки не случайна, а укоренилась в настроении и сознании автора, видно из того, что с нее же начинается и следующая пьеса "Старики"¹⁴, написанная, однако, через два года после предыдущей.

  

   Был долгий мир; мол было скучно;

   Дремали мы в тоске немой,

   Сквозь сон внимая равнодушно

   Европы шум для нас чужой.

  

   Быть может, если бы этот шум Европы,- поднимаемый ведь не из-за одних низших страстей и интересов, но также и из-за высших принципов и идей,- не был для нас таким чужим, то и скучать нам было бы некогда; как бы то ни было, нашлось другое средство против скуки - война. Такое лекарство, однако, кажется нашему поэту хуже самой болезни, и на этот раз он, конечно, прав:

  

   Но бранный призрак дик и страшен;

   Вокруг него проклятья, стон.

   Как хищник, кровью мерзких брашен

   Упитан и обрызган он.

  

   Автор хочет показать ужас войны, представляя его отражение в маленьком уголку мирной жизни. Сюжет рассказа - трагический конец современных Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны¹⁵: он, отставной военный, воспламеняется бранным пылом, идет на турка и погибает в сражении; она не переносит этого горя и умирает под шум народных ликований по случаю взятия Плевны¹⁶.

  

   Был вечер. Плошек красный свет

   Сквозь дым пылал перед домами;

   Народ по улицам толпами

   Бродил всю ночь, и до утра

   Гремели песни и "ура"!

   Ура, ура! - и вдруг в полночи

   Старуху пробудил тот крик;

   Прислушалась, открыла очи...

   "Анисья", прошептал язык,

   "Что там такое?" - "Плевну взяли",

   Анисья сонная в ответ

   Пробормотала. Странный свет

   Мерцал пред окнами; звучали

   Лихие песни, смех - и вот

   Воскресло в голове сознанье...

   Убит! раздалося стенанье;

   Ура! в ответ кричал народ.

  

   Кроме этого прекрасного заключения, весь рассказ, при симпатичном замысле, довольно слаб в художественном отношении.

   Если в современной жизни поэт видит только или скуку, или ужас, то едва ли найдет он что-нибудь хорошее в истории. Гр. Кутузов нашел в ней для своего творчества только один сюжет - смерть Святополка Окаянного. Это интересная попытка представить в художественной форме психологию преступника, показать, как совершенное злодеяние объективируется, становится внешнею силою, которая толкает к новым преступлениям. Тем не менее мне кажется непозволительным приписывать историческому лицу, хотя бы даже окаянному, такие преступления, каких он не совершал, особенно же если их и вовсе невозможно было совершить. Гр. Кутузов в своей драматической сцене заставляет Святополка убивать схимонаха Варфоломея, причем выводится также старец Иринарх, строитель скита пустынножителей. Все это принадлежит, очевидно, к монашеству греко-восточному. Между тем действие происходит в 1019 г. в пограничной местности между Польшей и Богемией, т. е. в Силезии или в Моравии, а в этих странах восточное монашество, если бы и успело появиться со всеми своими особенностями в краткое время епископства св. Мефодия (в IX-м веке), то во всяком случае к началу XI века давным-давно исчезло¹⁷.

   Это, конечно, мелочь. Любопытно не то, что автор произвольно и неудачно усугубил окаянство своего героя, а то, что он во всей истории заинтересовался только одним этим окаянным. Такой выбор мрачного злодея в качестве единственного исторического сюжета кажется мне не случайным: он находится в связи - вероятно, невольной и несознанной - с господствующим миросозерцанием нашего поэта и с его взглядом на историю. Признавая жизнь бессмыслицей, он в историческом движении человечества видит не только "чужой шум", "лести звук пустой" и "праздных слов игру", но даже какое-то злодеяние. Основной мотив исторического прогресса есть покорение дикой природы человеческим духом. Но именно это кажется поэту чем-то греховным, заслуживающим кары и получающим ее. Такая идея, согласная с общим пессимизмом гр. Кутузова, вдохновила его поэтическую сказку "Лес", содержание которой он нашел в прозе А. Додэ, но взял по праву как свое и претворил в прекрасные стихи¹⁸.

  

   Есть берег чудесный - морская волна,

   К нему подбегая, смолкает;

   Там силы дремучей и тени полна,

   Кругом вековая царит тишина,

   Там лес-богатырь почивает.

   Он дремлет, и грезит, и шепчет сквозь сон.

   Волшебен и странен тот шепот,

   Как темная молвь стародавних времен,

   Как дального веча торжественный звон,

   Как моря безбрежного ропот.

  

   В это дремучее царство дикой природы пришли люди, после упорной борьбы с лесом одолели его, выжгли себе место и построили город.

  

   То было уж поздней осенней порой,

   И лес их оставил в покое.

   Гордилися люди победой такой

   И славили мудрость свою... но весной

   Вновь горе постигло их злое.

  

   Лес ожил, набрался дикой силы и задавил человеческую культуру.

  

   И скоро не стало дворцов, площадей,

   Проездов и улиц широких.

   Все скрылось во мраке мохнатых ветвей,

   Лишь крики, проклятья и стоны людей

   Носилися в дебрях глубоких!

   Все реже и глуше звучали они,

   Деревья сплетались все гуще;

   В вершинах, как в добрые старые дни,

   Пернатые хором запели в тени,

   А лес разрастался все пуще!

   Свершилось! - В живых ни единой души

   На месте борьбы не осталось,

   И вновь все заснуло средь мертвой тиши;

   Людей появленье в чудесной глуши

   Как сон мимолетный промчалось!

   И ныне, как прежде, морская волна

   Близ тех берегов умолкает,

   Где, силы дремучей и тени полна,

   Кругом вековая царит тишина,

   Где лес-богатырь почивает.

  

   Сочувствие поэта диким силам природы, беспощадно истребляющим не только дела человеческие, но и самих людей,- довольно характерно. Пускай это сказка; но ведь было действительно время, когда не только тот неведомый берег, но и весь земной шар был покрыт сплошными дремучими лесами. Для появления и развития человеческой жизни необходимо было восстание и борьба против этого дикого царства, т. е. преступление de lese - nature {Оскорбление природы (фр.).- Ред.} - с точки зрения нашего поэта, который, чтоб быть последовательным, должен желать и этому всемирно-историческому преступлению такой же кары и такого же конца, какие описаны в его сказке.

  

  

   Склонный субъективно к отрицательному буддийскому взгляду на мир и жизнь, поэт, естественно, и в предметах своего творчества находит и представляет только подтверждение этого взгляда. Все существующее действует на него особенно своею отрицательною стороною. Жизнь есть бессмысленная тоска, от которой чуждая нам Европа находит развлечение в ненужном шуме так называемых вопросов, а более близкая Азия - в гашише; в самой России царит ничем неодолимая, лишь мгновенно прерываемая ужасами войны скука - скука сытая в столичном обществе, скука голодная - у деревенского люда; такова современность; - поэт с отвращением отводит от нее взор, устремляет его в глубь времен и усматривает там... Святополка Окаянного. Положение поистине безвыходное, напоминающее старинную прибаутку: в воде черти, в земле черви, во бору сучки, на Москве крючки.

   Как хорошо, что художественное творчество, даже у поэтов не чуждых размышления, как гр. Кутузов, не определяется, однако, всецело общим складом их мысли или их основным настроением,- как хорошо, что поэты непоследовательны. Если бы гр. Кутузов был всегда и во всем верен своему буддийскому взгляду, то его стихи служили бы только к наглядному доведению до абсурда известного ложного жизнепонимания. К счастию, он, по крайней мере в молодые годы, писал нередко в силу непосредственного вдохновения элементарными жизненными мотивами и впечатлениями, откуда вышло много прекрасных лирических и описательных мест в его поэме и несколько отдельных стихотворений несомненного достоинства.

   Основные мотивы чистой лирики - любовь и природа. В этой области современному русскому поэту приходится соперничать с Тютчевым и Фетом. Но не останавливаясь на таких предрешающих сравнениях, мы можем отметить у гр. Кутузова несколько очень милых стихотворений, более или менее оригинально варьирующих две вековечные лирические темы¹⁹. Вот, например:

  

   Прошумели весенние воды,

   Загремели веселые грозы,

   В одеяньях воскресшей природы

   Расцвели гиацинты и розы.

   Пронеслись от далеких поморий

   Перелетные певчие птицы;

   В небесах светлоокие зори

   Во всю ночь не смыкают зеницы.

   Но и в бледной тиши их сияний

   Внятен жизни таинственный лепет,

   Внятны звуки незримых лобзаний

   И любви торжествующий трепет.

  

   Две заключительные строфы я пропускаю, что мог бы с успехом сделать и сам автор. Вообще в лирическом стихотворении если есть возможность остановиться на третьей строфе, то непременно нужно этим пользоваться, как это и сделал наш поэт, например, в стихотворении "Снилось мне утро лазурное, чистое". Я думаю, что и лучшее стихотворение гр. Кутузова в этом роде: "Не смолкай, говори" только выиграло бы, если бы из пяти строф оставить следующие три:

  

   Не смолкай, говори... В ласке речи твоей,

   В беззаветном веселье свиданья,

   Принесла мне с собою ты свежесть полей

   И цветов благовонных лобзанья.

   .................................

   Ни движенья, ни звука вокруг, ни души!

   Беспредметная даль пред очами,

   Мы с тобою вдвоем в полутьме и тиши,

   Под лазурью, луной и звездами.

   ...............................

   В беспредельном молчанье теней и лучей

   Шепчешь ты про любовь и участье...

   Не смолкай, говори... В ласке речи твоей

   Мне звучит беспредельное счастье.

   Поэзиею Фета навеяны следующие стихи, посвященные этому поэту:

   Словно говор листвы, словно лепет ручья,

   В душу веет прохладою песня твоя;

   Все внимал бы, как струйки дрожат и звучат,

   Все впивал бы листов и цветов аромат,

   Все молчал бы, поникнув, чтоб долго вокруг

   Только песни блуждал торжествующий звук,

   Чтоб на ласку его, на призыв и привет

   Только сердце б томилось и билось в ответ.

  

   При отрицательном взгляде гр. Кутузова на жизнь как на бессмыслицу и на исторический прогресс как на злодеяние, нельзя ожидать найти в его поэзии так называемых гражданских мотивов. По счастливой непоследовательности, в его сборник попало, однако, одно прекрасное стихотворение, посвященное свободе слова:

  

   Для битвы честной и суровой

   С неправдой, злобою и тьмой

   Мне бог дал мысль, мне бог дал слово,

   Свой мощный стяг, свой меч святой.

   Я их принял из божьей длани,

   Как жизни дар, как солнца свет

   И пусть в пылу на поле брани

   Нарушу я любви завет,

   Пусть, правый путь во тьме теряя,

   Я грех свершу, как блудный сын,

   Господен суд не упреждая,

   Да не коснется власть земная