Чернышевский Николай Гаврилович - Франция при Людовике-Наполеоне

  

  

  

   Н. Г. Чернышевский. Собрание сочинений в пяти томах

   Том 5.

   Библиотека "Огонек"

   М., "Правда", 1974

   OCR Бычков М. Н.

  

   Чрезвычайно трудно смотреть на современные события с тем рассудительным спокойствием за их отношения к прогрессу будущего, с каким мы судим о давнишних происшествиях. Как превосходно мы все теперь рассуждаем о падении Рима и перенесении исторической жизни к новым народам, составившимся из смеси прежнего населения римских областей с германцами. Мы все теперь знаем, каких результатов надобно было ожидать от вторжения варваров. Мы знаем, что начало личной независимости каждого гражданина, принесенное этими варварами, должно было обновить историю, прогресс которой изнемогал под гнетом римской администрации, основанной на поглощении всех прав целой империи одним городом и потом на перенесении всех прав, принадлежавших жителям этого города, к одному диктатору, назвавшемуся бессменным трибуном римского народа, его исключительным представителем и вечным наместником. Мы теперь знаем, что заменение бездушной машины, носившей название Римской империи, владычеством людей, сознававших в себе человеческие права, было променом очень дурного на просто дурное, следовательно уже некоторым выигрышем. Мы прекрасно доказываем, что невежественные варвары, покончив борьбу с старым порядком вещей, должны были приняться за изучение того хорошего, что было выработано древнею жизнию; что наука и искусство должны были возродиться между ними в новых, более совершенных формах, развивающих более глубокое содержание. Теперь мы все говорим об этом чрезвычайно рассудительно; но из людей древнего мира, ценивших свою высокую цивилизацию, никто не умел тогда предвидеть, что цивилизация не погибнет, что преемником Архимеда явится Ньютон, преемником Тразибула явится Вашингтон. Они полагали, что все погибнет, когда римские патриции времен Империи сменятся дикими вождями варваров.

   Точно так же умно мы рассуждаем, например, о событиях английской истории в XVII веке. Существовало парламентское правление до Тюдоров, оно померкает при Генрихе VIII, при Елизавете. Мы не говорим теперь, что в это время Англия падала. Мы знаем, что власть Тюдоров служила переходным звеном от прежнего парламента, над которым исключительно владычествовали лорды, к новому парламенту, в котором должна была получить владычество палата общин. Среднее сословие торжествует в борьбе с Карлом I; но вот возвратились Стюарты, с ними возвратилось все то, против чего начата была борьба. Долгим парламентом: возвратилось придворное управление, возвратились католические наклонности. Говорим ли мы, что английская нация в это время [теряла] жизненные силы? Нет, мы утверждаем, что при борьбе старого порядка с новым неизбежны рецидивы отживающих свое время бедствий; по нашему мнению, было ясно в 1655 году, что следует ожидать временного возвращения к старому; было также ясно в 1665 году, что возвращение придворного управления с Карлом II - только последствие временного увлечения, от которого нация скоро опомнится, и что за Иаковом II последует Вильгельм III. Но, разумеется, тяжело было перенести это время тогдашнему гражданину, на глазах которого подавлялись учреждения, вновь приобретенные нацией и казавшиеся столь прочными, подвергались изгнанию или казни все деятели прошедшего или изменяли своим убеждениям. Нельзя обвинять англичан, которые тогда грустили и жаловались: боль не может обойтись без жалоб. Но как нелепы нам кажутся ныне те современники Карла II и Иакова II, которые говорили, что английская нация отжила свой век, что она гниет, что она неспособна осуществить в своей жизни те новые принципы, к которым так сильно стремилась при Карле I, которые завоевала было на короткий срок, от которых отступилась, возвращая Карла II. Мы говорим: это люди недальновидные, воображающие, что первая удачная стычка может окончить войну в их пользу, и потом унывающие, когда побежденный враг возвращается на поле битвы, как будто бы не следовало предвидеть этого; и когда врагу удалось одержать верх в какой-нибудь битве, они опять думают, что война уже кончена, что нет уже никакой надежды. Странные люди! Они не могут сообразить, что никогда еще не было войны, в которой не потерпела бы нескольких уронов побеждающая сторона; они не знают, что каковы бы ни были неудачи многих отдельных битв, но в результате торжество остается за тою стороною, которая имеет больше сил и силы которой с каждым годом возрастают. Будто может прекратиться развитие новых интересов? Нет, они с каждым днем крепнут. А если так, возможно ли сомневаться в окончательном торжестве тех форм, какие требуются новыми интересами? С каждым годом в Англии XVII века возрастала важность среднего сословия; возможно ли было сомневаться, что оно скоро возвратит себе преобладание над старыми интересами, если оно могло уже раз победить их 20 или 30 лет тому назад, когда они еще были гораздо крепче, а оно еще было гораздо слабее, чем теперь? Так мы рассуждаем о давнишних исторических эпизодах, цикл которых уже замкнулся в прошедшем. Но мы сами, рассуждая о современных событиях, готовы впадать в ошибку, над которой смеемся, когда говорим о событиях старины. Из десяти человек, интересующихся современной историей, девятеро наверно найдется таких, которые воображают, что Франция погибла или погибает; что французская нация уже истощила все свои жизненные силы; что нечего ожидать от нее в будущем; что французы оказались неспособными к достижению целей, которыми некогда с таким жаром увлекались, как будто бы в 1848 году уже не следовало предвидеть, что старые принципы, очнувшись от первого поражения, возобновят борьбу, что борьба будет тянуться долго, что много в ней будет и на той и на другой стороне и успехов и неудач; как будто бы теперь, наоборот, не было очевидно, что интересы, стремящиеся к произведению нового порядка вещей, с каждым годом становятся сильнее. Существенный смысл борьбы, начатой французскою [нациею?] при Луи-Филиппе Орлеанском, ясен даже для людей самых непроницательных: все говорят, что волнения возникли от недовольства городских работников своим экономическим положением. Из этого начала не ясен ли конец? Промышленная деятельность во Франции с каждым годом увеличивается, следовательно возрастает и число работников. С тем вместе они становятся год от году просвещеннее. Не ясно ли, что о"и приобретают силу предъявить свои требования с большей настойчивостью, с большей расчетливостью, следовательно с большим успехом? Не ясно ли, что победы старого порядка вещей над ними могут быть только мимолетными задержками окончательного торжества новых экономических интересов? И если новые экономические интересы для своего осуществления в национальной жизни требуют известных форм государственного устройства, то не ясно ли, что подавление политической самостоятельности, которая неразлучно связана с экономическою самостоятельностью,- также только мимолетная дремота, за которою должно последовать их пробуждение с обновленными благодаря видимому бездействию силами? И не ясно ли, что чем круче средства, за которые должен браться старый порядок вещей, чтобы удержаться против напора новых интересов, тем яснее свидетельствуется ими сила новых интересов? Крутые меры принимаются только против сильного и опасного врага. И если с каждым годом старому порядку вещей приходится принимать для своего поддержания меры все более и более крутые, то не ясно ли сам он свидетельствует этим, что сила его противников с каждым годом увеличивается? И не приближается ли смерть его самими теми отчаянными средствами, к которым он принужден прибегать для поддержания своей жизни? Когда умирающий принимает бобровую струю, на минуту он становится бодр, но этот прием, освеживший его на минуту, истощает его силы фальшивым напряжением, и минута бодрости целым часом приближает неизбежный исход его агонии.

   С патологической точки зрения поучительна история внутреннего управления Франции в последние семь или восемь лет. Мы пользуемся для этого статьею "Westminster Review" за октябрь 1858 года "France under Louis Napoleon".

   Замечательнейший пример колебаний общественного мнения в настоящее время представляется в суждениях о Второй французской империи и представителе ее Луи-Наполеоне. Мысль о возможности восстановить наполеоновские формы управления Франциею еще недавно казалась мыслью воскресить чудовище, принадлежащее к допотопным формациям, к древнему миру, совершенно различному от нашего, но вот это чудовище ожило, быстро укрепилось в силах и владычествует над нашим временем. Такой неправдоподобный случай возбудил в народах удивление и раскаяние; народы не могли объяснить себе, как оставались они в слепом заблуждении, считая это создание умершим, тогда как оно только дремало. Человек, казавшийся прежде только политическим авантюристом, вдруг сделался во мнении народов таинственным органом глубокой политики. Англичане увидели в нем преданного и верного друга. Другие нации видели в нем мудрого успокоителя Франции, пользующегося доверием народа, с любовью избравшего его для отвращения бедствий, приносимых раздорами партий. Но эта милая доверчивость была нарушена несколькими мрачными, но резкими событиями. Европа не знала, чему верить, что думать,- в это время гранаты 14 января, сопровождаемые рядом ужаснейших взрывов, повергли ее в сомнение, поколебавшее прежнюю наивную веру. И теперь мы должны глубже вникнуть в события, о которых прежде судили легко, должны ближе познакомиться с положением французского правительства. Судорожное состояние Франции производит влияние на целый свет, тем более что настоящий порядок вещей, прочен он или нет, во всяком случае должен иметь много важных последствий для будущего. Поэтому в попытке нашей представить здесь характеристику главных черт французской администрации при Луи-Наполеоне, указать содействовавшие ее возникновению элементы, а также и те, которые, по нашему мнению, подкапывают ее существование, мы не смеем считать себя поставленными вне влияний, о которых говорим, без нашего ведома вносящих субъективные мнения в суждение; но как бы то ни было мы не намерены писать ни апологию какой-либо политической партии, ни пасквиль на существующее во Франции правительство.

   Ошибка была главным источником возникновения Второй империи. Преувеличенный страх от угрожавшей будто бы социальной республики произвел в народе ошибочное убеждение, что общество, уже победившее социализм своими собственными личными усилиями в кровавые июньские дни, еще нуждается в защитнике, облеченном чрезвычайною властью. Под влиянием этого страха большинство добровольно пожертвовало всеми другими целями для приобретения прочной защиты от анархических нападений и прибегло к учреждению правительства, снабженного необычайною властью. Это большинство желало только временного диктаторства, вызванного крайними потребностями времени и установленного с целью устранить препятствия, грозившие общему спокойствию. Кроме того, в самих образованных классах французского общества господствовало странное заблуждение относительно личности Луи-Наполеона. Они решились избрать его президентом потому собственно, что, будучи раздроблены между собой раздорами партий, считали за лучшее прекратить эти раздоры в столь критическое время выбором, который, имея династический характер, удовлетворил бы общей их враждебности к республике и в то же время доставил бы им автомата, который действовал бы исключительно по их внушениям. Обе эти цели, диаметрально противоположные в своем начале,- одна истекала из честного, хотя и ложного побуждения, другая внушена была фальшивостью,- согласовались однако же в одном отношении. Обе клонились к достижению результата, который в свою очередь служил бы только средством к достижению дальнейших целей,- обе старались найти такое орудие, которое в скором времени можно было бы отбросить в сторону. Но первая хотела, чтобы это орудие действовало с произвольным диктаторством, тогда как другая старалась найти только мягкий материал для видимого соглашения, чтобы оставался интригам партий широкий простор. Но были другие обстоятельства, которые расстроили эти расчеты и облекли Луи-Наполеона властью более самопроизвольной и более продолжительною, чем предполагалось. Во-первых, мнение, составленное о его личности, было совершенно неправильно. Он оказался человеком, обладающим в замечательной степени упорством в своих намерениях и решительною волей, так что расчеты, основанные на его покорности чужому влиянию, оказались совершенно ложными. Во-вторых, стечение обстоятельств удалило от общественной сцены всех других претендентов на верховную власть во Франции и этим доставило ему чрезвычайно выгодное положение. Старшие Бурбоны умерли для народа, а слабые попытки, сделанные в их пользу горстью политических людей, недовольных текущим порядком вещей, не приобрели для своих ничтожных планов даже значения заговоров. С другой стороны, младшая отрасль вследствие недостойного поведения Луи-Филиппа и малодушия, с которым эта династия покинула верховную власть, не пользовалась доверием народа. Наконец, как и почему возникла республика, никто не знал; служившая на время скорее просто для занятия пустоты, произведенной всеобщим разрушением, чем провозглашенная с преднамеренною целью какою-нибудь партией, уже по одной своей непопулярности она доставляла всякому претенденту возможность усилиться. Было и еще одно обстоятельство, тоже упущенное из виду политическими прожектерами, обстоятельство, проявившееся потом с непреодолимою силою: это очарование, производимое именем Наполеона на невежественную массу деревенского населения, очарование почти баснословное и которое в истории только и может -быть сравнено с баснословною славою Карла Великого. Кто мало знаком с невежественным состоянием французских поселян, едва ли поверит, какими дикими фантазиями одушевлялся их энтузиазм к Луи-Наполеону; они считали его за Персея, который явился затем, чтобы убить это отвратительное чудовище - республику, столь алчную до налогов. Невыразимая чарующая сила великого и обожаемого имени никогда еще не производила на умы простого народа более глубокого впечатления. Крестьяне буквально стекались взволнованными, возбужденными массами, чтобы подать голоса свои в пользу племянника того императора в сером сюртуке, лубочное изображение которого, как изображение домашнего пената, висело над очагом каждой хижины; слава и величие которого служили в длинные зимние вечера главным и любимым предметом разговора почти в каждом семейном кружке. Многие в глубине своего невежества верили даже той нелепости, что племянник -- не племянник, а сам старый капрал, вышедший из гробницы на освобождение своего народа из тяжелого положения; а все их сословие одушевлено было самыми нелепыми надеждами, что с помощью его непогрешительного содействия наступит золотой век, явится во всем изобилие, все будут благоденствовать. Ослепление этого рода доходило до такой степени, что здравый рассудок не мог бы победить его, если б он был употреблен для рассеяния этого ослепления; но подобно припадку горячки оно тоже по необходимости должно было ограничиться известным промежутком времени и кончиться разочарованием, пропорциональным силою своею преувеличенности ожиданий.

   Вот обстоятельства, доставившие Луи-Наполеону президентскую власть, которую он без особенного труда обратил в неограниченное диктаторство; но причины, принудившие его сделать то особенное применение своей власти, которое обнаруживается в железной системе его настоящего правления, должно отыскивать в его характере и воспитании. Под наружностью, носящей вид невозмутимого спокойствия и смирения, он обладал суровою волею, которая при Постоянном напряжении закалилась в непреклонную настойчивость, между тем как в его натуре, по-видимому, холодной и тупой, скрывалась душа, волнуемая страстью тем более сильною, что огонь ее был осторожно подавляем, и которая в минуту отваги могла рассчитывать на поддержку храбрости настолько же безграничной относительно личного риска, насколько и чуждой шумного хвастовства. Нет человека, менее одаренного теми блестками таланта, которые выказывают его в эффектном свете. Вообще способности Луи-Наполеона не бросались в глаза, подобно скрытой сердцевине дерева, ускользали от взгляда самых проницательных судей, как не представляющие ни одной черты, достойной внимания. Это сочетание страсти и осторожности, эта способность обуздывать страсть и подчинять ее данному направлению доставляет существенную особенность натуры, способной заменить недостаток быстрого и свободного вдохновения неутомимостью и неуклонной верностью принятой системе. Как в обыкновенных случаях жизни горячая вера доставляет человеку помощь и утешение во всяком затруднении, укрепляет решимость переносить бедствия, ободряет в борьбе с трудностями, несчастиями и опасностями, поселяя в душе полную уверенность, полное убеждение, что никакая враждебная сила не в состоянии взять верх над человеком, сильным этою верою,- так и система первого Наполеона, представлявшаяся воображению его племянника духовным завещанием его фамилии, давала одушевление и силу его политическому поведению. Приведенный в столкновение с партиями, не знавшими, как действовать при разноречии соображений осторожности, Луи-Наполеон действовал с решимостью человека, который не допускает даже тени сомнения в непогрешительности своих видов. Франция искала средств к укрощению своих волнений; он предложил одно средство с полною уверенностью в его действительности, и эта уверенность увлекла людей, страдавших сомнением. Но это средство было не что иное, как возобновление старой Империи, то есть возобновление деспотизма, несовместного с необходимыми условиями для народного блага. Эта система основана не на подчинении, а на порабощении. Здоровое проявление гражданского духа заменяется в ней произвольными повелениями опеки, которая по необходимости с каждым днем под влиянием уступчивости должна становиться притеснительною; ее основной принцип - такая строгость, что все здание становится похожим на железную клетку, решетки которой, правда, устраняют внешнюю опасность, но, доставляя эту выгоду тому, кто содержится в ней, истощают его силы и здоровье. Луи-Наполеон до такой степени чужд всякой оригинальности в своих административных учреждениях, что едва ли возможно указать в них хотя на какую-либо часть, которая не была бы рабским подражанием учреждениям Первой империи. Вместо того, чтобы понимать смысл истории своего дяди, он совершенно ослепляется политическими формами Первой империи, и внутреннее устройство, им созданное,- не более как механический слепок, неизменные части которого уже оказались негодными по историческому опыту. Но прежде разбора несообразностей между его воспроизведениями и порядком вещей, к которому эти воспроизведения прилагались, надобно вспомнить, как самые обстоятельства, сопровождавшие начало карьеры Луи-Наполеона, уже вели его к противоречиям с потребностями времени, заключающим в себе зародыш неизбежного распадения с общественным мнением. Он приобрел власть содействием людей, которые, содрогаясь от страха, искали только немедленной защиты от опасности, содействием политических прожектеров, которые для своих целей искали временного перемирия, содействием невежественных поселян, которые, упиваясь баснословными надеждами, полагали, что он обладает сверхъестественной силой; но все эти люди сходились в одном существенном пункте: все они ждали впереди чего-нибудь другого, в возвышении Людовика-Наполеона видели средство к приведению в исполнение своих более отдаленных целей, для всех он служит только орудием. А между тем по натуре своей его правление, как истекающее из непреклонной системы, противно всякой уступке другим системам и, пока будет существовать, должно оставаться машиною ужасающей силы. Европа трепетала при виде такой власти в руках человека, которого считали до той поры не более как за беспокойного авантюриста и наследственного представителя честолюбивых замыслов, и стала восхищаться им, когда он показал себя в сношениях с другими нациями не поджигателем раздоров, а осторожным и умеренным государственным человеком. Его уверение, что "империя есть мир", понравилось всем кабинетам и склонило мнение иностранных держав в пользу его внутренней политики. Но таланты Людовика-Наполеона ограничены одними только иностранными делами; он одарен способностями дипломата; и верная оценка выгод, какие можно ему извлечь из союза с Англией, служит сильным доказательством самостоятельности дипломатических мнений в человеке, который во всем другом находится совершенно под влиянием наполеоновских принципов. Врожденная способность, развитая изучением и путешествиями, доставила ему возможность приобресть верное понятие об отношениях государств, а между тем главная причина погибели его дяди, заключавшаяся в ошибочной внешней политике, обратила исключительное его внимание на опасность завоеваний, так что он забыл о недостатках его внутренней администрации, ускоривших его падение. Потому мы считаем нужным различать в Луи-Наполеоне дипломата от администратора. В дипломате мы видим человека, обладающего дальновидностью и природными дарованиями, в администраторе - автомата, сохраняющего неподвижную позу. Но как бы ни хороша была внешняя политика, одной ее недостаточно для упрочения правительства.

   Вопрос, продлится ли Вторая империя, решается не тем, имеет ли эта политическая форма частные недостатки, а тем, соответствует ли при всех своих недостатках действительным потребностям французского народа. Первое, что поражает наше внимание, это огромная разница между состоянием нации в эпохи возникновения Первой и Второй империи при одинаковости их учреждений. Первая империя возникла в то время, когда потребности государства, мучимого междоусобными ожесточенными раздорами и ослабленного гигантскими войнами, делали необходимостью появление военной диктатуры. Нация была проникнута чувством, прямо способствовавшим тому, чтобы сделать военное управление популярным, а между тем блестящие победы и продолжение войны заставляли легко переносить военную дисциплину во внутренних делах ради той пользы, какую приносила она в войне. Вторая империя не имеет такой рекомендации для военного произвола во внутренних делах и не имеет такой патриотической цели. Кроме образа политических мнений, ей не с чем бороться. Вместо того, чтобы служить арсеналом силы, обращенной на ненавистного врага, она принуждена обстоятельствами всю свою суровость обращать на внутреннее развитие нации, которая не может быть руководима одним насилием, как организм человека не может быть исправлен одними наказаниями. Вторая империя, которая должна управлять государством, страждущим от глубоко вкорененного административного недуга, утверждает с беспечностью несведущего лекаря, что излечил его, когда уничтожил наружные признаки болезни вогнав ее внутрь, и рука в железной перчатке, которую терпеливо выносили прежде, потому что она защищала нацию, лежит теперь на вые народа с невыносимою тяжестью. Дипломатический взгляд Луи-Наполеона заметил разницу между нынешним положением Франции и положением ее в царствование его дяди, и потому Вторая империя провозглашена была социальным диктаторством, предназначенным упрочить принципы, за которые Франция тщетно боролась со времени революции. Он называет себя представителем 1788 года, но это очевидная неправда. Принцип, за который боролась Франция со времени революции и борется до сих пор,- свобода. С самого 1788 года все важные события французской истории были порождаемы стремлением к свободе. Под предлогом свободы возвратились Бурбоны; свобода была побудительного причиною революции 1830 года; свободы добивались в тех парламентских состязаниях, результатом которых была катастрофа 1848 года; свобода и теперь еще остается предметом желаний Франции. Но по особенным обстоятельствам исполнительная власть во Франции имела в XVII и XVIII веках размеры, несовместимые с народною свободою. Обременительность такого порядка вещей произвела в общественном мнении сильное нерасположение к нему, но люди, жаждавшие преобразования, вдохнув заразу из прежней атмосферы, сообщили стремлению к реформам ошибочное направление. Это стремление приносило мало плодов, потому что хотя Франция и желала свободы, но приверженцы реформ хотели совершить их деспотически. Столетия, проведенные под управлением произвола, до такой степени вкоренили в умах французов мысль об его необходимости, что, желая произвесть реформы, они постоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убеждение, что нужно только заменить старую власть новой властью и на эту новую власть перенесть все те чрезмерные права, которые принадлежали старой. Французы не замечали, как велико это зло, истощавшее весь государственный организм, и как сильно оно иссушало его силы на поддержку административной машины, доведенной до чудовищных размеров, и Франция, чувствовавшая свое болезненное состояние, не понимая причины его, прибегала к лекарствам, которые сами усиливали тот недуг. Судорожные попытки придумать новые правительственные механизмы, столь обширные, чтобы ими занималось все пространство, из которого только что выбросили прежний механизм, характеризует весь ход французской реформы; и потому диктатура, которая действительно хотела бы доставить благо Франции, должна была бы действовать с полным самоотвержением. Она должна была стараться о том, чтобы рассеять в народе предубеждение, будто государственная власть может заменять собою результаты индивидуальных усилий в общественных делах; такая диктатура должна была внушать обществу необходимость, чтобы каждый участвовал своими личными усилиями в государственных делах, должна была пробуждать то чувство гражданской самостоятельности, которое только одно может упрочить здоровье нации. Но мы напрасно стали бы искать хотя малейшего признака желаний Второй империи исполнять такую обязанность. Напротив, диктатура всеми силами поддерживала прежнее заблуждение, бывшее для Франции источником стольких бедствий, и потому вместо удовлетворения истинным потребностям нации вводила ее в новые ошибки; вместо того, чтобы хотя несколько ограничить права исполнительной власти, излишество которых доводит нацию до крайнего изнеможения, новая диктатура присвоила исполнительной власти еще больше прав. По своей натуре не будучи способна опираться на то, что находится истинно здорового и полезного в стремлениях французской нации к реформе, империя старается развивать недостатки,, задерживавшие прогресс реформы, заменяя личную гражданскую деятельность частных людей механическою субординациею. Вторая империя прямо говорит, что общество должно быть управляемо посредством административного принуждения. Его практика соответствует этой теории. Первым делом Луи-Наполеона было повторение 18 брюмера, вторым - произвольное возобновление корпораций, изобретенных его дядей и составляющих не более как пародию представительных учреждений. Подробности первого события не относятся до этой статьи, но оно заслуживает внимания в том отношении, что показывает, какое несчастное влияние должно было иметь возникновение из обмана, насилия и вероломства на такое правительство, которое хвалится, будто бы оно учредилось для охранения закона, порядка и добродетели. Второе обстоятельство само по себе не заключает в себе никакой важности: рабское подражание обману, выдаваемому за конституцию, без малейшей примеси чего-нибудь нового, способного возбудить хотя малейшую надежду на действительную независимость этих обманчивых учреждений, ни на минуту не могло поколебать в общественном мнении того мнения, что вся власть сосредоточена исключительно в лице одного Луи-Наполеона, а сенат, государственный совет и законодательный корпус, учрежденные им по примеру Первой империи, не имеют никакой существенной силы, во всем повинуясь его желанию. Таким образом, Луи-Наполеон лично, на одного себя принял ответственность за согласие своего правительства с духом страны и утверждал, что может совершить или совершил восстановление единодушия между властью и народом. Он хотел занять во мнений нации такое же популярное положение, какого достиг некогда Генрих VI. Приняв на себя исключительную заботу о всех общественных делах, он утверждал, что избавляет этим нацию от всяких беспокойств и дает ей возможность с полною выгодою заняться делом материального обогащения; он утверждал, что народ, обязанный его заботливости развитием благосостояния, полюбит его, и надеялся, что его династия, сделавшись в народном предубеждении осуществительницею всякого благоденствия; станет предметом политического идолопоклонства, которое оградит Францию от революционных омут. Но для того, чтобы начался золотой век всеобщего довольства, ниспосылаемого народу безграничной властью, необходимо было, по его словам, истребить вредные элементы оппозиции, возникавшей от мысли, что реформы должны производиться сплою общественного мнения, а эта мысль со времен Первой империи под влиянием представительного правительства постоянно усиливалась во Франции. Правда, что она овладела еще не всею нациею, но все-таки она существовала в образованных сословиях, была по своей натуре непримиримо враждебна политической системе Луи-Наполеона и так неразрывно связана с идеей парламентского правления, что Луи-Наполеон для поддержания своей системы необходимо должен был начать свое правление войною против существующего расположения умов. Вся его внутренняя политика ограничивалась этими преследованиями, казавшимися ему нужными для упрочения своей власти,- преследованиями, необходимо возникавшими уже из самого соприкосновения его системы с обществом нашего времени, проникнутого идеями, почти не существовавшими во Франции при основании Первой империи: и Вторая империя, бывшая подражанием Первой, была лишена почти всяких указаний в истории Наполеона I о том, как вести эту новую борьбу. Не руководимый примером своего дяди, Луи-Наполеон не мог ничего придумать, кроме бесплодных гонений, и потому главную черту в его внутреннем управлении составляет недостаток прочного успеха в его крутых мерах. Он ведет отчаянную борьбу с современным образом мыслей, которого нельзя изменить насильственными мерами. А между тем других мер принять он не в состоянии, потому что не может самостоятельно пересоздать и применить к потребностям времени наполеоновскую идею, не соответствующую нынешним стремлениям общества. Безусловно упорствуя в этой устарелой системе, он был вынужден лишить свое управление того демократического характера, который первоначально хотел придать ему, и неизбежность принудительных мер все больше и больше вовлекала его в полный произвол, в безусловное порабощение нации; так что он управляет государством, будто бы армиею солдат, и вся его администрация ограничивается военными приказами, которые безотчетно исполняются агентами, ответственными перед ним одним и не знающими никаких других канонов, кроме его воли. Неутомимая настойчивость и определительность намерений были характером действий Луи-Наполеона, пока он шел к восстановлению механизма, завещанного ему Первою империею; но эти качества покинули его, когда дело восстановления было кончено и нужно было действовать уже по собственному соображению среди новых обстоятельств, о которых ничего не говорила история Наполеона I. Тут он колеблется, не имеет никаких прочных принципов, пробует все и ничего не умеет сделать. Иногда он пылко хватался за новые идеи, например тогда, когда сильно хлопотал, об уничтожении протекционизма и введении системы свободной торговли; в других случаях, он деспотически хотел осуществить намерение, противное первым основаниям законности, как, например, при недавнем приказании благотворительным учреждениям продать недвижимые имущества и на вырученные деньги купить облигации - государственного долга; но в тех и других случаях он постоянно встречался с сопротивлением, перед которым быстро отступал, бросая свои планы. Будучи неспособен хотя сколько-нибудь усомниться в том, что наполеоновская система, сама по себе может не вполне соответствовать наклонностям нации, Луи-Наполеон с недостатком доверия к собственному изобретению во.внутренней политике, с недоверием, возникающим . из действительной недостаточности его способности к внутренней администрации, постоянно полагал, что он ошибся, когда принятая им мера оказывалась непопулярною, и бросал ее,- разумеется, и рассуждать, и колебаться подобным образом он мог только в тех случаях, когда не находил указаний в действиях Наполеона I, которому безотчетно подражал, и когда не было видимой необходимости в таких мерах для собственной защиты: только подражая Наполеону I или защищая свою власть, он руководился непреклонным убеждением, не допускавшим колебания. О твердости его характера обыкновенно судят по смелым мерам, которыми достиг он престола, и забывают о других случаях внутренней политики, в которых он обнаруживал недостаток твердости и проницательности. Но этот недостаток - факт, который мы впоследствии докажем примерами; в делах внутреннего управления планы его вообще были составлены непрактично, он приводил их в исполнение неудачно и некстати и часто отступался от них. Принимая на себя исключительную <власть над обществом, Луи-Наполеон вполне понимал отношения, в которые себя ставит. Власть его должна была служить низложением просвещенной мысли общества, обличением ее несостоятельности в политике, низложением просвещенного рассудка, который объявлялся непрактичным, погруженным в длинные размышления педантом, не умеющим быстро и энергически действовать. Прежнюю политическую деятельность, возникавшую из совещаний о разных предположениях, из споров и взаимных уступок, он вздумал заменить опекою, не нуждающеюся в советах, не принимающею возражений: такая система существенно противна независимому чувству, возникающему в людях, сознающих себя просвещенными; потому он не мог искать союза с ними и хотел подружиться с теми массами, интересы которых, по его словам, бесстыдно пренебрегались надменностью тщеславных педантов. Свою роль узурпатора он старался прикрыть характером народного избранника, назначенного народом для приобретения массою политических прав. Прикрываясь именем защитника массы против образованных педантов, он начал беспощадную борьбу с образованием, которое необходимо было ему истребить, потому что оно несообразно было с его системою. Первым шагом на этом пути, естественно, было уничтожение независимой журналистики, которая во Франции имела на общественное мнение еще гораздо большее влияние, нежели парламентские прения. После coup d état {государственного переворота (франц.).} 2 декабря 1852 года немедленно он запретил множество газет, пользовавшихся уважением и влиянием; вслед за тем декрет 17 февраля 1853 года подверг чрезвычайным стеснениям уцелевшие газеты и воспретил основание новых газет без предварительного разрешения правительства, от которого зависело назначение или по крайней мере утверждение главного редактора каждой новой газеты. Газеты, уцелевшие от прежнего времени, подчинялись тому же правилу в случае перемены редакции: выбор нового редактора также подлежал утверждению правительства. Правительство также присвоило себе право давать официальные выговоры газетам, которые сказали бы что-нибудь неприятное правительству, и три таких выговора дают правительству власть остановить издание газеты. Эти стеснительные правила сами по себе были бы уже слишком достаточны для порабощения журналистики; но Луи-Наполеон имеет в своем распоряжении и другие средства уничтожить всякое противоречие в ней. Помещение невиннейшего известия, заключающего в себе какую-нибудь ошибку, хотя бы это известие не принадлежало редакции, а находилось бы в письме какого-нибудь корреспондента или было заимствовано из иностранного журнала, подвергает газету судебному преследованию за распространение ложных сведений. Если случайным образом нет штемпеля хотя на одном экземпляре газетного листка или подписи хотя бы под самою ничтожнейшею статейкою, хотя бы даже переведенною из иностранной газеты, газета может быть подвергнута наказанию, и два таких случая неизбежно ведут за собою ее запрещение, Эти ужасные средства употребляются не только против газет, осмелившихся обнаружить не совсем полное сочувствие правительству, но и против каждой газеты, не подчиняющейся слепо его желанию. По французским законам публикация в газетах необходима для многих документов по торговым и другим частным делам; в каждом департаменте префект избирает газеты, в которых исключительно должны помещаться такие объявления, и другие газеты быстро разоряются; потому что помещение объявлений служит главною денежною поддержкою для французской журналистики. По произволу дается одним газетам, отнимается у других право продаваться на улицах, и через то одни подвергаются чрезвычайному денежному стеснению, а другие получают очень выгодную привилегию. Можно удивляться только тому, что французская журналистика еще не совершенно погибла под гнетом таких гонений и стеснений. Мы не могли получить полного списка газет, прямо запрещенных или доведенных до падения этою стеснительною системою; но и следующих названий, случайно вспоминаемых нами, будет достаточно.

   "Le Corsaire" запрещен в 1853; "La Revue de Paris" сначала была приостановлена, потом окончательно запрещена в 1858; "L'Assemblée Nationale" после двух предостережений принужден был переменить свое название на "Spectateur", запрещен в 1858; "Le Siècle" получил три замечания и подвергся формальному осуждению; "La Gazette de. France" получила три замечания; "La Presse" - три замечания, и раз ее издание было остановлено; "Le Constitutionnel" получил два замечания; "La Vérité de Lille" уничтожилась; "La Gazette du Languedoc" тоже; "Le Moniteur du Loiret" тоже; "Le Progrès du Pas-de-Calais" тоже. Судьба последней газеты достойна внимания, потому что Луи-Наполеон сам помещал в ней статьи, когда содержался в Гаме.

   Самым замечательным примером стремления Луи-Наполеона сосредоточить в своих руках исключительную монополию в сообщении публике идей служит история "Manuel Général de l'instruction Primaire", еженедельной газеты, существовавшей 25 лет, издававшейся одним из самых почтенных французских книгопродавцев Гашеттом и находившейся под редакцией Варро, пользовавшегося прекрасной известностью за свои услуги преподаванию. Эта газета, назначенная для учителей сельских школ, составлялась превосходно. В политику она не вмешивалась, довольствуясь кратким перечнем важнейших новостей; зато были в ней прекрасные статьи о литературных и ученых предметах, приспособленные к потребностям ее читателей. Достоинства ее признавались всеми, так что она выписывалась почти каждою деревенскою школою. Но уже один тот факт, что газета, пользующаяся таким уважением в сословии, которое имеет влияние на поселян, не находится в непосредственном подчинении правительству, был достаточен для ее погибели. Министр народного просвещения основал для сельских учителей другую газету - "Gazette des Instituteurs"; издаваясь за счет правительства, она могла назначить себе цену только в пять франков за год; инспекторы школ получили приказание всеми силами принуждать своих подчиненных, сельских учителей, выписывать эту газету; а надобно заметить, что она чрезвычайно пуста и скучна. Зато она изобилует статьями, проповедывающими поклонение наполеоновской системе. Теперь-то и начинается интереснейшая часть дела. Гашетт, не будучи в состоянии бороться против такого соперничества, прекратил издание газеты, объяснив в последнем номере (26 декабря 1857 года) причины, по которым она прекращается. "В продолжение своего 25-летнего существования (говорит издатель) "Manuel Général" постоянно получал самые лестные свидетельства в свою пользу; из них нам приятно привести одно: настоящий министр народного просвещения в письме к нам от 16 января текущего года говорил, что он ценит наши заслуги и что преподавателям сельских школ будет предоставлена совершенная свобода выбора между нашею газетою и газетою, издающейся от министерства. Полагаясь на это одобрение и на сочувствие преподавателей, мы готовились начать 26-й год нашего издания, но принуждены были отказаться от этой мысли неожиданными известиями. В объявлении о газете, которую начинает издавать правительство, редактор говорит от имени министерства. Цена новой газеты, едва покрывающая расходы на штемпель и почтовую пересылку, по-видимому, отнимает всякую возможность соперничества; однако ж мы не испугались бы этого и сами понизили бы цену в такой же степени. Но мы видим из объявления, что Верховный совет народного просвещения посредством новой газеты хочет оказывать политическое влияние на преподавателей, и продолжать "Manuel Général" значило бы как бы вступать в борьбу с правительством. Желая добра нашим читателям, мы не хотим подвергать их неприятности выбора между правительством и нами, руководясь в этом побуждениями, понятными для нашей публики. Потому наша газета прекращается, хотя, по нашему мнению, независимый голос скорее может сообщить публике расположение, даже в самом справедливом виде".

   Таковы-то формальные и открытые меры, явно употребляемые правительством Луи-Наполеона; но оно пользуется также тайными средствами, лишенными всякой законности и представляющимися просто угрозою насилия. Редакторам газет через министра внутренних дел посылаются известия, запрещающие писать о том или другом происшествии. С первого взгляда видно, к каким злоупотреблениям должна вести такая произвольная власть, но только примеры в состоянии показать, как нелепы и дурны цели, к достижению которых беспрестанно употребляется эта чудовищная власть безответными сановниками в пользу личных выгод каждого их приятеля. Когда, например, во время Парижского конгресса газетам запрещено было помещать статьи, которые могли бы возбуждать общественные ожидания относительно тех или других результатов переговоров, или при смерти Беранже и Манини запрещено было объявлять час их похорон, к этому был по крайней мере некоторый повод в правительственных видах. Но такие же запрещения делались часто для того только, чтобы не возмущалось самодовольствие правительственных лиц.

   Парижские журналы вздумали было намекать на непоследовательность правительственных мер, цитируя мнения, изложенные в "Mémorial de Sainte-Hélène" и сочинениях самого Луи-Наполеона. Запрещение ссылаться на сочинения Наполеона I и Луи-Наполеона освободило Луи-Наполеона от этой неприятности.

   В Сен-Дени был основан женский институт для сирот кавалеров Почетного Легиона и поставлен под прямое покровительство императрицы Евгении; орден этот начали давать с отличиями, ясно указывающими на мысль обратить его членов в телохранителей Луи-Наполеона. Недавно одна из классных дам Сен-Денисского института бежала с молодым человеком; журналам было запрещено говорить об этом случае, бросающем невыгодный свет на императорский институт. Это чудовищное средство употребляется и для пользы сановников: недавно сын одного важного чиновника бежал с актрисою "Théâtre Franèais"; весь Париж знал об этом, но отец выпросил запрещение говорить о том в газетах. Французские газеты помещали сведения о цене муки на разных рынках, с вычислением, по скольку сантимов может продаваться килограмм печеного хлеба при такой цене. Правительство нашло это неудобным, потому что, заставив булочников продавать хлеб во время неурожая по цене дешевле настоящей, оно Должно было в дешевые годы вознаградить эти убытки высокою таксою печеного хлеба. И вот газетам было передано следующее приказание: "Газеты не должны ни прямо, ни косвенно указывать на разницу между настоящею ценой хлеба и тою ценою, по которой он продается для вознаграждения убытков. Сообщено от министра внутренних дел. Сентябрь 1856 года". В числе спекуляций, придуманных правительством Луи-Наполеона для лихорадочного оживления промышленности, есть проект улучшений Марсели, состоящий в перестройке значительной части этого города. Один из финансовых магнатов, Мирес, составил план к осуществлению этой мысли; правительство одобрило этот план и разрешило Миресу заключение контракта. Но через несколько времени оно поссорилось с Миресом и употребило всю свою силу, чтобы погубить на бирже его предприятие. Мирес издает "Journal des Chemins de Fer" и, разумеется, объявил в нем о своем проекте как деле, утвержденном правительственною властью. Но правительство, не довольствуясь противодействиями его плану на бирже, запретило другим газетам объявлять о коммерческом предприятии, на которое Мирес затратил деньги по желанию самого правительства и которому теперь правительство старалось повредить просто из мщения неуступчивому банкиру. Приказание, посланное газетам, было таково: "Формально запрещается перепечатывать статью, помещенную в "Journal des Chemins de Fer" в нумере 22 мая на странице 442 под заглавием "Общество старого города Марсели". Над каждою газетою поднята секира рукою, с удовольствием поражающею при первой возможности, и каждая газета ежеминутно трепещет за свое существование, непрочность которого наводит такую робость, что издатели вычеркивают в статьях даже краткие замечания о том, что архитектура постройки, сделанной по плану, одобренному правительством, не совершенно изящна. "Journal des Débats" не мог даже внушить газетам отважности дать справедливую похвалу личным качествам принцессы Орлеанской по случаю ее кончины.

   После газет обширнейшую отрасль литературы составляют книги. Чтобы подчинить их своему надзору и уничтожить продажу тех, которыми не совсем довольно правительство, также были употреблены крутые средства. Книгопродавцы поставлены в зависимость от правительства уже тем самым, что не могут вест" торговлю без особенного патента, который правительство всегда может отнять у каждого из них. Большая часть книг распродается посредством разносчиков, служащих посредниками между публикою и книгопродавцами-издателями. Правительство решительно овладело этими посредниками. Продажа книг в магазинах производится еще по-прежнему. Но разносчик не может продавать ни одного сочинения, которое не было предварительно представлено министру внутренних дел и не получило особенного разрешения на такую продажу. Каждый экземпляр книги, находящийся у разносчиков, должен быть снабжен штемпелем Дирекции общественного спокойствия ("Sûreté générale. Ministère de l'Intérieur"). Довольно будет одного примера, чтобы показать, как строги условия, от которых зависит приложение этого штемпеля. Недавно вышло новое издание записок герцога Сен-Симона. Этот писатель, считающийся классиком и по литературному достоинству, и по исторической важности, изображает последние годы царствования Людовика XIV в невыгодном свете; потому решено было, что его записками поселяется неуважение к одной из достославных эпох французской истории, а, следовательно, эта книга может иметь дурное влияние на умы; потому разносчикам было запрещено продавать новую перепечатку классического творения, имевшего уже множество изданий.

   Но журналистика и литература - только результаты образованности, которая дается народу преподаванием. Обрезывать литературу и журналистику, не касаясь образования, было бы то же самое, что обрубать ветви, оставляя невредимым корень: ветви быстро вырастали бы вновь. Потому преподавание, источник образованности, ведущей к независимому образу мыслей, сделалось предметом смертельной вражды правительства Второй империи. Но в XIX веке самый мрачный обскурантизм принужден делать уступки просвещению, и никакая правительственная система не решится прямо высказать, что невежество необходимо Для ее прочности; потому и война против образования не может быть ведена Второю империею посредством открытого насилия. Напротив, правительство по возможности избегало резких изменений, способных возбудить общее внимание, а только потихоньку, пользуясь каждым отдельным случаем, подчиняя своей власти одну школу за другой, без шума старалось произвести в системе преподавания и сословии преподавателей радикальную перемену, чтобы посредством нового преподавания переделать понятия нации. Этот важнейший факт административных стремлений Второй империи" - этот факт, составляющий квинтэссенцию тайных ее намерений, вообще оставался незаметным для других наций, совершаясь, как мы сказали, по мелочам, ускользающим от внимания отдаленных зрителей. Наш краткий рассказ дает читателю общее понятие о прежнем характере французского преподавания и о переменах, произведенных в нем Второю империею, но, разумеется, в нем будет заметен недостаток статистических данных, которые положительно указали бы размер изменений, нами рассказываемых: люди, весь успех которых зависит от таинственности, на любят статистики.