Вяземский Петр Андреевич - Лидия Гинзбург. П. А. Вяземский

="justify">  

   Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;

   Там, темный изумруд посыпав серебром,

   На мрачной сосне он разрисовал узоры.

   Рассеялись пары, и засверкали горы,

   И солнца шар вспылал на своде голубом.

  

   В 1819 году Вяземский писал А. И. Тургеневу: "Отчего ты думаешь, что я по первому снегу ехал за Делилем? Где у него подобная картина? Я себя называю природным русским поэтом потому, что копаюсь все на своей земле. Более или менее ругаю, хвалю, описываю русское: русскую зиму, чухонский Петербург, петербургское рождество {Вяземский имеет в виду свой ноэль "Спасителя рожденьем..."} и пр. и пр.; вот что я пою. В большей части поэтов наших, кроме торжественных од, и то потому, что нельзя же врагов хвалить, ничего нет своего. Возьми Дмитриева, - только в лирике слышно русское наречие и русские имена; все прочее - всех цветов и всех голосов, и потому все без цвета и все без голоса... Вот, моя милуша, отчего я пойду в потомство с российским гербом на лбу, как вы, мои современники, ни французьте меня. Орловский - фламандской школы, но кто русее его в содержаниях картин?" {"Остафьевский архив". Т. 1. С. 376-377. О художнике А. О. Орловском см. в наст. изд. примеч. к стихотворению "Памяти живописца Орловского".}

   Репутацию лирического поэта создали Вяземскому две элегии 1819 года - "Первый снег" и "Уныние" (обе высоко ценил Пушкин).

   "Уныние" представляет собой своеобразное скрещение жанров - это своего рода политическая элегия, в которой личная, лирическая тема тесно связана с темой гражданской. И тут сразу сказывается закваска XVIII века. Высокая гражданская тематика в поэзии Вяземского неизменно вызывала одический стиль ("Негодование", "Море", "К ним" и т. д.). В "Унынии" элегическо-романтическое заглавие, элегическая интонация сочетаются со славянизмами, архаическими оборотами, затрудненным синтаксисом:

  

   Кумир горящих душ! Меня не допустила

   Судьба переступить чрез твой священный праг,

   И, мой пожравшая уединенный прах,

   Забвеньем зарастет безмолвная могила.

  

   Поэзия Вяземского не могла органически проникнуться романтизмом прежде всего потому, что Вяземскому присуще иное понимание личности в ее отношениях с обществом. В 1820-х годах Вяземский-теоретик выступает в защиту романтизма, но Вяземскому - поэту той поры, в сущности, чужд погруженный в себя лирический герой, тон исповеди, непосредственное обнаружение "внутреннего человека".

   К "внутреннему человеку" еще в конце XVIII - начале XIX века обратился русский сентиментализм, окружив его атмосферой чувствительного морализирования, напряженного внимания к движениям "сердца и воображения". Этот тон душевной жизни отразился в произведениях и письмах Карамзина, Жуковского, братьев Тургеневых, но не Вяземского, взращенного на культуре русского вольтерьянства, с первых шагов впитавшего рационализм.

   Впоследствии русский последекабристский романтизм культивировал самоуглубление, самоосознание, романтическую любовь, склонную исповедоваться, романтическую дружбу, требовательную, исполненную конфликтами и примирениями. Все это питало культуру 1830-1840-х годов, и мимо всего этого Вяземский прошел, как человек другого поколения.

   У Вяземского не оказалось бы недостатка в материале, если бы он захотел пойти по пути автопсихологических признаний. Вяземский был ипохондриком, подверженным длительным припадкам хандры и подавленности. Ему пришлось пережить почти всех своих детей (за исключением одного сына), испытать множество сердечных увлечений, крушение честолюбивых надежд, тяжелые, оскорбительные отношения с правительством - и все это оставило лишь скупые следы в его гигантской переписке, в его записных книжках, меньше всего похожих на исповедь, на интимный дневник. То же относится к лирике Вяземского, за исключением поздней (к ней я еще вернусь). Эпистолярная и мемуарно-документальная проза Вяземского была выражением того внешнего человека, каким Вяземский являлся в обществе и каким описал его современник: "Вяземский, с своими прекрасными свойствами, талантами и недостатками, есть лицо, ни на какое другое не похожее... Он был женат, был уже отцом, имел вид серьезный, даже угрюмый, и только что начинал брить бороду. Нетрудно было угадать, что много мыслей роится в голове его, но с первого взгляда никто не мог бы получать, что с малолетства сильные чувства тревожили его сердце: эта тайна открыта была одним женщинам. С ними только был он жив и любезен, как француз прежнего времени; с мужчинами холоден, как англичанин; в кругу молодых друзей был он русский гуляка". {Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1892. Ч. 4. С. 123.}

   В 1810-1820-х годах Вяземский занят не индивидуалистическим, самоуглубляющимся человеком, но человеком в его деятельности, в его гражданской функции. Себя и своих друзей в эту пору он мыслит как представителей самого образованного, свободомыслящего, богатого силами слоя русского общества.

   Всем этим настроениям положила конец декабрьская катастрофа.

  

   Опальное существование Вяземского началось в 1821 году. Он не служит, деятельно занимается литературой. Много времени проводит с семьей в родовом подмосковном имении Остафьево. К этой поре относится эпизод сотрудничества Вяземского с Грибоедовым. Они познакомились в Москве, в апреле 1823 года. В конце того же года написали совместно водевиль "Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом".

   Вяземскому, недавно вернувшемуся из Варшавы, принадлежит "польский колорит" пьесы и, в основном, ее стихотворная часть. В январе 1824 года водевиль был поставлен, успеха у публики не имел и быстро сошел со сцены. Авторы этому своему произведению не придавали значения и даже не пожелали объявить на афише свои имена.

   В статье "Дела иль пустяки давно минувших лет" (1873) Вяземский рассказал о соавторстве с Грибоедовым и о том, что он был из числа первых слушателей "Горя от ума", которое Грибоедов прочитал ему с глазу на глаз.

   В 1824-1825 годах Вяземский и Грибоедов объединились в полемике с М. А. Дмитриевым и А. И. Писаревым, которые напали сначала на водевиль, а позднее выступили в "Вестнике Европы" против "Горя от ума", частично напечатанного в "Русской Талии" на 1825 год. Враждующие стороны обменивались язвительными эпиграммами. {См. "Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX века". Л., 1975. (Б-ка поэта, БС). С. 261-262, 281-282, 356-357, 723, 733-734. В своих позднейших мемуарных записях (публиковались частично в 1840-х гг., изданы в 1854-м) М. А. Дмитриев, умалчивая о столкновениях с Вяземским, упоминает его с уважением (см.: Дмитриев М. А. Московские элегии. Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1985. С. 223, 266).} К 1824 году относится и полемика Вяземского с М. Дмитриевым по поводу предисловия к "Бахчисарайскому фонтану"; Дмитриев обвинял его в недооценке национального своеобразия русской литературы и в неясности определения понятия романтизм.

   Вяземский поддержал Грибоедова в журнальной борьбе, но отношение его к "Горю от ума" было не однозначным. О комедии Грибоедова Вяземский говорит, кроме упомянутой статьи, в книге "Фонвизин" (1830), в статьях 1860-1870-х годов "Допотопная или допожарная Москва", "Грибоедовская Москва" (помещены в т. 7 Полного собрания сочинений). В сдержанном тоне Вяземский неизменно признавал "Горе от ума" замечательным явлением русской драматургии, он подчеркивал, что один из первых приветствовал пьесу Грибоедова, и тут же переходил к критическим замечаниям. Они касались и образа Чацкого, некстати взывающего к тем, кто не может его понять (об этом писал и Пушкин), и несценичности комедии, и даже ее языка: "...Небрежность языка и стихосложения доведены в ней иногда до непростительного своеволия..." ("Фонвизин"). {Вяземский П. А. Т. 5. С. 143.} В поздних статьях Вяземский, отдавая дань таланту Грибоедова, выдвигает концепцию "антигрибоедовской Москвы", Москвы Карамзина, И. И. Дмитриева, Нелединского-Мелецкого, князя Андрея Ивановича Вяземского. "Пора, наконец, перестать искать Москву в комедии Грибоедова. Это разве часть, закоулок Москвы. Рядом... была другая, светлая, образованная Москва. Вольно же было Чацкому закабалить себя в темной Москве" ("Грибоедовская Москва"). {Там же. Т. 7. С. 378.} Суждение, характерное для Вяземского, с его культом высоких традиций прошлого.

   В 1823-1825 годах Вяземский и Грибоедов активно общались, во личная, дружеская близость между ними не возникла. До конца своих дней Вяземский в стихах и прозе возвращался к воспоминанию об ушедших из жизни друзьях - от Карамзина и Дмитриева до Пушкина, Боратынского, Языкова, {См., например, стихотворение "Поминки" ("Дельвиг, Пушкин, Боратынский..."), датируется предположительно 1864 г. Об отношениях Вяземского с Боратынским см. монографию норвежского исследователя: Xетсо Гейр. Евгений Боратынский: Жизнь и творчество. Осло; Берген, 1973, по указателю.} но имя Грибоедова не встречается в поминальных списках поэта.

   В конце 1825 года Грибоедов после двухлетнего отпуска вернулся на Кавказ, к своим служебным обязанностям. Там в 1826 году он был арестован по подозрению в принадлежности к тайному обществу. Вяземского дело декабристов не коснулось так прямо, но оно потрясло его до глубины:

  

   В вас нет следов житейских бурь,

   Следов безумства и гордыни,

   И вашей девственной святыни

   Не опозорена лазурь.

   Кровь ближних не дымится в ней;

   На почве, смертным непослушной,

   Нет мрачных знамений страстей,

   Свирепых в злобе малодушной.

  

   Это строфа из стихотворения "Море", написанного летом 1826 года, после того как до Вяземского в Ревель дошло известие о казни пяти декабристов. Посылая "Море" Пушкину, Вяземский писал: "Ты скажешь qu'il fant avoir le diable au corps pour faire des vers par le temps qui court. {что надо быть одержимым, чтоб в настоящее время сочинять стихи (фр.).} Это и правда! Но я пою или визжу сгоряча, потому что на сердце тоска и смерть, частное и общее горе". {Пушкин А. С. Т. 13. С. 289.}

   Вяземский не принадлежал к декабристским организациям, но атмосфера дворянской революционности питала его мысли, его поэтическое творчество. Он крайне болезненно пережил расправу над декабристами, среди которых было столько людей, лично и идеологически ему близких. В записных книжках есть ряд откликов на суд, на казнь - все они полны сарказма и гнева. {Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848) / Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1963. См. особенно книжку пятую.} Но после разгрома восстания возможности активной дворянской оппозиции были исчерпаны; к концу 1820-х годов Вяземский скрепя сердце пришел к убеждению, что нет у него другого пути, как искать примирения с правительством.

   Вяземскому припомнили грехи его либеральной молодости. Так он получил решительный отказ на свою просьбу о прикомандировании к главной квартире во время турецкой кампании 1828-1829 годов. В крайне оскорбительной форме ему запретили издавать газету, которую притом он издавать не собирался. В 1829 году Вяземский представил Николаю I "Записку о князе Вяземском, им самим составленную" (в т. 2 Полного собрания его сочинений она напечатана под заглавием "Моя исповедь"); в ней он объяснял свою общественную позицию. "Моя исповедь" написана смело и С достоинством. Доказывая в ней свою лояльность, Вяземский в то же время критикует действия правительства и не скрывает свой конституционный образ мыслей. "Нельзя не подчинить, - пишет Вяземский в "Исповеди", - дел своих и поступков законной власти, но мнений могут вопреки всем усилиям оставаться неприкосновенными". И он подчеркивает, что своим мнениям "оставался предан и после их падения". {Вяземский П. А. Т. 2. С. 91, 101.}

   Сочтено было, что "Записка" составлена в недостаточно верноподданническом тоне. Вяземский написал Николаю оправдательное письмо. Наконец, в 1830 году он был назначен чиновником особых поручений при министре финансов (хотя просил о должности по министерству просвещения или юстиции). По министерству финансов Вяземский прослужил около двадцати лет, и в течение двадцати лет он не переставал считать свое пребывание в этом ведомстве тяжелым недоразумением и с отвращением относился к своей службе.

   "Вчера утром в департаменте читал проекты положения маклерам, - отмечает Вяземский в записной книжке. - Если я мог бы со стороны увидеть себя в этой зале, одного за столом, читающего, чего не понимаю и понимать не хочу, куда показался бы я себе смешным и жалким. Но это называется служба, быть порядочным человеком, полезным отечеству, а пуще всего верным верноподданным". {Вяземский П. А. Записные книжки. С. 169.} В 1845 году Вяземский был назначен на совсем уже неподходящую для него должность директора Государственного заемного банка.

   По этому поводу он писал: "<Правительство>... неохотно определяет людей по их склонностям, сочувствиям и умственным способностям. Оно полагает, что и тут человек не должен быть у себя, а все как-то пересажен, приставлен, привит наперекор природе и образованию. Например, никогда не назначили бы Жуковского попечителем учебного округа... А если Жуковскому хорошенько бы поинтриговать и просить с настойчивостию, то, вероятно, переименовали бы его в генерал-майоры и дали бы ему бригаду, особенно в военное время". {Там же. С. 287.}

   Признав для себя неизбежным подчиниться требованиям грубой и бездарной власти, Вяземский все же долго сохранял оппозиционные настроения. В его сознании борются противоречивые начала. Исполненные горечи замечания о положении дел в николаевской России рассыпаны в письмах, в записных книжках Вяземского 1830-х, даже 1840-х годов. {Например, в 1844 г. Вяземский записывает: "Одна моя надежда, одно мое утешение в уверении, что он <Николай I> и они увидят на том свете, как они в здешнем были глупы, бестолковы, вредны, как они справедливо и строго были оценены общим мнением, как они не возбуждали никакого благородного сочувствия в народе..." / Вяземский П. А. Записные книжки. С. 283). О противоречиях последекабристской идеологии Вяземского (особенно 1830-х годов) См.: Тоддес Е. А. О мировоззрении П. А. Вяземского после 1825 года // "Ученые записки Латвийского гос. университета". Вып. 2 (Пушкинский сборник). Рига, 1974.}

   В конце 1820-х и в 1830-х годах отвращение Вяземского к лакействующей бюрократии нисколько не уменьшилось, чему свидетельство убийственная сатира "Русский бог", написанная в 1828 году (в 1854 году ее опубликовала в Лондоне Вольная русская типография Герцена):

  

   Бог голодных, бог холодных,

   Нищих вдоль и поперек,

   Бог имений недоходных,

   Вот он, вот он, русский бог.

   ...Бог всех с анненской на шеях,

   Бог дворовых без сапог,

   Бар в санях при двух лакеях,

   Вот он, вот он, русский бог.

  

   В бумагах К. Маркса сохранился специально для него сделанный перевод "Русского бога".

   В 1825-1827 годах Вяземский покровительствовал Н. А. Полевому и вместе с ним издавал "Московский телеграф", самый передовой журнал того времени, пропагандировавший романтическое направление; притом Полевой трактовал его в плане социальной проблематики. В "Московском телеграфе" напечатаны статьи Вяземского: "Жуковский. - Пушкин. - О новой пиитике басен", о "Чернеце" Козлова, "Письма из Парижа", "Сочинения в прозе В. Жуковского", ""Цыганы" - поэма Пушкина", "О сонетах Мицкевича" и другие (кроме того, ряд мелочей под разными псевдонимами). Со временем, однако, все яснее обнаруживалось, что дворянскому либералу Вяземскому не по пути с буржуазным демократом Полевым. В конце 1827 года Вяземский порывает с "Московский телеграфом".

   В 1830-х годах Вяземский дважды выступал как критик и полемист от имени группы, сплотившейся сначала вокруг "Литературной газеты" Дельвига (1830-1831), потом вокруг "Современника" 1(1836). Эта группа - Пушкин, Жуковский, Вяземский, Боратынский, Дельвиг, Денис Давыдов, Плетнев - получила от своих врагов ироническую кличку "литературных аристократов". Между тем в 1830-х годах принадлежность к этой группе отнюдь не противоречила оппозиционным настроениям некоторых ее участников. "Аристократы" "Литературной газеты" Дельвига и пушкинского "Современника" противопоставляли себя не разночинной демократии, которая в 1830-х годах еще не существовала как самостоятельная идейная сила, но тому николаевскому мещанству и чиновничеству, которое обслуживали своими печатными органами Булгарин, Греч, Сенковский.

   Как бы ни расшифровывали современники термин "аристократия" - по признаку ли происхождения, по признаку ли принадлежности к классу крупных землевладельцев, наконец по признаку близости ко двору (последний вид "аристократизма" особенно характерен для России, где монархия чуждалась родового дворянства и стремилась возводить на первые ступени случайных людей) - все эти категории с трудом применимы к так называемым "литературным аристократам" 1830-х годов.

   Из них только Вяземский был родовым аристократом. Но уже захудалое шестисотлетнее дворянство Пушкина, как и баронство Дельвига, представляло сомнительную ценность с точки зрения "высшего света" николаевских времен. Жуковский - незаконный сын дворянина средней руки и пленной турчанки. Плетнев, присяжный критик группы, неизменный и полноправный участник всех ее начинаний, происходил из среды духовенства и занимался педагогической работой.

   Если происхождение Жуковского или Плетнева до известной степени заслонялось их служебным положением и покровительством двора, то, напротив, общественное положение Дельвига, Боратынского было самым незначительным.

   Решающее значение для группы, объединившейся вокруг "Литературной газеты", а позднее "Современника", имели совсем иные моменты. Прежде всего - сознание преемственности, принадлежности к высокой традиции русской литературы. В этом плане очень существенно было литературное воспитание, полученное в таких учебных заведениях, как Царскосельский лицей, Благородный пансион при Московском университете (оттуда вышли Жуковский и братья Тургеневы), где воспитанники формировались в атмосфере определенной литературной культуры и традиции.

   Но в 1830-х годах для Вяземского своим человеком является и Крылов (сын бедного армейского офицера, сам начавший свое служебное поприще в должности "подканцеляриста калязинского нижнего земского суда"). Прежнее отрицательное отношение Вяземского к Крылову как к сопернику И. И. Дмитриева (1810-1820-е годы) было бы в 1830-х годах вопиющим анахронизмом. То обстоятельство, что Крылов отчасти примыкал к "Беседе", потеряло свою остроту; само наличие традиций - даже чуждых - мыслилось уже как некоторая самодовлеющая ценность.

   С понятием традиции, культурной преемственности связано понятие авторитета. Литературная иерархия для Вяземского была важной и принципиальной. В частности, в вопросе об авторитетах Вяземский - чистейший карамзинист. Для старших учеников Карамзина характерно сочетание новаторской литературной практики с лояльностью по отношению к прошлому; для них существует ряд писателей (Ломоносов, Державин, Дмитриев, Карамзин), по отношению к которым нарушение пиетета считается, независимо от литературных симпатий, неприличным.

   Историческое значение писателя измеряется сочетанием литературных трудов и достижений с гражданскими и научными. Отсюда повышенный интерес к таким явлениям, как Державин-министр, Ломоносов-естествоиспытатель, Карамзин-историк. Историческая наука не считалась тогда делом специалиста, но чем-то вроде промежуточного поприща между литературным и гражданским.

   В представлении Вяземского авторитеты, украшенные литературной славой, возрастом и гражданскими заслугами, являлись необходимым условием для соблюдения высокого стиля литературных отношений. Ни в коей мере не обязательно соглашаться со всеми мнениями авторитета, допустимо выражать свое неудовольствие в частных письмах, быть может даже распространять на учителя эпиграммы в дружеском кругу; но в пределах литературы для публики авторитет - это знамя, неприкосновенность которого необходимо всячески охранять, ибо только оно обеспечивает успех в борьба с претензиями "литературной улицы".

   В этом иерархическом складе мышления находят свое объяснение многие литературные суждения Вяземского. Именно по иерархическим основаниям в большей степени, чем по эстетическим, Вяземский в свое время настаивал на предпочтении Дмитриева Крылову. Отсюда же культ Карамзина и крайняя нетерпимость в проявлениях этого культа, побуждавшая Вяземского смотреть на каждого противника "Истории государства Российского" как на нарушителя общественной благопристойности. Именно попытка Н. Полевого поколебать авторитет Карамзина была непосредственной причиной разрыва Вяземского с кругом "Московского телеграфам "Полевой у нас родоначальник литературных наездников, - писал Вяземский в 1846 году, после смерти Полевого, - каких-то кондотьери, ниспровергателей законных литературных властей. Он из первых приучил публику смотреть равнодушно, а иногда н с удовольствием, как кидают грязью в имена, освященные славою и общим уважением, как, например, в имена Карамзина, Жуковского, Дмитриева, Пушкина". {Вяземский П. А. Записные книжки. С. 286-287.}

   Пушкин, впрочем, никогда не являлся для Вяземского в полной мере "законной литературной властью" - несмотря на всю силу пушкинского воздействия на его творчество (о чем выше шла речь). Как ни странно, но в представлении Вяземского Пушкин так и остался "младшим" поэтом; выдающимся, но все же "младшим". В "Приписке" 1875 года к статье о "Цыганах" Вяземский приводит характерный факт: Пушкин был недоволен его разбором "Цыган"; он находил, что Вяземский говорит "иногда с каким-то учительским авторитетом". {Вяземский П. А. Т. 1. С. 321. В 1845 году Вяземский составил помещенное в "Москвитянине" объявление о подписке на памятник Крылову. В нем наряду с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным Крылов провозглашен создателем русского литературного языка. Имя Пушкина в этом списке не названо (см.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. С. 391.)}

   В вопросе о социальном положении писателя точка зрения Вяземского типична для представителя культурной верхушки дворянства, мечтавшей (в высшей степени тщетно) о некоторой общественной независимости и об идеологическом влиянии на власть. Если не считать 1819-1821 годов - наиболее оппозиционного периода Вяземского, когда его прельщала роль "народного трибуна",- то идеал Вяземского - это писатель-дворянин, в силу своих гражданских и литературных заслуг достигший такого положения, что он может давать "советы царям". Однако в николаевском режиме не было никаких оснований для подобной идиллии. И Вяземскому остается проповедь аристократического дилетантизма. "По большей части, - утверждает он в 1847 году,- пишут у нас те, которым писать нечего и не о чем. Те, которым писать было бы о чем, не имеют привычки или дичатся писать" ("Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина"). {Вяземский П. А. Т. 2. С. 348.}

   Те, которым не о чем писать, - это цеховые писатели, профессионалы, живущие гонораром. Они-то и лишены опыта дворянского "общежития", опыта высшего света, правительственных и дипломатических сфер, государственной службы, помещичьего хозяйства, войны; те, кто владеет этим опытом, "боятся причислить себя к известному ремеслу и вписаться в известный цех сочинительства". {Там же.}

   И все же Вяземский с его историческим чутьем, с его интересом к общественным условиям деятельности писателя не мог остановиться на концепции, сложившейся в XVIII столетии. Современность требовала писателя-профессионала. Вяземский мог тешиться теорией дворянского "аматёрства", любоваться этим явлением в прошлом. Но он очень хорошо понимал, что XIX век принес новые формы литературных отношений.

  

   В кризисную для оппозиционного дворянства последекабрьскую эпоху Вяземский был не в силах выйти на пушкинский путь широкого понимания государственных задач. В то же время Вяземский 1830-х годов не стал, подобно Боратынскому, поэтом скорби, захлестывающей одинокую душу. Тем менее мог он проникнуться новыми философскими и литературными устремлениями, устремлениями "любомудров" или русских революционных романтиков этой поры. Но среди колебаний и противоречий, несмотря на неясность целей, неизбежную в эти годы для людей его социального слоя, Вяземский вырабатывает все же некую индивидуальную, характерную манеру; вернее, он развивает линию, очень рано наметившуюся в его творчестве.

   С середины 1820-х годов в России возникает напряженный интерес к проблемам истории. Под знаком историзма совершаются открытия Пушкина. В этом же русле движется и творчество Вяземского - критика, прозаика, поэта.

   Историзм Пушкина - бесконечно широкий охват действительности в ее развитии, в ее прошлом и настоящем. У Вяземского историческое и социальное часто предстают раздробленным, фактическим, частным.

   "История литературы народа должна быть вместе историею и его общежития, - пишет Вяземский в книге о Фонвизине в 1830 году. {Книга "Фонвизин" одновременно свидетельствует о том, что Вяземскому были доступны веские исторические обобщения.} - Если на литературе, рассматриваемой вами, не отражаются мнения, страсти, оттенки, самые предрассудки современного общества; если общество, предстоящее наблюдению вашему, чуждо господству и влиянию современной литературы, - то можете заключить безошибочно, что в эпохе, изучаемой вами, нет литературы истинной, живой, которая не без причины названа выражением общества". {Вяземский П. А. Т. 5. С. 1.}

   В литературу, по убеждению Вяземского, должны вторгаться политика, злободневность. Эти требования Вяземского особенно полно выражены в его "Письмах из Парижа" (1826-1827), в замечательной для своего времени монографии о Фонвизине (написана в 1830, издана в 1848 году), в статье "О Сумарокове".

   Взгляд на литературу как на выражение общества (как и своя эволюционные теории) Вяземский мог, в общей форме, усвоить из французских источников, но интересно дальнейшее развитие этого взгляда. В приведенной только что цитате наряду со словом общество Вяземский употребляет слово общежитие - и это характерно. Писатель перерабатывает живой опыт общежития. "Он первый внес себя и окружающую жизнь в литературу свою", {Вяземский П. А. Т. 2. С. 173.} - говорит Вяземский о Сумарокове в посвященной ему статье.

   Для Вяземского самые ценные показания литературы о жизни относятся к единичным, неповторимым фактам. "Разбросанные заметки, куплеты, газетные объявления и т. д. сами по себе малозначительны, взятые отдельно; но в совокупности они имеют свой смысл и внутреннее содержание. Все это отголоски когда-то живой речи, указатели, нравственно-статистические таблицы и цифры, которые знать не худо, чтобы проверить итоги минувшего. Мы все держимся крупных чисел, крупных событий, крупных личностей; дроби жизни мы откидываем; но надобно и их принимать в расчет". {Там же. Т. 8. С. 506-507.}

   Как мемуарист Вяземский питал чрезвычайный интерес к политическим анекдотам, характерным бытовым мелочам, ко всевозможной злобе дня. {В какой-то мере это характерно и для Пушкина; о чем свидетельствует его "Table-talk", исторические заметки; "Дневник".} Он писал по этому поводу: "Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах... - выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа. По гулу, доходящему до нас, догадываюсь, что их тьма в Москве, что пар от них так столбом и стоит: хоть ножом режь. Сказано: la litterature est l'expression de la societe, {Литература - выражение общества (фр.).} а еще более сплетни, тем более у нас нет литературы. У нас литература изустная. Стенографам и должно собирать ее. В сплетнях общество не только выражается, но так и выхаркивается, заведите плевальник". {Вяземский П. А. Записные книжки. С. 201-202.}

   Вяземский был не только теоретиком, но и практиком этой "обиходной литературы". Он автор многочисленных мемуарных очерков. В течение десятков лет он создавал свои записные книжки, состоявшие из размышлений, анекдотов, подхваченных на лету разговоров, бытовой хроники, документов. {В 1870-х гг. Вяземский, под заглавием "Старая записная книжка", частично публиковал этот материал (в основном в "Русском архиве"), подвергая его переработке. Издана выборочно: Вяземский П. А. Старая записная книжка / Под ред. Л. Гинзбург. Л., 1929. Вступ. статья к этому изд. перепечатана: в кн. 1 Гинзбург Л. О старом и новом. Л., 1982. В изд.: Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848) / Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1963 - материал напечатан в первоначальной редакции.}

   Если бы собрать и систематизировать высказывания Вяземского, посвященные тому, что он называл ходячей, домашней, обиходной литературой, то получился бы довольно обширный свод.

   В каких-то, разумеется высоко почитаемых им, формах литературы должны были выражаться "дух времени", большие культурные движения, высокие гражданские и нравственные задачи, - но сам он тяготел к монтажу неповторимых, обиходных фактов.

   "Мне часто приходило на ум написать свою "Россиаду", не героическую, не в подрыв херасковской, не "попранную власть татар и гордость низложенну" (боже упаси!), а "Россиаду" домашнюю, обиходную, - сборник, энциклопедический словарь всех возможных руссицизмов, не только словесных, но н умственных и нравных, т. е. относящихся к нравам... В этот сборник вошли бы все поговорки, пословицы, туземные черты, анекдоты, изречения, опять-таки исключительно русские, не поддельные, не заимствованные, не благо- или злоприобретенные, а родовые, почвенные и невозможные ни на какой другой почве, кроме нашей. Тут так бы Русью и пахло - хотя до угара и до ошиба, хотя до выноса всех святых!.. А у нас нет пока порядочного словаря и русских анекдотов". {Вяземский П. А. Т. 8. С. 340-341.}

   По записным книжкам можно проследить интерес Вяземского к салонным поэтам-острословам С. А. Неелову, И. П. Мятлеву, А. М. Белосельскому, к Ф. В. Ростопчину - его агитационным "афишкам" и злободневным комедиям - и другим представителям "обиходной литературы". Нетерпимый критик профессиональных писателей, Вяземский в то же время как бы любуется неквалифицированностью этой продукции. Стихотворная беспомощность светских дилетантов вроде Белосельского и А. М. Пушкина, корявые размеры и ни на что не похожий стиль Неелова, заведомо дурацкие "амфигури" неизвестных авторов "из общества" - все это привлекало Вяземского потому, что являлось для него гарантией нелитературности этой литературы и тем самым ее пригодности "выражать общежитие".

   Нужно ввести жизнь в литературу и литературу в жизнь - Вяземский много раз варьирует эту формулу.

   Характерно, что и в высоких образцах поэзии Вяземский любил и умел находить злободневность. "Поэту должно искать иногда вдохновения в газетах, - писал Вяземский А. Тургеневу в 1821 году.- Прежде поэты терялись в метафизике; теперь чудесное, сей великий помощник поэзии, - на земле. Парнас - в Лайбахе". {"Остафьевский архив". Т. 2. С. 171. В Лайбахе в 1821 г. заседал Священный союз трех монархов - русского, прусского и австрийского.} Отсюда У Вяземского замечательная по смелости и новизне оценка Державина, в котором он усмотрел не только торжественное парение, но и остроту конкретных описаний. Интересны в этой связи такие отзывы Вяземского (например, в "Письмах из Парижа" 1826-1827 годов), как: "Державин... в лучших одах своих был иногда горячим и метким памфлетером и публицистом". {Вяземский П. А. Т. 1. С. 223.} Даже в заметке о Ломоносове Вяземский не побоялся написать фразу: "Вот пример политической или газетной поэзии из оды пятнадцатой..." {Там же. Т. 8. С. 43.} Речь идет об оде "...На победы... над королем прусским одержанные".

   Жадный собиратель "дробей жизни", Вяземский и собственную свою литературную судьбу мыслил как дробную, разорванную. В "Автобиографии" Вяземский писал: "Друзья мои убеждали меня собрать и издать себя... Когда был я молод, было мне просто не до того. Жизнь сама по себе выходила скоропечатными листками. Типография была тут в стороне, была ни при чем. Вообще я себя расточал, а оглядываться и собирать себя не думал". {Там же. Т. 1. С. 1.} Ту же тему развивает Вяземский в письме 1876 года к Е. Д. Милютиной: "Вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках... Бог фасы мне не дал, а дал мне только несколько профилей". {Там же. Т. 10. С. 290.}

   Но и профили Вяземского были характерны.

   В 1820-х годах "чистая" лирика вытесняется из творчества Вяземского злободневными, памфлетными, фельетонными формами, стихами, которые, подобно его записным книжкам, являлись непосредственным "выражением общежития".

   Вяземский разрабатывает подсказанную французской поэзией форму куплетов с повторяющимся, иногда варьирующимся припевом. Припев этот обычно является и заголовком стихотворения: "Пиши пропало", "Да, как бы не так", "Того-сего", "Всякий на свой покрой", "В шляпе дело", "Семь пятниц на неделе" и т. п. Стихотворения этого типа у Вяземского часто строятся так, что куплеты, посвященные обличению общечеловеческих пороков (традиция, восходящая еще к XVIII веку), морализированию, довольно безобидному, чередуются с куплетами резко злободневными, порой и прямо политическими.

   Вот, например, два соседних куплета из стихотворения "Семь пятниц на неделе":

  

   "Женюсь! Нет, путь женатых скользк.

   Подам в отставку! Нет, ни слова!

   В Париж поеду! Нет, в Тобольск!

   Прочту Сенеку! Нет, Графова!" -

   Так завсегда по колесу

   Вертятся мысли в пустомеле,

   Вот что зовется - на часу

   Иметь семь пятниц на неделе.

  

   Устроив флюгер из пера,

   Иной так пишет, как подует!

   У тех, на коих врал вчера,

   Сегодня ножки он целует.

   Флюгарин иль Фиглярин, тот

   Набил уж руку в этом деле,

   Он и семь совестей сочтет,

   Да и семь пятниц на неделе.

  

   Первый из этих куплетов обличает "общечеловеческого" пустомелю, второй - вполне определенного литературного и политического врага, Булгарина. Образ Флюгарина - Булгарина здесь, в свою очередь, обобщен, но это обобщение политически конкретное, злободневное.

   В куплетной форме написан и "Русский бог" - самая сильная из сатир Вяземского.

   Уже в 1823 году Вяземский циклизует стихи под фельетонным заглавием "Заметки". Эта форма проходит последовательно через всю его поэтическую деятельность. Один из таких циклов в виде эпиграфа снабжен фразой, знакомой по записным книжкам: "L'esprit court la rue". {"Ум рыщет всюду" (фр.).}

   He удовлетворяясь традиционными сатирическими формами, Вяземский создает своеобразный, в 1820-1830-х годах новый на русской почве тип "газетного стихотворения", стихотворного фельетона (этому жанру предстояло развиться в русской сатирической поэзии второй половины XIX века).

   В 1825-1826 годах Вяземский пишет такие вещи, как "Станция", "Коляска" - род фельетонного обозрения из окон кареты или кибитки. На этих произведениях несомненно сказался опыт первых глав "Евгения Онегина". В той же манере написаны "Зимние карикатуры" (1828) с их восхитившей Пушкина "фламандщиной". {В январе 1831 г. Пушкин писал Вяземскому: "Стихи твои прелесть... Обозы, поросята и бригадир удивительно: забавны" (Пушкин А. С. Т. 14. С. 139).}

   В заключительных строках "Коляски" Вяземский подчеркивает связь с романом Пушкина, текстуально используя посвящение "Евгения Онегина":

  

   Друзья! Боюсь, чтоб бег мой дальный

   Не утомил вас, если вы,

   Простя мне пыл первоначальный.

   Дойдете до конца главы

   Полупустой, полуморальной,

   Полусмешной, полупечальной,

   Которой бедный Йорик ваш

   Открыл журнал сентиментальный.

   Куда заносит дурь и блажь

   Своей отваги повиральной.

   Все скажут: с ним двойной подрыв,

   И с ним что далее, то хуже;

   Поэт болтливый, он к тому же

   Как путешественник болтлив!

  

   У Пушкина в "Посвящении" "Евгения Онегина":

  

   Прими собранье пестрых глав,

   Полусмешных, полупечальных...

  

   Тон непринужденной разговорной речи, свободные переходы от темы к теме сближают дорожные обозрения Вяземского и с лирическими отступлениями "Онегина" и с дружескими посланиями 1820-х годов. Но специфика этих обозрений в стихах именно в их злободневности, фельетонном тоне и слоге.

   Стихотворение "Зимние карикатуры" на три четверти посвящено зарисовкам зимнего путешествия в кибитке, но под конец эти зарисовки непосредственно переходят в сатирическое изображение московского барства:

  

   С умильной радостью, с слезой мягкосердечья

   Уж исчисляет он гостей почетных съезд,

  

  И сколько блюд и сколько звезд

   Украсят пир его в глазах Замоскворечья.

   ...И, хриплым голосом и брюхом на виду

   Рожденный быть вождем в служительских фалангах.

   Дворецкий с важностью в лице и на ходу

   Разносит кушанья по табели о рангах.

  

   Здесь уже Вяземский выступает не только современником Пушкина, испытавшим его могучее воздействие, но и учеником мастеров сатиры и комедии XVIII века. У русских писателей этой поры, прежде всего у Державина, он учился конкретности словесного образа, свободе и разнообразию языка, еще не подвергшегося карамзинистскому сглаживанию. "Своенравный гений его, - писал Вяземский в статье 1816 года "О Державине", - испытавший богатство и свойство языка почти нового, пробил себе путь особенный..." {Вяземский П. А. Т. 1. С. 16.} Через голову своих непосредственных учителей - Карамзина, Дмитриева, Жуковского - Вяземский возвращается к истокам русской поэзии XV11I века. У писателя сколько-нибудь даровитого подобные возвращения никогда не бывают механическими. Вяземский - поэт своего времени, работающий на современном материале. Но остается исходный державинский принцип - свободное словоупотребление, не ограниченное специально поэтическим отбором; оно позволяет Вяземскому вбирать в свой стих газетную и бытовую речь - слова, понятия, собственные имена, подсказанные сегодняшним днем:

  

   Хозяйство, урожай, плоды земных работ,

   В народном бюджете вы светлые итоги,

   Вы капитал земли стремите в оборот,

   Но жаль, что портите вы зимние дороги.

  

   На креслах у огня, не хуже чем Дюпень,

   Движенья сил земных я радуюсь избытку;

   Не рад я проклинать, как попаду в кибитку,

   Труды, промышленность и пользы деревень.

  

   Обозы, на Руси быть зимним судоходством

   Вас русский бог обрек, - и милость велика:

   Помещики от вас и с деньгой и с дородством.

   Но в проезжающих болят от вас бока.

   (Зимние карикатуры")

  

   Это стиль, близкий к прозаическому, умышленно небрежный, разговорный, не чуждающийся бытовых оборотов и простых, обиходных слов. Литературный язык, ориентирующийся на устную речь, конечно, карамзинистская установка. Но Карамзин имел в виду идеальные нормы салонной речи образованного дворянства, Вяземский же решительно расширяет рамки, открывая литературный язык дворянскому и народному просторечию. В приведенных только что строках характерное для фельетонной поэзии Вяземского сочетание просторечия ("и с деньгой и с дородством", "болят бока") с терминологией публицистической и даже научной:

  

   В народном бюджете вы светлые итоги,

   Вы капитал земли стремите в оборот...

  

   Проникновение в стих деловой и научной речи отнюдь не ограничено у Вяземского рамками фельетонного жанра. Интересно в этом отношении стихотворен