Соловьев Владимир Сергеевич - Буддийское настроение в поэзии

   Того, в чем властен бог един!

   Да,- наложить на разум цепи

   И слово может умертвить

   Лишь тот, кто властен вихрю в степи

   И грому в небе запретить!

  

   Это стихотворение и по мысли, и по тону, и по фактуре весьма напоминает некоторые лирические пьесы гр. А. Толстого, а также одно место в его поэме "Иоанн Дамаскин", которое начинается стихами:

  

   Над вольной мыслью богу не угодны

   Насилие и гнет,

   Она - в душе рожденная свободно

   В оковах не умрет...²⁰

  

   Прямое ли это подражание или невольное совпадение, оно нисколько не уменьшает внутреннего достоинства этих стихов гр. Кутузова.

   Кажется, я указал в сборнике нашего поэта все, что ограничивает мое суждение об основном характере его поэзии, но должен признаться, что и в мелких лирических стихотворениях его гораздо больше таких, которые подтверждают это мое суждение, т. е. выражают то самое буддийское настроение, последнее слово которого сказано в поэме "Рассвет". Вот уже с самого начала:

  

   Тайный полет за мгновеньем мгновенья,

   Взор неподвижный на счастье далекое,

   Много сомнения, много терпения,

   Вот она, ночь моя, ночь одинокая!

  

   В стихотворении "Поэту", автор, перечисливши все, чем красна человеческая жизнь, заключает так:

  

   Но сон тот мчится прочь, сверкнув во тьме улыбкой,

   И я прощаюся с мгновенною ошибкой,

   Вновь одиночеством и холодом объят.

   Я знаю, не прервет бесстрастного раздумья

   Ни лепет в тишине бегущего ручья,

   Ни радостный порыв счастливого безумья,

   Ни поцелуй любви, ни песня соловья.

  

   Автор постоянно возвращается к этому мотиву безнадежного разочарования:

  

   ...любуясь красотой,

   По сторонам бесстрастно взор блуждает,

   И счастлив он окрестной пустотой,

   И ничего от тьмы не ожидает.

   Безлюдье, тишь, спокойствие и лень,

   Таинственный полет полночной птицы,

   Вдали сквозь туч безгромные зарницы,

   В природе и в душе ночная тень.

  

   Разочаровавшись в красоте внешней и внутренней, автор, естественно, теряет веру и в свое собственное поэтическое призвание:

  

   Отчего ж ты обманула, буря,

   Обернулась в серое ненастье,

   И стою я, голову понуря,

   О мелькнувшем поминая счастье.

   Что ты, ветер, плачешь и гуляешь,

   Словно пьяный в божье воскресенье,

   Не по мне ль поминки ты справляешь,

   Не мое ль хоронишь вдохновенье!

  

   При миросозерцании автора для вдохновения нет предмета:

  

   Зачем кипит в груди негодованье,

   Зачем глаза горючих слез полны,

   Когда уста на мертвое молчанье,

   Когда мечты на смерть обречены!

   Зачем в крови струится жизни сила,

   Когда вовек ей не стяжать побед,

   Зачем ладья, когда в ней нет ветрила,

   Зачем вопрос, когда ответа нет!..

  

   Во внешней природе гр. Кутузов вдохновляется главным образом теми сторонами, которые отвечают его общему мрачному настроению. В этой области он в особенности певец ночи, как в мире человеческом он воспевает смерть.

   Вот одно из многих ночных стихотворений гр. Кутузова:

  

   Глаз бессонных не смыкая,

   Я внимал, как сердце ныло,

   Как, всю ночь не умолкая,

   Вьюги стон звучал уныло,

   Как с тревогою участья

   Ночь в окно ко мне стучалась,

   Как душа с обманом счастья

   И боролась, и прощалась.

  

   Временная ночь привлекательна для нашего поэта, потому что она напоминает ему вечную ночь могилы:

  

   Гаснет дух, слабеют силы,

   Жизнь ненастья холодней,

   Уж не краше ль ночь могилы

   Этих мрака полных дней?

  

   Прямому культу смерти, кроме "Рассвета", посвящено и несколько лирических стихотворений, из которых приведу одно - "Встреча Нового года":

  

   Вином наполнены бокалы,

   Смолкают речи, полночь бьет,

   И вот как с пальмы лист увялый

   Отпал прожитый, старый год.

   На миг перед живым участьем

   Смирилась власть враждебной тьмы,

   И с новым годом, с новым счастьем

   Поздравили друг друга мы.

   Но мне какой-то голос странный

   Вдруг прошептал привет иной,

   Привет таинственный, нежданный,

   Неслыханный дотоле мной.

   И я взглянул:- в красе бесстрастной,

   Сверкая вечной белизной,

   Издалека, с улыбкой ясной,

   Мне Смерть кивала головой.

  

   Поклоняясь смерти, гр. Кутузов иногда по старой памяти христианских слов говорит о ней, как о переходе к иной, высшей форме бытия, но большею частью, верный своему общему буддийскому миросозерцанию, он видит в ней безусловный конец всякого бытия, сон без сновидений и без пробужденья:

  

   Надо мной раскинешь ты свой полог,

   Полог тот, как ночь, широк и чуден,

   Я усну, и будет сон мой долог.

   Будет долог, тих и непробуден.

  

   Придя к обоготворению смерти, почему же, однако, гр. Кутузов продолжает жить?

   Единственно только по малодушию,- отвечает он сам в стихотворении: "Свиданье со смертью", весьма напоминающем известную басню: "Крестьянин и смерть"²¹:

  

   Она ко мне пришла и постучалась в дверь,

   И я узнал тот стук, но с холодом испуга

   "О, знаю,- я сказал,- я звал тебя, как друга,

   И не страшусь тебя - приди, но не теперь".

   Смерть оказывается очень покладистой:

   ...и дверь приотворив,

   Она кивнула мне с упреком головою,

   И было много так печали и любви

   В слетевшем с уст ее участливом: "Живи!"

  

  

   Если не ошибаюсь, стихотворения гр. Кутузова, несмотря на заслуженную известность автора, не подвергались еще обстоятельной критике; а потому я считаю не лишним дополнить свой разбор несколькими замечаниями касательно формы и внешней технической стороны. Стих нашего поэта, вообще ясный и простой, свободный и изящный, лишен большею частью сжатой, сосредоточенной силы и широкого размаха. Это, конечно, недостаток едва ли устранимый, да в настоящую эпоху, пожалуй, приходится считать его достоинством. Во всяком случае самое слабое и расплывчатое стихотворение нашего автора имеет гораздо более общего с истинною поэзиею, нежели такое, например, размашистое произведение новейшего декадентства:

  

   Как ужасно воют черные собаки

   На дворе сегодня! Как ненастна ночь!

   ............................

   Как тревожна ночь и как ужасна мука!

   Но безмолвен я, лишь ропщет темнота

   И, окаменевши, не рождает звука,

   От рыданий грудь, от жалобы уста.

   Догорая, гаснут трепетные свечи...

   Ночь повита крепом, мысль как ночь темна..²²

   ........................

  

   Хотя, кроме последнего, совершенно справедливого заявления, все прочее здесь представляет лишь продукт смешения двух различных понятий: поэзии и чепухи, с заменой первого вторым,- однако такое стихотворение не есть ныне что-нибудь исключительное, а представляет целый род литературы, который все более и более становится господствующим у нас, как и во Франции. Гр. Кутузов совершенно уберегся от указанного смешения понятий, что составляет его несомненную заслугу. Но если лирическое одушевление, чтобы оставаться в пределах поэзии, никогда не должно переходить в бессвязный бред, то, с другой стороны, трезвость и ясность мысли никак не должна доходить у поэта до прозаизмов. В этот грех случается иногда впадать нашему автору. Так, напр., он сообщает нам (в стихотворении на открытие памятника Пушкину), что русский народ вспомнил,

  

   Что у него великий есть поэт,

   И захотел он вновь перед собою

   Его могучий образ воскресить,

   Почтить певца бессмертною хвалою,

   Его вознесть высоко над толпою

   И памятник ему соорудить.

  

   Последнее сведение было бы лишним даже в прозе, а в стихах и подавно. Тут же говорится, что

  

   Красы, добра и правды идеалы

   Блеснули вновь, как утра чистый свет.

  

   Такая полнота отвлеченных подлежащих допустима только в прозе. Чистейшею прозою начинается послание к А. Н. Майкову по случаю получения им пушкинской премии:

  

   Учитель дорогой! С сердечною отрадой

   Тебя приветствую.- Ко мне примчалась весть:

   "Два мира" почтены достойною наградой,

   И славный их певец принял хвалу и честь.

  

   Другого рода прозаичностью поражают следующие стихи, касающиеся русско-турецкой войны:

  

   И ночь тиха была, и месяц, беспристрастно

   На праведных и злых взирая с высоты,

   "Не полно ль убивать друг друга вам напрасно?"

   Шептал с улыбкою добра и красоты.

  

   Беспристрастие месяца к воюющим сторонам есть вообще антропоморфизм довольно прозаичный, а в настоящем случае и неуместный; ибо если уж дело пошло на олицетворения, то месяц, очевидно, должен быть пристрастным к туркам. Прозаичны и самые слова, которые поэт заставляет его "шептать", и особым комичным прозаизмом отличается последний стих вследствие нескладного и ничем не оправданного соединения таких широких отвлеченных понятий, как добро и красота, с таким тесным представлением, как улыбка, да еще на лице месяца. Лунная улыбка "добра и красоты" - здесь даже странным образом прозаическая сухость граничит с декадентскою нелепостью. Напрасно автор напечатал это стихотворение, которое есть лишь весьма неудачное подражание заключительным стихам лермонтовского "Валерика".

   Такой же прозаизм представляет следующая строфа в стихотворении "Последним заревом горит закат багряный":

  

   И ничего кругом на мысль ту не ответит,

   И будет одинок тот луч в окрестном сне,

   Звезда небесная, быть может, лишь заметит

   И прослезится в вышине.

  

   Конечно, поэт имеет неотъемлемое право заставлять плакать кого и что угодно,- однако под непременным условием показать нам эти слезы. Если он, например, назовет падучие звезды огненными слезами неба, то мы видим, о чем он говорит; но если он ограничится голословным утверждением мнимого факта, будто звезда или какая-нибудь другая вещь прослезилась, то мы, во-первых, ему не поверим, а во-вторых, удивимся, зачем ему понадобилась такая совсем не интересная и нисколько не поэтичная напраслина.

   Попадаются у нашего автора и технические промахи, вследствие которых стих в чтении производит впечатление прозы, как, например:

  

   Вы, светлых глаз безумные творцы,

   Откинувшие бранные одежды...

  

   Последний стих есть проза, точно так же как и последний из следующих трех:

  

   Замкнулися уста, погасли очи,

   Горевшие впотьмах духовной ночи,

   Как мысли путеводные огни.

  

   Далее:

  

   Его красе нетленной поклониться,

   Как свету возвратившейся весны

  

   подчеркнутый стих прозрачен и по бледности образа, и по самой структуре. Еще худший грех случился в "Рассвете", где автор забыл непреложный закон о цезуре при шестистопном ямбе, вследствие чего явился такой невозможный стих:

  

   Когда к потерянному чувству нет возврата...

  

   Едва ли кто станет спорить против того, что славянские формы: злато, вран и т. д., вместо: золото, ворон - должны быть изгнаны из современного стиха. Особенно неуместны они вблизи слов вульгарных, пример чего находим у гр. Кутузова. Сказавши, что смерть

  

   Приплясывает с радости, смеется

   И хищников сзывает на обед,

   он продолжает:

   И стаями отвсюду мчатся враны.

  

   Эти враны необходимы только затем, чтобы рифмовать с Балканы рифма хотя недурная, но и не настолько богатая, чтобы для нее стоило чем-нибудь жертвовать. Рифмы вообще составляют слабую сторону в стихах нашего поэта. Действительно богатых, неожиданных нет почти вовсе; избитых и слабых, вроде: любовь - кровь, ясен - прекрасен - очень много, а немало и совсем предосудительных. Иногда - никогда, кров - покров, пришла прошла, томной - темной - после таких рифм остается рифмовать: смелый не смелый, фунта - полфунта; сюда же принадлежит излюбленная гр. Кутузовым рифма счастья - участья; раз согрешить такою жалкою рифмою еще можно, но повторять ее многократно - не годится. Нельзя одобрить: смерть - твердь, мощь - дождь, язык - миг; сознал я - залился есть рифма мнимая, ибо слог ся произносится в действительности как са; наконец, ободрясь и тарантас почти так же мало похоже на рифму, как перекрестясь и Стасов.

   Я знаю, что нет у нас поэта безгрешного по части рифм, но если бы такой факт и составлял право, то во всяком случае гр. Кутузов злоупотребляет этим правом; я насчитал у него более трехсот пар неправильных рифм,- для двух маленьких томов это слишком много! И тем более это странно, что в своих критических отзывах о некоторых поэтах он ставит безупречность рифмы как неизбежное условие для достоинства стихотворения. Я не совсем разделяю такую строгость в смысле эстетическом, но зато с точки зрения этической не подлежит никакому сомнению, что писатель непременно должен исполнять сам те требования, которые он предъявляет своим собратьям: имже бо судом судите...

  

  

   Разобрав так подробно сочинения гр. Кутузова и приведя - наряду с несколькими плохими - так много истинно прекрасных стихов, я хотел, между прочим, показать и оправдать высокое мнение, которое я имею о поэтическом таланте этого писателя. Этим объясняется и резкость моей критики: кому много дано, с того много и взыщется. Обличение стихотворцев бездарных,- если кому есть охота этим заниматься,- имеет в виду только благо читателей, предохранение их от неприятного чтения. Такой филантропической цели не может быть при указании недостатков и промахов поэта столь талантливого, как гр. Кутузов. Но здесь зато критика может иметь отчасти в виду пользу самого критикуемого автора. Бездарного стихоплета исправит только могила, но талантливый поэт может до некоторой степени быть исправлен и критикою,- разумеется, если он свободен от мелкого самолюбия и тупого самодовольства. Почтенный автор "Рассвета", конечно, выше такой ограниченности. Как бы, впрочем, он ни отнесся к тем или другим моим замечаниям - одного он во всяком случае не может отвергнуть, так как оно не есть мое мнение или вывод, а прямое указание на факт его собственного опыта - разумею тот факт, что основное настроение, вдохновлявшее его поэзию, достигнув своего крайнего выражения в апофеозе смерти, тем самым исчерпало все свое содержание, перестало быть источником новых вдохновений, и муза его преждевременно, в самом цветущем возрасте захирела, и вот уже двенадцать лет напоминает о себе лишь редкими отзвуками былого. Поэт не может отрицать той очевидной истины, что в прежнем направлении, на почве настроения, породившего "Рассвет", ему больше сказать нечего. Если бы он тем не менее продолжал как ни в чем не бывало сочинять в изобилии искусственные стихи, лишенные искренности и вдохновения, то нам пришлось бы признать дело его безнадежным. Но к чести для себя и к утешению для нас, гр. Кутузов не насилует, вообще говоря, своего таланта и не кривит душою. Высказав с убеждением, что "прекрасен жизни бред", но что действительно хороша только смерть,- взгляд, после которого остается только умереть, а отнюдь не писать стихи, наш поэт хотя, слава богу, не решается на первое, однако воздерживается и от второго. Так как ему нечего больше сказать, то он молчит. Такое положение достойно, симпатично и позволяет надеяться, что для поэта есть еще будущее, что творческий дар его еще может возродиться. Из собственного многолетнего опыта поэт должен сделать вывод, что его прежнее настроение, будучи бесплодным, не может быть истинным. А отсюда для него должна явиться нравственная необходимость перейти от отрицательного языческого взгляда к положительному, христианскому - принять мыслию, чувством и делом ту истину, которую на словах ему уже случалось изредка исповедовать. Для искренней перемены в этом смысле есть, конечно, огромное препятствие, поскольку господствующее настроение писателя связано с самою его натурой. Однако человек вообще, а человек духовно одаренный тем более не есть только продукт натуры, но также разум, определяющийся силою истины. К тому же эта истина не исключает никакого естественного настроения, а лишь вводит каждое в его законные пределы. В частности, пессимизм, как я раньше сказал, имеет, при правильном применении, свою относительную истину; лишь бы только он не претендовал быть последним, решающим словом, лишь бы только он не переходил в культ смерти и в проповедь бездушия.

   Я не хочу допустить, чтобы внушения эгоистического безучастия и мертвой косности действительно заглушили в душе нашего поэта голос лучшего сознания, говорящий о солидарности всех и о том, что жизнь имеет положительный смысл в свободном движении к совершенной правде, с верою в ее окончательное торжество. Наш поэт не решится противоречить этому лучшему сознанию на словах,- отчего же он не проникнется им на деле? Я не теряю надежды, что последние двенадцать лет были для него пустыми и бесплодными лишь в смысле видимых обнаружений творчества, но что они не прошли напрасно для его внутренней душевной работы и что он перейдет, наконец, от религии смерти к религии воскресения; это было бы началом воскресения и для его поэтической деятельности.

  

  

   Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1894, No 5, с. 329-346; No 6, с. 687-708.

   Статья как бы начинает цикл литературно-критических работ о русских поэтах, над которым Вл. Соловьев работал до конца жизни. Творчество графа А. А. Голенищева-Кутузова было интересно для критика возможностью проследить те изменения, что, при внешнем следовании пушкинской традиции, происходили в русской поэзии конца XIX в. и, как полагал Соловьев, означали отход от основных принципов христианской морали. Соловьев хорошо знал Голенищева-Кутузова, но их отношения не отличались ровностью. В июле 1893 г. он сообщал брату Михаилу: "Я возобновил дружеские отношения с Кутузовым, которые были прерваны четыре года тому назад" (Письма, 4, 127). Мировоззрение Голенищева-Кутузова, эпигона дворянской усадебной культуры, едва ли имело ту цельность, которую находил в нем Соловьев. Главный мотив его поэзии - тоска по идеализированному дворянскому прошлому. Достаточно распространенные в русской культуре пореформенного времени, эти настроения никак не могут быть отнесены к нехристианским. Как поэта Соловьев ставил Голенищева-Кутузова достаточно высоко и не без доли иронии признавал его превосходство над собою: "...мне приходит в голову: философично ли я поступаю, предлагая публике свои стихотворные бусы, когда существуют у нас: алмазы Пушкина, жемчуг Тютчева... бирюза Голенищева-Кутузова" (Письма, 1, 226). Следует отметить, что литературно-эстетические требования, предъявляемые критиком к поэзии Голенищева-Кутузова, превышали творческие возможности поэта, второстепенного и не пользовавшегося известностью у читающей публики. Последнее обстоятельство отчасти объясняет пространные выписки, которые делал Соловьев.

  

   ¹ Употребляя слово "буддизм" и придавая ему несколько сниженно-ироническое звучание, Соловьев имеет в виду лишь один из аспектов буддийского мировоззрения: стремление к смерти как к торжеству над жизнью. Для Соловьева "буддийское настроение" противоположно христианскому началу.

   ² Соловьев рецензирует и цитирует издание 1894 г. Предыдущие издания: Стихотворения графа А. А. Голенищева-Кутузова. СПб., 1884. 256 с.: Стихотворения графа А. А. Голенищева-Кутузова. 1880-1890. 76 с. Б. м. и г. (Отд. отт. из журнала "Русский вестник", 1891, No 4).

   ³ Из стихотворения А. С. Пушкина "Перед гробницею святой..." (1831), посвященного памяти полководца М. И. Кутузова (правильнее Голенищева-Кутузова). У Пушкина:

   .

   ..сей остальной из стаи славной

   Екатерининских орлов.

  

   Соловьев обыгрывает принадлежность поэта к знаменитому роду.

   ⁴ А. С. Пушкин, Евгений Онегин, гл. вторая, строфа I.

   ⁵ Шакъямуни - одно из имен основателя буддизма, индийского царевича Гаутамы, который в поисках истины стал Буддой - Просветленным.

   ⁶ Здесь и далее Соловьев цитирует поэму А. А. Голенищева-Кутузова "Старые речи" (1879).

   ⁷ А. С. Пушкин, Евгений Онегин, глава восьмая, строфа XLVII. Неточная цитата.

   ⁸ А. А. Голенищев-Кутузов, Сказка ночи (1880).

   ⁹ Здесь и далее Соловьев цитирует поэму "Дед простил" (1881).

   ¹⁰ Поэма "Рассвет", разбираемая ниже, была написана в 1882 г.

   ¹¹ Моисей - библейский пророк и законодатель, составитель "Пятикнижия". Десять заповедей (Десятословие) Моисея, сказанные им израильскому народу у горы Синай (Исх. 20, 1-17), легли в основу христианской нравственности.

   ¹² Авторская датировка поэмы "В тумане" - 1883 г.

   ¹³ Стихотворение "Гашиш" написано в 1875 г.

   ¹⁴ Небольшая поэма "Старики" была написана в конце 1877 г.

   ¹⁵ Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна - герои повести Н. В. Гоголя "Старосветские помещики" (1835).

   ¹⁶ Турецкая крепость Плевна была взята русскими войсками 28 ноября (10 декабря) 1877 г.

   ¹⁷ Баллада "Смерть Святополка" написана в 1878 г. Ее герой, князь киевский и туровский Святополк Окаянный (ок. 980-1019), совершил, согласно летописному преданию, страшные злодеяния (убийство братьев, измена, клятвопреступления). Сомнения Соловьева неосновательны: в начале XI в. в Моравии вполне мог действовать монах греко-восточной (православной) церкви.

   ¹⁸ Сказка "Лес" является поэтическим переложением одноименной новеллы А. Доде.

   ¹⁹ Стихотворения "Прошумели весенние воды...", "Снилось мне утро лазурное, чистое...", "Не смолкай, говори...", "Для битвы честной и суровой..." и др., цитируемые далее Соловьевым, в Собрании сочинений Голенищева-Кутузова не датируются.

   ²⁰ А. К. Толстой, "Иоанн Дамаскин" (1858). Здесь, как и во многих других случаях, Вл. Соловьев пренебрегает авторской пунктуацией. В дальнейшем подобные моменты специально не оговариваются.

   ²¹ Басня И. А. Крылова "Крестьянин и смерть" (1808).

   ²² Из стихотворения К. М. Фофанова "В тяжелую ночь".