Станюкович Константин Михайлович - Берег и море

   И Нельмин, как говорили сообразительные моряки, "не зевал на брасах". Товарищи его, не смевшие и думать о цивических чувствах, тянули служебную лямку, еще выплавывая ценз на контр-адмиральский чин, а Нельмин уже был вице-адмиралом и вовремя смекнул, что в те времена "морские волки" на берегу далеко не имеют привлекательности.

   И Нельмин уже не кричал о "безобразиях", но зато писал, едва справляясь с изложением своих мыслей, записку об истинных задачах флота и лучших типов судов, стал вдруг считать себя очень знающим техником и умным государственным человеком. Словно бы в пику Берендееву, Нельмин стал доступен, изысканно вежлив с подчиненными, при случае говорил о русской исконной политике, русском железе, русских заводах, строящих русские крейсера, стал одевать фуражку на лоб, как старый холостяк, обедал часто у Донона с шампанским, бывал на технических заседаниях и с ловкостью и наглым бесстыдством "сухопутного волка" интриговал, где возможно, против старого адмирала.

   Многие моряки, знавшие Нельмина раньше, когда он "геройствовал" и "разносил" даже титулованных мичманов, сынков влиятельных отцов, удивлялись перемене прежнего независимого ругателя.

   Только более наблюдательные люди и прежний министр, которого особенно бранил Нельмин, хорошо знавшие искренность его благородного негодования и цивических чувств, посмеивались и говорили, что Нельмин хоть и не отличается большим умом, но всегда был большой шельмой и отличным капитаном.

   И все думали, что Нельмин скоро посадит на мель старика, и не ждали ничего хорошего от будущего начальника.

  

  

  

   Берендеев одобрил доклад своего любимца и спросил:

   - Артемьева назначили старшим офицером на "Воина"?

   - Точно так, ваше высокопревосходительство. Он имеет все права на плавание. Сегодня утром я объявил ему о назначении и предложил, согласно вашему приказанию, уехать через трое суток.

   - И что же? Отлынивал?

   - Да. Очень просил не посылать в Тихий океан.

   - Разнесли его, конечно, Иван Сергеич?

   С особенной аффектацией служебной почтительности, скрывавшей и зависть и снисходительное презрение честолюбивого интригана к старому отсталому адмиралу, Нельмин ответил:

   - Я выслушал мотивы его просьбы, нашел их неосновательными и объявил ему, что не могу доложить об его просьбе вашему высокопревосходительству... Вы изволили его назначить... И, разумеется, не измените своего приказания без особо уважительных причин.

   - Конечно, конечно! - поддакнул Берендеев. - И какие мог он привести причины?

   - Разумеется, будто бы важные семейные обстоятельства! - И с циничной улыбкой Нельмин прибавил: - Я, ваше высокопревосходительство, догадываюсь, какие это важные семейные обстоятельства, из-за которых этому красивому молодчине не хочется уезжать из Петербурга... Да еще на Восток... Любоваться китаянками и японками или таким "бабцем", как начальница эскадры Тихого океана, при которой адмирал - вроде вестового.

   Старый адмирал поморщился.

   У него сохранились еще некоторые правила, едва ли знакомые многим чиновным людям того времени, более приспособленным к жизни на берегу и обладающим большими административными талантами, чем Берендеев, пробывший полжизни в море. Он брезгливо останавливал разговоры, имеющие характер сплетни, наговора или злоязычия, про сослуживцев, и особенно гневался, если кто-нибудь из желающих прислужиться адмиралу начинал передавать ему то, что о нем говорят, или кто его бранит. Тогда старик резко обрывал и негодующе кричал:

   - Мне не нужны сыщики. Я адмирал русского флота, а не начальник сыскного отделения!

   На этот раз, благодаря визиту Артемьевой и ее странной, непонятной просьбе об отправке мужа, Берендеев сконфуженно спросил:

   - О чем же вы догадываетесь, Иван Сергеич?

   - Вы ведь не любите, ваше высокопревосходительство, все то, что изволите называть неслужебными разговорами...

   - Все-таки... говорите, Иван Сергеич.

   "Небось, и "старый дятел" разрешил себе любопытство!" - насмешливо подумал Нельмин. И, довольный, что может рассказать нечто пикантное в его вкусе, Нельмин весело улыбнулся и, выдержав паузу, спросил:

   - Изволили видеть Каурову, ваше высокопревосходительство?

   Старик утвердительно кивнул головой. Эта несимпатичная ему дама бывала у его жены.

   - Недаром ее прозвали "великолепной Варварой"... Невредная барынька... "Юнонистая", обворожительная и знает, чем довести до ошаления и старого и малого. Ну, и с темпераментом, и без предрассудков. Мужу еще два года плавать на Востоке... Не оставаться же "великолепной Варваре" безутешной вдовой... Артемьев и втюрился... Каурова и обрадовалась отбить такого красавца от жены... Та - очень пикантная брюнетка... Но строга... Своего благоверного только и признает... Он и взбунтовался... "Великолепная Варвара" и сама влюбилась... По крайней мере и прежнего своего обожателя второй молодости не удержала для контенанса и подарков... Уволила по третьему пункту...

   Старый адмирал понял странную просьбу Артемьевой и только удивился, как Артемьев мог променять свою жену на Каурову.

   Но зато как противен был Берендееву этот игриво-циничный тон своего любимца.

   И, прерывая Нельмина, он с упреком проговорил:

   - Пакостно вы думаете о женщинах, Иван Сергеич.

   "Я не такая фефела, как ты, "старый дятел", влюбленный в свою продувную адмиральшу!" - мысленно промолвил Нельмин.

   И, словно бы извиняясь за свои взгляды на женщин, сказал:

   - Старому холостяку это простительно, ваше высокопревосходительство.

   - Все-таки... Женщина... Мало ли врут на женщин... Пожалеть надо чужую репутацию...

   - Могу уверить, ваше высокопревосходительство, что репутация "великолепной Варвары" прочно установлена. Я хорошо это знаю... - подчеркнул Нельмин, значительно усмехнувшись, словно бы намекая, что был близок с Кауровой.

   С этими словами он поднялся с кресла и почтительно-официальным тоном спросил:

   - Не будет никаких приказаний, ваше высокопревосходительство?

   Старик задумался, словно бы припоминая что-то, что нужно сказать, озабоченно нахмурил брови и забарабанил по столу сморщенными, костлявыми пальцами. И длинный нос его точно нюхал воздух.

   - Кажется, ничего! - нерешительно протянул Берендеев, взглядывая на часы.

   Он вспомнил, что у него одно очень неприятное решение и что его ждут другие доклады, хотел было отпустить Нельмина, как вдруг спохватился и, довольный, что вспомнил, расправил брови, перестал барабанить и торопливо сказал:

   - Ведь в пять часов встреча персидского шаха?

   - Точно так, ваше высокопревосходительство. На Варшавском вокзале.

   - Так, пожалуйста, поезжайте встретить вместо меня шаха, Иван Сергеич... Вы помоложе... А старику одевать мундир и тащиться на вокзал и утомительно, и жаль тратить время... И то заболтался с вами о пустяках.

   - Слушаю-с, ваше высокопревосходительство!

   Видимо довольный приказанием, - Нельмин еще не имел брильянтовой звезды "Льва и Солнца" и рад был случаю показаться в блестящем обществе придворных сановников, - он почтительно пожал протянутую руку старика и молодцевато, высоко подняв голову, вышел из кабинета.

  

  

  

   Берендеев, по обыкновению, сидел в министерстве до шести часов. По утрам и по вечерам он работал дома. Все только удивлялись неутомимости и выносливости семидесятилетнего старика.

   С обычной добросовестностью принимал он доклады начальников управлений, рассматривал чертежи техников, выслушивая их объяснения и стараясь уяснить себе, и нередко должен был решать вопросы, которых не понимал вполне и решения которых подсказывались докладчиками. Он читал донесения, записки и просьбы, подписывал, разрешал, отказывал, - одним словом, делал все то разнообразное и многочисленное дело, за которое считал себя ответственным не только перед высшей властью, но и перед своей совестью, и которое старался делать на основании закона и ради пользы любимого им флота.

   Берендеев вникал во все - и в важное и крупное, и неважное и мелкое, все хотел понять, всегда старался сэкономить казенную копейку, писал циркуляры о правильности расходов топлива и материалов. Сам безукоризненно честный, он обещал строго преследовать злоупотребления и очень брезгливо относился к посяганиям на казну под разными, казалось, благовидными предлогами.

   Весь отданный работе и заботам, расплываясь в мелочах и желавший все делать сам, он упускал из вида или не имел общего плана, и в его деятельности, полной неутомимой энергии, не чувствовалось объединяющей мысли. Он точно делал Сизифову работу и не представлял себе ее значения.

   Когда он был командиром судов и начальником эскадры, он знал, что ему нужно было делать и для чего он делал. Не сомневался в своем умении управлять кораблем и эскадрой и переносить шторм или вести ее в бой, уверенный в матросах и офицерах.

   И в море он был и спокоен, и в отличном расположении духа, и не знал ни сомнений в себе, ни раздражительной грубости и подозрительности к подчиненным.

   Берендеев любил власть и давал ее чувствовать в море не столько по праву положения, сколько по праву знания, находчивости и неустрашимости. Но он не знал той влюбленности в свою власть и в то же время той неуверенности в ее нравственной силе, которые явились на берегу в лихом моряке, сделавшемся государственным человеком.

   И в редкие минуты, когда Берендеев отрывался от работы, которою он сам себя добросовестно изводил, он испытывал сомнения в плодотворности и даже нужности всего того, что делает, и в такие минуты думал, что вся его работа, которой нет конца, все его старания и усердие, все его циркуляры, выговоры и "разносы" не достигают цели. И старику кажется, что он один в поле не воин, и что положение не по его силам.

   Тогда он и сам, казалось, не был вполне уверен в необходимости именно тех многомиллионных броненосцев, которые он разрешает строить по примеру других стран и которые подвергаются по временам критике в печати.

   Но какой нужен России флот, какие типы судов лучшие? Берендееву некогда было думать об этом, да он и не мог бы предложить что-нибудь другое, неуверенный в пользе того, чего сам не знает.

   Он видел, что талантливых командиров нет. Более способные думали о собственном благополучии. Служба для них была не целью, а средством для карьеры и добывания возможно большего содержания. Фокусники, как называл Берендеев тех, которые старались выдвинуться чем-нибудь не ради дела, а только для того, чтобы о них кричали, возбуждали в старике презрение, и проект ледокола для плавания к Северному полюсу, представленный ему, казался старику нелепостью и "фокусом" для моряков.

   Берендеев часто посещал суда, делал смотры, ходил на несколько дней в плавания и находил, что, благодаря системе ценза, хороших капитанов мало, и способные офицеры бегут из флота. Он со стыдом узнавал, что броненосец потонул среди белого дня оттого, что наскочил на камень. И где же? В Финском заливе, где, казалось, многолетние промеры должны были найти камень и оградить его! Каждое лето он получал телеграммы или рапорты о том, что суда притыкались к не нанесенным на карты камням или просто "напарывались" по беспечности или нераспорядительности самих же моряков. С ужасом узнавал старик о злоупотреблениях командиров и ревизоров в дальних плаваниях и о систематических кражах в каком-нибудь порте...

   И Берендеев отдавал виновных под суд, писал более убедительные циркуляры, призывая к чувству долга, снова работал, не покладая рук, и снова сомневался в своей способности управлять флотом, когда на его честную седую голову опять падало известие о каком-нибудь громком злоупотреблении или о какой-нибудь халатности, воистину преступной.

   И были минуты, когда он считал обязанностью уйти от власти.

   С доблестью прямодушного человека он докладывал правду, считал во всем виноватым себя и свою неспособность и взволнованно просил заменить его более способным и достойным человеком...

   - А кем?

   Честного старика успокаивали, просили продолжать свою неусыпную, безукоризненную деятельность, и он оставался, еще более работал, во все вникал, все выслушивал, решал, подписывал, ворчал, пылил и грубо разносил с распущенностью избалованного подобострастием деспота, раздражался и бешено негодовал, как честный человек, чувствующий по временам себя как в лесу и сознающий свое бессилие.

   В седьмом часу, совсем уставший, Берендеев вернулся домой, и тотчас же подали обедать.

   Он был в духе сегодня. После супа он с боязливой неясностью пошутил с "Милочкой", как звал старик свою жену, Людмилу Ивановну, величественную, с необыкновенно крупными формами даму, еще моложавую для своих сорока лет, с красивым, хорошо подкрашенным лицом и волоокими подведенными глазами.

   Сказал несколько слов и племяннице жены, очень молодой вертлявой девушке, невесте гвардейского офицера, уже собиравшегося выйти в отставку и просить у будущего дяди приличного места. По крайней мере "тетушка" обещала устроить. Недаром же старик любил и побаивался своей супруги - и главное - ее истерик.

   После обеда Берендеев, по обыкновению, поцеловал крупную, надушенную руку, унизанную кольцами, и пошел "вздремнуть", как адмиральша вошла за мужем в кабинет и сказала:

   - Коля брат был утром. Он, бедняга, обижен... Уж ты устрой его... Я обещала...

   - Что обещала, Милочка?

   - Что ты назначишь его старшим офицером на "Воина". Он имеет все права, а между тем Нельмин не назначает его... Это ведь свинство...

   - Старший офицер уже сегодня назначен. А насчет прав твоего брата велю доложить...

   - Так можно отменить, Вася, - с вкрадчивой нежностью сказала адмиральша.

   - Не могу, Милочка.

   - Но я прошу...

   - Право, нельзя.

   - Для меня? - удивленно спросила Людмила Ивановна.

   - И для тебя... Артемьев назначен на законном основании.

   - Скажите, пожалуйста... Верно, Нельмин на тебя повлиял... И ты слушаешь... Отмени распоряжение... Слышишь?

   - Не путайся не в свои дела, Милочка...

   - Так ты так-то ценишь меня?.. Так любишь?

   И адмиральша выбежала.

   Через минуту Никита доложил, что у барыни "истерик".

   Адмирал, однако, сегодня послал камердинера к черту и лег спать.

   Когда через час Берендеев встал, Никита, подавая своему барину стакан чая с лимоном, весело доложил, что "истерик" благополучно прошел, и у барыни гости.

   И обрадованный старик прошел в кабинет и сел к письменному столу.

  

  

  

   В погожее декабрьское утро пароход Добровольного флота входил в Нагасаки.

   Среди нескольких английских, французских и японских военных судов были и два русских: внушительный и неуклюжий, весь черный гигант-броненосец "Олег", под контр-адмиральским флагом на голой мачте с боевым марсом, и рядом весь белый трехмачтовый красавец-крейсер "Воин", с высоким рангоутом и с двумя слегка наклоненными трубами.

   Пароход отдал якорь.

   Артемьев простился с капитаном, офицерами и пассажирами-спутниками из Одессы и отправился на "Воина".

   Хотя моряк и считался способным офицером, но он посматривал на изящный и блестящий крейсер без профессионального удовольствия.

   Напротив.

   Невеселый, он думал о двух годах вдали от "великолепной Варвары", да еще стоянок на японских и китайских рейдах или во Владивостоке - далеко не интересном главном порте нашей окраины.

   Артемьев бывал уже здесь.

   Еще холостым лейтенантом служил он на броненосце и не забыл, как пошло, глупо и бесцельно проводил он время, стараясь избыть скуку рейдовой службы.

   Ему казалось, что морская профессия не имела того смысла и той прелести, о которых говорили моряки другого поколения, плававшие в шестидесятых годах.

   Эти дальние плавания, эта полная опасностей служба закаливали характер и воспитывали тот морской дух, который не имел ничего общего с его безразличным отбыванием служебных обязанностей.

   Тогда и на флот повеяло свежим воздухом шестидесятых годов. Моряки словно бы прозрели, что матросы - люди. И многие стыдились того, что еще недавно казалось таким простым, обыкновенным и необходимым: и жестокости, и бессмысленно строгой муштры, и своего невежества обо всем, кроме своего ремесла.

   Тогда находились редкие адмиралы и капитаны, которые умели делать службу осмысленною, а не каторгой или тоской, и в то же время заставлять своим влиянием молодых офицеров видеть в чужих странах не одни только рестораны и туземных кокоток.

   И где только не пришлось побывать морякам в прежних дальних плаваниях!

   И поездки в Лондон и Париж из портов, куда заходили суда, и южная загадочная Индия, и Калифорния с ее сказочно выросшим "Фриски", и быстро сделавшаяся из страны каторжников свободная и богатая Австралия, и роскошь островов Зондского архипелага и Тихого океана - все это было действительно поучительным отдыхом после длинных иногда и бурных нередко океанских переходов.

   Зато они хорошо знакомили русских моряков со штормами и ураганами и поднимали в них чувство хладнокровия, неустрашимости и долга в этой борьбе человека с рассвирепевшим стариком-океаном, грозившим со стихийною жестокостью смертью.

   И берег манил многих моряков иначе, как манил моряков другого поколения. Тем было стыдно не прочитать чего-нибудь о стране, куда шли, не повидать чего-нибудь действительно интересного, не сравнить чужой жизни и обычаев с нашими и подчас не задуматься о том, о чем и не думалось.

   И сама прелесть роскошной природы, и этот то бурный, то ласково рокочущий океан, и высокое бирюзовое небо, и восход и закат солнца, и дивные серебристые ночи с бесстрастно-томным месяцем и мириадами ласково мигающих звезд - все, все, казалось, говорило и пело о чем-то приподнятом, умиленном и хорошем более чуткой и проникновенной душе моряка от более частого его общения с природой.

   Эти плавания оставались часто прелестными воспоминаниями.

   Артемьев мог вспомнить о своем первом дальнем плавании, как и большая часть сослуживцев, как о чем-то тусклом, скучном и неприятном.

   Часто чинили машину броненосца. Трусили на переходах. Однообразны, скучны были долгие стоянки на Дальнем Востоке. Плавали редко, ради осторожности капитана, боявшегося и перетратить уголь, и испортить благополучие своих плаваний, и следовательно карьеру.

   Неуверенный в умении управлять своим броненосцем, стоящим миллионы, он не любил плавать и недолюбливал моря. Недаром же его называли "цензовым" моряком. Добродушно лукавый, не строгий по службе и даже слегка заискивающий у офицеров, как человек, у которого есть какие-то секретные фамильярные отношения к казенным деньгам, он только "выплевывал" ценз, чтобы поскорее быть произведенным в контр-адмиралы с увольнением по семейным обстоятельствам в отставку, - благо честолюбия в нем не было и деньжонки припасены. С таким подспорьем к пенсии можно жить скромненько с семьей хотя бы и в Петербурге.

   Молодой лейтенант три года на Дальнем Востоке добросовестно служил, исполняя нехитрые обязанности вахтенного офицера и не питая уважения к своему капитану.

   Мягкий, добрый по натуре сам, он не наводил страха на матросов, но "умывал руки", когда другие наводили его. Не его дело, хотя и неприятно.

   Он не думал, как и большая часть людей, ни о задачах и правилах жизни, ни о том равнодушии ко злу, личному и общественному, которое испытывал и сам и видел в сослуживцах и в товарищах. Он только смутно понимал и чувствовал, что не так благополучна жизнь, и что на моряках, как и на всех интеллигентных людях, отражаются общие веяния, понижающие нравственные и общественные запросы.

   Недаром же ему были несимпатичны и неразборчивость средств в погоне за карьерой, положением и деньгами, и те успехи наглости, лицемерия и невежества, которые невольно бросались в глаза и в обществе, и среди моряков, и среди тех корреспондентов, называющих себя литераторами, которые выхваливали "чудеса техники и деятельность высшего морского начальства", и в газете, которую по привычке Артемьев читал и на Дальнем Востоке.

   И Артемьев отбывал службу на броненосце и старался избыть скуку на берегу. Там вместе со всеми дулся в карты, покучивал и, после ужинов, обильных вином, "любил" и китаянок, и японок, и заезжих француженок, и англичанок, и русских быстро влюбляющихся окраинных дам.

   Он не особенно разбирал достоинства и прелести женщин, но зато и забывал их на следующий день. Только встреча после возвращения в Россию с Софьей Николаевной и любовь к ней, непохожая на прежние авантюры, заставили взглянуть на себя, одуматься и о многом задуматься... И семь лет пронеслись так счастливо!

   А теперь?..

   "Ужели он такой "подлец", что не может ни сбросить с себя чар "великолепной Варвары", ни признаться "святой Софии", что она нелюбимая, и они должны разойтись?"

   Такие мысли пробегали в голове Артемьева, когда ему живо представилось последнее прощание с Варварой Александровной, вдруг сделавшейся "Вавочкой". Словно бы в доказательство своей любви, она вдруг решилась "забыть для него первый раз в жизни долг жены", и горячею лаской еще более отравила доверчиво влюбленного моряка.

  

  

  

   Когда Артемьев подъехал к крейсеру, там пробили две склянки.

   Был час дня. После обеда команда отдыхала. Кроме вахтенного офицера и нескольких вахтенных матросов, наверху - ни души.

   "Видно, не обрадовались новому старшему офицеру!" - подумал Артемьев, приставая к борту.

   Щегольски одетый, в белой тужурке, мичман, в фуражке по прусскому образцу, входящему в моду, безбородый, с закрученными кверху усами, недурной собой, бойкий и не без апломба на вид молодой человек, резким, отрывистым голосом вызвал фалгребных и встретил Артемьева, приложив с официальною напускною серьезностью к козырьку свои выхоленные белые пальцы с несколькими кольцами на мизинце и не без церемонного любопытства рассматривая нового старшего офицера.

   О назначении Артемьева на "Воина" уже знали из телеграммы, полученной из Петербурга капитаном.

   - Командир дома? - спросил Артемьев, протягивая руку.

   - Дома. Только что позавтракал. Верно, еще не спит.

   Этот бойковатый, навязывающийся на фамильярность мичман, напомнивший Артемьеву новый во флоте тип "аристократических сынков" и хлыщей, которые рисуются декадентскими взглядами, хорошими манерами, - не понравился Артемьеву, и он с большею сухостью проговорил:

   - Велите принять со шлюпки мои вещи и пошлите доложить командиру, что я прошу позволения явиться к нему.

   И мичман, уже скорее с почтительным видом подчиненного, промолвил:

   - Есть. Прикажете снести в вашу каюту?

   - Разве старший офицер уехал?

   - Две недели тому назад! Уж мы целый месяц стоим здесь! - прибавил мичман.

   И, иронически почему-то усмехнувшись, отдал приказания.

   Через минуту сигнальщик доложил:

   - Командир просят в каюту!

   Артемьев пошел вниз, а мичман Непобедный решил, что новый старший офицер - не из "порядочного общества". Да и фамилия!.. "Что такое Артемьев?" - проговорил мичман.

   - Честь имею явиться. Назначен старшим офицером!

   Кругленький, толстенький, небольшого роста, упитанный человек лет сорока, в тужурке, с большою бородой, маленькими живыми глазами, лысый, с маленьким брюшком и добродушным лицом, точно сорвался с дивана и торопливыми, суетливыми шажками приблизился к Артемьеву и протянул пухлую, с ямками, короткую руку.

   И, как будто о чем-то вспомнив, он вдруг принял серьезный начальнический вид командира, то есть нахмурил лоб, откинул кверху свою круглую голову, приподнялся на носках, словно бы стараясь казаться выше ростом, и неестественно внушительным тоном, который казался ему необходимым по его положению и который сам казался ему и не к месту и стеснительным, проговорил, слегка понижая свой крикливый голос:

   - Получил о вашем назначении телеграмму... Очень рад... Знаю по вашей репутации... Уверен, что приобрету в вас хорошего помощника... И... тому подобное...

   Капитан запнулся и несколько раз повторил: "И тому подобное", - слова, которыми несколько злоупотреблял и не всегда кстати.

   Но, словно бы убедившись, что играть в начальника и приискивать глупые слова совершенно достаточно, он приветливо растянул рот, открывая блестящие зубы, улыбнулся и глазами и лицом, пригласил садиться и радушно спросил, завтракал ли Александр Петрович, и, узнав, что Артемьев завтракал, предложил рюмку "мадерцы".

   Артемьев отказался и от вина.

   - Так стакан чайку... Эй, Никифоров! Чаю! У меня отличный коньяк... Надеюсь, мы поладим и ссориться не будем. Не люблю я, Александр Петрович, ссориться... И без того здесь отчаянная скука... Вот увидите... Так чего еще ссориться! Мне год отзванивать ценз... А вы на сколько лет к нам?

   - На три! - недовольно протянул Артемьев.

   - Долгонько!

   И капитан меланхолически свистнул.

   - Ведь и вы, Александр Петрович, женаты. И я имел честь встречать вашу супругу. Конечно, не в разводе?.. - шутливо прибавил Алексей Иванович.

   - И не разведен, и трое детей, Алексей Иванович!

   - В некотором роде: "бамбук"!

   Толстый капитан зажмурил глаза и рассмеялся необыкновенно добродушным, заразительным и приятным смехом.

   - Просились сюда? - уверенно спросил он.

   - Назначили. И никак не отвертелся, Алексей Иванович, - смеясь, ответил Артемьев.

   И подумал:

   "Добрый человек этот Тиньков. С ним, конечно, будем ладить!"

   - А я, батенька, просился. Пять детей детворы, - я ведь большую часть службы отстаивался по летам на мониторах в Транзунде! - довольно усмехнулся при этом капитан. - Ну, долги... И тому подобное... Надел мундир и к Берендееву... Понимаете?.. Поневоле попросишься и в эти трущобы...

   Вестовой подал чай. Алексей Иваныч подлил fine champagne* гостю и подлил себе.

   ______________

   * Водка высшего качества (франц.).

  

   Видимо обрадованный, что может поболтать с новым порядочным человеком, да еще с помощником, с которым можно нараспашку посудачить о высшем начальстве, капитан начал расспрашивать о том, что нового в Петербурге и в Кронштадте, остается ли Берендеев на своем месте, или, в самом деле, назначат Нельмина ("Порядочный-таки прохвост и все такое!" - вставил Алексей Иванович), и, узнавши от Артемьева, что Берендеев не уходит, капитан, вероятно, по случаю такого приятного известия, подлил себе еще коньяку и подлил гостю и, отхлебнув чаю, проговорил:

   - По крайней мере наш старик - не шарлатан. Честный и справедливый, и работящий. Ему не смеют нашептывать... И тому подобное... Шалишь...

   Посудачив с удовольствием о разных начальниках центрального управления, Алексей Иванович познакомил своего старшего офицера и с начальником эскадры, контр-адмиралом Парменом Степановичем Трилистниковым.

   - Ничего себе... Не разносит. Любит только, чтобы матросы громко и радостно встречали. А на ученьях не придирчив. И сам небольшой до них охотник... Кажется, только и думает, как бы окончить свои два года и вернуться. Одним словом, был бы спокойным адмиралом, если бы не адмиральша...

   - А что?

   - Увидите... Она ведь здесь, на "Олеге"... Дама воинственного характера. Вроде Марфы Посадницы... И все такое... Перед ней адмирал пас... А она всегда с адмиралом будто с бескозырным шлемом в руках. И чтобы подчиненные ее боялись... Очень апломбистая! Всякую смуту заводит на эскадре... Запретили бы в Петербурге начальникам эскадр своих жен... Только наш адмирал краснеет, а выйти из-под начальства адмиральши не смеет... Она и переводит и назначает офицеров. К одним благоволит, других не любит. Понимаете... Все-таки военный флот, и вдруг баба!.. Нехорошо!..

   - Совсем гнусно... Уж я слышал.

   - И еще, слава богу, эта самая Марфа Посадница, с позволения сказать, - сапог и под пятьдесят... Даже матрос после долгого перехода не влюбится... И все подобное... А что если бы такая начальница да была молодая и обворожительная, вроде "великолепной Варвары"! Что бы вышло?..

   - Какой "великолепной Варвары"? - порывисто спросил Артемьев.

   - Да вы, Александр Петрович, разве не знаете... Варвару Александровну Каурову?

   - Встречал! - ответил Артемьев и густо покраснел.

   - То-то и есть... Я и говорю, что бы вышло... Мне нет дела до ее там конституции с мужем, когда он плавает, а она на берегу. Но знаю, что поклонников у "великолепной Варвары" всех чинов, от мичмана до вице-адмирала, много. И скотина Нельмин еще сам хвастал...

   - Он лжет! И вообще лгут на нее! Она порядочная женщина! - перебил Артемьев.

   - Да вы что кипятитесь, Александр Петрович. Я... И тому подобное... Вовсе и не думал что-нибудь. И очень уважаю человека, как вы, который бережет репутацию женщины... И тому подобное...

   Алексей Иванович говорил растерянно и испуганно. Артемьеву стало жаль Алексея Ивановича.

   И он сказал:

   - Я уверен, что вы, Алексей Иванович, не станете чернить женщину без доказательств. Не такой же вы человек... Меня раздражил Нельмин... Скотина!..

   - Отъявленная скотина!..

   Капитан, конечно, уже не продолжал речи о "великолепной Варваре" ("Быть может, еще родственница!" - подумал Алексей Иванович, тоже ухаживавший за ней, хотя и безуспешно) и счел своим долгом порекомендовать своему старшему офицеру команду.

   - Старательная и исправная. Слава богу, не ссоримся. Крейсер в должном порядке, и до сих пор, ничего себе, все было благополучно. И офицеры исправно служат. В кают-компании нет ссор. Ну, разумеется, на берегу покучивают, развлекаются и все подобное... Что тут делать!? Только об одном прошу вас, Александр Петрович! - прибавил капитан.

   - Чего прикажете, Алексей Иванович?

   - Подтяните вы мичмана Непобедного и еще некоторых... Уж я делал им выговоры, грозил отдать под суд. И... черт их знает!.. Видно, не очень-то боятся меня! - сконфуженно проговорил капитан.

   - А чем вы ими недовольны, Алексей Иванович?..

   - Раздражают и оскорбляют матросов... Жестоко бьют... И выдумывают новые наказания... И все подобное... Против закона... И вообще... воображают... Особенно мичман Непобедный... Хлыщ и нахал!..

   - Слушаю-с...

   И Артемьев поднялся.

   - Не забудьте сейчас достать мундир и явиться к адмиралу и адмиральше. Может быть, узнаете, пошлют ли нас в отдельное плавание на Север... Адмирал собирался...

   - Все-таки лучше, чем стоять в здешних дырах!

   - Зато спокойнее... Я ведь привык к спокойным стоянкам, - краснея, промолвил капитан. - Обедать прошу ко мне, Александр Петрович.

   И вдруг побежал к письменному столу и принес Артемьеву два письма: одно толстое, другое потоньше.

   Алексей Иванович извинился, что чуть было не запамятовал порадовать Александра Петровича вестями с родины.

   Письма были получены две недели тому назад с английскою почтой.

   Артемьев взглянул на два конверта и, обрадованный, сунул их в карман и прошел в кают-компанию.

   Он представился всем бывшим там: двум лейтенантам, механику, доктору и иеромонаху, обменялся рукопожатиями и приказал вестовому прежнего старшего офицера открыть сундуки и достать мундир, трехуголку, эполеты и саблю.

   И пошел в свою просторную, светлую каюту читать письма.

   Он сперва жадно проглотил небольшое душистое письмо, полное коротких, размашистых фраз, таких же волнующих, чувственно-кокетливых, какими была вся она, и полное восклицательных знаков, словно бы усиливающих силу первого увлечения "великолепной Варвары".

   Она писала о последнем прощании, когда пожертвовала всем ради его любви, и надеялась, что жертва ее не забудется милым, безумно любимым. Только он заставил ее понять настоящую любовь и отвращение к мужу... И она обещала при первой же возможности приехать в Нагасаки... Она "переговорит обо всем с мужем", вымолит развод, и тогда...

   Следовал ряд восклицательных знаков и подпись: "Твоя".

   Потом Артемьев, еще не успокоившийся от волнения, стал читать большое, сдержанно-любящее, дружеское и умное письмо Софьи Николаевны.

   Ни одного восклицательного знака. Ни одного упрека. Ни одного звука об ее отчаянии, любви и влюбленности.

   В письме Софья Николаевна больше писала о детях и умела схватить и передать их характерные черты. Извещала, что дети здоровы, часто вспоминают и говорят об отце, описывала их обычную жизнь и затем сообщала о новостях общественного характера, о новой интересной книге.

   В пост-скриптум Софья Николаевна сообщила, что в последний ее обычный вечер в опере она видела двоюродного брата Вики, только что вернувшегося из Японии с молодой, очень милой женой англичанкой, "обещали быть у меня", - да встретила в фойе Каурову, по обыкновению, элегантную, блестящую и очаровательную, и с ней Нельмина.

   Кстати об этом несимпатичном карьеристе. Вики рассказывал, будто Нельмина назначают товарищем Берендеева. Это - как бы преддверие... Неужели Берендеев не раскусил этого интригана?..

   Письмо жены Артемьев прочел с интересом, со спокойною радостью за близких и с каким-то невольным чувством виноватости и в то же время некоторой враждебности, именно потому, что он не мог не сознавать, какая его жена хорошая и чудная женщина.

   Но, когда он прочитал пост-скриптум, это чувство враждебности и виноватости усилилось.

   Артемьев снова схватил письмо "великолепной Варвары" и стал его перечитывать.

   Каждая строка, казалось, дышавшая страстью, вызывала в нем и чары ее красоты и острое, жгучее, ревнивое чувство мужчины. И он приходил теперь в бешенство при мысли о Нельмине, которого встречал у Кауровой, и напрасно гнал он от себя мысль о том, что Каурова не могла быть чьей-нибудь любовницей кроме него.

   К чему тогда это письмо?.. Это признание?

   - Одежда готова, вашескобродие, - доложил вестовой, входя в каюту.

   - Скажи на вахте, чтобы приготовили вельбот.

   - Есть!

   Через четверть часа Артемьев входил в адмиральскую каюту на броненосце и, к изумлению своему, увидал только одну адмиральшу.

  

  

  

   "Однако!?" - мысленно воскликнул Артемьев при виде "начальницы" эскадры Тихого океана.

   И стал мрачнее.

   Он поклонился и, сделав несколько шагов, остановился у круглого стола, посредине роскошной адмиральской приемной, в почтительном отдалении от адмиральши.

   Она сидела, строгая и высокомерная, в кресле у балкона, из раскрытых широких иллюминаторов которого, словно из рамок, выглядывали и сверкавший под солнцем, рябивший рейд, и голубое небо, и зеленеющий берег.

   В ожидании адмирала, Артемьев нетерпеливо взглядывал на боковую дверь каюты.

   Среди мертвой тишины из-за дверей вдруг донесся тихий, меланхолический храп.

   "Зачем же приняли? Ведь не к адмиральше пришел являться старший офицер?" - подумал раздраженно молодой моряк.

   Да он и не имеет ни малейшего желания знакомиться с этой, едва ему кивнувшей своими взбитыми кудерками, маленькой и коренастой "волшебницей Наиной" с огромными, "выкаченными", как у лягушки, глазами, неподвижно-строго устремленными на него, с крупной бородавкой на широком, слегка приплюснутом носу и с редкими черными усиками на укороченной "заячьей" губе, открывающей такие ослепительно белые, сплошь безукоризненные зубы, что, казалось, они не могли быть не вставными.

   Затянутая в корсет до того, что хорошенькая блузка из небеленого полотна напоминала моряку напирающий брамсель, готовый под напором засвежевшего ветра разорваться в клочки, красная, как вареный рак, - адмиральша Елизавета Григорьевна Трилистникова, рожденная княжна Печенегова, по мнению Артемьева, носила слишком снисходительную кличку "сапога".

   Прошла минута-другая.

   Храп из соседней комнаты переходил в мажорный тон.

   Адмиральша, казалось, строже и любопытнее "выпучила" глаза на офицера, словно бы изумленная, что он, невежа, не подходит представиться ей и скорей разрешить жадное, злостное любопытство строгой и несомненно верной всю жизнь супруги.

   Пикантные слухи об Артемьеве уже опередили его приезд.

   Молодой офицер между тем выругал про себя, и довольно энергично, храпевшего адмирала.

   Он и "скотина" за то, что женился на адмиральше, - разумеется, она и лет тридцать тому назад была такая же "противная жаба", - хотя бы у нее было и большое состояние и все сокровища мира. Он и "осел", не сумевший избавиться от адмиральши хоть бы на время плавания. Он и "позорный трус", который только срамит и себя и службу, позволяя "бабе" командовать русской эскадрой.

   "Ишь пялит на меня глаза!" - подумал старший офицер, взглянув на адмиральшу.

   И, поклонившись ей, - все же дама! - повернулся и направился к выходу, чтоб ехать на "Воина".

   - Попрошу вас пожаловать ко мне! - остановил Артемьева низкий и густой, слегка нетерпеливый контральто, часто бывающий у честолюбивых и очень некрасивых дам.

   Молодой моряк подавил вздох и, приблизившись к адмиральше, снова наклонил голову.

   С видом чуть ли не королевы адмиральша протянула надушенную руку с короткими пальцами, унизанными кольцами, поднявши ее кверху, с обычным жестом для baisemain*.

   ______________

   * Поцелуя (франц.).