Страхов Николай Николаевич - Последния произведения Тургенева

ушевный складъ этихъ чужихъ людей вамъ непремѣнно является ниже русскаго душевнаго склада. Чѣмъ, кажется, дуренъ Болгаръ Инсаровъ въ "Наканунѣ"? A между тѣмъ и онъ развѣнчанъ, какъ всѣ друг³е герои Тургенева, и даже болѣе другихъ. Въ немъ отсутствуетъ та русская мягкость сердца и широта ума, которыми отличаются Берсеневъ и Шубинъ. Вспомните нѣмокъ и нѣмцевъ, выводимыхъ на сцену Тургеневымъ; они всѣ жалки и грубы, сообразно нашему народному представлен³ю, всегда находящему въ нѣмцѣ что-то смѣшное. Вспомните поляка графа Малевскаго въ "Первой любви"; да, наконецъ, вспомните весь Парижъ въ "Призракахъ" и весь Баденъ-Баденъ въ самомъ "Дымѣ": Потугинъ не даромъ называетъ Баденъ противнымъ; противенъ онъ, очевидно, и Тургеневу; противнымъ онъ и нарисованъ. Гдѣ же тутъ поучен³е для русскихъ людей? Гдѣ та западная жизнь, которой вамъ слѣдуетъ подражать, которая должна быть намъ примѣромъ?

   A съ какою любовью, съ какою нѣжною симпат³ею нарисованы у Тургенева мног³я лица, въ которыхъ нѣтъ ничего ни западнаго, ни западническаго! Лиза "Дворянскаго Гнѣзда", Маша "Затишья", "Ася", "Хорь и Калинычъ", "Касьянъ съ Красивой Мечи", и проч. и проч.- гдѣ же тутъ западныя начала, при чемъ тутъ жизнь Европы и выработанные ею результаты? Тайное сочувств³е къ русскому складу ума и сердца, къ нравственнымъ началамъ, которыми сложилась и держится русская жизнь, безпрестанно сквозитъ у Тургенева.

   И вообще, если взять въ цѣломъ произведен³я Тургенева, то ихъ придется истолковать въ смыслѣ отнюдь не благопр³ятномъ западничеству. Рисуя наше общество, давая образы представителей нашего прогресса, Тургеневъ, въ силу правдивости, всегда присущей поэз³и, изобразилъ намъ общество больное и представителей несостоятельныхъ. Онъ не прославилъ людей, оторвавшихся отъ своей почвы, а скорѣе обличилъ ихъ; его "Гамлетъ Щигровскаго уѣзда" и "Лишн³е люди" вошли въ пословицу.

   Но поэз³я - дѣло темное и мудреное. Поэтъ часто самъ не знаетъ, что онъ хочетъ сказать, часто говоритъ больше, чѣмъ хотѣлъ. Глубина и правда поэтическаго творчества такова, что нерѣдко превосходитъ объемъ и дальность сознательныхъ убѣжден³й поэта. Тургеневъ можетъ оставаться западникомъ въ противность элементамъ своей поэз³и. Итакъ, нельзя ли отыскать его взгляды помимо его поэз³и? Нельзя ли найти указан³й на то, чему онъ поклоняется въ Европѣ, какихъ ея началъ держится?

   Чтобы рѣшить этотъ вопросъ, мы напрасно стали бы перебирать тѣ вставочныя разсужден³я о западной цивилизац³и, изъ которыхъ состоятъ рѣчи Потугина. Ничего опредѣленнаго мы въ нихъ не найдемъ. Въ "Воспоминан³яхъ" Тургеневъ счелъ нужнымъ уже прямо отъ себя настаивать на своемъ западничествѣ. Но какъ же онъ опредѣляетъ свои убѣжден³я? Онъ прямо говоритъ, что онъ - почти нигилистъ, почти во всѣхъ взглядахъ, кромѣ взгляда на искусство, сходится со своимъ Базаровымъ. Вотъ какое западничество предлагаетъ вамъ Тургеневъ, вотъ начала, которымъ онъ предавъ.

   Скажемъ два слова объ этомъ нигилизмѣ. Во первыхъ, онъ есть, дѣйствительно, западничество, такъ какъ нигилисты явились у нѣмцевъ гораздо раньше, чѣмъ у васъ, и такъ какъ до сихъ поръ передовые нѣмцы остаются все тѣми же нигилистами, хотя Юл³анъ Шмидтъ и увѣряетъ, что сдѣлавъ будто бы новый шагъ впередъ и что теперь они уже не нигилисты, а реалисты. Свидѣтельство Тургенева, объявляющаго себя въ одно время и западникомъ и нигилистомъ, есть важное доказательство того, что нашъ русск³й нигилизмъ нашелъ себѣ главную пищу, главную поддержку въ учен³яхъ вашихъ давнишнихъ наставниковъ нѣмцевъ.

   Во вторыхъ, изъ своего нигилизма Тургеневъ выключаетъ отрицан³е искусства и, вѣроятно, готовъ выключить и мног³я друг³я вещи, напримѣръ, отрицан³е любви, отвержен³е важности и многозначительности отношен³й между полами. Нигилизмъ Тургенева, конечно, нужно разумѣть въ самомъ чистомъ и умномъ смыслѣ. Но если такъ, то это будетъ просто-напросто - невѣр³е, сомнѣн³е, скептицизмъ, не тотъ положительный, ярк³й матер³ализмъ, который иногда исповѣдуютъ послѣдовательные нѣмцы, а, просто, отсутств³е живыхъ вѣрован³й, прочныхъ основъ для мысли.

   Спрашивается, гдѣ же тутъ начала, выработанныя европейскою жизнью? Объявляя себя нигилистомъ, не говоритъ ли намъ прямо Тургеневъ, что Европа потеряла всяк³я руководящ³я нити, что она не выработала себѣ началъ, а напротивъ, утратила всяк³я начала? Понятно теперь, почему Потугинъ, приходящ³й въ восторгъ отъ Европы, не знаетъ собственно, чѣмъ ему восторгаться, и ни однимъ словомъ не обнаруживаетъ какихъ-нибудь положительныхъ сочувств³й. Понятно, почему Тургеневъ, настаивающ³й на своемъ западничествѣ, не проповѣдуетъ, однакоже, никакихъ началъ, никакихъ опредѣленныхъ взглядовъ.

   Къ нигилизму, то есть къ сомнѣн³ю и отрицан³ю, у Тургенева присоединяется еще одно западное вл³ян³е: слегка отзывается у него мрачная философ³я Шопенгауэра, глубокаго пессимизма которой Тургеневъ опять-таки не раздѣляетъ до конца. Итакъ, легк³й нигилизмъ и легк³й шопенгауэризмъ - вотъ все, что даетъ намъ нынѣ Европа, все, что заимствовалъ изъ нея такой просвѣщенный и чутк³й западникъ, какъ Тургеневъ. Онъ, какъ термометръ, показываетъ намъ, до какого градуса опустилась теперь Европа. Западникамъ, очевидно, нечего проповѣдывать.

  

  

   Нашу тему, то есть, что нѣтъ такихъ началъ, которыя могли бы быть исповѣдуемы западниками, или, по крайней мѣрѣ, что такихъ началъ не имѣется у Тургенева, мы можемъ доказать еще косвеннымъ образомъ. Когда вышелъ Дымъ и посыпались всяческ³я нарекан³я на эту повѣсть, П. В. Анненковъ, большой поклонникъ Тургенева, написалъ статью, въ которой защищалъ Дымъ и старался растолковать его смыслъ. При этомъ толкован³и критикъ неизбѣжно наткнулся на вопросъ: чему же поклоняется Потугинъ? Как³я начала Европы Тургеневъ рекомендуетъ намъ въ Дым
123;? И вотъ что написалъ П. В. Анненковъ:

  

   "Потугинъ говоритъ не о той Европѣ, которой мы подражаемъ, а о той, которую мало видимъ и почти не знаемъ. Боже мой! Какая же это малоизвѣстная намъ Европа, намъ исколесившимъ ее во всѣхъ направлен³яхъ и изучившимъ ее болѣе своей родины? Да вотъ та самая, на которую авторъ романа только и указываетъ своимъ читателямъ черезъ посредство Потугина. Отлич³е ея отъ видимой Европы состоитъ въ томъ, что посреди множества отрицательныхъ, часто возмутительныхъ явлен³й своего быта, иногда подъ гнетомъ грубаго давлен³я матер³альной силы, еще далеко не устраненной ею, иногда въ пылу нац³ональныхъ увлечен³й, подвигающихъ ее на воп³ющ³я несправедливости, она занята устройствомъ человѣческой личности, ближайшей среды, ее окружающей, и возвышен³емъ духовной природы человѣка вообще. Нашимъ туристамъ по Европѣ (да и однимъ ли туристамъ?) кажется, что знаменитые ея университеты, богатѣйшая литература и музеи, сохраняющ³е ген³альныя произведен³я искусствъ, направлены къ тому, чтобы украшать жизнь, и безъ того достаточно красивую, избранныхъ классовъ, или производить какъ можно больше ораторовъ, депутатовъ, профессоровъ, ученыхъ и писателей, между тѣмъ какъ они служатъ оруд³емъ у той малоизвѣстной намъ Европы, о которой говоримъ,- поднять мысль самаго послѣдняго человѣка въ государствѣ. Генрихъ IV, по свидѣтельству, впрочемъ крайне подозрительному, своихъ современниковъ, опредѣлилъ назначен³е внутренней и внѣшней политики Франц³и единственно цѣл³ю - доставить каждому изъ его подданныхъ возможность имѣть по праздникамъ "курицу" на своемъ столѣ. Съ тѣхъ поръ, кромѣ этой "курицы", вошедшей въ программы всѣхъ парт³й и всѣхъ европейскихъ правительствъ, малоизвѣстная намъ Европа нашла и другое назначен³е для политики государствъ. Главной ея задачей она поставляетъ точное, общедоступное опредѣлен³е идей нравственности, добра и красоты, и такое распространен³е ихъ, которое помогло бы самому скромному и темному существован³ю выйти изъ сферы животныхъ инстинктовъ, воспитать въ себѣ чувства справедливости, благорасположен³я и сострадан³я въ другимъ, понять важность разумныхъ отношен³й между людьми и, наконецъ, получить способность къ прозрѣн³ю идеаловъ единичнаго, семейнаго и общественнаго существован³я. Послѣдняя часть задачи, не во гнѣвъ будь сказано нашимъ реалистамъ, считается при этомъ и самой важной, существенной ея частью. Насколько успѣла эта, въ половину скрытая отъ насъ, Европа осуществить свою неписанную, нигдѣ не заявленную, но тѣмъ не менѣе страстно исполняемую программу - составляетъ другой вопросъ, хотя признаки таинственной работы, ею производимой, обнаруживаются уже и для глазъ, мало различающихъ предметы, которые имъ сначала не указаны. Появлен³е у насъ такихъ энтуз³астовъ иноземщины, какъ Потугинъ, объясняется именно тѣмъ, что они успѣли прозрѣть эту, а не другую какую-либо Европу; да подъ ея же вл³ян³емъ написанъ и разбираемый нами романъ". (Вѣстникъ Европы, 1867, ³юнь, стр. 110).

  

   Вотъ одинъ изъ яркихъ образчиковъ той непоколебимой фанатической вѣры, которую внушаетъ западникамъ Европа! Отъ Европы ждутъ всего хорошаго; въ ней не сомнѣваются и другимъ не позволяютъ сомнѣваться. Вѣра такъ крѣпка, что намъ обѣщан³я выдаютъ за очевидные факты и надежды за неопровержимыя доказательства! A вспомните-ка, что говоритъ Потугинъ? "Славянофилы", говоритъ онъ, "прекраснѣйш³е люди, а та же (какъ у другихъ моихъ соотечественниковъ) смѣсь отчаян³я и задора, тоже живутъ буквой "буки". Все, молъ, будетъ, будетъ. Въ наличности ничего нѣтъ, и Русь въ цѣлые десять вѣковъ ничего своего не выработала... Но постойте, потерпите: все будетъ. A почему будетъ, позвольте полюбопытствовать?" (т. VI, стр. 50).

   Очевидно, толки о будущности Европы, въ которые пустился П. В. Анненковъ, о "таинственной работѣ", "незаявленной программѣ" и пр., имѣютъ тотъ же смыслъ, какъ и толки о будущности Росс³и, надъ которыми такъ потѣшаются Тургеневъ и его Потугинъ. Эти толки значатъ, что въ наличности ничего нѣтъ у Европы. Въ сущности, слова П. В. Анненкова показываютъ, что Европа тоже ничего не выработала (или, что тоже, все потеряла), что она только исполнена добрыхъ стремлен³й, благихъ намѣрен³й. Напирая такъ сильно на неписанныя программы и таинственныя задачи, критикъ только даетъ уразумѣть, что явныя и имѣющ³я силу въ дѣйствительности начала Европейской жизни никуда не годятся. Онъ прибѣгъ къ будущему потому, что принужденъ отречься отъ настоящаго. Онъ вынужденъ сдѣлать поправку къ словамъ Тургенева, растолковывать читателямъ. что поклонен³е должно относиться не къ нынѣшней, видимой и извѣстной Европѣ (таковъ однакоже прямой и несомнѣнный смыслъ Дыма), а къ будущей, возможной, вѣроятной, таинственно-работающей, невидимой, неизвѣстной...

   Въ идеалахъ, которые г. Анненковъ приписываетъ этой Европѣ, мы не находимъ, однакоже, ничего таинственнаго, ничего спец³ально-европейскаго, наконецъ, ничего опредѣленнаго. Заботы о благѣ недѣлимыхъ и меньшей брат³и вовсе не новость. Уже Соломонъ, царь ²удейск³й и Израильск³й, хвалился, какъ извѣстно, что у него каждый подданный сидитъ сладко подъ смоковницею своею и подъ виноградомъ своимъ. Ужели мы должны считать за новое открыт³е возвышен³е духовной природы человѣка вообще или курицу въ супѣ? Ужели только недавно, и ото всѣхъ тайно, человѣчество стало заботиться объ идеалахъ единичнаго, семейнаго и общественнаго существован³я? Мы не думаемъ и не вѣримъ, чтобы точное общедоступное опредѣлен³е идей нравственности, добра и красоты, составляло въ нынѣшней Европѣ главную задачу для политики государствъ, не думаемъ, главнымъ образомъ, потому, что смѣшно было бы государствамъ браться за такую стародавнюю задачу и вообразить себѣ, что они сумѣютъ разрѣшить ее лучше, чѣмъ рѣшали религ³я, искусство, философ³я. Всѣ эти рѣчи скорѣе всего показываютъ одно: что Европа утратила всяк³я прочныя понят³я о нравственности, добрѣ и красотѣ, о задачахъ государства, о значен³и человѣческой личности и устройствѣ ближайшей среды, ее окружающей, объ идеалахъ единичнаго, семейнаго и общественнаго существован³я; она утратила всѣ начала, которыми нѣкогда жила, которыя составляли ея силу и славу, блистательно проявились въ ея истор³и. Теперь она находится въ пер³одѣ блуждан³я и искан³я, въ пер³одѣ нигилизма,- и вотъ что намъ выставляютъ за образецъ, вотъ на что указываютъ, какъ на примѣръ, достойный подражан³я, какъ-будто безъ этого примѣра мы сами не въ состоян³и пожелать даже курицы въ супѣ, какъ-будто наша жизнь лишена всякихъ началъ и даже всякихъ стремлен³й къ нравственности, добру и красотѣ!

   Итакъ, поправка г. Анненкова не годится. Намъ нечему поклоняться въ будущей и неизвѣстной Европѣ, и указан³е на эту Европу только доказываетъ, что ужъ настоящей и извѣстной Европѣ ни въ какомъ случаѣ невозможно поклоняться, хотя именно это поклонен³е и проповѣдывалъ Тургеневъ въ своемъ Дымѣ.

  

  

   Мы видимъ теперь, какой западникъ Тургеневъ; это западничество не содержитъ въ себѣ дѣйствительной преданности началамъ, выработаннымъ европейской жизнью; оно есть не что иное, какъ нѣкотораго рода нигилизмъ, заимствованный изъ отрицательныхъ и мрачныхъ учен³й современной Европы, нигилизмъ, положимъ, и вѣрующ³й въ свою плодотворность, надѣющ³йся перейти въ нѣчто положительной, но, во всякомъ случаѣ, въ настоящую минуту не представляющ³й возможности другой проповѣди, кромѣ отрицан³я. Этотъ выводъ для насъ очень важенъ. Мы видимъ опять на живомъ примѣрѣ, на славномъ и высокодаровитомъ писателѣ, что западъ въ настоящую минуту не даетъ вѣры, что въ самомъ чистомъ видѣ вл³ян³е, имъ производимое, есть скептицизмъ.

   Всего лучше, намъ кажется, назвать Тургенева именно скептикомъ. Какъ скептикъ, онъ естественно долженъ былъ одинаково оттолкнуться отъ обѣихъ нашихъ парт³й, и отъ славянофиловъ, и отъ западниковъ. Оторванный вл³ян³емъ Европы отъ своего родного, онъ не могъ всею душею примкнуть къ чему-нибудь чужому, онъ выбралъ въ этомъ чужомъ только элементы отрицан³я и невѣр³я. Но и тутъ оберегаемый своими поэтическими инстинктами, своимъ живымъ чувствомъ, онъ не ушелъ далеко, не вдался въ крайности. Напрасно Тургеневъ недоумѣваетъ, почему къ нему такъ холодны и даже отчасти враждебны наши западники; онъ вовсе не похожъ на нихъ: въ немъ нѣтъ не только фанатическаго проповѣдыван³я какой-нибудь новой жизни, но и фанатическаго отрицан³я старой. Не только онъ не проповѣдывалъ вамъ фаланстера, но не сказалъ мы единаго слова противъ искусства, любви, брака; онъ не написалъ ни разу повѣсти даже за облегчен³е развода или противъ излишней силы родительской власти. Этого мало: къ людямъ старой жизни, къ людямъ, живущимъ старыми понят³ями, наполненнымъ всякими предразсудками - отношен³я Тургенева очень мягки, часто любовны. Какъ же онъ хочетъ, чтобы его любили западники? Пусть онъ сравнитъ себя съ г. Авдѣевымъ или съ Маркомъ Вовчкомъ,- писателями, которые усердно ему подражали, которыхъ можно назвать его дѣтищами, и онъ увидитъ, куда нужно зайти, чтобы понравиться вашему западническому лагерю.

   Въ "Воспоминан³яхъ" Тургеневъ указываетъ какъ на заслугу своего западничества на то, что онъ былъ постоянно врагомъ крѣпостного состоян³я. Дѣйствительно, "Записки Охотника" сослужили намъ прекрасную службу; да и вообще на произведен³яхъ Тургенева лежитъ тотъ чудесный демократическ³й отпечатокъ, который составляетъ общую черту вашей литературы отъ Ломоносова и до Льва Толстого. Но изъ одного отрицан³я крѣпостного права нельзя составить всего содержан³я своихъ убѣжден³й, а многихъ другихъ отрицан³й нашего новѣйшаго западничества Тургеневъ, очевидно, не раздѣляетъ.

   Кстати: Юл³анъ Шмидтъ остался не совсѣмъ доволенъ картинами Тургенева, изображающими крѣпостное состоян³е. Иностранцамъ очень по душѣ всякое обличен³е Росс³и; но у Тургенева Шмидтъ находитъ мало подробностей, или, какъ онъ выражается, малое раскрыт³е чувственнаго момента вещи. A подробности нѣмцу воображаются очень занимательныя.

   "Въ чувственный моментъ вещи" - говоритъ онъ - "поэтъ мало входитъ. Кажется, что въ Росс³и не было въ обычаѣ сжигать крѣпостнымъ живьемъ, сдирать съ нихъ кожу, или морить ихъ голодомъ въ ящикахъ, какъ это дѣлалось въ Америкѣ. Въ Росс³и все идетъ монотонно, безъ изобрѣтательности: только сѣкутъ, да сѣкутъ. Но главное дѣло есть полное подавлен³е всѣхъ духовныхъ силъ состоян³емъ абсолютнаго безправ³я. Человѣкъ юридически разсматривается, какъ вещь; но такъ какъ онъ не есть вещь, то онъ и обращается въ скота;- какъ рабъ, такъ и его господинъ" {Bilder. S 492.}.

   Нѣмецъ не вполнѣ увѣренъ въ томъ, что крѣпостныхъ у насъ не жгли и не сдирали съ нихъ кожу; но если этого и не было, то, думаетъ онъ, только по недостатку изобрѣтательности, въ которой русск³е, само собою разумѣется, не могли поравняться съ американцами.

   Да! Гдѣ же намъ съ вами поравняться, наши старш³е братья! На вашей сторонѣ больше преимуществъ; но что вы превосходите насъ въ изобрѣтательности зла - это, конечно, самое яркое, самое несомнѣнное ваше превосходство надъ нами.

   Если бы нѣмецъ былъ не такъ ослѣпленъ своимъ презрѣн³емъ къ Росс³и, то онъ нашелъ бы у того же Тургенева примѣры крѣпостныхъ отношен³й совершенно мягкихъ, совершенно человѣчественныхъ, и понялъ бы, что строй нашего общества не имѣетъ никакого сходства съ чувствами и нравами Южныхъ Штатовъ. Подобно Юл³ану Шмидту судятъ и наши западники, которые, гуляя по Невскому проспекту, нисколько не лучше его знаютъ Росс³ю, не менѣе презрительно къ ней относятся. Тургеневъ для нихъ слишкомъ мягк³й обличитель, его тенденц³озность не достаточно ярка, слишкомъ смягчена художественною многосторонност³ю взгляда.

   Вообще, напрасно мы будемъ дѣлать изъ Тургенева обличителя. Осмѣлимся ли сказать? Его задача выше, чѣмъ изображен³е вреда извѣстнаго государственнаго учрежден³я, обличен³е тѣхъ нравственныхъ искажен³й, которыя этимъ учрежден³емъ порождены. Скептицизмъ и отрицан³е Тургенева имѣютъ болѣе высокую область. Онъ хотѣлъ бы обличить не одну несостоятельность извѣстныхъ учрежден³й и порядковъ; онъ хотѣлъ бы обличить несостоятельность русской души.

  

  

   Тургеневъ есть прежде всего художникъ. Его скептицизмъ есть художественный скептицизмъ, его отрицан³е имѣетъ художественное направлен³е - то есть: касается не частныхъ фактовъ и временныхъ порядковъ, а строя души человѣческой вообще, ея уклонен³й отъ красоты, отъ истиннаго благородства и истиннаго изящества. Тургеневъ - западникъ преимущественно въ томъ, что онъ воспитанъ на западномъ художествѣ, что онъ носитъ въ себѣ его идеалы и съ ихъ, высоты смотритъ на жизнь. Вотъ что всего больше отрываетъ его отъ Росс³и, что поддерживаетъ его скептицизмъ относительно русской жизни.

   Тургеневъ сомнѣвается въ силахъ и красотѣ русской души. Въ чемъ состоятъ главныя нападен³я Дыма? Не въ томъ, что у насъ невѣжество, безпорядокъ, притѣснен³я; а главнымъ образомъ въ такихъ замѣткахъ: "Зачѣмъ вретъ русск³й человѣкъ?" (Т. VI, стр. 115). "Таковъ предѣлъ судебъ на Руси: скучны у насъ превосходные люди" (стр. 90). "Зачѣмъ же онъ далъ ему денегъ? спросить читатель. A чортъ знаетъ зачѣмъ! на это русск³е тоже молодцы" (стр. 90). "Удивляюсь я своимъ соотечественникамъ. Всѣ унываютъ, всѣ повѣсивши носъ ходятъ, и въ то же время всѣ исполнены надеждой, чуть что, такъ на стѣну и лѣзутъ" (стр. 50). И. т. д., и т. д.

   Вездѣ слышится чуткое, раздражительное недовольство нашимъ народнымъ характеромъ, невѣр³е въ изящество его проявлен³й. Такъ мы объясняемъ себѣ въ особенности его послѣдн³я произведен³я. Съ тѣхъ поръ, какъ ему измѣнило молодое поколѣн³е, и онъ пересталъ выводить намъ представителей нашего прогресса, этихъ героевъ нашего общества, Тургеневъ, очевидно, обобщилъ свою задачу и сталъ вообще изображать, какъ въ русской жизни проявляются сильныя страсти, как³я въ ней встрѣчаются истор³и, болѣе или менѣе романическ³я, болѣе или менѣе странныя. Передъ поэтомъ какъ бы постоянно носятся образцы западнаго искусства, Лиръ, Вертеръ и пр., и онъ ищетъ имъ подоб³й въ нашей скудной и блѣдной жизни. Пошлость русскаго быта, общая низменность нравовъ и характеровъ составляетъ необыкновенно ярк³й контрастъ съ порывами сильныхъ страстей, съ исключительными событ³ями и лицами, въ которыхъ какъ бы открывается иная природа, м³ръ явлен³й болѣе высокаго порядка. Вотъ дѣвушка, исполненная самоотвержен³я и пламенной религ³озности. Куда же ушли эти силы? Она стала спутницею грязнаго и дикаго юродиваго. Вотъ фантастическое явлен³е Собаки, достойное воплотить въ себѣ глубок³й смыслъ, быть страшнымъ откровен³емъ человѣческихъ тайнъ. Съ кѣмъ же оно случилось? Съ пошлякомъ помѣщикомъ, къ которому оно такъ же идетъ, какъ къ коровѣ сѣдло. Да мало того - въ этомъ чудѣ нѣтъ никакого смысла, ни для него, ни для насъ. Вотъ примѣръ неизмѣнной, неугасаующей любви - Бригадиръ. Боже мой! Что за фигура, что за обстановка, какая неизмѣримая, безвыходная пошлость! Самыя формы этой любви, просительныя письма Бригадира, его толки о подаркахъ, даже его фамил³я - Гуськовъ - все представляетъ картину, оскорбляющую чувство красоты, все даетъ чувствовать нестерпимый диссонансъ между безобраз³емъ дѣйствительности и тою искрою идеальной жизни, которая попала въ эту грязь. А вотъ и самъ Король Лиръ, вотъ велич³е въ образѣ Мартына Харлова. Его двѣ дочери - так³я же красавицы и так³я же злодѣйки, какъ Гонерилья и Регана. Есть и Эдмундъ - Слёткинъ, плѣнивш³й обѣихъ сестеръ. Шутъ - это Сувениръ. Кентъ - казачекъ Максимка и т. д. Тургеневъ самымъ сер³ознымъ образомъ переложилъ Шекспира на русск³е нравы, пародировалъ одну изъ чудеснѣйшихъ его драмъ. Искусство, съ которымъ это сдѣлано, натуральность этого сочинен³я - выше всякихъ похвалъ. Вообще во всемъ, что создаетъ Тургеневъ - онъ до высочайшей степени вѣренъ русской жизни; онъ не вноситъ въ нее чужихъ элементовъ; напротивъ, тщательно объективируетъ ее, тщательно отличаетъ ее отъ всякой другой жизни, съ тѣмъ, чтобы вѣрнѣе и явственнѣе выступала противоположность ея съ идеалами страстей, съ мощными и изящными проявлен³ями души человѣческой.

   Лейтенантъ Ергуновъ. Въ этой повѣсти есть любовь, уб³йство, восточная красавица, пѣсни, пляски, волшебныя грезы... Но подставку для этихъ событ³й и картинъ, нить, на которую они нанизаны, составляетъ пустѣйш³й и прозаичнѣйш³й въ м³рѣ человѣкъ, морякъ Ергуновъ (одна фамил³я чего стоитъ!). Въ этой противоположности заключается вся соль, вся пикантность этого разсказа.

   Въ Несчастной мы видимъ передъ собою еврейку, отецъ которой, живописецъ, былъ вывезенъ изъ-за границы, и дочь этой еврейки Сусанну.- женщинъ иного племени, иного душевнаго склада, окруженныхъ русскою жизнью, и чистыми русскими, и русскими съ нѣмецкой кровью, и обрусѣвшими чехами. Как³я мастерск³я фигуры - Колтовской, Фустовъ, Рачь, Викторъ!

  

   "Помнится", говорить Тургеневъ, "гдѣ-то у Шекспира говорится о "бѣломъ голубѣ въ стаѣ черныхъ вороновъ", подобное впечатлѣн³е произвела на меня вошедшая дѣвушка: между окружавшимъ ее м³ромъ и ею было слишкомъ мало общаго; оказалось, она сама втайнѣ недоумѣвала и дивилась, какъ она попала сюда" (Т. VI, стр. 290).

  

   Вотъ смыслъ этого разсказа. Попавши въ чужой м³ръ, мать и дочь невыразимо страдаютъ и, наконецъ, гибнутъ. Мать любила когда-то Колтовскаго, чему не мало удивляется Сусанна; Колтовской, не умѣвш³й любить и, по знаменитому выражен³ю, только пребывавш³й благосклоннымъ къ своей любовницѣ, измучилъ и ее дочь. Дочь, любившая Фустова, находитъ въ немъ холодность и недовѣрчивость, отъ которой и гибнетъ. Это двѣ души, глубоко оскорбленныя дѣйсгвительност³ю, два бѣлыхъ голубя среди вороновъ.

   Въ Стукъ, стукъ, стукъ! выставленъ полный, тупой, неуклюж³й и бездушный офицеръ, который вздумалъ разыгрывать изъ себя героя. Ни въ немъ самомъ, ни вокругъ него нѣтъ ничего героическаго, необыкновеннаго, способнаго возбудить и питать фантаз³ю. Но онъ выдумываетъ, сочиняетъ себѣ несчаст³я, дѣйств³я судьбы, чудесныя явлен³я. Эти безмѣрно-упрямыя попытки подняться въ идеальный м³ръ оканчиваются тѣмъ, что герой убиваетъ себя безъ всякой на то причины, единственно изъ желан³я выдержать роль рокового человѣка. Тутъ изображенъ контрастъ между низменною и тупою натурою и идеальными стремлен³ями. Вотъ какъ русск³е люди иногда пытаются быть героями! Они не имѣютъ на это ни правъ, ни способностей.

   Дымъ въ сущности есть такая же истор³я. Тутъ развѣнчана русская страсть, русская любовь, которая (мы разумѣемъ связь между Ириною и Литвиновымъ) безплодно пытается облечься въ поэз³ю, подняться на как³я-то ходули; она не можетъ пр³йти въ гармон³ю съ дѣйствительност³ю, не можетъ обратиться въ прочное и живое явлен³е, и остается на степени безобразнаго, грубаго увлечен³я. Русск³я страсти не имѣютъ и не могутъ имѣть тѣхъ блестящихъ формъ, той поэтической значительности, которую представляютъ страсти европейск³я.

   Такимъ образомъ, вездѣ и повсюду мы находимъ у вашего художника то, что Апполонъ Григорьевъ назвалъ бы борьбою съ хищнымъ типомъ; вездѣ мысль объ идеальныхъ, мощныхъ и изящныхъ проявлен³яхъ души и о контрастѣ этихъ проявлен³й съ русскою жизнью. Чуж³е идеалы, идеалы хищной жизни, сильныхъ страстей, романическихъ событ³й носятся передъ художникомъ, и онъ примѣриваетъ ихъ къ нашей дѣйствительности, повидимому, такой блѣдной и чуждой красоты.

   Напряженный, безмѣрно-чутк³й и раздражительный идеализмъ слышится намъ у Тургенева, и онъ-то придаетъ его реальнымъ картинамъ колоритъ отталкивающ³й, выражающ³й и возбуждающ³й брезгливость къ ихъ дѣйствующимъ лицамъ. Сквозь видимую м³ру брезгливость незримое м³ру сочувств³е... Скажемъ прямо: у Тургенева все вѣрно русской жизни и, однакоже, постоянно чувствуется въ этой вѣрности односторонность, неполнота изображен³я. Въ Дымѣ присутствуеть, по крайней мѣрѣ, Татьяна Шустова, которая должна васъ утѣшать за нашихъ Иринъ. Но въ другихъ вещахъ не видать дажѣ издали этого свѣта, горящаго подъ спудомъ русской дѣйствительности.

   Что же? Ужели мы станемъ упрекать въ этомъ нашего художника? Нимало не думаемъ: мы хотѣли только указать на борьбу и работу, совершающуюся въ его душѣ. Дадимъ ему свободу духа и слова и будемъ пользоваться тѣмъ, что онъ намъ даетъ. Работаетъ онъ съ достойной всякаго уважен³я добросовѣстност³ю. Мастерство его разсказовъ безукоризненно. Въ нихъ нѣтъ мы единой невѣрной черты, ни единаго лишняго слова. Публика бранитъ Тургенева, но читаетъ его попрежнему съ жадност³ю, попрежнему не пропускаетъ ни одной его страницы. На него устремлены полныя ожидан³я очи. Его потомъ и бранятъ, что онъ какъ-будто обманываетъ ожидан³я; но ожидать все-таки не перестаютъ. И какъ знать? Душевный процессъ, совершающ³йся въ художникѣ, можетъ разрушиться новымъ наплывомъ бодрости и творчества.

   Самый идеализмъ Тургенева намъ очень по душѣ. Пусть онъ развить и подогрѣтъ создан³ями чужого художества, мечтами и формами иной, не нашей жизни: намъ все-таки слышится въ немъ родное, русское свойство. Мы, русск³е, кажется, носимъ на себѣ задатки идеализма необычайно высокаго, такъ сказать, нѣжнаго. Отъ этого зависитъ наша впечатлительность, наша отзывчивость на всяк³е идеалы, и вмѣстѣ наша вѣчная неудовлетворенность и своимъ и чужимъ, своимъ даже преимущественно и всего сильнѣе. Въ самой первой молодости бываетъ у людей нѣчто подобное: нѣкоторое чувство отвращен³я ко всему своему и даже къ себѣ (Вспомните Наташу въ "Войнѣ и Мирѣ", когда она скучаетъ на праздникахъ въ селѣ Отрадномъ). Такъ и мы, юный народъ на сценѣ м³ра, часто бываемъ расположены отворачиваться отъ того, съ чѣмъ связаны, однакоже, всѣми нервами нашей души. Это - время идеаловъ, сходящихъ сверху, идеаловъ на воздухѣ, передъ которыми меркнетъ и является безобразною всякая дѣйствительность.

   Въ силу подобнаго идеализма Тургеневъ скептически отнесся къ нашимъ парт³ямъ. Тотъ же идеализмъ составляетъ душу его послѣднихъ произведен³й.

  

   16 февр.