Изъ воспоминан³й о Ѳ. М. Достоевскомъ.*)
Читано въ С.-Петербургъ въ торжественномъ засѣдан³и Славянскаго Благотворительнаго Общества 14-го февраля.
("Семейные Вечера". Отд. для юношества. 1881, 2).
Н. Страховъ. Критическ³я статьи. Томъ второй. (1861-1894).
Издан³е И. П. Матченко. К³евъ, 1902.
*) Кромѣ этой статьи, H. H. Страховымъ напечатаны подробные "матер³алы для жизнеописан³я" подъ заглав³емъ - "Воспоминан³я о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ" и въ "Семейныхъ Вечерахъ" (Отд. для юношества. 1881, 2) напечатанъ некрологъ, въ которомъ сдѣлано немало также указан³й и на литературныя заслуги Ѳедора Михайловича. Изд.
Мнѣ досталось счаст³е быть очень близкимъ къ покойному Ѳедору Михайловичу въ послѣдн³я двадцать лѣтъ, особенно же въ началѣ этого времени. Я былъ постояннымъ и ревностнымъ сотрудникомъ журналовъ "Время" и Эпоха"; мы вмѣстѣ ѣздили за границу въ 1862, вмѣстѣ хоронили въ 1864 редактора этихъ журналовъ Михаила Михайловича Достоевскаго и ихъ главнаго критика Аполлона Григорьева; потомъ во время издан³я "Зари", когда Ѳедоръ Михайловичъ жилъ за границею, онъ былъ сотрудникомъ "Зари", съ живѣйшимъ участ³емъ слѣдилъ за этимъ журналомъ, и мы съ нимъ вели дѣятельную переписку; а когда онъ вернулся и былъ одинъ годъ редакторомъ "Гражданина", я былъ усерднымъ вкладчикомъ этого журнала.
Въ началѣ этихъ годовъ, когда мы жили въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга и занимались исключительно журнальною работой, мы видались каждый день и даже не разъ въ день; мы разговаривали безъ конца и такъ сговорились, что и до послѣдняго времени ни съ кѣмъ другимъ я не могъ вести такихъ живыхъ и разнообразныхъ разговоровъ, как³е у насъ неудержимо начинались при каждой встрѣчѣ.
Мнѣ нельзя не гордиться былымъ расположен³емъ такого человѣка, и я постоянно чувствовалъ къ нему и не перестану чувствовать глубокую благодарность за одобрен³е, которымъ онъ меня встрѣтилъ; оно было безконечно дорого для начинающаго и оно постоянно внушало мнѣ радость и бодрость. Но я вовсе не хочу о себѣ говорить; я хотѣлъ только оправдать передъ вами свою смѣлость и объяснить, почему могли пожелать отъ меня какихъ-нибудь воспоминан³й о дорогомъ покойникѣ.
Я познакомился съ Ѳедоромъ Михайловичемъ въ концѣ 1859 года. Настроен³е кружка, въ который я тогда вступилъ, во многомъ было для меня ново и неожиданно. Это было одно изъ знаменитыхъ направлен³й сороковыхъ годовъ - направлен³е, очевидно, сложившееся подъ вл³ян³емъ французской литературы. Теперь, издали, совершенно понятно могущество, съ которымъ отразилась на насъ нѣкогда духовая жизнь Европы. Между 1830 и 1848 годомъ, между польской и февральской революц³ей, Европа пережила едва-ли не самую счастливую эпоху своей истор³и. Это было время надеждъ и вѣрован³й, предшествующее жестокимъ разочарован³ямъ. Въ настоящее время Европа потеряла свои идеалы; ея политическая жизнь, и именно съ 1848 года, все больше и больше проникается матер³ализмомъ; а въ нравственномъ и въ умственномъ отношен³и она несомнѣнно дичаетъ, несмотря на всяк³е успѣхи. Но не то было въ счастливую эпоху до 1848 г.: Европа крѣпко вѣрила въ себя; ея политическ³я мечтан³я были свѣтлы и радостны, къ нимъ не примѣшивалось никакой мысли о крови и огнѣ; литература, поэз³я, философ³я были исполнены жизни и стремились подняться къ какимъ-то недосягаемымъ высотамъ. Франц³я, какъ всегда, занимала первое мѣсто по жизненности и опредѣленности своихъ стремлен³й. Понятно, почему подобный разцвѣтъ европейской жизни долженъ былъ сильно подѣйствовать на насъ, вѣчныхъ учениковъ Европы. Впослѣдств³и я часто однакоже удивлялся, что въ 1859 году, когда Европа давно уже вступила въ свой нынѣшн³й безрадостный пер³одъ, у насъ продолжало жить и дѣйствовать, и долго увлекало меня самого, одно изъ минувшихъ европейскихъ настроен³й. Очевидно, мы всегда отстаемъ отъ Европы, отстаемъ потому, что не живемъ ея жизн³ю, а беремъ отъ нея только мысли, которыя часто сохраняемъ навсегда, оставаясь глухи и нѣмы къ новымъ урокамъ нашей учительницы.
Въ томъ настроен³и 1859 года, о которомъ я говорю, я могу указать на двѣ черты, отразивш³яся очень ясно на дѣятельности Достоевскаго. Во первыхъ, проповѣдывалась совершенная гуманность къ человѣческимъ слабостямъ и даже преступлен³ямъ. Сожалѣн³е къ людямъ, объяснен³е ихъ дурныхъ поступковъ изъ обстоятельствъ и строя общества, прощен³е всего того, что не составляло прямо злого нарушен³я чужой безопасности, словомъ, безграничная мягкость отношен³й считалась неизмѣннымъ правиломъ. Во вторыхъ, литературѣ, художеству давалась опредѣленная задача. Художникъ долженъ быть въ сущности политикомъ и публицистомъ; онъ обязанъ слѣдить за развит³емъ общества, схватывать образы новыхъ и новыхъ типовъ, которые въ немъ зараждаются, и показывать ихъ корни, объяснять источники того зла и добра, которыя они въ себѣ представляютъ. Проповѣдь извѣстныхъ общественныхъ идеаловъ, вмѣшательство въ вопросы минуты - вотъ что ставилось главнымъ правиломъ.
Скажу прямо, что оба правила были вредны, и мнѣ довелось потомъ видѣть жесток³й вредъ, испытанный отъ нихъ нѣкоторыми членами литературныхъ кружковъ. Это - одинъ изъ самыхъ яркихъ уроковъ моей литературной жизни. Правила эти вредны не потому, что они не вѣрны, а потому, что они не полны, не достаточны, что ихъ слѣдуетъ дополнить такими прибавками, которыя важнѣе самыхъ правилъ. Казалось бы, что можетъ быть лучше гуманности? Или, что можетъ быть интереснѣе такого художественнаго произведен³я, въ которомъ ясно и глубоко отразилась современная минута? Между тѣмъ гуманность безъ руководящихъ началъ ведетъ часто къ распущенности нравовъ, какъ это было во времена цезарей и въ XVIII вѣкѣ. Одного снисхожден³я къ людямъ, одного сожалѣн³я къ ихъ страдан³ямъ мало; нужно еще знать, за что любить людей, нужно понимать, въ чемъ красота и достоинство души человѣческой. Точно такъ художникъ только тогда можетъ, дѣйствительно, служить минутѣ, когда у него крѣпки въ душѣ начала, годныя на вѣки-вѣчные. А иначе, какъ это часто и бывало, онъ будетъ не учителемъ, а рабомъ минуты.
Что касается Достоевскаго, то при своей удивительной широтѣ ума и сердца онъ никогда вполнѣ не подчинялся односторонности своего направлен³я. И чѣмъ дольше онъ дѣйствовалъ, т. е. писалъ, тѣмъ яснѣе у него выступали друг³я, истинныя начала. При концѣ своей жизни онъ прямо высказывался за формулу искусство для искусства, т. е. за самостоятельность, за свободу художества, и точно также уже давно всѣ общественные идеалы онъ подчинилъ одному вѣковѣчному идеалу Христа. Съ Достоевскимъ случилось то же, что совершается вотъ уже болѣе столѣт³я со всѣми нашими крупными писателями; всѣ они начинали съ того, что увлеклись чужимъ, и всѣ потомъ возвратились къ своему. Такъ было отчасти съ Фонвизинымъ и очень ясно съ Карамзинымъ, Грибоѣдовымъ, Пушкинымъ, Гоголемъ. Достоевск³й въ этомъ отношен³и - новый соблазнъ нашимъ западникамъ, новый и огромный поводъ къ раздражен³ю противъ русской литературы.
Эти внутренн³е перевороты, совершающ³еся у насъ съ лучшими думами, часто называютъ измѣной, отступничествомъ; но едва-ли на комъ такъ ясно можно видѣть, какъ на Достоевскомъ, что часто все дѣло тутъ только въ развит³и, въ раскрыт³и задатковъ, лежавшихъ въ натурѣ человѣка, а не въ перемѣнѣ однѣхъ чужихъ мыслей на друг³я - чуж³я же. Съ первой своей повѣсти и до конца Достоевск³й остался однимъ и тѣмъ же; ему нельзя было измѣниться, потому что уже въ этомъ первомъ произведен³и вылилась его душа, сказался весь складъ его пониман³я жизни. Отъ природы этой души зависѣло то, как³я именно вл³ян³я на нее дѣйствовали. И онъ нашелъ вокругъ себя тѣ вл³ян³я, которыя поставили его на его прекрасный путь, на тотъ русск³й христ³анск³й путь, который возбудилъ такое широкое и глубокое сочувств³е. Двѣ главныя силы спасли его отъ всякихъ односторонностей и дали высокое и чистое направлен³е его таланту: одна сила была - русская литература, другая - русск³й народъ, т. е. простой народъ. Когда я узналъ Достоевскаго, онъ былъ горячимъ поклонникомъ Пушкина и Гоголя. Онъ и тогда любилъ читать тѣ самыя стихотворен³я Пушкина, которыя потомъ читалъ на Пушкинскомъ праздникѣ. Но тогда, въ тѣ молодые годы, онъ читалъ хуже, читалъ нѣсколько подавленнымъ голосомъ; въ этотъ же послѣдн³й годъ онъ достигъ такой твердости тона и мастерства выражен³я, что я изумлялся: часто это было совершенство въ своемъ родѣ. Послѣ торжества, которое онъ одержалъ на Пушкинскомъ праздникѣ, я часто думалъ: это торжество досталось ему по всѣмъ правамъ, потому что, безъ сомнѣн³я, во всей этой толпѣ писателей и слушателей онъ больше всѣхъ любилъ Пушкина. На Гоголѣ же онъ былъ воспитанъ, какъ все поколѣн³е. къ которому принадлежалъ, поколѣн³е, для котораго литература имѣла въ тысячу разъ больше значен³я, чѣмъ для нынѣшнихъ поколѣн³й.
Пушкинъ и Гоголь, эти два великана нашей словесности, замѣчательнымъ образомъ отразились уже въ первой повѣсти Достоевскаго, въ Бѣдныхъ Людяхъ. Именно, тутъ прямо и ясно выражено, что авторъ не вполнѣ доволенъ Гоголемъ и что прямымъ своимъ руководителемъ онъ признаетъ только Пушкина. Тутъ выведенъ на сцену чиновникъ, очень похож³й на героя Шинели и Записокъ Сумасшедшаго. Знакомая этого чиновника даетъ ему прочесть Станц³оннаго Смотрителя; тотъ очень хвалитъ повѣсть и очень жалѣетъ о бѣдномъ смотрителѣ. Потомъ та же знакомая посылаетъ Макару Дѣвушкину (такъ зовутъ героя Бѣдныхъ Людей) Шинель Гоголя; Дѣвушкинъ обижается, узнавъ себя въ такомъ безжалостномъ изображен³и, упрекаетъ свою добрѣйшую знакомую, горюетъ, напивается пьянъ и подвергается всякимъ бѣдамъ и оскорблен³ямъ.
Такимъ образомъ, безпощадная ирон³я Гоголя осуждена, какъ слишкомъ жестокое, сухое отношен³е къ людямъ. Еще болѣе она осуждается тѣмъ, какъ выставлена только одна ужасающая пустота и пошлость; Макаръ Дѣвушкинъ, этотъ новый Поприщинъ, обладаетъ сокровищами нѣжности, самоотвержен³я, лучшихъ сердечныхъ чувствъ, о красотѣ которыхъ онъ самъ и не догадывается. Между тѣмъ, какъ никто въ м³рѣ не пожелалъ бы быть Акак³емъ Акак³евичемъ или Поприщинымъ, всяк³й читатель долженъ съ завистью смотрѣть на несчастнаго Макара Дѣвушкина, всяк³й долженъ сознаться, что ему далеко до такой душевной красоты.
Таковъ былъ первый шагъ Достоевскаго, сдѣланный еще 1846 году. Это была смѣлая и рѣшительная поправка Гоголя, существенный, глубок³й поворотъ въ нашей литературѣ. Дѣло въ томъ, что поправка Гоголя была необходима, что ее неминуемо должна была сдѣлать наша литература, и дѣлаетъ ее до сихъ поръ, что въ извѣстномъ смыслѣ и всѣхъ другихъ нашихъ крупныхъ писателей, Островскаго, Л. Н. Толстаго, можно считать поправкою Гоголя, можно въ этомъ видѣть главную ихъ оригинальность. Достоевск³й началъ первый. Да, недаромъ тосковалъ Гоголь, не даромъ усиливался создать что-то новое. То напряженно-чуткое настроен³е, въ которомъ Гоголю такъ ясно открывалась пошлость существующаго, было слишкомъ напряжено. Непобѣдимое отвращен³е поднималось въ немъ при видѣ безобраз³я и безсмысл³я русской жизни, этой жизни, въ которой все хорошее стыдливо и упорно прячется въ глубину, тогда какъ пошлое и грязное щеголяетъ на виду и всѣмъ мечется въ глаза. Конечно, Гоголь лилъ тѣ тайныя слезы, о которыхъ онъ говоритъ; но это были слезы сожалѣн³я восторженнаго идеалиста, а не слезы любви. И чѣмъ больше мы станемъ вникать въ смыслъ всей послѣгоголевской литературы, которую начинаетъ собою Достоевск³й, тѣмъ намъ яснѣе будетъ и коренной недостатокъ Гоголя, и вся настоятельная потребность, которую чувствовали наши художественные писатели - избѣжать односторонности и пойти по новому пути.
Пусть простятъ мнѣ эти указан³я на развит³е нашей литературы. Художественная дѣятельность была для покойнаго главнымъ, первымъ дѣломъ въ жизни, и если мы хотимъ почтить его память, соблюсти его завѣтъ, то прежде всего, больше всего намъ слѣдуетъ вникать въ глубину и духъ его художественной дѣятельности и беречься, какъ бы не истолковать этой дѣятельности въ неправильномъ смыслѣ. Примѣръ того, что сталось съ Гоголемъ, на вѣки поучителенъ. Настроен³я, господствующ³я въ нашемъ обществѣ, предубѣжден³я, которыми оно постоянно заражено, отсутств³е твердыхъ началъ, которыя сдерживали бы шатан³е мыслей и думъ, все это производитъ то, что самое чистое и простое явлен³е у насъ подвергается самымъ страннымъ перетолкован³ямъ. Нѣтъ никакого сомнѣн³я, что и Достоевск³й будетъ перетолкованъ; на немъ станутъ строить так³е выводы и его произведен³ями будутъ питать так³я чувства, которыя глубоко противорѣчатъ его истиннымъ мыслямъ и чувствамъ. Умы нашей интеллигенц³и слишкомъ привыкли ходить по извѣстнымъ колеямъ и будутъ на нихъ сбиваться, несмотря на сильнѣйш³я потрясен³я. Есть два чувства, привычныя для нашихъ образованныхъ людей и обыкновенно питающ³я ихъ душевную жизнь сверхъ житейскихъ интересовъ: одно - чувство негодован³я, такъ называемаго благороднаго негодован³я, на всякое зло и безобраз³и, и другое - чувство сожалѣн³я къ Росс³и, сострадательное созерцан³е ея скудности и жалкой участи. Оба чувства - очень хорош³я, но къ несчаст³ю отдѣленныя слишкомъ тонкою чертою отъ дурныхъ чувствъ: негодован³е граничитъ съ озлоблен³емъ, а сожалѣн³е съ высокомѣр³емъ, такъ что часто люди, повидимому, предающ³еся самому благородному настроен³ю, въ сущности, даже сами того не замѣчая, питаютъ лишь свои дурныя свойства и только изъ нихъ почерпаютъ все свое видимое благородство. О Достоевскомъ могу твердо свидѣтельствовать, что онъ былъ безупреченъ въ этомъ отношен³и, что никогда онъ не измѣнялъ уважен³ю къ великой родинѣ и никогда негодован³е у него не могло перейти въ озлоблен³е. Въ этомъ онъ истинный образецъ для насъ. Онъ-ли не потерпѣлъ отъ существовавшихъ порядковъ? Но изъ страдан³й, которыя онъ перенесъ, онъ не вынесъ ни малѣйшаго озлоблен³я и не выводилъ даже права да тотъ особый авторитетъ, который у насъ общество приписываетъ пострадавшимъ и который часто присвоиваютъ себѣ пострадавш³е. Онъ вовсе не хотѣлъ быть въ чьихъ-нибудь глазахъ страдальцемъ и, бывало, сердился, когда съ нимъ начинали рѣчь въ такомъ смыслѣ. Обыкновенный тонъ его былъ веселый и добрый, тотъ неподражаемо-прекрасный тонъ, который онъ часто бралъ потомъ въ своемъ Дневникѣ, когда разсуждалъ о самыхъ тяжелыхъ и больныхъ вопросахъ. Въ то время, около 1860 года, были въ ходу, какъ и теперь, литературныя чтен³я, и Ѳедоръ Михайловичъ иногда читалъ на нихъ отрывки изъ Мертваго Дома, только что написаннаго. Однажды послѣ такого чтен³я онъ сказалъ мнѣ: "знаете-ли, мнѣ всегда немножко непр³ятно читать изъ Мертваго Дома; выходитъ такъ, какъ-будто я все жалуюсь публикѣ, все жалуюсь - это не хорошо".
Вообще, въ немъ было поразительно развит³е личности, необыкновенная душевная энерг³я. Мнѣ довелось видѣть его въ тяжелыя минуты, послѣ запрещен³я журнала, послѣ смерти брата, въ жестокихъ затруднен³яхъ отъ долговъ,- онъ никогда не падалъ духомъ до конца и, мнѣ кажется, нельзя представить себѣ обстоятельствъ, которыя могли бы подавить его. Это было особенно изумительно при его страшной впечатлительности, при чемъ онъ обыкновенно не сдерживался, а предавался вполнѣ своимъ волнен³ямъ. Какъ-будто одно другому не только не мѣшало, а даже способствовало. Прямо изъ его собственной души говоритъ одинъ изъ его героевъ,Дмитр³й Карамазовъ: "столько во мнѣ силы, что я все поборю, всѣ страдан³я, только чтобы сказать и говорить себѣ поминутно: я есмь! Въ тысячѣ мукъ - я есмь, въ пыткѣ корчусь,- но есмь!" ("Братья Карамазовы", т. 2, стр. 411).
Въ своей литературной дѣятельности онъ такъ-же проявилъ живучесть и энерг³ю, какъ никто другой. У него были пер³оды озлоблен³я дѣятельности, какъ-будто упадка; но потомъ онъ вдругъ подымался выше прежняго и показывался съ новой стороны. Такихъ подъемовъ можно насчитать четыре: первый - Бѣдные Люди, второй - Мертвый Домъ, трет³й - Преступлен³е и Наказан³е, четвертый - Дневникъ Писателя. Подъемы эти были поразительны для самыхъ близкихъ къ нему людей; въ немъ былъ неистощимый запасъ силъ, что-то загадочное, неподчинявшееся обыкновенной постепенности развит³я.
Новые образы, новые планы романовъ, новыя задачи являлись у него безпрестанно, осаждали его. Это даже мѣшало ему работать, и иные изъ его романовъ составляютъ цѣлые клубки переплетшихся между собою темъ. Конечно, онъ написалъ только десятую долю тѣхъ романовъ, которые онъ уже обдумалъ, уже носилъ въ себѣ иногда мног³е годы; нѣкоторые онъ разсказывалъ подробно и съ большимъ увлечен³емъ, а такимъ темамъ, которыхъ онъ не успѣвалъ разработать, у него конца не было.
И вотъ онъ неутомимо изображаетъ тѣ лица и картины, которыя составили его славу. Онъ рисуетъ чудесныя идилл³и среди величайшей грязи, благородство, нѣжность, великодуш³е въ пошлѣйшей обстановкѣ; онъ не дѣлаетъ своихъ лицъ, какъ Викторъ Гюго, театральными героями, не заставляетъ ихъ совершать чудесъ и подвиговъ: онъ твердо держится строгаго реализма, завѣщаннаго Гоголемъ, но въ величайшемъ безобраз³и умѣетъ видѣть человѣческ³я черты. Онъ идетъ далѣе: онъ выводитъ предъ нами вереницу преступниковъ, полупомѣшанныхъ, ид³отовъ, самоуб³йцъ, больныхъ физически и еще болѣе нравственно, изображаетъ ихъ душевную жизнь съ удивительною точност³ю и объективност³ю, но онъ, какъ Диккенсъ, признаетъ за всѣми ими человѣческ³я права; онъ не ставитъ ихъ въ положен³е нелюдей, такихъ существъ, которыя должны быть чужды нормальному человѣческому обществу: у него ид³отъ выходитъ лучше самыхъ здравомыслящихъ людей. На этомъ пути Достоевск³й шелъ очень далеко: страшно было видѣть (по крайней мѣрѣ, я иногда не могъ воздержаться отъ страха), какъ онъ все глубже и глубже спускается въ душевныя бездны, въ ужасныя бездны нравственнаго и физическаго растлѣн³я (это его собственное слово). Но онъ выходитъ изъ нихъ невредимо, то есть не утрачивая мѣрила добра и зла, красоты и безобраз³я.
О достоинствѣ этихъ изображен³й не можетъ быть спора. Несмотря на неправильную и неясную постройку иныхъ романовъ (не въ цѣломъ, которое всегда было стройно и ясно, а въ частяхъ), несмотря на полуфантастическую постановку сценъ и отношен³й между дѣйствующими лицами, изъ каждой картины Достоевскаго била такая правда душевная, такая глубина душевной правды, что невозможно было не испытывать живѣйшаго впечатлѣн³я.
Бредъ ид³ота и сумасшедшаго, муки преступника и самоуб³йцы, лихорадочные сны, галлюцинац³и - все было понятно и ясно. Читатель съ жадност³ю слѣдилъ за мыслями и чувствами лицъ, о которыхъ никогда не имѣлъ понят³я, и съ изумлен³емъ видѣлъ, какъ эти мысли и чувства отражаются въ его собственной душѣ.
Итакъ, страдан³е, отчаян³е, преступлен³е, болѣзнь - вотъ постоянныя темы Достоевскаго. А въ чемъ же главное поучен³е, какой общ³й выводъ? Неужели опять - унын³е и злоба? О, нѣтъ, это ясно всѣмъ до очевидности. Надъ гробомъ покойнаго, на этомъ великомъ торжествѣ его похоронъ,- великомъ по своей искренности,- безпрерывно раздавались слова, сами собой приходивш³я на умъ при воспоминан³и о его дѣятельности. Эти слова: прощен³е, любовь. Думаю, что это высшая честь изъ всѣхъ возданныхъ покойному.
Идеалъ христ³анина - вотъ та господствующая мысль, которую онъ такъ смѣло и горячо проповѣдывалъ въ своемъ Дневникѣ, которую прямо выразилъ въ своемъ послѣднемъ романѣ и которая особенно ясно установилась въ его душѣ, кажется, во время его трехлѣтняго житья за границей (1868- 1871 г.). Въ 1869 году онъ мнѣ писалъ изъ Флоренц³и: "Сущность русскаго призван³я состоитъ въ разоблачен³и предъ м³ромъ Русскаго Христа, м³ру невѣдомаго и котораго начало заключается въ нашемъ родномъ православ³и. По моему, въ этомъ вся сущность нашего будущаго цивилизаторства и воскрешен³я хотя бы всей Европы и вся сущность нашего могучаго будущаго быт³я. Но въ одномъ словѣ не выскажешься, и я напрасно даже заговорилъ" (Письмо 1869, 30/18 марта).
Въ идеалѣ Христа онъ нашелъ, такимъ образомъ, оправдан³е своей всегдашней любви къ простому русскому народу и нашелъ высш³й смыслъ своего горячаго патр³отизма. Любовь къ простому народу, къ почвѣ, какъ говорилъ Достоевск³й, есть знаменательное явлен³е въ нашей литературѣ вообще; сознан³е духовной красоты и духовнаго здоровья, которыя народъ сохранилъ, а мы утратили, давно у насъ зародилось и возрастаетъ съ каждымъ днемъ. Достоевск³й по своему складу души, по своей способности симпатизировать внутренней красотѣ, былъ всегда, какъ Пушкинъ, поклонникомъ простого народа. Записки изъ Мертваго Дома, въ которыхъ съ такимъ сочувств³емъ нарисованы народные типы, написаны раньше, чѣмъ онъ могъ назвать себя славянофиломъ, какъ называлъ въ послѣдн³е годы. А еще раньше, до ссылки, написана повѣсть Хозяйка, такъ разсердившая нашихъ западниковъ.
Такому человѣку, конечно, долженъ былъ открыться и главный нервъ народной жизни, высок³й идеалъ святости, подчиняющ³й себѣ весь нравственный складъ народа, дающ³й этому народу такую несокрушимую жизненность и крѣпость. Вотъ тотъ послѣдн³й и высш³й авторитетъ, которому подчинялся Достоевск³й, вотъ самое важное изъ вл³ян³й, имѣвшихъ на него дѣйств³е, вотъ окончательная дорога, къ которой пришло это развит³е. Когда онъ вернулся изъ-за границы, гдѣ онъ жилъ почти уединенно со своею семьею, безъ развлечен³й и дѣлъ (хотя въ большихъ затруднен³яхъ и трудахъ), онъ принесъ съ собою то настроен³е глубокаго умилен³я, къ которой привело его долгое погружен³е въ этотъ строй мыслей. Были минуты, когда онъ и выражен³емъ лица и рѣчью походилъ на кроткаго и яснаго отшельника. Да, онъ былъ христ³аниномъ, онъ ясно зналъ этотъ идеалъ, къ которому нужно стремиться прежде всего другого.
Это тотъ путь, по которому идутъ простыя души и къ которому, какъ мы видимъ, приходятъ и самыя одаренныя души, иногда долго блуждавш³я по другимъ путямъ. Всѣ знаютъ уже, что идеалъ Христа сталъ высшимъ идеаломъ и для другого нашего художника, гр. Л. Н. Толстого. Переходы были тѣ же, какъ у Достоевскаго. Л. Н. Толстой всею своею натурою, всею симпат³ею своего великаго художественнаго чувства былъ направленъ и устремленъ къ народу, и долгое и любовное созерцан³е народа открыло ему идеалъ, которымъ живетъ народъ. Это совпаден³е съ Достоевскимъ было поразительно. Они не были знакомы другъ съ другомъ, но въ послѣднее время оба все собирались познакомиться. Позволю себѣ привести нѣсколько строкъ изъ письма Л. Н. Толстого, писаннаго ко мнѣ въ концѣ сентября прошлаго года: "Я не понимаю, писалъ онъ, жизни въ Москвѣ тѣхъ людей, которые сами не понимаютъ ее. Но жизнь большинства - мужиковъ странниковъ и еще кое-кого, понимающихъ свою жизнь, я понимаю и ужасно люблю. Я продолжаю работать надъ тѣмъ же и, кажется, не безполезно. На дняхъ нездоровилось, и я читалъ Мертвый Домъ. Я много забылъ, перечиталъ, и не знаю лучше книги изъ всей новой литературы, включая Пушкина. Не тонъ, а точка зрѣн³я удивительна - искренняя, естественная и христ³анская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера цѣлый день, какъ давно не наслаждался. Если увидите Достоевскаго, скажите ему, что я его люблю" (Письмо 1880 года, 26 сентября).
Я принесъ это письмо Ѳедору Михайловичу и это была одна изъ прекрасныхъ минутъ и для него и для меня, какъ свидѣтеля.
Итакъ, въ любви къ народу, переходящей въ преданность высшему народному идеалу, идеалу Христа, завершается дѣятельность двухъ нашихъ лучшихъ художниковъ слова.
Отсюда намъ всего яснѣе открывается и смыслъ произведен³й Достоевскаго. Кромѣ общей симпат³и ко всѣмъ "униженнымъ и оскорбленнымъ", у него, особенно во второй половинѣ дѣятельности, является опредѣленная задача - изобразить больныя стороны нашего общества, оторваннаго отъ народа. Онъ выводитъ намъ два рода типовъ: нигилистовъ, явившихся въ послѣдн³е десятки лѣтъ, и предшествовавшихъ имъ Людей сороковыхъ годовъ. Такъ и въ послѣднемъ романѣ, драма идетъ между отцомъ Карамазовымъ, принадлежащимъ къ сороковымъ годамъ, и между его дѣтьми-нигилистами, Иваномъ и Смердяковымъ. И вотъ съ безподобной глубиною и тонкост³ю Достоевск³й рисуетъ намъ извращен³е этихъ душъ, искажен³е ихъ нашимъ, такъ называемымъ, просвѣщен³емъ. И здѣсь, какъ и въ другихъ романахъ, наибольшая доля сочувств³я принадлежитъ молодому поколѣн³ю, именно Ивану, въ которомъ изображена серьезная, искренняя преданность своимъ убѣжден³ямъ, хотя и превратнымъ, увлечен³е, доходящее до поэз³и и гранд³озности. Нельзя не замѣтитъ, что меньше коего Достоевск³й щадилъ людей сороковыхъ годовъ; ихъ онъ какъ-будто уже не прощалъ и выставлялъ или рѣзко-комическими, какъ Степанъ Трофимовичъ Верховенск³й въ Бѣсахъ, или рѣзко-отвратительными, какъ живьемъ схваченная фигура Ѳедора Павловича Карамазова. Къ нигилистамъ же онъ отнесся, можно сказать, съ отеческою скорбью, съ отеческимъ сострадан³емъ. Молодое поколѣн³е мало по малу поняло, съ какимъ сердцемъ онъ къ нему обращался, и отвѣчало заявлен³ями своей любви.
Но тутъ яснѣе, чѣмъ въ другихъ романахъ, Достоевск³й поставилъ и положительную сторону дѣла. Не вся же Росс³я состоитъ изъ прогнившихъ западниковъ, какъ Ѳедоръ Павловичъ, и изъ безмѣрно-дерзкихъ умомъ нигилистовъ, какъ его сынъ Иванъ. Отцеуб³йство совершено несчастнымъ Смердяковымъ, грѣхъ котораго долженъ равно пасть и на его отца и на брата Ивана, сбившаго съ пути жалкое создан³е. Но кромѣ ихъ есть еще Дмитр³й Карамазовъ, ординарный русск³й человѣкъ, грубый богатырь, въ которомъ много зла, но много и добра, и который отвѣчаетъ собою за чуж³я вины. Есть еще и задатки будущаго - благочестивый и чистый сердцемъ Алеша. Да и Иванъ, любимецъ автора, Иванъ, который въ душѣ, въ мысли, убилъ отца, какъ нигилисты въ мысли совершаютъ покушен³е на уб³йство нашего царства, Иванъ пораженъ своею совѣст³ю, какъ громомъ, и если онъ выздоровѣетъ, онъ опомнится и станетъ другимъ человѣкомъ. Вотъ гдѣ намъ слѣдуетъ искать поучен³я. Будемъ сильны и добры, и несокрушимы никакой бѣдой, какъ Дмитр³й Карамазовъ. При всѣхъ нашихъ безобраз³яхъ, при всѣхъ претерпѣваемыхъ несправедливостяхъ будемъ чисты отъ ненависти и преступлен³я. Научимся, если придется, терпѣть за чуж³я вины и прощать, потому что онъ правду говоритъ: "всѣ за всѣхъ виноваты".
Это черты - настоящаго русскаго духа, того духа, которымъ живетъ и растетъ и на вѣки могуча Русская Земля. Будемъ любить Росс³ю тою любовью, которая дышетъ въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", научимся смотрѣть на нее съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ сыновья смотрятъ на мать Постараемся возродиться, какъ замышляетъ Дмитр³й Карамазовъ, воспитать въ себѣ новаго человѣка, чтобы имѣть право на так³я сыновн³я отношен³я, чтобы сталъ и для насъ идеаломъ идеалъ Христа, наполняющ³й собою душу нашей великой родины. Такъ, мнѣ думается, завѣщалъ намъ Ѳедоръ Михайловичъ Достоевск³й.