Байронъ. Библ³отека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905
Въ апрѣлѣ 1816-го года Байронъ выѣхалъ вторично заграницу, и дневникъ Чайльдъ-Гарольда, прерванный четыре года назадъ, начнется снова: 10-го ³юля секретарь Байрона, Полидори, писалъ Мёррею, что третья пѣсня въ 118 стансахъ уже готова. Настроен³е дневника осталось тоже, пессимистическое въ личномъ и общественномъ отношен³яхъ, но послѣ семейнаго разрыва, который англ³йское общественное мнѣн³е подняло на высоту скандала, источники недовольства собой и всѣмъ забили сильнѣе. И въ первыхъ пѣсняхъ Чайльдъ-Гарольдъ говорилъ о своей душевной усталости (², ст. 84), тоскѣ, которая роднила его съ печальными картинами Грец³и, пережившей свое велич³е (II, ст. 92); его тянуло отъ людей въ лѣса и горы, на которыя не вступала нога человѣка: въ бесѣдѣ съ природой онъ не одинокъ, но быть въ толпѣ, гдѣ никто тебя не благословитъ и некого тебѣ благословить - вотъ настоящее одиночество. И онъ завидовалъ участи аѳонскаго отшельника, сидящаго вечеромъ на утесѣ, откуда открывался видъ на голубыя волны и ясное небо; кто побывалъ тамъ въ такую пору, оторвется отъ священнаго мѣста со вздохомъ, чтобы снова пойти въ м³ръ, почти имъ забытый,- и его ненавидѣть (II, ст. 25-7).
Вторая пѣсня кончалась вопросомъ: что хуже ожидан³я старости, которая глубже врѣжетъ морщины на лицѣ? Хуже - видѣть, какъ со страницъ жизни стирается все что мы любили, быть на землѣ одинокимъ, какъ я. Остается склонить передъ Наказующимъ голову - надъ сердцами раздѣленными и разрушенными надеждами (II, ст. 98).
Принимаясь за третью пѣсню, поэтъ подводитъ себѣ итоги: онъ слишкомъ долго отдавался мрачнымъ мыслямъ, фантаз³я одиноко кружилась въ своемъ пламенномъ водоворотѣ, сердце смолоду не пр³училось къ обуздан³ю. Всего этого не перемѣнить, но самъ онъ измѣнился, хотя, въ нѣкоторыхъ отношен³яхъ, тотъ же: по прежнему способенъ переносить, чего не исправитъ время, питается горькимъ плодомъ, не обвиняя судьбу ("Сновидѣн³е" VIII: питаться ядами, какъ Митридатъ, и жить тѣмъ, что для другого было бы смертью).- Когда, вслѣдъ за поэтомъ выступитъ его двойникъ, Чайльдъ-Гарольдъ, онъ скажетъ про себя, что y него теперь "болѣе благородныя цѣли", чѣмъ въ ранней юности, но слѣдующ³я далѣе признан³я указываютъ на такую же неспособность жить въ обществѣ, подчинить свою мысль чужой; тоже стремлен³е ограничить жизнь души ею самою, "дышать внѣ человѣчества"; среди людей онъ, что рожденный на волѣ соколъ, которому обрѣзали крылья; пустыня, лѣсъ, пещера, пѣнистая волна - вотъ его товарищи, ихъ говоръ ему понятнѣе родного, который онъ готовъ забыть для страницъ природы, с³яющихъ блескомь солнечныхъ лучей на лонѣ озера (III, 7-15). Настроен³е осталось тоже, тотъ-же и планъ поэмы, если вообще говорить о планѣ. Дневникъ-исповѣдь слагается капризно, впечатлѣн³я и думы, выливш³яся въ. случайныхъ стансахъ, сошлись въ прихотливомъ безпорядкѣ и лирическ³е перлы нанизаны порой на риторическую нитку. Личный протестъ Байрона противъ гнета общественнаго мнѣн³я, противъ тиранн³и человѣка надъ человѣкомъ, обобщился въ нѣсколько абстрактное, но страстное вожделѣн³е народной свободы: въ первыхъ двухъ пѣсняхъ оно нашло пищу въ впечатлѣн³яхъ Испан³и и Грец³и, въ ²²²-ей въ воспоминан³яхъ о Ватерло и Моратѣ (ст. 18 слѣд., 63 слѣд.). Картины Рейна не успокоили Чайльдъ-Гарольда: природа тамъ уравновѣшена, не слишкомъ грустная и не слишкомъ веселая, дикая, но не суровая, яркая, но смягченная налетомъ славной старины; лица довольныя, берега цвѣтутъ и изобилуютъ, хотя рядомъ рушатся царства. Все это хорошо для созерцателя, для двухъ любящихъ сердецъ, не для того, чью самовольно подставленную грудь безпрерывно терзаютъ коршуны.- Онъ покидаетъ Рейнъ съ печальной благодарностью (ст. 59 слѣд.) и станетъ искать внутренняго мира на берегахъ Лемана.
Но и здѣсь успокоен³е неполное; картина двоится подъ перебоемъ впечатлѣн³й - и вл³ян³й.
Уже при первомъ появлен³и ²²²-ей пѣсни "Чайльдъ-Гарольда" и современнаго ему "Шильонскаго узника" критика усмотрѣла въ пейзажахъ Байрона, въ его чувствѣ природы, манеру когда-то осмѣяннаго имъ Вордсворта, забывая раннее увлечен³е Байрона осс³ановскимъ стилемъ, отзвуки котораго еще слышны въ произведен³яхъ его поздней поры. Вскорѣ имъ овладѣетъ пантеизмъ Шелли, но для первой швейцарской поры важнѣе обаян³е Руссо. Байронъ и Шелли отдались ему всецѣло: съ "Новой Элоизой" въ рукахъ они знакомятся съ окрестностями Лемана, въ кристальную поверхность котораго смотрятся звѣзды и горы; для Байрона пока "все еще слишкомъ много человѣка", "но вскорѣ одиночество обновитъ въ немъ мысли, скрытыя, но не менѣе дорог³я, чѣмъ встарь".
Эти мысли намъ знакомы: бѣжать отъ людей не значитъ - ихъ ненавидѣть; не лучше ли быть одинокимъ и любить природу для нея самой, чѣмъ жить въ толпѣ, угнетающей или выносящей гнетъ? Стать частицей великаго окружающаго тебя цѣлаго и въ немъ расплываться - вотъ жизнь! (ст. 68 слѣд.).
Размышлен³е обрывается: это пока не моя тема (ст. 76) - и слѣдуетъ характеристика Руссо, восторженно разбросанная и не прикрашенная, интересная для самого Байрона: ихъ недаромъ сравнивали, чѣмъ Байронъ бывалъ недоволенъ. Въ пламенномъ (wild) Руссо подчеркивается жажда славы, которой онъ пожертвовалъ всѣмъ остальнымъ; онъ самоистязающ³й софистъ, апостолъ печали, съумѣвш³й одѣть страсть очарован³емъ, заблужден³я поступковъ и мыслей небесной прелестью слова. Жить и любить было для него одно и тоже; любовь не къ смертной женщинѣ, не къ умершей, являющейся порою въ грезахъ, a къ идеальной красотѣ, которая стала его сущностью и кипитъ на его огненныхъ страницахъ. Его жизнь была долгою борьбою съ самодѣльными врагами, съ друзьями, которыхъ онъ отъ себя отстранилъ, потому что умъ его сталъ святилищемъ подозрѣн³я, и, принося жестокую жертву, онъ, въ непонятномъ ослѣплен³и, сталъ неистовствовать противъ людей.- Байронъ характеризовалъ, по поводу Наполеона, тѣхъ неспокойныхъ, которые слишкомъ мощно движутъ тайными пружинами человѣческаго сердца: завоевателей и королей, софистовъ, поэтовъ, государственныхъ дѣятелей, ябезумцевъ (madmen), заражавшихъ своимъ безум³емъ другихъ* (III, ст. 43). Руссо такой же frenzied, - отъ недуга, горя или чего другого, этого мы никогда не узнаемъ, но его изступлен³е доходило до того худшаго подъема, когда оно казалось разумнымъ. Тогда онъ вдохновлялся, и изъ его устъ вылетали, какъ въ былое время изъ таинственной пещеры Пиѳ³и, тѣ пророчества, которыя зажгли весь м³ръ, пока не погибли царства. Революц³я зашла слишкомъ далеко въ дѣлѣ разрушен³я, оставивъ развалины, на которыхъ снова воздвигались престолы и тюрьмы; но это такъ не останется: молчан³е не знакъ подчинен³я, страсть только задерживаетъ дыхан³е до часу, который воздастъ за годы; онъ наставалъ, настаетъ, настанетъ (ст. 76-84).
И снова передъ нами картина "свѣтлаго, мирнаго Лемана", тишина котораго побуждаетъ поэта бросить для болѣе чистаго источника мутныя общественныя волны. Когда-то ему былъ любъ грохотъ взбудораженнаго океана, теперь спокойный лепетъ озера звучитъ нѣжно, какъ голосъ сестры, укоряющей его за то, что онъ могъ отдаваться столь суровымъ забавамъ.
Голосъ сестры Августы; въ кругу всѣхъ его привязанностей одно лишь любящее сердце осталось ему вѣрнымъ. "О, еслибъ ты была со мною! писалъ онъ ей (Epistle to Augusta); но я сталъ игрушкой своихъ желан³й, прибавлялъ онъ: вѣдь я такъ страстно желалъ - одиночества!"
Августѣ посвящены и прелестные стансы, полные такой чистой любви и неувядающей поэз³и. Они написаны были въ ³юлѣ, одновременно съ "Сновидѣн³емъ" и нѣкоторыми другими мелкими пьесами, и доставлены издателю вмѣстѣ съ ²²²-ей пѣсней "Чайльдъ-Гарольда" и еще одной новинкой: "Шильонскимъ узникомъ".
Въ ³юнѣ 1816 года Байронъ и Шелли предприняли на лодкѣ прогулку по Женевскому озеру; "Новая Элоиза" служитъ имъ руководителемъ по мѣстностямъ, описаннымъ Руссо. Они посѣтили Шильонск³й замокъ, къ которому Руссо пр³урочилъ катастрофу своей героини; его замѣчан³е къ 8-му письму VI книги гласитъ, что въ Шильонѣ былъ узникомъ въ течен³и шести лѣтъ "Франсуа Бониваръ, пр³оръ Св. Виктора, человѣкъ съ большими достоинствами, испытанной прямоты и твердости, другъ свободы, хотя савоецъ, вѣротерпимый, хотя и священникъ". Друзья посѣтили подземелье, гдѣ содержался Бониваръ, и тюремный сторожъ (gendarme въ письмѣ Шелли), водивш³й ихъ, разсказалъ имъ, что о немъ зналъ. На обратномъ пути непогода задержала друзей на два дня (28-29 ³юня) въ Ouchy, близъ Лозанны; здѣсь, подъ свѣжимъ впечатлѣн³емъ видѣннаго и слышаннаго, набросанъ былъ "Шильонск³й узникъ".
Историческ³й Бониваръ (de Bonnivard; род. 1493 г.) игралъ замѣтную роль въ истор³и борьбы женевцевъ съ герцогомъ Савойскимъ, Карломъ III, за политическую и религ³озную свободу. Это былъ человѣкъ ренессанса, открытый его вѣян³ямъ, любитель просвѣщен³я и книгъ; въ этой средѣ сложилось его отрицательное отношен³е къ старому обществу и его порядкамъ, которые онъ бичевалъ, не доходя до открытаго съ ними разрыва. Онъ не долюбливалъ монаховъ, но пугался крайностей реформац³и. "Мы говоримъ, что католическ³е священники грызутъ мертвыхъ, и это правда, выразился онъ однажды, но мы поступаемъ и того хуже: мы грыземъ живыхъ. Что выгадаетъ бѣднякъ отъ того, что попамъ будетъ хуже житься? Обѣ стороны хвалятся тѣмъ, что исповѣдуютъ распятаго Христа,- но они далеки отъ истины, ибо мы оставили Спасителя распятымъ и обнаженнымъ на древѣ креста, a сами y его подножья весело играемъ въ кости - о его ризахъ".- По собственному признан³ю Бонивара, историческ³я чтен³я развили въ немъ интересъ къ республикѣ, любовь къ свободѣ, но, какъ всѣ люди ренессанса, онъ аристократически чуждался толпы и косо смотрѣлъ на Бертелье, когда тотъ братался въ тавернахъ съ женевскими буржуа, вербуя ихъ на общую борьбу; мелк³й людъ, говаривалъ онъ, любитъ правду только въ другихъ, a купцы навѣрное предпочтутъ независимости празднества и экю савойскихъ дворянъ.
Для савойскаго герцога такой человѣкъ былъ опасенъ; уже ранѣе онъ подвергся двухлѣтнему заключен³ю; въ 1530-мъ году, когда онъ ѣхалъ въ Лозанну, снабженный свободнымъ пропускомъ отъ имени герцога, онъ былъ взятъ по его приказан³ю и заключенъ въ Шильонскомъ замкѣ. Первые два года комендантъ держалъ его въ комнатѣ и содержалъ прилично, но послѣ посѣщен³я Шильона герцогомъ его посадили въ одну изъ тюремъ, дно которой было ниже уровня озера. Тамъ онъ провелъ четыре года, и досуга y него было такъ много, что, шагая по скалѣ, служившей поломъ, онъ протопталъ въ немъ дорожку, точно выбилъ ее молотомъ. Въ 1536-мъ году попали въ Шильонъ, при такихъ-же обстоятельствахъ, еще три женевца; всѣ они вышли на свободу лишь по взят³и замка гражданами Берна.
Все это Бониваръ разсказалъ самъ, ибо, пишетъ онъ, его дѣло и заточен³е - принадлежатъ истор³и Женевы. Одна хроника присоединяетъ къ этому разсказъ, какъ онъ встрѣтилъ свое освобожден³е: на первыхъ порахъ онъ какъ будто не понялъ, чего отъ него хотятъ, a какъ-то равнодушно выслушалъ вѣсть о свободѣ, и, выходя, обернулся на порогѣ, и его влажный взоръ точно прощался съ тѣмъ, что онъ покидалъ.- Бониваръ вернулся къ общественной дѣятельности и еще долго жилъ.
Свидѣтельство Бонивара и хроники не даютъ возможности разобраться въ источникахъ "Шильонскаго узника": что въ его канвѣ принадлежитъ сообщен³ю досужаго "жандарма",что измышлен³ю Байрона? Насъ было семеро, говоритъ въ поэмѣ узникъ, отецъ и шесть братьевъ, но истор³я знаетъ лишь о двухъ братьяхъ Бонивара, изъ которыхъ одинъ носилъ имя Amblard; съ другой стороны, число семь слишкомъ опредѣленное - и ненужное для Байрона, чтобы можно было поставить его на его счетъ. Всѣ эти люди пострадали за вѣру, отъ которой не хотѣли отречься; такова, видимо, точка зрѣн³я безыменной политической пѣсни, современной взят³ю Шильона и освобожден³ю Бонивара:
Le château de Chillon par force fu conquys,
Là où les bons gendarmes n'ont grand trésor acquis,
Fors que par le pays l'on presche l'evangille,
Lequel à tout croyant est à salu utile.
Содержан³е байроновской поэмы извѣстно. Разсказъ ведется отъ лица узника, уже вышедшаго на волю. Онъ съ двумя братьями въ тюрьмѣ; ихъ приковали каждаго къ столбу, но имъ не видать другъ друга въ полусвѣтѣ солнечнаго луча, сбившагося съ пути въ расщелину стѣны, упавшаго на мокрый полъ и поползшаго по немъ, какъ болотный огонекъ (ст. II).- Современная критика нашла возможнымъ позаботиться на счетъ реализма этого "упавшаго луча".- Братья поддерживаютъ другъ друга бесѣдой, "новой надеждой или старой легендой" (ст. III), но неволя беретъ свое: умираетъ одинъ изъ братьевъ, альп³йск³й охотникъ, привыкш³й къ свободному воздуху горъ; дольше держится меньшой братъ, любимецъ отца, которому его небесные голубые глаза (въ переводѣ Жуковскаго: "И глазъ умильная краса, лазоревыхъ, какъ небеса)" напоминали жену. И узникъ относится къ нему съ какимъ-то материнскимъ, страдальческимъ чувствомъ, точно не наглядится на него - въ воспоминан³и: "онъ былъ прекрасенъ, какъ день (бывалъ онъ прекрасенъ и мнѣ, какъ на свободѣ орлятамъ), какъ полярный день, не знающ³й солнечнаго захода, пока не пройдетъ его лѣто, безсонное лѣто съ долгимъ свѣтомъ,- одѣтое снѣгомъ порожден³е солнца" (ст. IV; въ переводѣ Жуковскаго: Милый цвѣтъ, прекрасный, какъ тотъ дневный свѣтъ, который съ неба мнѣ свѣтилъ, въ которомъ я на волѣ жилъ). Юноша увядалъ тихо, безропотно, безъ слезъ, и узникъ галлюцинируетъ: ему кажется, что румянецъ мальчика гаснетъ, какъ гаснетъ лучъ радуги, его глаза такъ свѣтло-прозрачны, что почти освѣтили тюрьму; узникъ прислушивается къ его вздохамъ, дыхан³ю, зоветъ его - и вдругъ отклика нѣтъ; когда онъ бросился къ нему, оборвавъ цѣпи, братъ былъ мертвъ, a онъ - одинъ. Какое-то безум³е овладѣваетъ человѣкомъ, когда онъ пойметъ, что того, что онъ любилъ, никогда болѣе не будетъ. Умереть онъ почему то не могъ, нѣтъ y него никакой земной надежды, кромѣ вѣры, запрещающей самоуб³йство (ст. VIII).
Страшное, хаотическое чувство душевнаго одиночества охватило его: его не выразить, оно не образно, a какъ-то безплотно-отвлеченно. Байронъ прибѣгаетъ къ отвлечен³ямъ; рецензентъ современной "Critical Review" нашелъ ихъ непонятными, несуразными; Жуковск³й съ ними не совладалъ. Что такое въ самомъ дѣлѣ: пустота, поглотившая пространство, неподвижность внѣ мѣста; ни звѣздъ, ни земли, ни времени, ни остановки, ни перемѣны, ни добра, ни зла, a тишина и недвижное дыхан³е, дыхан³е ни жизни, ни смерти; море болотнаго покоя, слѣпое, безграничное, безмолвное, безъ движен³я? (ст. IX). Это кошмаръ, изъ котораго выводитъ узника пѣн³е голубокрылой птички: она усѣлась въ расщелинѣ стѣны, откуда проникалъ солнечный лучъ, и пѣла такъ сладко, словно принесла ему вѣсть любви, когда уже никого не осталось въ живыхъ, кто бы любилъ его. Была-ли то гостья изъ рая, или, прости Господи! душа брата? Эта мысль заставила его и улыбнуться, и заплакать: но птичка улетѣла; братъ такъ бы его не оставилъ (ст. X).
По смерти брата, когда узникъ оборвалъ свои цѣпи, его болѣе не приковывали, онъ могъ свободно бродить по тюрьмѣ; y него даже не являлось мысли о бѣгствѣ: онъ похоронилъ всѣхъ, кто любилъ его въ человѣческомъ образѣ, и теперь вся земля для него не что иное, какъ болѣе просторная тюрьма. Онъ проложилъ въ стѣнѣ тропку и могъ любоваться изъ-за рѣшетчатыхъ оконъ Леманомъ, далекими горами и голубой Роной. Проходили дни, мѣсяцы, годы, сколько, - онъ не помнитъ; онъ обжился въ своемъ уединен³и, подружился съ пауками, слѣдитъ за ихъ работой, за игрой мышей въ лунныя ночи, и когда его пришли освободить, y него явилось чувство, точно его хотятъ оторвать отъ второй его родины; онъ успѣлъ полюбить свои цѣпи и вздохнулъ, выходя на свободу (ст. XI-XIV).
Во всей поэмѣ Бониваръ ни разу не названъ по имени; если бы не упоминан³е Лемана, Шильона, Роны, мы никогда бы и не узнали, гдѣ происходитъ дѣйств³е. Комментаторы, нерѣдко заглядывающ³е въ уголки, гдѣ нечего и искать, доказали, что узникъ-Бониваръ не могъ видѣть изъ оконъ своей тюрьмы многаго, о чемъ сказано въ поэмѣ. Не видны снѣжныя горы, a только Dent du Midi; Рона при впаден³и въ озеро не голубая (eaux bourbeuses, Nouv. Heloise IV, 16), островокъ, съ котораго доносится до узника ароматъ весеннихъ цвѣтовъ, при Бониварѣ еще не существовалъ (онъ насыпанъ лѣтъ сто тому назадъ) и цвѣтовъ тамъ не водится и т. п. И безъ этихъ удостовѣрен³й мы естественно ожидаемъ, что Байронъ впопыхахъ, залпомъ написавш³й свою поэму послѣ бѣглаго посѣщен³я Шильона, не могъ унести съ собой точныхъ топографическихъ воспоминан³й а la Baedeker. Ho комментаторы на этомъ не остановились: голубокрылая птичка, въ которой узнику почудилась душа брата, не только вызвала справки въ народныхъ повѣрьяхъ о душѣ, являющейся въ образѣ птицы, но и вопросъ,- почему она голубокрылая. Такихъ птицъ въ Швейцар³и не водится, но въ Америкѣ извѣстна синяя птичка, Sylvia sialis, о чемъ писано было въ филадельф³йскомъ журналѣ "Portfolio", 1826 г., т. XXI. Предполагается y поэта память на мелк³е, случайные образы, отложивш³еся отъ чтен³й, либо походная библ³отека, гдѣ былъ и Драйденъ, и "Orlando Furioso", котораго въ 1816-мъ году Байронъ могъ еще не знать: въ нихъ находятъ параллели и источники къ мотивамъ его "Узника". Особенно занималъ вопросъ: откуда явился y Байрона остовъ поэмы, легенда о трехъ заключенныхъ братьяхъ, не имѣющая ничего общаго съ подлинными свѣдѣн³ями о заключен³и Бонивара? Что дантовск³й Уголино могъ вдохновить его въ смыслѣ настроен³я, на это указывали уже Шелли и Вальтеръ Скоттъ; недавно припомнили эпизодъ книжки, которой Байронъ и его товарищи зачитывались въ школѣ д-ра Гленни, a Байронъ воспользовался во 2-й пѣснѣ "Донъ-Жуана" (ст. 87 слѣд). Это разсказъ о крушен³и "Юноны" y береговъ Арауканы (William Mackery, Schipwreck of the Juno on the coast of Aracan in the year 1795). Съ этой параллелью можно и не считаться; разсказъ узника, пережившаго братьевъ, какъ бы продолжаетъ повѣсть Уголино, когда его три сына умерли, одинъ за другимъ, голодною смертью, а онъ -
mi diedi
Già cieco a brancolar sovra ciascuno
Etre dl il chiamai poich'é fur morti.
Сущность, главный нервъ байроновской поэмы - въ ея послѣдней трети, гдѣ начинается самоанализъ одинокаго узника. На этотъ мотивъ параллели не простираются.
Поэма вызвала при своемъ появлен³и болѣе критики, чѣмъ признан³я; припомнили и историческаго Бонивара. Въ планы Байрона не входило дать его раздѣльную характеристику, писалъ Вальтеръ Скоттъ ("Quarterly Revlew", v. XVI), мы не найдемъ y него ничего, что бы напомнило намъ о мужественной твердости и выносливомъ терпѣн³и человѣка, страдающаго за вопросы совѣсти. Задачей поэмы было, какъ въ знаменитомъ эссеѣ Стерна, взглянуть на заточен³е отвлеченно, отмѣтить его вл³ян³е на постепенное понижен³е умственныхъ способностей и тѣлесныхъ силъ, пока несчастный не становится какъ бы частью своей тюрьмы, отождествляется со своими цѣпями. Такой процессъ не разъ наблюдался; лишь немног³е, сильные, какъ Тренкъ, устояли въ самомъ строгомъ заключен³и противъ страшнаго врага - меланхол³и и послѣ долгихъ лѣтъ тюрьмы выходили побѣдителями. Тѣ, которые претерпѣли за родину или вѣру, находили еще большую подпору въ сознан³и правоты своего дѣла, въ увѣренности ожидающей ихъ въ небѣ награды; таковы древн³е христ³анск³е мученики. - Впечатлѣн³е поэмы болѣе сильное, чѣмъ пр³ятное, заключаетъ Вальтеръ Скоттъ, тѣмъ непр³ятнѣе, что оно не даетъ мѣста надеждѣ, представляя намъ человѣка талантливаго и доблестнаго - недѣятельнымъ и безсильнымъ подъ гнетомъ накопившихся надъ нимъ страдан³й.
Нѣтъ мѣста надеждѣ: самъ Байронъ вызвалъ эти требован³я, заставивъ своего узника пострадать за религ³озную свободу и ничѣмъ не оправдавъ этого мотива. Нельзя же поставить въ счетъ так³я общ³я мѣста, какъ то, что вѣра запрещаетъ самоуб³йство, или возгласъ узника, на минуту повѣрившаго, что душа брата посѣтила его въ видѣ птички: Господи, прости!
Лишь когда поэма была написана, Байронъ могъ познакомиться болѣе точно съ истор³ей Бонивара изъ сообщен³й одного женевскаго гражданина, гордящагося памятью человѣка, которому надлежало бы жить въ лучшую пору древней свободы. Женевск³й гражданинъ ограничился выдержкой изъ книги швейцарскаго естествоиспытателя Jean Senebier, о чемъ Байронъ могъ и не знать. Напечатавъ эту справку въ примѣчан³и къ "Sonnet on Chillon", Байронъ прибавилъ отъ себя, что еслибъ онъ ранѣе былъ знакомъ съ жизнью Бонивара, "онъ прославилъ бы его мужество и доблесть", достойнымъ образомъ отнесясь къ своему сюжету. Теперь ему сталъ понятенъ Бониваръ,- ami de la liberté (Pycco), и могъ быть написанъ сонетъ къ Шильону, печатающ³йся передъ поэмой,- сонетъ въ возвеличен³е свободы; "вѣчный духъ незнающаго цѣпей ума", она озаряетъ темницы; пусть ея сыны томятся въ нихъ, ихъ мученичество искупительно. Шильонъ - святое мѣсто, оно освящено стопами Бонивара; да не уничтожитъ никто его слѣдовъ, "ибо они взываютъ отъ тиранн³и къ Богу".
Этотъ сонетъ не переведенъ Жуковскимъ, какъ не перевели его ни Кернеръ, ни Никколини и др. Въ сущности, поэма - неистор³я, a fable, какъ называлъ ее авторъ - стоитъ за себя, какъ довлѣющ³й себѣ психологическ³й этюдъ - внѣ времени, a такъ какъ въ ней нѣтъ имени Бонивара, то понять связь поэмы съ сонетомъ можно только при посредствѣ б³ографической справки, доставленной Байрону его женевскимъ знакомымъ. Да и настроен³е поэмы и сонета разныя: послѣдн³й, съ своими яркими контрастами свободы и тиранн³и, входитъ въ рядъ тѣхъ заявлен³й общественнаго протеста, которыя разсѣяны въ стансахъ "Чайльдъ-Гарольда;" "Узникъ" написанъ въ томящемъ настроен³и одиночества, вольнаго и самодѣльнаго, которому Байронъ не разъ отдавался. Вторая пѣсня "Чайльдъ-Гарольда" кончалась горькимъ признан³емъ, что онъ одинъ на землѣ, и жалобой на раздѣленныя сердца; третья начинается и кончается болѣзненно-патетическимъ обращен³емъ къ дочери, которую онъ почти не зналъ; онъ увѣренъ, что она его полюбитъ, и теперь онъ любитъ ее печально, вчужѣ, горюетъ о ней. Съ третьей пѣсней отослано было въ Англ³ю и "Сновидѣн³е": оно написано было Байрономъ "съ слезами на глазахъ" и разсказываетъ о его юношеской, нераздѣленной любви къ "Мэри Чавортъ"; рядъ слѣдующихъ другъ за другомъ видѣн³й о "странникѣ", который теперь одинокъ, нѣтъ съ нимъ никого изъ тѣхъ, кто были, иные съ нимъ враждуютъ (The Dream VIII); "Уз никъ" также похоронилъ всѣхъ близкихъ, y него ни рода, ни племени, ни хозяина, ни участника въ горѣ; свѣтъ - ему тюрьма (ст. XII). Вотъ почему онъ вздохнулъ, выходя на свободу. Такъ вздыхаетъ тотъ, кто, испытавъ тихую прелесть аѳонскаго уединен³я, отрывается, чтобы пойти - ненавидѣть м³ръ ("Чайльдъ-Гарольдъ" II, 24). A изъ м³ра доносится порой одинъ лишь дорогой, умиротворяющ³й голосъ сестры, и Байронъ : отзывается на него: "Изъ крушенья погибшаго прошлаго я вынесъ по крайней мѣрѣ одно: я понялъ, что та, которую я наиболѣе любилъ, болѣе всѣхъ достойна быть любимой. Есть въ пустынѣ ручеекъ, на широкой дали дерево; тамъ птичка поетъ одиноко; она говоритъ моей душѣ - о тебѣ".
Психологически эта параллель ближе къ видѣн³ю узника, чѣмъ водящаяся въ Америкѣ голубая птичка.