Ушинский Константин Дмитриевич - Психологические монографии

ня. Иногда вы вспомните все и восстановите целый ряд мыслей, промелькнувших в вашей голове, иногда припомните едва несколько отрывочных образов, иногда ровно ничего. Это зависит от того, с каким вниманием думали вы в то время, о котором вспоминаете, а иногда и от того, что ваши мысли были прерваны каким-нибудь сильным впечатлением, не находящимся с ними ни в какой связи. В том и другом случае мысли ваши исчезли, по-видимому, без следа, как исчезают тысячи прикосновений к вашему телу и тысячи отражений предметов на сетчатой оболочке вашего глаза, из которых ни на одно вы не обратили внимания.

   Но никак нельзя ручаться, чтобы в обоих этих случаях промелькнувшее в вас ощущение не оставило ровно никакого следа, который бы при случае не мог напомнить вам об исчезнувшем ощущении.

   Для доказательства этого приведем общедоступные примеры как из внутренних, так и из внешних ощущений.

   Катаясь по многолюдной улице, вы не заметили К., потому что во множестве мелькнувших перед вами знакомых лиц вы не обратили на него никакого внимания. Но начинают рассказывать, что во время этой поездки К. сильно расшибся, что он ехал с дамой, в санях... "На белой лошади", - договариваете вы, и образ, которого, казалось, вы вовсе не заметили, живо и ярко возникает в вашей голове.

   То же самое случается часто и в отношении внутренних ощущений. Часто рассказ другого заставляет вас припомнить, что та или другая мысль мелькнула уже в вашей голове. Но так как мысли весьма часто не имеют никакого отношения к тому месту, времени и положению, в которых мы находимся, когда думаем, то весьма редко можно припомнить с определенностью, что та или другая мысль была в нашей голове там-то и тогда-то, а потому мысль, высказанная другим, кажется нам просто не чужой для нас мыслью, знакомой нам. Точно так же, смотря на физиономию человека, мы видим, что эта физиономия нам знакома, но не можем припомнить ни места, ни времени, когда и где мы ее видели. Ясно, что мы обратили внимание на самую физиономию, а не на обстановку, в которой мы ее видели.

   Мы не думаем доказывать, да едва ли и можно доказать, что всякое внешнее и внутреннее ощущение, как бы ни было оно слабо освещено и оживлено вниманием, оставляет непременно след в нашей душе. Но во всяком случае, влияние ощущений внешних и внутренних в этом отношении идет чрезвычайно далеко. Об этом мы можем судить отчасти по тем изменениям, которые претерпевают в нас следы внутренних и внешних ощущений, по-видимому, без всякого сознательного участия с нашей стороны. Какая-нибудь мысль занимала меня; я заметил ее или даже записал, а потом совершенно позабыл о ней. Но пройдет несколько времени, и мысль, пролежавши в бессознательной половине души моей, вызванная вновь к свету сознания каким-нибудь напоминанием, является уже в новом виде, окрепшей, выросшей, в связи с какими-либо другими мыслями. Я, казалось, совсем не занимался ею, даже не вспоминал о ней, а между тем она изменилась. Это изменение произошло от влияния жизни, которая во все это время работала во мне, прибавляя беспрестанно новые следы ощущений к прежним и изменяя эти прежние новыми.

   Это явление имеет очень важное значение в педагогике. Мысль, которую вы кладете в голову ребенка, часто возвращается к вам чрез несколько времени в совершенно другом виде, хотя, казалось, ребенок вовсе ею не занимался. На этом основана необходимость повторений не только с той целью, чтобы тверже напечатлеть ту или другую мысль в голове воспитанника, но и с той, чтобы мысль, вначале понятая плохо, уяснялась все более и более и входила с другими в сознательную гармонию. Ряды проходящих мыслей в голове ребенка, хотя бы он, по-видимому, и не обращал на них большого внимания, имеют очень большое влияние на те мысли, которые вы хотите утвердить в нем, и воспитатель должен уметь дать вообще направление мыслям воспитанника, если хочет, чтобы сообщаемые им идеи перешли в жизнь, соединились гармонически со всем содержанием души. Но мы отвлекаемся от своего предмета и входим в область педагогики. Станем продолжать наши наблюдения.

   Иногда ряд самых незамечательных мыслей пробегает в вашей голове, едва затрагивая ваше внимание, которое горит тускло, как лампада, готовая погаснуть. Но вдруг одна из мыслей по той или другой причине (по какой именно, мы не будем еще разбирать) точно плеснет масла в эту лампаду. Ваше внимание вспыхнет и осветит прежде всего тот образ, который его пробудил: так и действительно вспыхивающая лампада освещает прежде всего руку, подливающую в нее масла. Вас иногда до того поражает мысль, совершенно без вашей воли забравшаяся к вам в голову, что вы с изумлением спрашиваете самого себя: как она туда попала? Вспоминаете и иногда, отправляясь обратным ходом, вытаскиваете из тьмы бессознательности мысли за мыслями, как вытаскивают люди, по преданию, из темного колодца вереницу замерзнувших ласточек.

   Случается иногда, что, засыпая, вы, сами не зная как, набредете на такую возбуждающую мысль, и она, подобно змеистой молнии, разрывает мгновенно уже налегающие на вас покровы сна. Редко, но удается, даже и в полудремотном состоянии, добраться до того, как такая резкая мысль попала к вам в голову.

   Этих общеизвестных психических явлений достаточно, чтобы убедиться, что сила внимания в отношении внутренних ощущений может быть точно так же различна, как и в отношении ощущений внешних, и что сила внутренних ощущений, как и сила внешних, зависит от силы внимания.

   Но отчего же зависит самая сила внимания в отношении внутренних ощущений? Ответ на этот вопрос поведет нас так далеко, что мы должны для него назначить особую главу.

   Результаты окончившейся главы состоят в следующем.

   1. Внешние ощущения оставляют следы в бессознательной сфере души человеческой.

   2. Следы эти могут снова сделаться предметами внимания и при прикосновении к нему превращаются в ощущения внутренние.

   3. Степень силы и яркости внутренних ощущений точно так же, как степень силы и яркости ощущений внешних, зависит от степени большего или меньшего возбуждения внимания.

   4. Следы ощущений сохраняются в нас непонятным для нас образом, но по всей вероятности в тесной связи с нашим нервным организмом.

   5. Одно и то же ощущение не может оставаться в нас постоянно, а, возобновляемое несколько раз сряду, с каждым разом становится слабее. Но, оставшись несколько времени вне пределов внимания, делается снова способным к жизни.

  

  

  

  

   Разнообразие следов. Отражения, отпечатки, отголоски. Ощущаемое различие между пониманием и созерцанием. Фразы без смысла; смысл без фразы. Сознание. Поэтическая и художническая мысль. Идеи. Психологическое значение логики Гегеля.

   Результатом деятельности всех наших внешних чувств является бесчисленное множество следов, сохраняющихся внутри нас неведомым для нас образом. Эти следы отживших внешних ощущений, как мы видели, оживают снова при прикосновении к ним внимания, и от этих вторичных, уже внутренних ощущений в душе нашей остаются новые следы, так что следы внешних ощущений и следы вторичных, третичных и т. д. внутренних ощущений соединяются между собой по два, по три и т. д., усиливаются и видоизменяются.

   Следы внешних ощущений сохраняют первоначально более или менее точно и полно форму самых впечатлений, которыми они переданы, и по разнообразию их разнообразятся и сами.

   Посмотрев внимательно на какой-нибудь предмет и потом закрыв глаза, мы видим внутри себя отражение предмета в очерках, с тенями и красками. Услышав крики, слова, музыкальные тоны или другие какие-нибудь звуки, мы слышим потом отголосок их внутри нас. Целые музыкальные пьесы и целые длинные, даже непонятные фразы могут очень верно сохраняться в душе нашей в форме таких отголосков. Осязание отдельно от зрения может передавать нам отпечатки форм предметов, так что потом мы находим внутри себя эти отпечатки разнообразнейших телесных форм. Слепой верно представляет себе форму шара, пирамиды, цилиндра, если ощупывал их руками, и иногда с необыкновенным искусством передает очень сложные формы резьбой на дереве. О следах впечатлений вкуса и запаха, как играющих весьма незначительную роль в нашей душевной и умственной жизни, мы упоминать не будем. Отражения, отпечатки и отголоски не помещаются друг подле друга отдельно, но чаще сливаются в обрисовке одного и того же предмета и перемешиваются между собой в бесконечном разнообразии. Всматриваясь пристальнее в эти следы, мы замечаем в них еще один род, и притом самый главный, к которому все три прежних находятся как бы в служебном отношении: это следы в форме слова. Для нас, людей, привыкших столько же слушать, сколько и читать и, следовательно, воспринимать слова зрением и слухом, трудно даже решить, что такое возникающее внутри нас слово: отражение или отголосок? Иногда оно бывает только отголоском, иногда отражением, иногда и тем и другим вместе.

   Кроме того, слово магической силой вызывает из души нашей свое реальное содержание: вызывает или отражение предмета, или отголосок звука, или отпечаток телесной формы, так что, произнося какую-нибудь фразу в уме нашем, мы более или менее ясно в то же время не только видим и слышим слова, но видим, слышим и осязаем все телесные предметы или замеченные нами отдельные признаки телесных предметов, для которых эти слова служат названием. Но случается и так, что, ощущая слово, мы долго еще не можем вызвать из души нашей предмет, которому оно служит названием, и, наоборот, ощущаем след предмета, но долго не можем вызвать его название. Это явление знакомо каждому и повторяется в нас ежеминутно.

   Какой хаос очертаний, форм, красок, теней, отголосков, слов без содержания, предметов без названия, признаков предметов без самых предметов, странных сочетаний находится в душе нашей в виде следов воспринятых ощущений и как иногда мы сильно и ярко чувствуем именно этот хаос! Как иногда эта пестрая, звучащая, волнующаяся масса врывается в область нашего внимания и болезненно поражает его, так что мы, бессильные, измученные, поддаемся совершенно этому хаосу. Особенно часто случается это в болезненном состоянии, когда уже не мы управляем всеми этими следами ощущений, а они, клубяся вихрем, разыгрывают на душе нашей самые дикие, хаотические фантазии.

   Но любопытно было бы знать, как в нормальном, здоровом состоянии относится наше внимание к этому хаосу, как находится оно во всем этом пестром разнообразии отражений, отпечатков, отголосков и слов? Как оно управляется с этой пестрой и не всегда покорной толпой?

   Начнем наблюдения наши с небольшого, каждому знакомого психического явления.

   Кому не случалось подметить, как иногда иная фраза бессмысленно, но неотступно стоит перед очами нашего внимания? Мы как-то невольно слышим звуки этой фразы и, если умеем читать и писать, то и видим ее перед собой: слышим и видим, но смысла не понимаем. Иная фраза до того упорно и назойливо подвертывается под внимание, что приводит нас в досаду: мы отгоняем ее, как назойливую муху, но чем больше отгоняем, тем больше она к нам привязывается. В этом явлении мы видим что-то материальное: какая-нибудь фраза слишком сильно задела наш нервный организм, и мы не можем от нее отделаться, как не можем отделаться от зубной боли. Мы давно уже перестали понимать смысл фразы, но она продолжает звучать в нас отголосками или вырезываться буквами. Лучшее средство отделаться от такой надоедающей фразы - поступить с ней так, как поступает прохожий в басне Крылова с собачонкой: "Идти своей дорогой, а она полает и отстанет". Но часто этот несносный лай продолжается целый день, а иногда и несколько дней, у кого слишком расстроены нервы.

   Но вот другое явление, находящееся в связи с первым. Кто-нибудь сказал нам фразу, мы заметили ее, но не обратили на нее особенного внимания, не вдумались в ее смысл. Часто, конечно, такая фраза так себе и исчезнет, не оживленная для нас никаким смыслом, потонет в бессознательной сфере нашей души. Но нередко случается и так, что она выглянет оттуда снова и станет, иногда очень упорно, перед очами нашего внимания. Мы, наконец, всмотримся в нее - и вдруг поймем ее смысл, который иногда произведет на нас очень сильное и внезапное впечатление: иногда заставит захохотать, иногда содрогнуться, а иногда мы невольно скажем про себя: "А, так вот оно что значит!" Это явление, как оно ни просто, одно из самых знаменательных психических явлений.

   Спрашивается, чего же недоставало в замеченной нами фразе для того, чтобы мы ее поняли? Мы не прибавили, не убавили в ней ни одной черты, ни одной буквы, а между тем, тупая и бессмысленная, лишь по какой-то странной, непонятной прихоти остающаяся в области внимания, эта фраза вдруг наполнилась и осветилась смыслом, ожила и зазвучала языком, понятным нашему чувству. Ясно, что не фраза изменилась, а внимание наше изменилось в отношении к ней. Оно, вначале отвлекаемое другими представлениями, вдруг сосредоточило все свои силы на фразе и внесло в нее смысл. Но откуда же оно само взяло этот смысл? Значит, в нем самом есть что-то такое, что может дать смысл бессмысленной вначале фразе?

   Заметим, между прочим, что в этом обыкновенном явлении всего резче выражается различие между двумя сродными понятиями: "внимать" и "думать". Мы внимаем непонятную для нас фразу, но не думаем о ней, мы созерцаем, видим и слышим ее, но не думаем ее. Что же это такое значит - думать? И в каком отношении находится эта новая, еще незнакомая нам психическая деятельность к деятельности внимания?

   Наблюдая внимательно над тем, что дает бессмысленной фразе смысл, мы скоро убедимся, что этот смысл появляется от сопоставления вновь явившейся в нас фразы с другими, живущими уже в нас понятиями и представлениями. Фраза оставалась бессмысленной до тех пор, пока оставалась отдельной, пока не соединялась с тем, что уже есть в нас; новая гостья скиталась пока без приюта и казалась чуждой, непонятной, но как только нашла она себе приют, заняла принадлежащее ей место в числе других следов, фраз, отголосков, отпечатков и отражений, так сейчас же сделалась она нам родной, понятной и, ставши в ряд с другими, высказала свой собственный, ей только свойственный, характеристический смысл.

   Но кто же отыскал ей место? Кто поместил ее туда, где ей следует находиться? Смешно же думать, чтобы это могла сделать сама бессмысленная фраза, ничего не значащий отголосок звука. Здесь работает в нас какой-то особенный, еще неизвестный нам деятель, но, без сомнения, тот же самый, который ослабляет и усиливает внимание и к которому внимание относится, как свойство к существу. Так как мы приписываем этому существу знание того, где должно поместиться новое ощущение, знание связи между ощущениями, то мы и можем уже придать ему название сознания. Внимание же будет только вратами в сознание.

   Сознание, следовательно, есть покудова для нас именно то существо, которое не только ведет счет следам ощущений, но и знает связь между ними, может ставить их так, что они объясняют друг друга, делает с ними нечто вроде того, что делают дети с кусочками складных картинок: каждый кусочек картинки не имеет по себе никакого смысла, но вот отыскано ему настоящее его место - и кусочек получает смысл, делается частью руки, ноги, куском платья и т. д. Это сравнение тем более идет к делу, что действительно мы часто замечаем, как сознание наше прикладывает новое ощущение то туда, то сюда, пока, наконец, не найдет для него настоящего места, а иногда поместит его сразу куда следует. Но в этом действии сознание наше поступает не наугад, иначе ему пришлось бы долго, а может быть, и бесконечно возиться с каждым новым ощущением, не зная, куда его поместить, тогда как оно по большей части сразу и очень верно дает ему надлежащее место. Легко заметить, что и это явление зависит также от большей или меньшей сосредоточенности нашего внимания на следах ощущений, и если мы иногда долго возимся с фразой, прежде чем дадим ей смысл, то только потому, что не на ней в это время сосредоточивается внимание нашего сознания. Если же только сознание наше соберет и сосредоточит все свои силы, то фраза непременно уяснится, если, конечно, она может быть уяснена и если она по силам сознанию.

   Но что же такое самые эти силы сознания, посредством которых оно отыскивает место для нового ощущения? Что всех следов ощущения сознание не имеет внутри себя, в этом нельзя и сомневаться. В данную минуту мы весьма немногое сознаем из того, что хранится в бессознательной сфере души нашей, а между тем можем дать надлежащее место новому ощущению между следами прежних.

   Здесь возникает какое-то раздвоение в сознании: в одно и то же время оно знает и не знает всего содержания нашей души. Знает потому, что отыскивает между ними те следы ощущений, которые ему нужны, и находит между ними надлежащее место новому ощущению; не знает потому, что в иное время при всем своем усилии не может ввести в свой светлый круг того, что ему нужно. Знает, потому что ищет, и не знает, потому что ищет.

   Чтобы объяснить себе это странное знание и незнание, мы приведем здесь другое, также общеизвестное психическое явление.

   Кому из людей, особенно из людей, живущих в мире мысли, не случалось долго мучиться именно тем, что они не находили слов для выражения уже трепещущейся в них мысли? Мы думаем, что между нашими читателями найдется хоть несколько таких, которые испытали всю тяжесть родов иных мыслей. Правда, великий авторитет в деле рождения мыслей, Гёте сказал: "Была бы только мысль, а форма вырастет за одну ночь"; но все же нужна целая ночь, чтобы выросла форма. Нам кажется, что великий писатель говорит здесь о самой внешней форме мысли. Каждая глубокая и удачно выраженная мысль поэта имеет несколько форм, несколько оболочек, вложенных одна в другую: внешняя, звучащая форма стиха, за ней следует удачный подбор слов, далее идет тот оборот мысли, который придал ей поэт, и наконец уже, иногда еще после нескольких оболочек, сама нагая мысль, не одетая даже в слово. Поэтическая мысль всегда сильно принаряжена, и гений поэта именно в том и состоит, чтобы прибрать такой костюм, который был бы к лицу красавице и не скрывал, а выдавал бы наружу ее чарующие формы, выдавал так, чтобы она во всей своей красоте разом отразилась не только в нашем уме, но даже в нашем нервном организме и чтобы мы не только понимали ее умом, но видели, слышали, осязали. Часто слышим мы выражение "поэтическая мысль", но, вдумавшись глубже, мы найдем, что нет ни поэтических, ни непоэтических мыслей, а есть только поэтические оболочки, поэтические формы. Но поэтическая форма часто до того сродняется с мыслью, что делается уже не одеждой ее, а телом, и мы, ослепленные цельностью создания художника, часто принимаем форму за самую мысль или мысль - за форму. Но если бы мы не знали мысли без одежды, то не могли бы и знать, что ей к лицу и что нет, не могли бы замечать, что иногда форма не соответствует мысли.

   Художник иногда бесчисленное число раз набрасывает на бумагу эскиз и всякий раз видит, что это не то, что ему хочется выразить. Если бы мысль художника имела уже в голове его форму, очертание и краски, то его опытной руке не стоило бы большого труда передожить их на бумагу. Часто, только что начиная новый эскиз, художник сознает уже, что он не выразит своей мысли, и если продолжает работу, то только для того, чтобы закрепить свое ошибочное представление, и видя все, в чем оно не удовлетворительно, не возвращается к нему снова. Но если бы художник не знал того, для чего он еще приискивает форму, то такое явление в его деятельности было бы невозможно.

   Но вот маленький опыт, более общий для всякого думающего существа. Кому не случалось в разговоре или при письме очень долго и безуспешно приискивать выражение для чего-то, не одетого в слово? Слова так и подвертываются вам под перо или на язык, вы даже пытаетесь написать некоторые из них, но немедленно же вычеркиваете. Услужливая память подсказывает вам другие, сыплет слова и фразы, но вы отрицательно качаете головой и говорите с досадой: "Нет, не то, не то..." "А, вот оно наконец!" - восклицаете вы с радостью. Но постойте, почему же вы знаете, что это оно? Почему вы убедились, что эта одежда придется по вашей мысли? Не потому ли именно, что вы знаете ее без одежды? Какое-то неуловимое существо постоянно носилось в вашей голове, перебирая и откладывая прочь различные костюмы, предлагаемые ему памятью, до тех пор, пока, наконец, вы не остановитесь на одном из этих одеяний. Иногда вам надоест приискивать дальше, и вы хотя и видите, что костюм не совсем пришелся по красавице, но, махнув рукой, говорите: проходит и так! И бедная красавица странно иногда высматривает в костюме, не на нее сшитом, и эта странность колет вам глаза каждый раз, как вы перечитываете то, что написали. Отыскивая название для какой-нибудь вещи, имеющей форму, цвет, краски, вы имеете в голове своей представление, для которого ищете только забытого названия, но если вас мучит совершенно отвлеченная мысль, если вы для нее именно ищете отражений, отпечатков, отголосков, тогда что же находится в голове вещей? Мысль без слова, без отпечатков, без отражений, без отголосков?

   Еще можно часто подметить нагую мысль при изучении иностранных языков и при переводе с одного языка на другой, когда она, эта чудная красавица создания, переодевается из одного национального костюма в другой. Мы никогда не выучились бы ни одному иностранному языку, если бы не могли иметь в душе нашей мысли без слов, для которой различные языки только различные национальные костюмы.

   Но в какой же форме находятся мысли без слов, без красок, без очертаний, без всего того, что мы привыкли называть формой мысли? В своей чистой логической форме, в той форме, которая есть сама мысль, в форме, которая есть вместе и содержание мысли, словом, в форме идеи.

   Величайшая заслуга Гегеля состоит именно в том, что он в своей логике более, чем кто-нибудь до него, приблизился до выражения мысли в этой ее бесформенности или, лучше сказать, до выражения ее содержания в такой форме, которая есть самое содержание. Однако мы говорим приблизился, потому что, как только выразил он ее словами, так она уже и приобрела более или менее чуждую ей форму. Правда, язык в гегелевской логике делается до крайности бесцветным, но все-таки имеет довольно красок, чтобы ввести в заблуждение читателя, готового всегда принять костюм за самую мысль. Посмотрите, с каким усилием, с какой заботливостью старается великий мыслитель в предисловии к своей логике оторвать читателя от всех возможных форм, грудой наваленных в его душе, и как все-таки читатель, следя за развитием гегелевской мысли, беспрестанно хватается за фразы, за слова, за краски, за лоскутки одежды. Все примечания, которых так много в логике, большей частью направлены к тому, чтобы помочь читателю отделаться от всего этого хлама, не идущего к делу.

   Впрочем, Гегель напрасно так много об этом заботился и, может быть, сделал бы лучше, если бы не доводил своего языка до такой бесцветности, тем более что вполне он и не мог достигнуть своей цели, потому что весь язык человеческий именно состоит из этих отражений, отпечатков и отголосков. Но, следя внимательно за автором, читатель привыкает угадывать, в чем дело, и переносится за ним над поверхностью слов, как летучая рыба переносится над поверхностью воды, стараясь поскорее опуститься в родной элемент.

   Как мы ни старались довести читателя посредством простых наблюдений до этого царства идей, которое по бестелесности жильцов своих напоминает царство теней, из которого, однако, тем не менее обильным потоком льется жизнь в нашу душу, но чувствуем, что не достигли вполне своей цели, а потому попытаемся в следующей главе подойти с другой стороны к этому единственному источнику нашей душевной жизни.

  

   Впервые опубликовано в "Журнале Министерства народного просвещения" (1860, N 8, 9).