Ушинский Константин Дмитриевич - Психологические монографии

   К.Д. Ушинский

  

  

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pedagog/ushinskiy_psyh_mono.html.

  

  

  

   Возможность и необходимость психологии как науки. Польза ее. Преждевременные теории. Единственно возможный метод исследований. Цель и план монографий. Их педагогическое значение.

   Предрассудки - принадлежность не одного невежества: нередко остаются они и в голове, наполненной сведениями, и еще крепче, чем где-нибудь, заседают там как за брустверами, за целыми ворохами фактов. Некоторые из таких предрассудков до того общи целым классам ученых, что могут быть сочтены неизбежными принадлежностями самой науки, хотя, конечно, наука сама по себе не может иметь предрассудков и предрассудок есть только принадлежность односторонности в науке, т. е. отсутствия науки, или того же невежества.

   Несколько таких предрассудков есть и в науках естественных или, лучше сказать, у естествоиспытателей, которые видят в них как бы залог дельного изучения своего предмета, хотя, конечно, от предрассудка ничего дельного ожидать нельзя. Из таких предрассудков рождаются только самые пустые и потому самые горячие споры, дикие предубеждения и ни на чем не основанные симпатии и антипатии. Таков, например, спор между опытом и теорией, как будто опыты могут быть делаемы без предварительной теории* и как будто какая-нибудь теория может с сознанием противоречить опытам. Таков же спор между материалистами и идеалистами о том, что для обеих этих партий одинаково неизвестно, потому что если трудно сказать, что такое дух, то еще труднее ответить на вопрос, что такое материя в существе своем, если не удовольствоваться только тем определением, что дух не материя и материя не дух. Те же материалисты вынуждены самыми явлениями природы материальной допустить существование материи, не доступной в спокойном состоянии ни одному из наших чувств, не открываемой никакими опытами и наблюдениями, не открываемой и теми все взвешивающими весами, которыми так наивно хвастается Молешотт, но без признания которой тем не менее невозможно объяснить почти ни одного физического явления. Но если эфир, наполняющий будто бы междузвездное пространство, не имеющий веса, не доступный ни одному из наших чувств, не открываемый никакими орудиями, проникающий, очевидно, во всякое прозрачное тело, как бы ни было оно плотно (да и не в прозрачное, если только справедливо то единство света, теплорода, электричества и магнетизма, а может быть, и силы тяготения, к которому склоняются теперь гипотезы естествоиспытателей), если этот всюду содержимый и все содержащий эфир - материя, то все прежние определения материи разрываются сами собой и определение ее, как и определение духа, становится невозможным. Зачем же с обеих сторон не сознаться откровенно в недоступности еще первых начал и не требовать от противников решения тех вопросов, на которые еще сами не можем ответить? Зачем предугадывать окончательные результаты, когда их предугадать еще невозможно? Или зачем обвинять других в теориях, ни на чем не основанных, когда мы сами без таких теорий шагу ступить не можем?

   ______________________

   * Даже так называемые случайные открытия в науках своей последовательностью и своим одновременным появлением в разных местах, делающих их почти всегда предметом спора между разными лицами, указывают на то, что они не вполне случайны, а подготовлены уже полусознательно вырабатывающейся теорией.

   ______________________

   К предрассудкам такого же ученого свойства принадлежит и то ни на чем не основанное предубеждение, которое естествоиспытатели по большей части питают к наукам философским, или не зная их вовсе, или знакомясь с ними только понаслышке. Даже великий Гумбольдт, этот естествоиспытатель-философ по преимуществу, не был совершенно свободен от такого предубеждения, и если философия не отвечает наукам естественным тем же диким презрением, то это доказывает только, что она, получив более многостороннее и, следовательно, более светское воспитание, умеет держать себя приличнее в обществе наук и не занимает места, принадлежащего другим.

   В особенности странным и непонятным казалось нам всегда то предубеждение, которое встречали мы во многих приверженцах естественных и технических наук против психологии и психологов.

   Если цель естественных наук состоит в изучении явлений природы, то каким же образом можно выкинуть из области природы явления души человеческой? Разве есть где-нибудь границы этой области? Если естествоиспытатели разумеют под словом "природа" только то, что материально, то, во-первых, не зная, что такое материя, они не имеют возможности определить, что такое материально и что нематериально, а во-вторых, если уже они отделяют из своей области явления нематериального начала, то должны признать существование этого начала и, следовательно, возможность изучения его проявлений. По какому же праву выбрасывают они из области наук положительных и опытных, или, лучше сказать, из области наук вообще, потому что есть только положительные, опытные науки и других быть не может, целую массу замечательнейших явлений, которые ежеминутно попадаются им на каждом шагу, которыми сами они пользуются ежеминутно, которые примешиваются к каждому их опыту, к каждому наблюдению? Но может быть, они откладывают изучение этой области явлений до того времени, когда реторта, микроскоп и анатомический нож откроют наконец самое вещество души человека? Но тогда по какому же праву изучают они явления электричества, не зная, что такое электричество, явления света, не зная, что такое свет, явления тяготения, не понимая совершенно, почему два тела, ничем материально не соединенные между собой, узнают о существовании друг друга и тянутся друг к другу какими-то невидимыми, невесомыми веревками, по какому праву, наконец, изучают они вообще все явления материи, не зная совершенно, что такое материя?

   Не везде ли наука начинает с явлений и постепенно восходит к началу, которого, может быть, никогда не достигнет? Разве явления души человеческой не так же существенны, как явления света, теплоты и т. д.? Разве они не могут быть также подвергнуты наблюдению и опыту? Разве эти наблюдения и опыты менее важны для человека, чем наблюдения над каким-нибудь микроскопическим животным? Все дело здесь, как кажется, состоит только в том, что при наблюдениях явлений душевной природы человека не требуется ни ножа, ни микроскопа, ни телескопа, ни весов, ни реторт, никаких других аппаратов естественных наук, а без этих аппаратов приверженцы опыта не решаются признать за психологией названия науки положительной. Но неужели положительна только та наука, предмет которой можно положить перед собой? Разве мысль служит для колб и реторт, а не колбы и реторты для того, чтобы извлечь мысль из бездушного и немыслящего предмета? И разве предмет, который сознает и высказывает сам себя, без помощи искусственных инструментов, потому уже самому и перестает быть предметом, достойным изучения, наблюдения, опыта науки? Но эта непосредственность наблюдения есть высочайшее достоинство науки, а не недостаток ее. Через микроскоп или непосредственно пройдет мысль, чтобы явиться на суд ума, - не все ли это равно? И не более ли даже ручательства в ее верности, если она явится непосредственно? Опыт, конечно, поверяет правильность умозаключения, но кто же, как не ум, оценивает годность опыта? И разве душевные явления, совершаясь ежеминутно в миллионах индивидов, не представляют возможности бесконечных опытов?

   Но если психология еще до сих пор, несмотря на усилия Гер-барта, Бенеке и их последователей, не усвоила себе в общественном мнении названия науки опытной, практической и положительной, то в этом виноваты отчасти и сами психологи, избирая для своего изучения не надлежащий путь, указанный Бэконом для наук естественных. Психологи, не исключая даже и самого Бенеке, положившего, впрочем, прочное начало опытной психологии, не начинают, как бы следовало, с явлений и не восходят к началу, до той ступени, до которой могут возвести их эти явления, но усиливаются из общего понятия о душе и ее силах, еще недоступного науке, вывести явления ее деятельности, которые действительно уже достаточно уяснены, чтобы быть внесенными в науку. Преждевременное решение неготовых еще для решения вопросов и в психологии, как некогда и в других естественных науках, оказывается чрезвычайно вредным для ее успехов. В этом отношении психологам следовало бы воспользоваться советами Бэкона и примером его прямых потомков.

   Известно, что Бенеке обязан англичанам счастливой мыслью внести опытный метод в психологию, но его германская натура не удержалась от искушения создать целую теорию там, где еще целой теории быть не могло. Это, конечно, недостаток психологии в ее современном состоянии, но не естествоиспытателям же упрекать ее в этом недостатке: не то же ли самор делали величайшие деятели естествознания и не лежит ли на душе каждого из них, по крайней мере, одной преждевременно созданной теории, разбитой потом в прах последующими наблюдениями?

   Есть еще один упрек, который делают психологии люди практические вообще, - это упрек в бесполезности. Но, во-первых, наука не раба пользы и мы не знаем, какую пользу может принести изучение допотопных животных или какого-нибудь ни к чему не годного растения, а, во-вторых, изучение законов душевной деятельности приносит такую же практическую пользу, как изучение законов всех прочих явлений природы: оно передает их во власть человека.

   Кто из нас более или менее не думает действовать на душу других, и разве нет в обществе целых классов людей, специальным предметом деятельности которых является душа человеческая? Проповедник, политик, писатель, историк, оратор, криминалист, актер, живописец, медик, педагог не вращаются ли постоянно в сфере душевной деятельности, и разве не важно для них изучение законов этой сферы? Но нам заметят, может быть, что знание души человеческой приходит к людям само собой, что для приобретения этих знаний нужна жизнь, а не наука и что, кто не знает души человеческой, тот не выучит ее из психологии. Не то же ли самое замечание делает практик-земледелец агроному, фабрикант-рутинер - ученому технику, счастливый торгаш - политико-эконому? Однако тем не менее результаты науки мало-помалу проникают в самую упорную практику и так переворачивают ее, что она сама потом издевается над своим прежним невежеством; но снова вооружается против вновь сделанных открытий науки. Таков вообще необходимый и разумный процесс перехода науки в практику, напоминающий нам борьбу английских политических партий. Партия старого порядка вещей далеко уже не похожа на то, чем она была сто лет тому назад: много нового приняла она, а между тем с прежним упорством защищается против всяких нововведений. Таков разумный ход вещей во внешней природе и в обществе, и неразумно только тупое отрицание очевидно истинного и вполне доказанного, но такой очевидности и ясности достигают результаты науки, сначала всегда облеченные туманом, только после долговременной борьбы, в которой они, стараясь доказать себя, выясняются все более и более.

   Если же психология до сих пор как отдельная наука не принесла почти никакой пользы практике, то это не потому, чтобы психология вообще была бесполезна для практики, но потому только, что отдельная наука психология едва начинает формироваться. Мало ли было известно химических явлений, прежде чем образовалась отдельная наука - химия? И где и под какими странными формами не были раскиданы химические сведения, прежде чем химия начала группировать их в отдельную стройную систему знаний? И может ли сказать она, что и в настоящее время подобрала уже все, что известно всем людям, никогда не изучавшим химии как науки? Постоянные открытия убеждают ее в противном, и, уча практику, химия сама у нее продолжает учиться. То же совершается и с каждой наукой, та же участь предстоит и психологии.

   Мало ли раскидано психологических заметок, остроумных наблюдений, записанных психологических опытов, цельных психологических монографий в бесчисленных творениях древних и новых писателей? Библия, Гомер, Платон, Цицерон, Тацит, Сервантес, Макиавелли, Шекспир, Гёте, Диккенс, Теккерей, Гоголь разве не учили и не продолжают учить человечество психологии? Мало ли людей черпали из этих страниц знание души человеческой, которое потом выдвигало их самих на вершины человечества? Если психология не внесла еще в себя и тысячной доли пищи, скрывающейся в этом бесконечном обилии материалов, то это только потому, что она менее всякой другой науки насчитывает деятелей на своем поприще. Даже в ученой Германии, где каждый отдел науки считает своих деятелей десятками, психология не может насчитать пяти-шести имен сколько-нибудь замечательных ученых, посвятивших свою деятельность преимущественно психологии. Мы думаем, что это зависит именно от того, что предмет психологии по высоте своей едва только теперь начинает выдвигаться на сцену науки. Много должен был учиться человек и естественным и историческим наукам, долго должен был очищать свой разум от всякого рода предрассудков философией, прежде чем мог приступить к сознательному и научному изучению высшего нерукотворного создания Божьего - души человеческой!

   И наступила ли уже эта пора? Едва ли! Еще так называемые материальные интересы слишком сильно увлекают человека в настоящее время. Но когда, наконец, ситец будет доведен до невозможной дешевизны, бархат и золотые кисеи - до невозможной дороговизны, пароходы будут носиться с быстротой ветра, а электрические телеграфы передавать известия о погоде с быстротой мысли, тогда человек, без сомнения, захочет узнать что-нибудь и о собственной душе своей. Скоро ли придет это время, мы не знаем, но не можем отогнать от себя мысли, что психологии предстоит блестящая роль в мире науки и такой ряд новых открытий, который выдвинет ее на первый план и даст воспитанию могущественнейшее средство к коренным, безвозвратным переменам в нравственной природе человека. Одна психология может ввести воспитателя в мир души человеческой, столь же обширный и разнообразный, как вся вселенная; психология одна может дать педагогу верность взгляда, ту силу в действиях, при которых он будет в состоянии свободно давать душе дитяти то или другое направление, согласное с его собственными убеждениями.

   Но пока психология достигнет такого блестящего положения, ей предстоит преодолеть много трудностей, и много должна она работать над второстепенными явлениями, прежде чем приступит к решению вопросов первой важности. Кто хочет плодовито трудиться для психологии, тот, по нашему мнению, должен добросовестно и с полным сознанием ограниченности наших знаний о свойствах души, не говоря уже о ее сущности, приступить к изучению того или другого отдела из огромной области душевных явлений. Общие теории здесь ни к чему не поведут: наука только что начинается, и они еще невозможны. Должно разрешить то, что может быть разрешено, в остальном следует выставлять вопросы, не забегать вперед и без стыда сознаваться в своем незнании. Простая, но верная постановка предела знания важнее для науки самой остроумной теории, перескакивающей ловко звенья той цепи явлений, которая одна ведет к истинному началу. [...]

   Рассматривая каждое явление природы, мы находим в нем всегда две стороны: идею, закон, по которому явление происходит, и субстрат, материал, в котором выражена эта идея; но, разлагая явление на составные элементы или, ближе сказать, рассматривая самый материал, в котором выразился открытый нами закон, мы видим, что и он также, сам по себе, независимо от того закона, для которого он был выражением, представляет особое новое явление, в котором также есть и закон и материал. Если же науке удастся разложить этот материал на несколько составных элементов, то каждый из этих элементов снова представляется нам явлением, имеющим свой закон и свой материал, и так далее в бесконечность - в бесконечную глубину создания Божьего.

   Но недовольные длиннотой пути, по которому мы должны идти шаг за шагом, мучимые гамлетовскими вопросами, требующими немедленного решения, мы делаем скачок вперед, и этот скачок всегда оказывается неудачным и служит по большей части только к тому, чтобы другие, следуя за нами и открывая преждевременность и неверность нашего прыжка, сами сделали шаг вперед.

   Оглядывая массу открытых нами законов и замечая, как все эти законы стройно приходятся один к другому, как они тянутся и льнут друг к другу, чтобы вместе составить одно, мы часто забываем, что это одно - еще не одно целое, и, желая в нетерпении нашем видеть готовое здание там, где нет еще ни фундамента, ни вершины, придумываем этот фундамент, фантазируем вершину для того только, чтоб следующие за нами работники показали, что мы выстроили свое здание на песке и закончили его там, где оно только что начинается, что середина здания хороша, но крыша и фундамент никуда не годятся.

   Обращаясь к изучению самого пути, по которому мы шли к постепенному раскрытию законов природы и истории, мы замечаем, что совершили этот путь систематически, и открываем, что в этой системе есть опять строгие законы; тогда, не видя ни начала пути, ни конца его, мы хотим уже решить вопрос: откуда мы идем и куда придем? Хотя позади нас едва чернеется в дали старины первая из станций, о которых мы сохранили воспоминание, и едва начинает открываться впереди та, к которой мы спешим, чтобы, оглянувшись назад, идти далее.

   Обращая взор на самих себя и замечая, как стройно расположились в нас законы, открытые нами и в природе, и в истории, мы ослепляемся ясностью самосозерцания и не замечаем с первого раза, как свет, ослепляющий нас, мало-помалу слабеет, приближаясь к горизонту, где мы уже ничего разобрать не можем. Мы спешим строить оконченную систему самосознания из добытых нами материалов, рассчитывая, что обладаем уже всем, что нужно, и залепливая там вымыслом, где материалов не хватает; но неумолимый наследник наш, оказывая должную дань уважения мастерству нашей постройки, безжалостно обрезывает все фальшивые, кое-как прилепленные нами и закрывающие только пустоту орнаменты и, вставивши несколько камешков, спешит и сам прикрасить остающуюся пустоту и полюбоваться оконченностью далеко не оконченного здания.

   Но если, видя бесконечность природы и встречаясь с этой бесконечностью на каждом шагу: и в микроскопической клеточке, и в мировых пространствах, естествоиспытатель не бросает изучения, то точно так же и бесконечность разгадки таинственной связи души с телом не должна останавливать психолога. Для человека доступен только тот, полный истинного счастья путь к истине, о котором говорил Кант, что он предпочел бы его самой истине, если бы ему предоставлен был выбор. В каждом явлении нашей душевной природы, как и в каждом явлении внешней для нас природы, мы непременно встретимся с бесконечностью, потому что она везде и во всем! Если же мы не видим ее, то это верный признак того, что мы или не вникнули глубоко в явление, или залюбовались до ослепления созданиями нашей собственной фантазии, по недостатку смирения отвернулись от раскрывшейся перед нами бесконечности, и, побуждаемые нетерпением и самолюбием, превратили ее в конечность, группируя верно одни факты, насилуя другие, позабывая о третьих с свойственным человеку увлечением.

   Никто не может избежать такого рода увлечений и соединенных с ними заблуждений, но этих ошибок будет гораздо менее, если мы, не начиная с определения души и изложения ее сущности, как делают философы, или с изложения ее сил, как делает Бенеке в своей психологии, будем восходить от явлений простейших к более сложным и, останавливаясь там, где путь покудова прекращается, попробуем постучаться в другие двери. Если мы таким образом и не успеем уйти далеко, то по крайней мере сделаем хоть один, да прочный шаг вперед, по крайней мере, сгруппируем несколько явлений и облегчим дорогу другим.

   Требуя такого опытного, или, лучше сказать наблюдательного, пути в психологии, мы не изгоняем из нее теории. Во всех науках, везде и всегда, теория предшествует опыту и оканчивает собой опыт, и обойтись без теории в науке так же невозможно, как обойтись без мысли при совершении опыта. Но не должно увлекаться теорией слишком далеко, как бы ни привлекательна была даль, в которую она нас манит: должно по возможности защищаться от нее фактами, сохраняя уверенность, что и без того она влечет нас непременно далее того, чем мы можем идти, не спотыкаясь.

   Убежденные в необходимости такого опытного метода в психологии, мы решились сгруппировать здесь в трех или четырех монографиях свои и чужие наблюдения над несколькими душевными явлениями, но чужие не иначе, как проверив их предварительно собственным наблюдением и опытом. Сближая явления, мы делаем выводы, насколько стает силы явлений, и останавливаемся там, где эта сила истощается. Если же мы в некоторых местах позволяем себе из области науки переходить в область верований, не навязывая их, впрочем, никому, то это потому только, что, как мы твердо убеждены, образование наше в настоящее время нуждается более всего в примирении знания и веры, из которого только и истекает всякая здравая и успешная деятельность на поприще общественного прогресса.

   Мы начинаем с монографии о деятельности внимания не только потому, что эта способность первая вводит человека в область души и провожает его по всем закоулкам этого громадного мира, указывая по обе стороны зияющие бездны, но и потому, что мы желали бы оказать нашими психологическими статьями хотя небольшую, но существенную услугу педагогике.

   Внимание есть та единственная дверь нашей души, через которую входят в нее все ощущения и все образы, а потому воспитатель должен хорошо познакомиться с этой способностью, чтобы уметь действовать на нее, уметь держать раскрытыми эти душевные двери.

   Изложив наши немногосложные и немногочисленные наблюдения над вниманием, мы постараемся показать потом, какие практические приложения в педагогике могут иметь сделанные нами наблюдения.

   Нас, может быть, упрекнут в том, что мало пользовались трудами известных психологов и что под нашими страницами почти вовсе нет цитат, но нам казалось, что всякое наблюдение, сделанное тем самим, кто его высказывает в его первобытной форме, не пережеванное на тысячи ладов и не запертое в сетку бесчисленных рубрик, живее подействует на читателя и скорее возбудит в нем охоту к психологическим наблюдениям и исследованиям. Мы не думаем, чтобы для возбуждения внимания наших читателей нужно было выставить тяжелую батарею толстых немецких книг, и будем счастливы, если наши нехитрые наблюдения возбудят в ком-нибудь охоту заняться психологией и вследствие того познакомиться с сочинениями ее корифеев*.

   _____________________

   * Мы надеемся вскоре познакомить читателей с психологической теорией Бенеке и его непосредственных продолжателей.

   _____________________

   Еще два слова: читатель, вероятно, заметит и, может быть, будет неприятно поражен тем, что мы не употребляем принятых психологических терминов, как, например, способность представления, сознание, самосознание и пр. Но во-первых, всякое деление души на способности навсегда и весьма рационально разрушено Бенеке, а во-вторых, мы думали, что поступим лучше, если всякий раз, познакомив сначала читателя с предметом, потом уже дадим этому предмету настоящее его название. Это путь естественный: мы всегда сначала знакомимся с предметом или, по крайней мере, должны бы так знакомиться. Кроме того, так как психология почти вовсе еще не нашла себе места в нашей литературе, то и терминология ее совершенно не установилась. Если же те или другие термины ее тем или другим путем и проникли к нам, то значение этих терминов часто так извращено, что, называя их, мы боимся возбудить в читателе понятия, которые вовсе к делу не относятся. Вот причина первобытной, вовсе не ученой формы наших психологических заметок.

  

  

  

  

   Материальное условие ощущений. Органы воспринимающих чувств. Причина разнообразия ощущений. Выводы из физиологических наблюдений.

   Никакое впечатление, получаемое нами из внешнего для нас мира, не может произойти без непосредственного прикосновения ощущаемого предмета к ощущающему нерву.

   Необходимость непосредственного прикосновения, очевидная для ощущений осязания, вкуса, обоняния, слуха, где сотрясения воздуха непосредственно сообщаются слуховому органу, не может быть подвержена сомнению и в отношении ощущений зрения. Сотрясение эфира, или свет, так же непосредственно касается нашего органа зрения, как и сотрясение воздуха, или звук, - нашего органа слуха. Химическое действие света на чувствительную поверхность фотографической пластинки может убедить всякого, что прикосновение света так же непосредственно и материально, как и прикосновение какой-нибудь кислоты. Но прикосновение внешнего предмета проводится к нервам особенно для того назначенными органами чувств. Весь доступный нам внешний мир разделен между различными органами чувств, как бы придерживаясь в этом отношении относительной тонкости различных форм материи, выраженных в разнообразных явлениях природы. Для воспринятия впечатления прикосновений твердых тел творец назначил осязание, самый разнообразный по ощущениям, самый распространенный в теле, но зато самый грубый и тупой орган, для ощущения свойств жидких тел назначено чувство вкуса*, для тел газообразных - обоняние, для ощущений невидимых сотрясений воздуха - слух, и, наконец, для ощущения колебаний невидимого, невесомого, всюду проникающего и не ощущаемого никакими другими чувствами светового эфира назначены органы зрения.

   ______________________

   * Мы можем ощущать вкус только тел, растворенных в жидкости.

   ______________________

   Внешние органы воспринимающих впечатления чувств* - глаз, ухо и пр. - служат только для того, чтобы сосредоточить на нервах известного чувства одни те прикосновения, к принятию впечатления которых назначены именно эти нервы, и удалить от них по возможности прикосновения, подлежащие области других органов.

   _____________________

   * В нашем языке, к сожалению, нет двух различных слов для двух совершенно различных понятий: чувство слуха и чувство печали, говорим мы; вот почему органы слуха, зрения и пр. мы назвали органами воспринимающих чувств.

   _____________________

   Рассматривая превосходное акустическое устройство уха, мы видим, что природа в этом устройстве достигает двух целей: во-первых, устраняет возможность прикосновения к нервам слуха твердых и жидких тел, а во-вторых, воронкообразным устройством этого органа собирает к нервам слуха возможно большее количество волн сотрясенного воздуха и, таким образом, концентрирует их впечатление.

   Сотрясения светового эфира могут сосредоточиваться только посредством преломления лучей в телах прозрачных различной плотности, а потому и глаз наш в этом отношении представляет превосходно устроенную камер-обскуру, сосредоточивающую изображения освещенных предметов на сетчатой оболочке нервов, назначенной для произведения ощущений зрения; плотные же роговые покровы глаза и мягкая подстилка, окружающая глазное яблоко, препятствуют и волнам сотрясенного воздуха, и твердым и жидким телам прикасаться к нервам зрения.

   Но если, несмотря на эти предосторожности природы, какой-нибудь предмет внешнего мира коснется нервной системы не своего органа, если, например, твердое тело, для принятия прикосновений которого назначено осязание, коснется нервов глаза или нервов слуха, то это прикосновение произведет, во-первых, ощущение света, а во-вторых, ощущение звука, но ни в тех, ни в других не произведет ощущения осязания*. Наоборот, если сотрясение воздуха так сильно, как, например, при близком звоне большого колокола, что оно производит впечатление даже на более грубые нервы осязания, то это будет ощущение дрожи, но не ощущение звука.

   _____________________

   * Если в глазах, например, есть и чувство осязания, то не должно забывать, что нервы осязания рассыпаны по всему телу и что они находятся в глазах точно так же, как и множество двигательных нервов, управляющих бесчисленными глазными мускулами.

   _____________________

   Свойство нервов рождать при прикосновении к ним внешних предметов только те впечатления, для которых они назначены, подтверждается многочисленными и всем знакомыми опытами.

   Прижимая глазное яблоко, а с ним и глазной нерв, мы видим светлый круг; при сильном ушибе глаза сыплются искры, которых в действительности, конечно, нет; при перерезе глазного нерва в глазных операциях человека поражает мгновенно яркий, осепительный свет, за которым наступает безысходная ночь. Один и тот же гальванический ток возбуждает в слуховых органах чувство звука, чувство света - в глазах, чувство вкуса - в языке и чувство осязания - в коже. Прием некоторых наркотических веществ заставляет человека видеть пламенные круги и нередко даже целые видения. Прилив крови к слуховым органам производит шум, звон или гул в ушах, тот же прилив к глазным нервам застилает предметы туманом, заставляет видеть летающие искры, разноцветные круги около блестящих предметов. Прижатие обонятельных нервов опухолью производит ощущение дурного запаха, которого в действительности не существует, и т. д.

   Из этого свойства воспринимающих ощущение нервов рождать при каком бы то ни было непосредственном прикосновении к ним всегда свои, своеобразные ощущения физиологи выводят весьма верно, что это прикосновение только возбуждает нерв к деятельности и что мы ощущаем уже не прикосновение предмета, которое всегда однообразно, а самую деятельность нерва. Так, по выражению знаменитого физиолога Иоанна Мюллера, прикасаясь рукой к столу, мы чувствуем не прикосновение стола, а своеобразную деятельность нервов, возбужденных к деятельности этим прикосновением.

   Следовательно, различие наших ощущений - зрения, слуха, вкуса, обоняния и осязания - происходит не от различия прикосновений к нервам внешних предметов, но от различия той деятельности, к которой способны различные нервы, когда к ним прикасаются.

   Причина ощущения вообще лежит в прикосновении внешнего предмета к нерву, но причина разнообразия наших ощущений находится в разнообразии нервов и той своеобразной деятельности, к которой каждый из них способен.

   Но разнообразие наших ощущений не ограничивается разделением на пять категорий чувств. Мы не только ощущаем запах вообще и отличаем ощущение запаха от ощущений слуха и зрения, но отличаем один запах от другого, и именно эту-то способность делать видовые различия между впечатлениями одного и того же рода мы называем способностью обоняния. Мы не можем обонять вообще, как не можем вообще видеть, слышать и т. д.

   Следовательно, если ощущение вообще, которого мы, по крайней мере, ясно не испытываем, разделяется на пять родов, по различию той деятельности, к которой специфически способны нервы наших пяти воспринимающих ощущения органов, то остается еще неизвестным, в чем скрывается причина дальнейшего дробления ощущений одного и того же органа на виды: в различии ли прикосновений, или снова в различии самих нервов по их способности к той или другой деятельности.

   Яснее этот вопрос можно выразить так: способен ли один и тот же нерв рождать различные ощущения одного и того же рода, или для каждого ощущения одного рода, как и для каждого рода ощущений, есть свои особые нервы? Способен ли один и тот же нерв передавать запах резеды и запах жженого пера, или каждый рождает только то ощущение, к которому он способен? Чтобы приблизиться сколько возможно к решению этого вопроса, мы должны обратить внимание на то, в чем состоит различие ощущений одной и той же категории чувств.

   Мы прямо ощущаем, хотя и не можем выразить словами, различие между ощущениями вкуса, слуха, зрения и чувствуем, что между этими ощущениями лежит непереходимая грань, так что ощущение зрения ни в каком случае не может перейти в ощущение слуха и наоборот, то же самое видим мы и в некоторых видах ощущений одного рода: так, запах резеды ни при каких условиях не перейдет для нас в запах жженого пера и вкус сахара - во вкус полыни. Такие ощущения мы назовем своеобразными. Но есть еще такое отношение между однородными ощущениями, что они могут быть рассматриваемы как различные степени одного и того же ощущения, и мы ясно можем следить, как одно и то же ощущение, ослабевая или усиливаясь, переходит различные видоизменения. Так, всякий может заметить на себе, как ощущение прикосновения может постепенно переходить в ощущение зуда и потом боли, как один и тот же запах или вкус, усиливаясь или ослабевая, производит различные ощущения, начиная от приятного и доходя до отвратительного. Такие ощущения мы назовем однородными.

   К своеобразным впечатлениям не могут быть отнесены звуки различной силы и различного тона, потому что звук, завися от различной быстроты, размера и последовательности качаний звуковых волн, может сообщать одному и тому же нерву, имеющему свое специфическое ощущение, различную степень однородной деятельности. Это то же, что и осязание однородных прикосновений различной силы и различной последовательности.

   Теория света, как колебания эфира, подводит акт зрения под одни условия с актом слуха. Мы видим более или менее яркий свет, сообразно с большей или меньшей быстротой колебаний светового эфира, и эти колебания, сосредоточиваясь на сетчатке глаза, механически сообщаются и глазным нервам. Различная же степень света, а следовательно и тени, дает нам возможность видеть предметы и части их. Но под эту теорию едва ли можно подвести ощущение цветов*.

   ______________________

   * Для каждого цвета, вероятно, есть свой нерв, потому что различие цветов зависит от различного сложения частичек поверхности тела, отражающих тот или другой луч и поглощающих прочие.

   ______________________

   Но за вычетом всех различных, хотя однородных, ощущений, различие которых может быть объяснено различной степенью силы, быстроты, размера и последовательности одного и того же прикосновения внешнего предмета к нерву и причина разнообразия которых, следовательно, находится не в самом нерве, но в разнообразии прикосновений ощущаемого предмета, остается все еще много своеобразных ощущений, разнообразие которых не может быть объяснено различной степенью силы одного и того же ощущения или различной последовательностью и быстротой, прикосновений внешнего предмета.

   Ощущение вкуса различных жидких тел, ощущение запаха различных газообразных тел и некоторые различные ощущения осязания не могут быть объяснены различной степенью и последовательностью однообразной деятельности одного и того же нерва; но мы так мало знаем причину различного запаха и вкуса различных тел, что не можем делать никаких положительных заключений в этом отношении. Во всяком случае, многие явления наводят на ту мысль, что нервы обоняния, вкуса и отчасти и нервы осязания не все однообразны и что системы этих нервов подразделяются еще на виды по способности каждого из этих видов производить свое своеобразное ощущение.

   Немногие наблюдения над ощущениями вкуса показали, что не все пункты языка одинаково способны рождать впечатления различных вкусов. Так, сладкое не ощущается на конце языка, который хорошо передает и горький и кислый вкус. Кроме того, у разных людей эти пункты ощущений различных вкусов расположены неодинаково.

   Многочисленные небольшие идиосинкразии, рассеянные между людьми, по преимуществу относятся к чувству вкуса и обоняния, реже к чувству осязания и еще реже к чувству зрения, где ограничиваются только цветами. Эти идиосинкразии не могут быть объяснены иначе, как только разнообразным устройством нервных волокон в различных людях. Различие в весе и форме мозга, замечаемое в различных племенах и в разных индивидуумах одного и того же племени, показывает, что и нервная система может иметь такое же множество аномалий в своем устройстве, как и все остальные части организма.

   Конечно, весьма часто такие мелкие идиосинкразии устанавливаются и исчезают под влиянием привычки; но чем объяснить самую привычку, как не изменением, производимым нашей волей в устройстве нервов? Мы знаем, например, какое влияние на форму и силу мускулов оказывает постоянная деятельность или бездействие того или другого органа нашего тела, мы знаем, как изменяется лицо человека и его мимика под влиянием привычек жизни и как часто эти изменения передаются потомственно; почему же мы не можем допустить, что такое же изменение может произвести привычка и в устройстве и расположении нервов?*

   _____________________

   * Да мимика и не могла бы передаваться наследственно, если б причины ее не заключались в нервах, с которыми передается, например, и наследственное сумасшествие.

   _____________________

   Но, оставляя в стороне все еще нерешенные физиологические вопросы, мы можем с достоверностью остановиться на следующих положениях.

   1) Материальное прикосновение только возбуждает нерв к его своеобразной деятельности, и ощущение наше есть ощущение этой своеобразной деятельности нерва, а не прикосновения предмета.

   2) Материальное прикосновение в большей части случаев имеет влияние на свойство ощущения только большей или меньшей силой своей, быстротой или продолжительностью, постоянством или промежуточностью; но родовая, а отчасти и видовая особенность ощущения принадлежит собственно нерву, а не прикосновению.

   3) Воспринимающие нервы разделяются не только по способности своей рождать только одно, каждому из них свойственное ощущение, но и по степени чувствительности своей в отношении прикосновения.

   Следовательно выражение, что человек ощущает предметы внешней природы, неверно: он ощущает только ту деятельность, к которой возбуждается его нервный организм прикосновением к нему предметов внешней природы, и более ничего ощущать не может. Человек ощущает только те разнообразные временные изменения, к которым способны его нервы, от каких бы причин ни происходили эти изменения.

  

  

  

  

   Необходимость внимания для появления ощущения. Содержание ощущения и форма ощущения. Невозможность материалистических объяснений ощущения. Внимание у животных. Может ли внимание быть занято разом двумя ощущениями. Различные степени ясности ощущений и от чего они зависят. Влияние устройства нервов на ощущение. Влияние привычки. Замена одного ощущения другим. Ощущение, переходящее во впечатления. Выводы.

   Как деятельность, вызванная в нерве прикосновением внешнего предмета, как материальная перемена, происшедшая в нерве вследствие этого прикосновения, какая бы она ни была - химическая или механическая, перейдет в мозгу в ощущение? Этот вопрос остается и, вероятно, надолго еще останется нерешенным. Но что деятельность нерва, какого бы рода она ни была, не есть ощущение, в этом легко можем убедиться следующими нетрудными наблюдениям над собственными своими ощущениями, потому что в области животной жизни только и возможно наблюдать над самим собой.

   Всякий, вероятно, замечал, что иногда он чувствует самое легкое прикосновение внешнего предмета, а иногда не замечает гораздо более сильного.

   Вы встревожены, вас мучит бессонница, вы прислушиваетесь напряженно к окружающей вас темноте и слышите, по прекрасному выражению Пушкина, "мышиной жизни беготню", но вы задумались, увлечены какой-нибудь сильно занявшей вас мыслью и не слышите, как ваш знакомый вошел к вам в кабинет, хлопнул дверью и даже не раз назвал вас по имени.

   По неизменному физическому закону прикосновение звуковых волн к вашим нервам слуха во втором случае сильнее, нежели в первом; отчего же вы не слышите, когда оно сильнее, и слышите, когда оно слабее? Конечно, оттого, что в первом случае ваше внимание было сосредоточено на деятельности ваших слуховых нервов, а во втором оно было увлечено вашим чтением или вашими мыслями. Но если бы ощущение зависело от одной деятельности нерва, возбужденной прикосновением к нему внешнего предмета, тогда сильнейшее сотрясение нерва должно было бы ощущаться сильнее, нежели, слабейшее.

   Всякий из нас ежеминутно испытывает, что можно смотреть и не видеть, хотя предмет и отражается в глазах, - слушать и не слышать, хотя передаточные среды слухового органа и колеблются, - касаться и не чувствовать прикосновения, хотя нерв осязания и пришел в соприкосновение с внешними предметами.

   В состоянии глубокой задумчивости эта бесчувственность человека ко внешним впечатлениям, не находящимся в связи с тем, что его занимает в ту минуту, доходит до замечательной степени, и чем сильнее увлечено внимание в одну сторону, тем в большей степени может подняться сила прикосновения внешнего предмета к другой какой-нибудь стороне нервной системы, не возбуждая в нас ощущения.

   В испуге, в бешенстве, в пароксизмах сильной печали или внезапной и сильной радости, когда все внимание человека поглощено одной мыслью и одним чувством, он может до крови изрезать себе лицо или руки, получить сильные ушибы, прожечь тело до кости и не чувствовать этих повреждений, так что потом, смотря на свои раны, начинающие разбаливаться немедленно, как только будет обращено на них внимание, он с изумлением вспоминает, когда и где получил их.

   Кто не слыхал, что глубокие, даже смертельные раны, получаемые в пылу сражения, часто не ощущаются в продолжение весьма долгого времени, пока человек не ослабеет от истечения крови или кто-нибудь не обратит его внимания на полученную им рану?

   Наконец, если бы прикосновение внешнего предмета к нерву всегда возбуждало ощущение, то мы каждую минуту были бы поражаемы таким множеством ощущений, что не могли бы остановиться ни на одном из них. Одно осязание дало бы нам каждую минуту тысячи ощущений, зрение, слух не успокаивались бы ни на минуту.

   Но, с другой стороны, мы можем не слышать ничего, никакой звук не будет касаться наших слуховых нервов, а между тем мы будем прислушиваться очень внимательно, и первый малейший звук, которого мы в другое время и не заметили бы, ясно поразит нас. В это время внимание наше так же сильно сосредоточивается на органе слуха, как если бы наши слуховые органы действительно испытывали прикосновение внешнего предмета. В этом мы можем удостовериться, замечая, с каким трудом в это время впечатления других воспринимающих органов достигают нашего сознания. Чем напряженнее мы присматриваемся, приглядываемся или приготовляемся обонять, осязать и т. д., тем труднее возбуждаются остальные наши чувства и тем восприимчивее мы к малейшим прикосновениям к тому органу, к которому прихлынуло наше внимание в ожидании впечатления.

   В первом случае мы видим содержание ощущения, впечатление*, деятельность нерва - без формы ощущения, во втором - форму ощущения - без содержания. Следовательно, мы можем заключить, что существо ощущающее, что бы это ни было такое - материя или дух (вопрос этот был бы интересен, если бы мы знали, что такое материя и что такое дух**), не составляет одного нераздельного с нервами, воспринимающими впечатления. Справедливость этого наблюдения подтверждается и физиологией, которая очевидно доказывает, что ощущение происходит не в нерве, a в так называемом общем чувствилище - мозге. Некоторые физиологи хотели видеть это ощущающее существо в жидкости, наполняющей желудочки мозга, другие - в предположенной нервной жидкости, будто бы пробегающей по нервам, третьи - в электричестве, показывающем явное участие во впечатлениях нервов.

   ____________________

   * Впечатление - прекрасное слово и очень идет здесь, где говорится о материальных следах прикосновений.

   ** Зная явление того и другого, мы не знаем сущности ни того, ни другого и только верим в существование какой-то общей материи и нематериального духа.

   ____________________

   Но легко убедиться, что все подобные предположения совершенно ни на чем не основаны и, кроме того, ровно ни к чему не ведут. Если бы мы даже и открыли особенную жидкость, пробегающую по нервам, то что бы она объяснила нам? Доступно ли нашему уму понятие чувствующей жидкости или сознающего электричества? Не отвергли ли бы мы его сами, к