Страхов Николай Николаевич - Новое художественное произведение и наша критика

  

  

  

   Позвольте мнѣ, милостивый государь, напомнить вамъ одно мое скромное мнѣнiе, которое я уже давно имѣлъ честь изложить въ одномъ изъ моихъ писемъ. Я осмѣливался нѣкогда утверждать, что наша изящная литература несравненно выше нашей критики и что она отъ этой критики независима и безопасна. Чѣмъ далѣе я наблюдаю нашу литературу съ тѣмъ прилежанiемъ и вниманiемъ, которое вамъ извѣстно, тѣмъ сильнѣе я убѣждаюсь въ этой истинѣ. Въ настоящее время я готовъ сказать даже болѣе; я готовъ утверждать, что наша изящная литература есть явленiе глубоко-нормальное и прекрасное, тогда какъ наша критика есть явленiе безобразное и уродливое; что въ нашей изящной литературѣ обнаруживаются истинно-живыя стремленiя, и многообѣщающiе зародыши, тогда какъ наша критика мелка и поверхностна до послѣдней степени возможности; что нетолько наша изящная литература независима и безопасна отъ нашей критики, но что наша критика даже не имѣетъ ничего общаго съ нашей изящной литературой, что она ровно ничего въ ней не понимаетъ и, говоря о ней, говоритъ о чемъ-то другомъ.

   На первый взглядъ такое мнѣнiе можетъ показаться дерзкимъ; но прошу васъ не поддаваться подозрѣнiямъ относительно моей скромности. Я знаю, что критика, о которой я говорю, имѣла и имѣетъ у насъ огромный вѣсъ, пользовалась и даже доселѣ пользуется великимъ почетомъ и вниманiемъ. Я знаю, что въ ней видѣли залогъ всего нашего прогреса и вообще приписывали ей безчисленныя достоинства. Ничего этого я не отвергаю; ни единаго изъ этихъ достоинствъ я не думаю дерзновенно оспаривать. Вы не имѣете права предполагать во мнѣ подобной злобы и коварства. Я хочу только сказать, что при всѣхъ своихъ неотъемлемыхъ достоинствахъ, наша критика ничего не понимала и отучила своихъ послѣдователей понимать что-нибудь въ изящныхъ произведенiяхъ нашей словесности. Чтожъ? Тутъ кажется нѣтъ еще ничего особенно дурного. Кто дурно поетъ, тотъ какъ извѣстно можетъ утѣшаться тѣмъ, что онъ хорошо ведетъ себя; кто пишетъ плохiе стихи, тотъ можетъ еще услаждать себя мыслью о твердости своего характера и добротѣ своего сердца. Такъ точно и здѣсь. Велика бѣда - изящныя произведенiя! Развѣ мало есть предметовъ несравненно болѣе значительныхъ, вопросовъ несравненно болѣе важныхъ? Слѣдовательно сказать, что критика непонимала изящныхъ произведенiй, но за то понимала множество другихъ прекраснѣйшихъ и глубочайшихъ вещей, еще не значитъ поносить критику.

   Такимъ образомъ я заранѣе соглашаюсь, что говорю о мелочахъ; я очевидно поднимаю вопросъ, ничтожный по своему объему и значенiю. Но чтоже дѣлать? Вѣдь вы меня знаете. Быть-можетъ я былъ достоинъ лучшей участи, но неумолимая судьба назначила мнѣ быть ревностнымъ читателемъ нашихъ журналовъ и принимать въ ихъ толкахъ сердечное участiе.

   И такъ начнемъ. Приведу вамъ по порядку новыя доказательства моей старой мысли.

   Маленькая газета "Очерки" жестоко упрекаетъ "Время" въ томъ, что оно не дѣлаетъ между писателями надлежащаго различiя. "У него, пишетъ она, и Петръ и Иванъ, и Сидоръ и Карпъ - все люди равно милые, т. е. и Тургеневъ хорошъ и Островскiй также, и Помяловскiй и Писемскiй, и Аполлонъ Григорьевъ и Щаповъ, и Владимiръ Фуксъ и Щедринъ."

   Я запятыя поставилъ вѣрно, но для большей ясности я изображу этотъ списокъ такъ:

   И Тургеневъ и Островскiй,

   И Помяловскiй и Писемскiй,

   И Аполлонъ Григорьевъ и Щаповъ,

   И Владимiръ Фуксъ и Щедринъ.

   Теперь каждый догадается въ чемъ дѣло. Въ каждой парѣ этихъ именъ одно по мнѣнiю "Очерковъ" невозвратно забраковано, а другое еще чисто и ничѣмъ непомрачено. Тургеневъ забракованъ, Островскiй нѣтъ; Писемскiй забракованъ, а Помяловскiй нѣтъ; Аполлонъ Григорьевъ забракованъ, а Щаповъ нѣтъ; Владимiръ Фуксъ забракованъ, а Щедринъ нѣтъ(??.

   И такъ "Очерки" упрекаютъ "Время", что оно дотого слѣпо, до того не понимаетъ цѣны вещей, что признаетъ напримѣръ достоинства и Островскаго и Тургенева, тогда какъ Островскiй есть человѣкъ весьма годный, а Тургеневъ никуда не годный.

   Хорошъ упрекъ! На него мнѣ кажется, милостивый государь, слѣдовало бы отвѣчать такъ: нужно совершенно перепутать свои понятiя, нужно до безобразiя извратить и исказить свои отношенiя къ художественнымъ произведенiямъ, для того чтобы отвергать великiя достоинства Тургенева. Какъ Островскiй, такъ равно и Тургеневъ суть явленiя дотого огромныя, что ошибиться въ большихъ размѣрахъ того и другого одинаково невозможно: стоитъ только открыть глаза, чтобы исчезло всякое сомнѣнiе. Если же наша критика глядитъ свысока на Тургенева и принимаетъ его за какого-то пигмея, то причина этому можетъ-быть только одна: у нашей критики вѣроятно глаза на затылкѣ.

   Попробуемъ вникнуть въ дѣло. За что въ самомъ дѣлѣ раздаются эти нескончаемые упреки, за что сыплются на Тургенева эти безчисленныя обиды, за что чуть ли не ежедневно порицается онъ не въ одномъ, такъ въ другомъ мѣстѣ? Все это за то, что самъ онъ забраковалъ Базарова, что въ своемъ послѣднемъ романѣ онъ развѣнчалъ и казнилъ его. До этого романа Тургеневъ былъ предметомъ всеобщаго почтенiя, считался первымъ русскимъ литераторомъ; впечатлительные люди изъ его знакомыхъ постоянно видѣли его во снѣ, и въ цѣлой литературѣ онъ не встрѣчалъ ни одного враждебнаго голоса.

   Чтоже такое случилось? что такое сдѣлалъ Тургеневъ? Пересталъ онъ чтоли быть прежнимъ Тургеневымъ? Измѣнилъ самому себѣ? Сталъ признавать то что прежде отвергалъ и осуждать то что прежде хвалилъ?

   Нисколько и ни чуть не бывало. Конечно онъ разоблачилъ, развѣнчалъ и казнилъ Базарова; но наша критика была значитъ совершенно слѣпа, если не замѣчала, что онъ занимается подобными дѣлами давно, что развѣнчиванiе и казнь разныхъ представителей составляетъ даже главное его занятiе. Передовой человѣкъ, носитель думъ поколѣнiя - составляетъ постоянную тему его созданiй, и несостоятельность передового человѣка - постоянный выводъ, который въ нихъ таится. Тургеневъ казнилъ иногда даже жестоко, безчеловѣчно: вспомните "Гамлета щигровскаго уѣзда"; вѣдь этотъ юноша былъ также передовымъ человѣкомъ въ Москвѣ, былъ ораторомъ и звѣздою тамошнихъ кружковъ. Другiе были казнены мягче, но все-таки казнены. Одинъ за другимъ были разоблачены и сведены съ пьедесталовъ и Веретьевъ - сильная натура, и Рудинъ - энтузiастъ, и Инсаровъ - человѣкъ дѣла; таже судьба наконецъ постигла и Базарова. Съ напряжоннымъ вниманiемъ Тургеневъ всматривается въ эти типы; но по страшной силѣ своего анализа, по изумительной тонкости пониманiя, онъ не можетъ на нихъ успокоиться и развѣнчиваетъ ихъ одинъ за другимъ. Онъ постоянно не увлеченъ до конца, постоянно смотритъ скептически.

   Если же такъ, то какъ же могло случиться, что послѣднее его дѣло, послѣдняя казнь, совершонная имъ надъ послѣднимъ героемъ, показалось какою-то удивительною новостью? Кто могъ быть до того ослѣпленъ, что ожидалъ пощады отъ такого проницательнаго человѣка? Кто могъ быть до того наивенъ, до того простодушенъ и самодоволенъ, что ожидалъ похвалы отъ Тургенева? Нечего сказать, куда какъ пристало Тургеневу - расточать похвалы! Ждите отъ него воскуренiй - скоро дождетесь!

   Есть конечно вещи, которыя хвалитъ Тургеневъ, но всякiй долженъ бы уже давно замѣтить чтó это за вещи. Онъ чутокъ къ красотамъ природы; онъ восхищается лѣсомъ, лугомъ, рѣкою, и притомъ съ удивительнымъ мастерствомъ умѣетъ рисовать нашу природу, "эту бѣдную природу". Въ человѣческомъ же мiрѣ онъ съ невозмущаемою любовью останавливается на томъ что попроще, на томъ что прежде называлось "непосредственнымъ"; онъ любуется на какого-нибудь Касьяна съ Красивой Мечи, на какую-нибудь глупенькую Феничку, на старушку-мать Базарова... Но какъ скоро дѣло идетъ о представителѣ, о человѣкѣ развитомъ и передовомъ, на сочувствiи и любви дѣло не останавливается: мирныя отношенiя начинаютъ колебаться, Тургеневъ вдумывается, разлагаетъ, анатомируетъ, и кончаетъ тѣмъ, что осуждаетъ.

   По случаю матери Базарова наша критика съ злобою укорила поэта, зачѣмъ онъ похвалилъ эту женщину. Чтоже дѣлать! Похвала не вамъ досталась и Богъ-знаетъ когда еще достанется. Вы думаете я говорю о Тургеневѣ? Вовсе нѣтъ; я говорю о поэзiи; нескоро вы дождетесь, чтобы поэзiя возвела васъ въ свѣтлый идеалъ.

   Въ самомъ дѣлѣ, чтоже значитъ вся эта дѣятельность Тургенева? Ужь нѣтъ ли тутъ умышленной вражды къ прогресу? Ужь не пишетъ ли онъ своихъ романовъ съ заднею мыслью? Не осуждаетъ ли своихъ героевъ нарочно, злонамѣренно? Какое странное предположенiе! Нѣтъ, не такъ дѣлаются поэтическiя дѣла; невозможно ихъ объяснять такимъ образомъ. Поэты менѣе властны надъ собою, чѣмъ другiе люди; они могутъ создавать только то, что вытекаетъ изъ самой глубины ихъ души, въ чемъ они участвуютъ цѣлымъ своимъ существомъ; нарочно они ничего поэтическаго произвести не могутъ. И на Тургеневѣ, какъ на истинномъ поэтѣ это подтверждается наияснѣйшимъ образомъ. Посмотрите въ самомъ дѣлѣ на то, какъ онъ относится къ своимъ героямъ. Если онъ привязывается къ нимъ съ такимъ настойчивымъ вниманiемъ, то это прямо зависитъ отъ его расположенiя любить ихъ и вѣрить въ нихъ. И онъ дѣйствительно иногда успѣвалъ обмануть себя до того, что вѣрилъ въ нихъ, - вѣдь онъ явно вѣрилъ въ своего Инсарова. Онъ дѣйствительно любитъ своихъ героевъ; это совершенно ясно въ его отношенiи къ Рудину, и замѣтно даже въ отношенiи къ Базарову. Но чтоже выходитъ? Страшная сила анализа и изумительная тонкость пониманiя не даютъ примиренiя поэту и идутъ наперекоръ его симпатiи; они постоянно одерживаютъ верхъ и за ними остается послѣднее слово, окончательный приговоръ. Вспомните въ самомъ дѣлѣ Рудина: вѣдь Тургеневъ самъ не свой, вѣдь онъ чуть не плачетъ, разоблачивъ и развѣнчавъ эту любимую фигуру. Но не быть искреннимъ и правдивымъ настоящiй поэтъ не можетъ; и вотъ онъ хоть и плачетъ, а казнитъ своего героя. Нѣчто подобное было и съ Базаровымъ. Скажу больше: даже и Гамлетъ щигровскаго уѣзда мнѣ кажется не обошолся поэту безъ нѣкоторой боли.

   Если же мы убѣдимся въ этомъ (а кажется это ясно), то мы увидимъ, что Тургеневъ есть одинъ изъ людей наиболѣе болѣющихъ своимъ вѣкомъ, что онъ представитель и выразитель одной изъ глубочайшихъ сторонъ нашей жизни. Вотъ въ самомъ дѣлѣ человѣкъ до страсти, до болѣзни увлеченный идеею прогреса. Онъ слѣдитъ за нею всею зоркостью своего поэтическаго ума; онъ безпрестанно ищетъ, онъ ждетъ съ минуты на минуту - вотъ-вотъ эта идея воплотится, вотъ она приметъ живыя черты. Но пожираемый желанiемъ видѣть свой идеалъ въ дѣйствительности, поэтъ въ тоже время полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма. Имъ обладаетъ въ высокой поэтической степени тотъ бѣсъ, о которомъ одинъ изъ критиковъ говорилъ въ шуточныхъ стихахъ, намекающихъ впрочемъ на серьозныя мысли:

   Бѣсъ отрицанья, бѣсъ сомнѣнья,

   Бѣсъ отвергающiй прогресъ.

   Многiе радостно подчинялись этому бѣсу и усердно одобряли все что совершалось по его внушенiямъ. Но когда этотъ самый бѣсъ внушилъ Тургеневу коснуться и этихъ многихъ, тогда они вдругъ стали увѣрять, что у насъ есть прогресъ, котораго нельзя отвергать, котораго никакой бѣсъ не смѣетъ подвергать отрицанiю, и въ которомъ сомнѣваться - сущее святотатство...

   И оказалось слѣдовательно то что давно извѣстно: сомнѣнiе для людей трудно и невыносимо, для нихъ легче и прiятнѣе вѣра; скептицизмъ у нихъ бываетъ только на губахъ, въ сердцѣ же навѣрное поклоненiе не тѣмъ такъ другимъ идоламъ.

   Во всякомъ случаѣ нельзя не признать крайне забавнымъ то, что наша критика такъ поздно спохватилась относительно Тургенева. Занятая разными важными предметами она только тутъ, только въ послѣднемъ романѣ увидѣла, что онъ человѣкъ вольнодумный, дерзкiй, неуважительный. Между тѣмъ онъ всегда былъ такой, онъ постоянно отличался самымъ ярымъ вольнодумствомъ. Какъ же можно было не замѣчать этого такъ долго?

   Отъ Тургенева я перейду къ Островскому, и докажу вамъ ясно и основательно, что и въ отношенiи къ нему наша доблестная критика столько же слѣпа, какъ и въ отношенiи къ Тургеневу. Такимъ образомъ мы придемъ къ блистательному результату, что забракованъ ли писатель или не забракованъ, все равно критика въ немъ ничего не понимаетъ, и слѣдовательно ея похвалы столь же мало значатъ, какъ и ея порицанiя.

   Островскiй давно извѣстенъ; подобно многимъ онъ не вдругъ завоевалъ себѣ свою добрую славу. А. Григорьевъ стяжалъ себѣ почетные лавры, горячо стоя за него съ самаго начала его поприща и сразу указывая въ немъ новое слово нашей словесности. Но не мало было и противниковъ у Островскаго, начиная отъ Панаева и до Н. Ф. Павлова. Безъ всякаго сомнѣнiя въ лѣтописи отечественной словесности занесется какъ особенно-важный фактъ то, что "Отечественныя Записки" постоянно были и остаются до сего дня враждебны Островскому. Какъ бы то ни было, сила взяла свое: Островскiй занялъ наконецъ въ глазахъ публики высокое и непоколебимое положенiе.

   Чтоже однако дѣлается? Вотъ онъ написалъ новую драму "Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ", которую уже знаютъ ваши читатели. Драма разумѣется тотчасъ же становится на театръ въ Петербургѣ и въ Москвѣ. Публика толпою стекается на представленiе; слушаютъ и смотрятъ съ величайшимъ вниманiемъ; драма увлекаетъ, потрясаетъ; слѣдуютъ восторги, рукоплесканiя, крики: "автора, автора, автора!..."

   Вслѣдъ за тѣмъ тотчасъ же во всѣхъ газетахъ и журналахъ являются самые лестные отзывы: новая-де драма Островскаго есть прiятное событiе, оживившее нашу сцену; она какъ всегда полна глубокаго смысла; она поражаетъ зрителя вѣрностiю и жизненностiю и проч.

   Но этого мало. Представленiе пьесы вообще есть дѣло рисковое и часто очень печальное и неудачное; первое представленiе новой драмы было дѣйствительно въ конецъ испорчено г. Бурдинымъ, исполнявшимъ главную роль. Но это было заглажено съ избыткомъ; во второмъ представленiи Островскому истинно посчастливилось (говоримъ разумѣется о Петербургѣ): въ главной роли пьесы явился актеръ изумительный, несравненный; г. Васильевъ если возможно превзошолъ самого автора въ созданiи лица Краснова: передъ нами былъ живой человѣкъ съ совершенной цѣльностью характера, съ теплотою жизни въ каждой чертѣ, въ каждомъ движенiи. Впечатлѣнiе было поразительное, невыразимое.

   Итакъ кажется ничего лучше и желать нельзя. Между тѣмъ если вникнуть въ дѣло какъ оно есть, то невольно возьметъ грусть или злость. Оказывается, что если часть публики, по той необыкновенной чуткости, которая никогда не исчезаетъ въ публикѣ, хорошо поняла драму, съумѣла оцѣнить Васильева, то зато другая часть осталась довольна Бурдинымъ, поняла драму на выворотъ, однимъ словомъ смотрѣла и не видѣла, слушала и не слышала.

   А что всего плачевнѣе - оказывается, что къ этой-то части публики, къ числу зрителей, неспособныхъ понимать драму Островскаго и игру Васильева, принадлежатъ и всѣ тѣ рецензенты и критики, которые потомъ на разные лады толкуютъ о драмѣ въ разныхъ газетахъ и журналахъ.

   Докажу это подробно. Читатели вѣроятно хорошо помнятъ драму, но я скажу нѣсколько словъ о ней ради нѣкотораго весьма простого поясненiя.

   Каждый, кто сколько-нибудь понимаетъ Островскаго, совершенно ясно видитъ, что въ новой драмѣ у него опять выведено столкновенiе двухъ различныхъ мiровъ; съ одной стороны коренного, крѣпкаго мiра русскаго купечества, съ другой - такъ-называемаго мiра проходимцевъ, мiра полуобразованныхъ людей, которые такъ или иначе приходятъ въ столкновенiе съ крѣпкою почвою народной жизни. Неразъ уже Островскiй изображалъ это столкновенiе: напримѣръ оно составляетъ главную пружину драмы "Не въ свои сани не садись". Какъ взаимное дѣйствiе двухъ разнородныхъ, несогласныхъ началъ, это столкновенiе вообще способно переходить въ борьбу и слѣдовательно порождать драму и трагедiю.

   Двѣ различныя полосы людей совершенно ясно видны въ "Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ". Представители коренного русскаго мiра здѣсь - Архипъ, Афоня, Красновъ, его сестра со своимъ мужемъ, Зайчиха. Изъ числа ихъ Красновъ, главный герой драмы, полюбилъ и взялъ за себя замужъ "распрекрасную барышню", Таню, т. е. взялъ жену изъ другого мiра, изъ мiра проходимцевъ. Остальные члены этого второго мiра - Жмигулина, Бабаевъ, Шишгалевъ, Карпъ.

   Стоитъ только припомнить эти лица, для того, чтобы сталъ ясенъ характеръ той и другой сферы, чтобы увидѣть, какой изъ нихъ принадлежатъ законныя симпатiи автора. Съ одной стороны свѣтлый старикъ Архипъ, болѣзненно-любящiй и раздражительно-правдивый Афоня, страстный, дѣятельный, гордый Красновъ; съ другой стороны Жмигулина, помѣшанная на своей образованности, Бабаевъ, пустѣйшiй изъ пустыхъ людей и даже сама Таня, не умѣющая и неспособная понять ничего что дѣлается въ сердцѣ ея мужа.

   Читатели конечно помнятъ, какъ правильно развертывается драма, съ какой неумолимой послѣдовательностiю она идетъ къ своему разрѣшенiю, къ убiйству Тани. Мiръ проходимцевъ раскидываетъ свои мишурныя сѣти, начинаетъ двигать своими куклами, живущими фальшивой жизнью; Жмигулина изъ чистѣйшей любви къ искуству сводитъ свою сестру съ Бабаевымъ; Бабаевъ отъ нечего дѣлать и не чувствуя даже надобности помыслить о томъ что дѣлаетъ, ухаживаетъ за Таней и соблазняетъ ее; Таня обманываетъ мужа и измѣняетъ ему, не вздумавъ ни разу пожалѣть о немъ. Въ тоже время въ противоположномъ мiрѣ совершаются явленiя совершенно иного рода: передъ нами страстная, истинная любовь Краснова къ женѣ; далѣе - трогательныя его усилiя подавить свою ревность; примирительныя, святыя рѣчи Архипа, которыми онъ успокоиваетъ больную душу Афони и разсѣеваетъ душевную бурю Краснова; невыразимая радость Краснова, обманутаго ложной нѣжностью жены; постоянная, до послѣдней минуты неослабѣвающая забота, съ которою онъ хранитъ жену отъ малѣйшаго оскорбленiя и наконецъ роковой порывъ страсти - убiйство.

   Кто же виноватъ въ преступленiи? Очевидно вина его лежитъ на непримиримомъ разладѣ жизни, на ея странномъ раздвоенiи; этого разлада жизнь не выноситъ и мститъ за него громовымъ, разрушительнымъ ударомъ. Но при этомъ какой мiръ является судьею? Который изъ двухъ мiровъ заключаетъ въ себѣ центръ тяжести драмы? Очевидно тотъ мiръ, изъ котораго вылетаетъ молнiя, мiръ коренной русской жизни, въ которомъ проявляются дѣйствительныя, живыя силы, тогда какъ мiръ проходимцевъ есть мiръ до конца фальшивый и призрачный. Только въ первомъ мiрѣ и происходитъ и можетъ произойти трагедiя; мiръ же проходимцевъ представляетъ и способенъ представить только комедiю. Въ мiрѣ Краснова, какъ онъ самъ говоритъ, "душа есть-съ, а воспитанiя нѣтъ"; въ мiрѣ же Жмигулиной наоборотъ есть жмигулинская образованность, да нѣтъ души. Не Таня жертва, хоть она и убита; истинная жертва - самъ Красновъ, потомучто только онъ одинъ способенъ быть жертвою, способенъ такъ глубоко жить, такъ сильно любить и страдать, какъ онъ любитъ и страдаетъ. "Не погуби молодца!" заочно обращается къ женѣ Красновъ. Но она его губитъ и онъ отъ нея гибнетъ.

   Все это ясно, какъ дважды-два четыре. Даже становится странно и совѣстно объяснять эти простѣйшiя вещи, когда онѣ такъ рѣзко, выпукло, съ красками и тѣнями, со всею плотью и кровью выражены въ самой драмѣ. Но что же прикажете дѣлать, когда въ глазахъ многихъ бѣлое кажется чернымъ и наоборотъ?

   Первую рецензiю на новую драму мы встрѣтили въ "Спб. Вѣдомостяхъ" (N 25). Взглядъ рецензента сейчасъ же обнаруживается. По его мнѣнiю мiръ, въ которомъ совершается драма, есть "темное царство самодурства" и герой драмы Красновъ не что иное, какъ "влюбленный самодуръ". Онъ будто бы "ни мало не печалится", что Таня его не любитъ; онъ даже вполнѣ знаетъ, что она его "не можетъ любить", потому-то (о логика!) когда она приласкалась къ нему, онъ и спрашиваетъ ее: "скажи ты мнѣ, за что ты меня любишь?"

   О борьбѣ Краснова съ самимъ собою, о томъ, какъ онъ отпускаетъ Таню къ Бабаеву, о томъ, какъ онъ защищаетъ ее до послѣдней минуты не сказано ни слова, напротивъ сказано прямо, что "Красновъ пускаетъ въ ходъ обыкновенныя привычки самодурства, какъ-то: грубость обращенiя, запрещенiе выходить изъ дому и т. п.".

   Объ Архипѣ и Афонѣ ни слова, какъ-будто ихъ и не бывало.

   Изъ всего выходитъ, что Таня есть жертва темнаго царства, а живое начало драмы, то жизненное явленiе, которое главнымъ образомъ имѣетъ право на сочувствiе - есть пламенная страсть Тани къ Валентину Павловичу Бабаеву.

   Однимъ словомъ мнѣнiе рецензента совершенно сходится съ мнѣнiемъ образованной дѣвицы Жмигулиной: "совсѣмъ, совсѣмъ не такого я Танѣ счастья ожидала. Судя по красотѣ ея, да по тому, какiе люди на нее заглядывались, ей бы въ каретѣ ѣздитъ" и пр.

   Вторая рецензiя по порядку времени явилась въ "Илюстрацiи" (1863, 31 янв.). У рецензента повидимому есть многое что нужно для того, чтобы понять сущность драмы. Онъ довольно вѣрно цѣнитъ дѣйствующiя лица, за исключенiемъ Афони, котораго никакъ не цѣнитъ, и Архипа, о которомъ говоритъ: "онъ ходячiй трупъ и больше ничего; въ третьемъ дѣйствiи онъ правда пытается помирить мужа съ женою, но дѣйствуетъ тутъ безъ всякихъ принциповъ, руководимый единственнымъ отвлеченнымъ побужденiемъ, чтобы вокругъ было все мирно и тихо", и пр. въ томъ же родѣ.

   Но рецензентъ смотритъ на Краснова, какъ на "личность, полную святыхъ, прекрасныхъ задатковъ", на Таню, какъ на "пустую, безхарактерную женщину". Чтоже однакоже онъ выводитъ изъ драмы? Въ чемъ находитъ ея смыслъ? Въ борьбѣ Краснова съ тѣмъ темнымъ царствомъ, которымъ онъ окружонъ. Красновъ по мнѣнiю рецензента олицетворяетъ въ себѣ протестъ противъ темнаго царства; онъ идетъ новою дорогою, отвергаетъ старыя правила. И вотъ царство самодуровъ вооружается на этого протестанта и "скрежеща зубами" ищетъ случая погубить его. Такимъ случаемъ и была измѣна Тани. "Этого только и надо было, - пишетъ рецензентъ, - темнымъ личностямъ, окружавшимъ Краснова, этого только и ждали они. Съ злоехидною радостiю стараются они возбудить ревность въ Красновѣ и разжигаютъ ее своими насмѣшками и наговорами до послѣднихъ предѣловъ. Убѣжденный въ измѣнѣ жены, въ изступленiи Красновъ ищетъ ножа; Афоня спѣшитъ сунуть ему ножъ въ руки и Красновъ убиваетъ жену. Въ этомъ кровавомъ исходѣ заключается полное торжество темныхъ людей". "Радость ихъ такъ сильна, что они не могутъ выговорить слова, и только Афоня обнимаетъ Краснова и прижимаетъ его къ груди".

   О темное царство! темное царство! Вѣдь какъ ты крѣпко засѣло въ нашихъ свѣтлыхъ головахъ! Сидимъ мы въ театрѣ, смотримъ и слушаемъ драму Островскаго и только и думаемъ, какъ бы намъ укорить и обвинить темное царство. И до того сильно въ насъ это желанiе, до того мы поглощены мыслью найти въ немъ всякiя вины, что мы наконецъ видимъ и слышимъ не то что дѣлается на сценѣ, что несмотря на открытые глаза и уши, намъ мерещится какъ Афоня подаетъ ножъ Краснову и какъ убiйство Тани возбуждаетъ не ужасъ, а восторгъ, доходящiй до онѣмѣнiя.

   Ужели же Красновъ похожъ на человѣка, который дѣйствуетъ подъ чужимъ влiянiемъ, а не по собственнымъ побужденiямъ? Гдѣжъ послѣ этого смыслъ всей его фигуры? Красновъ именно отличается тѣмъ, что все время дѣйствуетъ отъ себя, что ни разу ни въ чемъ не подчиняется ничьему внушенiю, кромѣ всемогущаго внушенiя своей страсти къ Танѣ. Такой ли онъ человѣкъ, чтобы сносить влiянiе, и такiе ли около него люди, чтобы они могли имѣть на него влiянiе? Даже въ тѣхъ понятiяхъ, которыми онъ выражается, въ тѣхъ началахъ, которыя онъ повидимому признаетъ, ему нельзя вѣрить. Что для него власть мужа? То предлогъ, чтобы до его Тани никто не смѣлъ волоскомъ дотронуться, то предлогъ - мстить ей и убить ее. Что для него правило - стерпится слюбится? Только поводъ къ страстной надеждѣ, что жена его когда-нибудь его полюбитъ. Что для него уваженiе къ старому Архипу? "Мое горе," говоритъ онъ ему, "мое собственное" и "не такое дѣло, чтобъ совѣта просить!"

   Какъ же можно было сказать, что онъ убилъ жену, подстрекаемый другими? "Они," говоритъ рецензентъ, "разжигаютъ въ немъ ревность." Да развѣ Красновъ самъ не ревнивъ до послѣдней своей жилки? Кому же и быть ревнивымъ какъ не ему! Онъ забрался высоко, онъ взялъ за себя барышню; вѣдь это похоже на то, какъ черномазый негръ Отелло взялъ за себя бѣлокожую венецiанку. И не по пустой прихоти, не изъ мелкаго тщеславiя Красновъ женился на Танѣ; нѣтъ, его сушила любовь, его томила страсть, постоянно жаждавшая отвѣтной страсти, постоянно боявшаяся, что измѣнитъ возможное счастье. Рисковое дѣло затѣялъ Красновъ, и онъ мучительно чувствуетъ каждую минуту свое роковое положенiе. Посмотрите, онъ отказывается пить, онъ ссорится изъ-за жены съ родными, онъ самъ не свой - еще прежде чѣмъ является на сцену Бабаевъ. Какъ же возможно сказать, что ревность въ немъ возбуждена насмѣшками и наговорами родныхъ? Ревность прямо вытекаетъ изъ его характера, изъ его положенiя, созданнаго его характеромъ.

   Когда же совершается убiйство, то не ликуетъ темное царство, какъ это привидѣлось рецензенту. Въ темномъ царствѣ много свѣта, и на этотъ разъ самымъ близорукимъ глазамъ кажется можно бы было замѣтить, что фигура Архипа насквозь проникнута свѣтомъ. Архипъ произноситъ приговоръ; онъ въ этомъ случаѣ представитель "темнаго царства" и объявляетъ его рѣшенiе. "Жена твоя виновата", говоритъ онъ Краснову, "но не ты ей судья, а одинъ праведный Богъ." Вотъ приговоръ женѣ. "Ты же пойдешь на судъ человѣческiй за то, что не подчинился суду божiю." Вотъ приговоръ мужу. Какъ могущественно и ясно выступаетъ здѣсь идея суда божiя! Какъ хорошо видно, что для Краснова, котораго неминуемо покараетъ судъ человѣческiй, еще есть надежда примириться съ высшею правдою, съ судомъ своей совѣсти, съ судомъ божiимъ!

   Третью рецензiю по порядку времени я встрѣтилъ въ январской книжкѣ "Русскаго слова", и признаюсь былъ изумленъ выше всякой мѣры, увидѣвъ, что рецензентъ пошолъ еще дальше своихъ предшественниковъ. По его мнѣнiю драма разумѣется есть картина темной жизни, гдѣ семейное начало свирѣпствуетъ во всей своей первобытности, гдѣ господствуетъ азiатская неподвижность древне-русскаго обычая. На Таню рецензентъ смотритъ весьма ласково, называя ее женщиною нѣсколько романтическою (вотъ Жмигулина, та должно быть совсѣмъ романтическая?) и дѣйствительно любящею Бабаева. Смерть Тани есть именно главная точка, на которую обращено все вниманiе рецензента. Онъ ищетъ причинъ этого печальнаго событiя и находитъ ихъ главнымъ образомъ въ томъ, что Красновъ считалъ себя полнымъ властелиномъ и повелителемъ жены, считалъ одного себя ея судьей. Хорошъ властелинъ! Не самъ ли Красновъ говоритъ женѣ, что онъ хочетъ отъ нея не страха, а любви? И мало чтоли онъ ухаживаетъ за нею? Ужели не ясно еще онъ показываетъ, что онъ все дѣлаетъ изъ любви, и служитъ ей, и защищаетъ ее, и убиваетъ ее?

   Рецензентъ конечно самъ смутно чувствовалъ, что не одни патрiархальныя убѣжденiя и древне-русскiе обычаи виноваты въ дѣлѣ. И при другихъ убѣжденiяхъ и обычаяхъ Таня могла быть убита. Поэтому рецензентъ не останавливается на патрiархальности и идетъ далѣе. Оказывается, что онъ открылъ радикальное средство для предотвращенiя подобныхъ несчастiй. Вся бѣда въ томъ, что Красновъ не нигилистъ; будь онъ нигилистомъ, и Таня осталась бы живою и здоровою къ величайшему удовольствiю всѣхъ и каждаго. Вотъ великое открытiе, которое подробно излагаетъ рецензентъ.

   "Посмотримъ пристальнѣе, говоритъ онъ, какимъ бы исходомъ окончилась только что переданная намъ драма, еслибы главными дѣйствующими лицами ея были такъ-называемые нигилисты. (Неправда ли какъ это любопытно? Вы знаете, милостивый государь, мои сомнѣнiя насчетъ существованiя нигилизма. Не узнаемъ ли чего здѣсь?) Мы вѣдь доказали уже, что и нигилисты, подобно людямъ всѣхъ убѣжденiй, подчиняются однимъ и тѣмъ же законамъ любви, указываемымъ природой (что-то страхъ беретъ; ужели это нужно было доказывать?); слѣдовательно и нигилистъ можетъ жениться, и также можетъ сдѣлать ошибочный выборъ, обманувшись во взаимной любви женщины, или она можетъ разлюбить нигилиста во время замужства (ну слава-богу! кажется люди, какъ и всѣ прочiе). Всѣ порицатели нигилизма согласны, что нигилисты во всемъ дѣйствуютъ по убѣжденiю; слѣдовательно какiе бы то ни было порывы ярости или безотчетныя антипатiи къ окружающимъ, не мыслимы въ нигилистѣ."

   Хотя положимъ это слѣдовательно вовсе не слѣдуетъ, но все-таки извѣстiе нужно строго принять къ свѣдѣнiю. И так нигилисты способны къ любви и симпатiи, но къ ненависти и антипатiи неспособны. Изъ этого-то и вытекаетъ самое очаровательное рѣшенiе всѣхъ затрудненiй.

   "Еслибы мужъ-нигилистъ замѣтилъ въ женѣ недостатокъ сочувствiя къ нему, то конечно прибѣгнулъ бы къ нравственному влiянiю (это что такое? Тутъ кроется кажется насилiе?), и еслибы оно оказалось безуспѣшнымъ, никакихъ принудительныхъ мѣръ, а тѣмъ болѣе - мести принято бы не было; никакая бѣдность не заставила бы нигилиста жениться изъ расчета; надѣясь на свою способность къ труду и ограниченiю своихъ потребностей, нигилистъ не можетъ бояться бѣдности; желанiе жены разойтись съ мужемъ также ни въ какомъ случаѣ не встрѣтило бы препятствiя со стороны нигилиста (разумѣется точно также и желанiе мужа оставить жену?), и оба нашли бы себя въ случаѣ несогласiя, гораздо болѣе удовлетворенными нравственно и фактически, нежели это бываетъ между людьми, дѣйствующими, подобно Краснову, подъ влiянiемъ патрiархальнаго сознанiя своихъ правъ."

   Да, такъ вотъ въ чемъ дѣло. Нигилистамъ все это обходится гораздо легче. Въ случаѣ несогласiя между мужемъ-нигилистомъ и женою-нигилисткою они вовсе не чувствуютъ себя до такой степени не удовлетворенными нравственно и фактически какъ люди, которые подобны Краснову. Такъ точно судитъ и дѣвица Жмигулина. "Это вы очень горячи къ любви-то, говоритъ она Краснову, а мы совсѣмъ другого воспитанiя." Въ этомъ вся и разгадка. Что же? Это прекрасно! Чѣмъ легче, тѣмъ лучше. Напрасно Красновъ говоритъ: "коли горячiй человѣкъ, такъ въ этомъ ничего худого нѣтъ-съ. Стало-быть онъ до всякого дѣла горячъ." Нѣтъ будемъ лучше похолоднѣе, уничтожимъ въ себѣ способность слишкомъ волноваться и тогда въ случаѣ бѣды мы будемъ чувствовать себя болѣе удовлетворенными, чѣмъ люди, которые и проч. И заживемъ превосходно! Драмъ происходить не будетъ и Островскiе переведутся.

   Все-таки мнѣ кажется, что въ предыдущихъ объясненiяхъ рецензента нѣтъ главнаго принципа, котораго онъ держится. Онъ приберегъ этотъ принципъ къ концу своей статьи. "Послѣдняя сцена" пишетъ онъ, "произвела на насъ сильное впечатлѣнiе." Это впечатлѣнiе состоитъ въ ужасѣ отъ мрака темнаго царства: "человѣкъ убилъ", пишетъ разстроганный рецензентъ, "черезъ нѣсколько минутъ, конечно будетъ горько въ этомъ раскаяваться, но онъ никогда и ни отъ кого еще не слышалъ слова убѣжденiя, которое бы могло подѣйствовать на его разумъ, что онъ каралъ без вины и безъ права. Нигдѣ не скажутъ этому человѣку, что онъ не былъ въ правѣ требовать отъ всякаго другого человѣка какого либо отчета въ его чувствахъ."

   Вотъ оно, вотъ золотое правило! Вотъ верхъ глубины и мудрости! Одно только меня сильно смущаетъ: не могу понять, для чего годится и что рѣшаетъ это мудрое убѣжденiе. "Можетъ-быть" торжественно заключаетъ свою статью авторъ, "шагая въ кандалахъ по торной владимiрской дорогѣ, Красновъ самъ додумается до этого убѣжденiя..."

   Никакъ не согласенъ я съ такимъ остроумнымъ предположенiемъ. Я готовъ себѣ представить, что нашъ рецензентъ самолично сталъ бы внушать Краснову это убѣжденiе гдѣ-нибудь на владимiрской дорогѣ, и живо воображаю себѣ, какой бы отвѣтъ могъ дать герой драмы. "Ты говоришь, что я не долженъ былъ спрашивать у Тани отчета въ ея чувствахъ? Такъ за что же ты меня-то винишь, за что отъ меня спрашиваешь отчета? Ужь скорѣе же она могла совладать съ своими чувствами, чѣмъ я; я-то ужь былъ точно неволенъ въ себѣ, былъ самъ не свой; что ты меня не помнишь чтоли? Приревновалъ до смерти; крови мнѣ ея захотѣлось; чего же тебѣ еще больше? А то ты еще коришь меня своими нигилистами; ну пусть они обиды не чувствуютъ, пусть у нихъ ни отчего сердце не разорвется и не поворотится; такъ и любятъ-то они должно-быть по рыбьи, а не такъ какъ я любилъ. А если ты скажешь, что они только умѣютъ владѣть своими чувствами, такъ отчего же потвоему Танѣ вовсе не нужно было это умѣнье? Вотъ я не совладѣлъ съ собою, не справился съ нечистымъ, такъ за то и наказанъ и справедливо наказанъ. По вашему-то можно бы вывести, что я и правъ; да я васъ спрашивать объ этомъ не стану. Не вамъ видно понять мою бѣду и мой грѣхъ."

   Кончимте однакоже эти разборы и возраженiя. Вотъ у меня подъ руками еще "Очерки", съ статьею о той же драмѣ. Проглядываю: "народно-русская семья", "абсолютизмъ власти главнаго въ семьѣ", "Афоня золъ по принципу"... Ну да, это тоже самое, это все варiяцiи на одну тему. Но признаюсь, мнѣ стало тяжело уже отъ разбора предыдущихъ рецензiй, и потому я уволю себя отъ продолженiя этой работы. Очень желалъ бы выразить вамъ чувство, которое мною теперь овладѣло, но не знаю съумѣю ли. Есть нѣчто печальное, нѣчто наводящее стыдъ и смущенiе въ иныхъ случаяхъ, когда человѣкъ оправдываетъ и защищаетъ то что ему дорого. Онъ долженъ бываетъ допускать возможность и какъ бы законность такихъ сомнѣнiй, такихъ обвиненiй, такихъ укоризнъ и подозрѣнiй, которыя уже сами по себѣ составляютъ обиду дорогого ему предмета. И тогда чѣмъ точнѣе его отвѣтъ, чѣмъ тщательнѣе его возраженiе, тѣмъ хуже, потомучто тѣмъ большее значенiе придается обвиненiю, тѣмъ дольше на немъ нужно останавливаться.

   Поспѣшимъ къ общему заключенiю. Изъ всего что я привелъ здѣсь, видно, что наша ходячая, обыкновенная критика, та критика, которая вошла въ привычку и стала общимъ мѣстомъ, вовсе непонимаетъ Островскаго. По своему образу мыслей, по своимъ сужденiямъ наша критика всего болѣе сходится съ г-жою Жмигулиной, какъ это я доказалъ неоднократными ссылками на слова этой дѣвицы. Говоря нѣсколько общѣе, наша критика по своему настроенiю явнымъ образомъ принадлежитъ къ мiру проходимцевъ; глазами проходимцевъ она смотритъ на драмы Островскаго, ушами проходимцевъ ихъ слушаетъ и разумомъ проходимцевъ ихъ судитъ. Она видитъ въ этихъ драмахъ, въ этихъ Красновыхъ, Архипахъ и проч., одно темное царство и похваливаетъ автора за вѣрность изображенiя.

   Между тѣмъ Островскiй очевидно смотритъ на дѣло совершенно иначе. Для него очевидно милъ и дорогъ мiръ коренной русской жизни, онъ симпатизируетъ Красновымъ и Архипамъ, и въ нихъ однихъ находитъ свѣтлыя черты. Чтоже касается до мiра проходимцевъ, до взглядовъ и чувствъ Жмигулиной, то онъ бичуетъ ихъ всегда и вездѣ, и слѣдовательно вмѣстѣ съ тѣмъ бичуетъ и нашу критику, столь довольную и собой и его произведенiями. Если же критика этого не видитъ, то причину этому мы уже знаемъ: у нашей критики глаза на затылкѣ.

   Позвольте мнѣ довести свою мысль до конца и вывести всѣ ея послѣдствiя. Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что критика наша впала въ такое вопiющее недоразумѣнiе не по лукавому умыслу, не съ тѣмъ, чтобы отвести глаза читателей; нѣтъ, ошибка ея непроизвольная, объясняемая искреннимъ увлеченiемъ. Предположимъ теперь, что истина рано или поздно откроется; допустимъ, что наша критика хотя въ нѣкоторой степени пойметъ Островскаго въ настоящемъ его смыслѣ. Спрашивается - какъ она отнесется къ нему, какъ будетъ судить о его произведенiяхъ? Мнѣ кажется предсказанiе здѣсь совершенно ясно.

   Вопервыхъ критика станетъ защищать мiръ проходимцевъ, мiръ жмигулинскаго образованiя и воспитанiя. Она найдетъ, что онъ вовсе не заслуживаетъ того безпощаднаго бичеванiя, которому подвергаетъ его Островскiй, что въ этомъ мiрѣ есть много хорошаго и что Островскiй клевещетъ на него.

   Вовторыхъ, она найдетъ, что Островскiй напрасно сочувствуетъ мiру кряжевой русской жизни, что въ этой жизни нѣтъ тѣхъ свѣтлыхъ сторонъ, какiя онъ выставляетъ; что Красновы, Русаковы, Архипы - невозможны, сочинены, не существуютъ и не могутъ существовать въ дѣйствительности.

   Втретьихъ наконецъ - дѣло ясное, милостивый государь, - какъ выводъ изъ предыдущаго, критика должна будетъ объявить, что Островскiй ретроградъ, старовѣръ, что онъ противникъ образованiя и прогреса и защитникъ невѣжества и застоя.

   Таковъ мнѣ кажется неизбѣжный ходъ дѣла; нашей критикѣ остается одно изъ двухъ: или быть непослѣдовательною, измѣнить своимъ началамъ, или же забраковать Островскаго, какъ она забраковала Тургенева. Я надѣюсь, милостивый государь, на ея твердость; я думаю, что она смѣло дойдетъ до конца; и въ самомъ дѣлѣ не остановилась же она передъ Тургеневымъ, отчего же ей остановиться передъ Островскимъ?

   Г-нъ Островскiй пусть извинитъ меня за печальное предсказанiе. Что же дѣлать! Онъ самъ виноватъ. Признаюсь откровенно я часто дивился его необыкновенной смѣлости; ничего таки, рѣшительно ничего не боится этотъ человѣкъ! Да чего хуже? Минина написалъ; такъ не то чтобы смолчали, или отъ души побранили - въ самомъ "Современникѣ" съ большою почестью напечатали! Между тѣмъ извѣстно - ныньчѣ всякiй другой подъ страхомъ ходитъ; объ иныхъ вещахъ и заговорить нельзя, - такъ всѣ хоромъ на тебя и подымутся. А вотъ подите же - есть же смѣлые люди!

  

   P. S. Прибавлю еще нѣсколько словъ о "Современникѣ". Можетъ-быть оно выйдетъ и не то чтобы не кстати. Онъ очень прилежно обращается ко "Времени", почти такъ же какъ "Время" нѣкогда обращалось къ нему. Въ трехъ или четырехъ статьяхъ есть разныя выходки или вылазки противъ вашего журнала; есть также лукавыя обращенья ко мнѣ лично, нѣсколько разъ поминаются "Жители планетъ" г. Страхова и пр.

   Во всемъ этомъ меня поразило одно: "Современникъ" до сихъ поръ или не хочетъ или не можетъ понять, за что на него нападаютъ и чего хотятъ тѣ, которые съ нимъ несогласны. Я уже не разъ писалъ вамъ, что непониманье помоему вовсе не резонъ; между тѣмъ "Современникъ" кажется думаетъ, что чѣмъ онъ будетъ слѣпѣе, тѣмъ и правѣе.

   Приведу доказательства. "Современникъ" напримѣръ пишетъ: "Совѣтуемъ г. Косицѣ порыться въ настоящей книжкѣ "Современника"; вѣдь вотъ она какая большая; ожирѣлъ "Современникъ" отъ лѣни и бездѣйствiя, ишь вѣдь какъ его разнесло; невольно его собраты пожелаютъ ему для здоровья попоститься и вкусить пищи св. Антонiя".

   Не правда ли, что я имѣю полное право принять намекъ на свой счетъ? Всѣмъ и каждому дается понять, что есть злодѣи, въ томъ числѣ и я, которые въ глубинѣ души желали бы посадить "Современникъ" на пищу св. Антонiя. А вѣдь что это значитъ? Вѣдь это значитъ: они меня съѣсть готовы, они рады бы меня въ ковшѣ утопить, они только и думаютъ, какъ бы сжить меня со свѣта... И не стыдно "Современнику" дѣлать такiе намеки на своихъ собратовъ?

   Не менѣе плохо понимаетъ "Современникъ" мнѣнiе "Времени" вообще. Онъ находитъ, что "Время" черезчуръ самохвально, что оно слишкомъ хвастается. Чтожъ? Я согласенъ, что во "Времени" есть нѣкоторая хвастливость; только я не вижу тутъ ничего дурного. Всякiй хвастается, и "Современникъ" даже больше, чѣмъ кто-нибудь другой; а хорошо ли это или дурно, это зависитъ отъ того, чѣмъ кто хвастается. Иной хвастается рысаками, и въ нихъ полагаетъ свою гордость; другой хвастается идеею, и стоитъ за идею, - разница тутъ большая и нельзя ставить обѣ эти похвальбы на одну