Вяземский Петр Андреевич - Лидия Гинзбург. П. А. Вяземский

ие 1825 года "К мнимой счастливице". Чуждое и сентиментально-элегическому и романтическому духу, это стихотворение представляет собой в высшей степени рациона" диетический анализ некоторых явлений душевной жизни:

  

   Умеренность - расчет, когда начнут от лет

   Ум боле поверять, а сердце меней верить,

   Необходимостью свои желанья мерить -

   Нам и природы глас и опыта совет.

  

   Но в возраст тот, когда печальных истин свиток

   В мерцанье радужном еще сокрыт от нас,

   Для сердца жадного и самый благ избыток

  

  Есть недостаточный запас.

  

  

  А ты, разбив сосуд волшебный

   И с жизни оборвав поэзии цветы,

   Чем сердце обольстишь, когда рукой враждебной

  

  Сердечный мир разворожила ты?

  

   Есть, к счастью, выдержка в долине зол и плача;

   Но в свет заброшенный небесный сей залог

   Не положительный известных благ итог,

   Не алгеброй ума решенная задача.

  

   Анализирующий тон этого этюда, посвященного одной женской судьбе, притягивает и оправдывает элементы деловой и научной речи, неожиданно сближающие это стихотворение со стихотворным фельетоном "Зимние карикатуры":

  

   Не положительный известных благ итог,

   Не алгеброй ума решенная задача...

  

   Недаром Пушкин в мае 1826 года иронически писал Вяземскому: "Твои стихи к мнимой красавице (ах, извини: счастливице) слишком умны". {Пушкин А. С. Т. 13. С. 278.}

  

  

   Своеобразие поэтического и прозаического стиля Вяземского постоянно отмечали современники: одни, как Пушкин, - с горячим одобрением; другие - Карамзин, например, - с неудовольствием. Щепетильные карамзинисты неоднократно упрекали его в отступлении от правил. Даже Жуковский в 1810-х годах в дружеском послании, обращенном к Вяземскому по поводу его стихотворения "Вечер на Волге", писал:

  

   Переступившее ж последнюю ступень

   На небе пламенном вечернее светило -

   В прекраснейших стихах ее переступило,

   Да жаль, что в точности посбилось на пути;

   Нельзя ль ему опять на небеса взойти,

   Чтоб с них по правилам грамматики спуститься,

   Чтоб было ясно всё на небе и в стихах?

  

   Вяземский, однако, во все времена сознательно допускал грамматические погрешности. Он считал себя прежде всего мыслящим поэтом, всегда готовым ради наилучшего выражения мысли пожертвовать легкостью и даже правильностью стиха.

   В 1853 году Вяземский заносит в "Записную книжку": "Mery Beck писала Лизе (Валуевой): "que je n'etais pas son poete favori parce qu'elle me trouvait trop profond et qu'elle preferait Joukovski". {что я не являюсь ее любимым поэтом, так как она считает, что я слишком глубок, - и предпочитает Жуковского (фр.).} Я отвечал ей: "И таким образом вы, матушка Мария Ивановна, жалуете меня в немцы и проваливаетесь в моей глубокомысленности... Вы отчасти правы. Вы в стихах любите то, что надобно в них любить, что составляет их главную прелесть: звуки, краски, простоту. Этого всего у меня мало, а у Жуковского много. Только в стихах моих порок не тот, который вы им изволите приписывать. Это было бы еще не беда, а беда та, что я в стихах моих часто умничаю и вследствие того сбиваюсь с прямого поэтического пути, что вы и принимаете за глубокомысленность"". {Вяземский П. А. Т. 10. С. 43.}

   Глубоким стариком Вяземский писал, оглядываясь на свой творческий путь: "Странное дело: очень люблю и высоко ценю певучесть чужих стихов, а сам в стихах своих нисколько не гонюсь за этою певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что сказать хочу: о ушах ближнего не забочусь и не помышляю. Не помышляю и о том, что многое не ладит стихами; стихи или поэзия всего не выдерживают. Коровы бывают очень красивые, но седло им нейдет. Мысль, стихом оседланная может никуда не годиться. Мое упрямство, мое насильствование придают иногда стихам моим прозаическую вялость, иногда вычурность... В стихах моих я нередко умствую и умничаю. Между тем полагаю, что если есть и должна быть поэзия звуков и красок, то может быть и поэзия мысли". {Вяземский П. А. Т. 1. С. XLI-XLII.}

   Вяземский писал о себе, что он создан "поштучно", Гоголь называет его стихи "пестрым фараоном всего вместе". {Гоголь Н. В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность // Полн. собр. соч. М., 1952. Т. 8. С. 390.} О скрещении у Вяземского разных стилей, несовместимых поэтических пластов (нередко в одном стихотворении) говорят и современные литературоведы. "Это - разные словесные миры, и они продолжают жить своей жизнью. Они не гармонизованы, не сцеплены воедино, как умел это делать Пушкин..." {Семенко И. М. Поэты пушкинской поры. М., 1970. С. 138. О совмещении разнородных стилей пишет также С. Рассадин, противопоставляя негармоничность Вяземского "абсолютной гармонии Пушкина". См.; Рассадин С. Спутники. М., 1983. С. 276-287.} - пишет И. М. Семенко, анализируя стихотворение Вяземского.

   Установка на преобладание мысли оправдывала для Вяземского ломку языка, неологизмы, нарушение синтаксических и вообще грамматических норм именно потому, что Вяземский считал русский литературный язык начала XIX века еще не подготовленным для выражения философской и политической мысли. Пушкин придал русскому слову небывалую силу. И все же в 1820-х, даже в 1830-х годах Пушкин, Вяземский, Боратынский сетуют на недостаточность русского "метафизического языка", - так они называли язык отвлеченных понятий. Вяземский высказывается на эту тему неоднократно: "...Наш язык происходит, пожалуй, от благородных, но бедных родителей, которые не могли оставить наследнику своему ни литературы, которой они не имели, ни преданий утонченного общежития, которого они не знали. Славянский язык хорош для церковного богослужения. Молиться на нем можно, но нельзя писать романы, драмы, политические, философские рассуждения". {Вяземский П. А. Т. 8. С. 39.}

   Итак, наряду с языком философии, науки, политики, "метафисическим языком", языком мысли, предстоит создать язык чувства и утонченного общежития, который в предисловии к переводу романа Бенжамена Констана "Адольф" Вяземский называет языком "светской, так сказать, практической метафизики". Для этого Вяземский считал нужным "изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки". {Вяземский П. А. Т. 10. С. XI.}

   Пушкин отнесся к работе Вяземского над переводом "Адольфа" с большим интересом. В заметке 1829 года (О переводе романа Бенжамена Констана "Адольф") Пушкин, откликаясь на высказывания Вяземского о "светской практической метафизике", писал: "Любопытно видеть, каким образом опытное в живое перо к<нязя> Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношения перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы". {Пушкин А. С. Т. 11. С. 87.}

   В прозе Вяземский считал необходимым вырабатывать язык, пригодный для выражения политической и философской мысли, для психологического исследования. Вяземский-поэт ставил себе аналогичные задачи, но решение их определяла специфика стихового материала. С середины 1820-х годов в русской литературе настоятельно выдвигается требование "поэзии мысли". Требование было почти всеобщим, но толковали его по-разному. Здесь и синтез мысли и чувства, провозглашенный начинающим Белинским, и натурфилософские опыты молодых русских шеллингианцев ("любомудров"), и упрощенная имитация философской тематики, свойственная низовому, вульгарному романтизму.

   Вяземский занимает особую позицию. Он далек от шеллингианской концепции искусства как высшей формы познания, от романтического погружения в тайны природы. Вяземский - наследник русских и французских просветителей, и его поэзия мысли рационалистична. Элемент размышления, даже рассуждения он вносит порой и в свою элегическую или пейзажную лирику, и в свои бытовые стихи. Вот почему сам Вяземский писал, что в стихах он нередко "умничает", а Пушкин отметил, что элегия Вяземского "К мнимой счастливице" - "слишком умна".

   В связи с вопросом о мысли и о ее выражении в поэзии Вяземский рассматривал даже отдельные технические моменты. Так, на" пример, в рифме он видел опасность ущемления поэтического смысла: "Русскими стихами (т. е. с рифмами), - писал Вяземский А. И. Тургеневу, - не может изъясняться свободно ум, ни душа. Вот отчего все поэты наши детски лепетали. Озабоченные побеждением трудностей, мы не даем воли ни мыслям, ни чувствам". {"Остафьевский архив". Т. 3. С. 76.}

   Тему соотношения между стиховой формой и мыслью Вяземский затронул уже в послании "К В. А. Жуковскому" (1819):

  

   Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет.

   Не ты за ней бежишь, она тебе вослед;

   Угрюмый наш язык как рифмами ни беден,

   Но прихотям твоим упор его не вреден...

   ...Но я, который стал поэтом на беду,

   Едва когда путем на рифму набреду;

   Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,

   Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу

   И рифму залучить к перу на острие.

   Ум говорит одно, а вздорщица свое.

   Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков, -

   Державин рвется в стих, а втащится Херасков.

   В стихах моих не раз, ее благодаря,

   Трус Марсом прослывет, Катоном - раб царя,

   И, словом, как меня в мороз и жар ни мечет,

   А рифма, надо мной ругаясь, мне перечит.

  

   Вяземский считал нужным раскрепощать рифму и другие стиховые элементы. Новые и смелые для своего времени, необычные созвучия расширяли круг рифмующихся слов, тем самым уменьшая власть рифмы над смыслом, над мыслью, подлежащей выраженью:

  

   Николай!

   Как Олай

   Заторчит пред тобой,

   Поклонись ты ему,

   Изувеченному

   В поединке с грозой!

   ("Поручение в Ревель...")

  

   По поводу этого стихотворения, напечатанного в 1833 году, Вяземский - в феврале того же года - писал И. И. Дмитриеву: "Вы тут {в альманахе "Альциона") найдете мою стихотворную карикатуру ультраромантическую, написанную для шутки и с умыслом подделаться под некоторых французских поэтов новейшей школы". {"Русский архив". 1868, N 4/5. Стб. 627.} Характерно, что критика обсуждала эту пародию всерьез. И, конечно, в 1830-х годах написать такую вещь, хотя бы и шуточную, мог только человек, искавший непроторенных дорог. {В цитированной уже работе И. М. Семенко сопоставляются некоторые стихи позднего Вяземского со стихотворениями русских поэтов XX века.}

   Стилистические опыты Вяземского неразрывно связаны с тем, что он осознавал себя поэтом мыслящим, политическим, злободневным - словом, поэтом, чей материал не укладывается в рамки традиционного и "гладкого" стиля.

  

  

   Уже с 1840-х годов все то, что составляло содержание литературной жизни Вяземского, оказалось исчерпанным. На сцене теперь - Белинский, борьба западников и славянофилов, развитие русской реалистической прозы. Проблемы, волновавшие Вяземского, теряли свою остроту, его соратники по литературному делу сходили со сцены, умирали.

   С годами примирение Вяземского с правительством становилось все более прочным. Формирование новой, разночинной интеллигенции, углубление стихийного крестьянского протеста против крепостного права - все это побуждало поместное дворянство и даже его либеральных идеологов искать опору в твердой правительственной власти. Резким поворотным пунктом для Вяземского, как и для многих других, стал 1848 год, испугавший его призраком европейской революции. В 1848 году Вяземский написал стихотворение "Святая Русь" - декларацию ненависти к революции и преданности монархии. К 1850-м годам позиция Вяземского вполне определилась в рядах охранителей сословной монархии против всего, что ей угрожало. На Крымскую войну он уже отозвался стихами в духе официальной идеологии (сборник 1854 года "К ружью" и другие стихотворения).

   Если в 1830-е годы Вяземский активно выступает против влияния реакционной мещанской журналистики, возглавлявшейся Булгариным, Гречем, Сенковским, то начиная с 1840-х годов полемический пафос Вяземского прежде всего направлен против явлений новой, демократической культуры. В 1840-х годах начинаются (они не прекращались уже до самого конца) враждебные выступления Вяземского против демократических сил русской литературы, в особенности против гоголевской школы и Белинского. В этом отношении характерны две большие статьи Вяземского 1847 года - "Языков и Гоголь" и "Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина".

   По мере того как стареющий Вяземский укреплялся на охранительных позициях, его интерес к народному, национальному началу - некогда столь прогрессивный - принимает окраску официального патриотизма. Это сказалось, например, на стихотворении 1853 года "Масленица на чужой стороне". У Вяземского появляется разухабистый русский стиль, близкий к тем фальшивым подражаниям крестьянскому стилю, которые вошли в моду вместе с официальной народностью времен Николая I. В одной из строф стихотворения 30-х годов "Памяти живописца Орловского" Вяземский как бы раскрывает идеологическую подоплеку этого стиля:

  

   Все поверья, всё раздолье

   Молодецкой старины -

   Подъедает своеволье

   Душегубки-новизны.

  

   Николай I терпеть не мог Вяземского, которого до конца считал фрондером и человеком декабристской закваски. После смерти Николая положение изменилось: в 1855 году Александр II назначил Вяземского товарищем министра народного просвещения, а в конце 1856 года поставил его во главе цензурного ведомства. На этом посту Вяземский придерживался умеренного образа действий, возражая против цензурных крайностей и злоупотреблений. {См.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. С. 339-343.}

   В. С. Нечаева, рассматривая общественную позицию позднего Вяземского, подчеркивает, что она характерна не только осуждением демократических сил, "но и презрительно-насмешливым отношением к другим общественным группам: и к либералам западной ориентации, и к славянофилам, и к идеологам крайней реакции, подобным Каткову". {Вяземский П. А. Записные книжки. С. 344.}

   В 1858 году Вяземский оставил министерство народного просвещения; до конца жизни он числился сенатором, членом Государственного совета, обер-шенком двора. Он не только бывал при дворе, но имел свободный доступ в домашнее окружение Александра II. Однако в эти годы Вяземский не принимал реального участия в государственных делах. Много времени он проводит в разъездах по Европе.

   В 1850-1870-х годах Вяземский достиг, таким образом, высокого официального положения, в котором ему отказывал николаевский режим. Но именно вторая половина жизни Вяземского отмечена возрастающей мрачностью. Хандра становится постоянной, настойчиво звучащей темой его стихов. Ее стимулы - смерть трех взрослых дочерей (одна из них умерла еще в 1835 году), утрата всех почти друзей и соратников, одиночество... Вяземский страдал длительными припадками нервного заболевания - оно сопровождалось мучительной бессонницей. Общавшийся с Вяземским в период одного из таких припадков Тютчев писал жене в июле 1851 года "...Рассудок князя находится в довольно плачевном состоянии Рассудок его серьезно болен..." {Тютчев Ф. И. Соч.: В двух томах. М., 1984. Т. 2. С. 159.} Обострение болезни наступало периодически. В стихотворениях "Бессонница>, ""Зачем вы, дни?" - сказал поэт...", "Жизнь наша в старости - изношенный халат..." и многих других отразились настроения этих лет.

   В литературе господствовали теперь враждебные Вяземском" новые силы. Сначала с ним спорили, над ним смеялись. Потом наступило самое страшное, то, что Вяземский сам назвал заговором молчания. С этим его не могли примирить официальные почести и юбилеи. В атмосфере прижизненного забвения Вяземский приходит к жестокой самооценке. За полгода до смерти, в июне 1878 года он написал на титульном листе сборника "В дороге и дома": "Пересматриваю написанное мною. Я в припадках хандры своей часто бываю очень недоволен стихами моими и нахожу, что Белинские, Некрасов с компанией едва ли не правы в строгих своих о них суждениях. Говорю теперь серьезно и добросовестно. По мнению моему, здоровие обманчиво и обольщает нас. Одна болезнь наводит нас на правду, на грустную правду". {Авторский экземпляр "В дороге и дома" с пометами Вяземского // Отдел редких книг Гос. Библиотеки СССР им. В. И. Ленина.}

   Ожесточившийся и усталый, Вяземский пытается перечеркнуть все им сделанное. Между тем поздняя поэзия Вяземского - явление чрезвычайно своеобразное. Личная позиция стареющего Вяземского - уединенность, отрешенность от окружающей литературной жизни. Но как поэт он вовсе не остался чужд современным веяниям. Это и несомненное воздействие Тютчева, {О взаимном влиянии, которое Тютчев и Вяземский оказывали друг на друга см.: Благой Д. Д. От Кантемира до наших дней. М., 1972. Т. 1 (статья "Тютчев и Вяземский").} и даже воздействие фельетонной и сатирической манеры враждебных Вяземскому поэтов "Искры" и "Современника" 1850-1860-х годов. В иных стихотворениях, полушуточных-полускорбных, умышленно небрежных и угловатых, по-новому преломляется старая фельетонная, разговорная интонация Вяземского.

   Поздняя поэзия Вяземского, крайне неровная по своей поэтической ценности, по темам и стилю являет собой разнообразную картину. Здесь в изобилии пейзажная лирика, политические стихи и фельетонно-сатирические, стихи - воспоминания об умерших друзьях и стихотворные обращения к разным лицам - отголосок посланий прежних лет и проч.

   Но чем дальше, тем явственнее обозначается среди всей пестроты некая цепочка стихов резко индивидуальных, отмеченных тем, что Боратынский назвал "необщим выраженьем". Это своего рода цикл, хотя и лишенный формальных признаков циклизации. Его образуют стихи о болезни, бессоннице, смерти, загробном существовании, которое Вяземский отрицает или не приемлет.

   Скоропреходящая жизнь, неизбежность смерти - темы, породившие неисчислимое количество стихов. Но в стихах Вяземского на эти темы - необычайная обнаженность личного переживания, столь противоположная установкам его ранней поэзии. О жизни и смерти говорит не обобщенное лирическое Я, но биографически конкретный Вяземский, страдающий бессонницей, тщетно принимающий хлорал. Вяземский ушел от традиционного элегического решения темы: размышление над быстротечностью жизни, скорбь, или ропот, или примирение с законами божественного промысла. Вместо того у Вяземского комплекс переплетающихся противоречивых мотивов.

   Поэт ждет избавления от постылого, затянувшегося существования, а смерть запаздывает, обманывает его ожидания. В то же время смерть страшна и отвратительна своими физическими атрибутами и подробностями:

  

   А нас и корчит, и томит

   Болезнь пред роковой могилой,

   Нам диким пугалом грозит

   Успенья гений белокрылый.

   ("Цветок", 1876)

  

   В посмертной публикации после этой строфы следует еще несколько строк, отсутствующих в дошедшем до нас автографе. Они окончательно проясняют тему:

  

   Страшна не смерть, а страшны нам

   Ее обряд и обстановка,

   Страданье днем и по ночам,

   А там в путь дальний упаковка...

  

   Еще в 1841 году в письме к Тургеневу Вяземский определил свое душевное состояние фразой: "Жить не хочу, а умирать не желаю". {"Остафьевский архив". Т. 4. С. 139.} Отсюда уже в 70-х годах, в стихотворении "Куда девались вы с своим закатом ясным..." возникает образ "живого мертвеца", как бы предсказывающий мотивы блоковских "Плясок смерти".

   Иллюзии загробного блаженства Вяземский отверг. Этой мыслью проникнуты его поздние стихи. Об этом с полной ясностью он писал к Жуковскому в том же 1841 году, после смерти второй своей дочери: "Я ближе, нежели другие, был к этой страшной загадке, которою должна разрешиться тайна нашего назначения; я схватился грудь с грудью с этою тайною, я два раза был в этой неопалимой купине скорби и не вынес из нее никакого утешительного или ободряющего убеждения, вынес одну безнадежность, одно чувство, одно слово: нет!" {"Русский архив". 1900, N 3. С. 388.}

   В противоречивую психологическую вязь стихов Вяземского 1860-1870-х годов вплетается еще одно звено. Он не просто не верит в загробные утешения, но он их не хочет. Через многие стихи проходит необычный мотив воли к полному уничтожению, к небытию или, по выражению Вяземского, ничтожеству. {В. И. Даль так определяет значение слова ничтожество: "...небытие, состояние уничтоженного, обращенного в ничто или не существующего".}

  

   Жизнь так противна мне, а так страдал и стражду,

   Что страшно вновь иметь за гробом жизнь в виду;

   Покоя твоего, ничтожество! я жажду:

  

  От смерти только смерти жду.

  

   В первом стихотворении цикла "Из собрания стихотворений "Хандра с проблесками"" (предположительно 1876) Вяземский прибывает "Ничтожества сон непробудный!". В четвертом стихотворении того же цикла на обещания бессмертия души отвечает строфой:

  

   Благодарю! С меня довольно!

   Так надоел мне первый том,

   Что мне зараней думать больно,

   Что вновь засяду на втором.

  

   Вера в бессмертие души - краеугольный камень христианского религиозного сознания. Вяземский то утверждает свое неверие, то вступает с идеей бога в своеобразные, очень личные и враждебные отношения. Так Вяземский создает образ "злопамятливого бога" ("Все сверстники мои давно уж на покое...") или бога-палача:

  

   Свой катехизис сплошь прилежно изуча,

   Вы бога знаете по книгам и преданьям,

   А я узнал его по собственным страданьям

   И, где отца искал, там встретил палача.

   ("Свой катехизис сплошь прилежно изуча...")

  

   В богоборчестве Вяземского сочетались не преодоленная до конца инерция религиозных представлений (был период, в 40-50-х годах, когда Вяземский пытался найти облегчение в религии), навыки вольтерьянца начала XIX века и вольнодумца 1820-х годов, наконец атмосфера атеизма второй половины века.

   Именно в атеистическом или полуатеистическом сознании второй половины XIX века созрело переживание непостижимости, несообразности смерти разумного человека. Об этом и о смысле или бессмыслице конечного существования И. С. Тургенев в 1865 году написал философский очерк "Довольно", Толстой в 1870-х годах - главы "Анны Карениной", посвященные нравственному кризису Левина. Желание "ничтожества", сведение счетов с "злопамятливым", безжалостным богом - все это было до предела биографически личным и в то же время отразило веяния отвергаемого Вяземским времени.

   Тематика богоборчества, пресыщения затянувшейся, исчерпавшей себя жизнью, жажды "ничтожества" нашла для себя особое словесное воплощение, столь отличное от пышного стиля пейзажной лирики Вяземского. Для стихов о хандре он выбирает словарь жесткий, умышленно прозаический, именно потому точно выражающий его поэтическую мысль.

   Стихотворению "Желание" (1858) предшествует эпиграф из Боратынского - "Не искушай меня без нужды...", - настраивающий на ожидание элегического тона. Стихотворение кончается строфой:

  

   Бесплодны будут заклинанья.

   Отстань, не искушай меня;

   В одном отсутствии желанья

   Хочу провесть остаток дня.

  

   Словом "отстань" измеряется расстояние, которое поэзия Вяземского прошла от элегии 1820-х годов. Трагическое часто выражается теперь языком, сочетающим обиходную разговорность с резкой угловатостью гротеска.

   Вяземский писал, и много писал, до самого конца, до последнего дня своей жизни. Свои поздние стихи он почти не печатал. Если бы можно было их напечатать, едва ли они привлекли внимание современников.

   В последние годы жизни Вяземский принял участие в подготовке Полного собрания своих сочинений, предпринятом его внуком С. Шереметевым. Вяземский умер в Баден-Бадене 86-ти лет 10 ноября 1878 года. Похоронен был близ могил Карамзина и Чуковского, на кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге. Тем же 1878 годом датирован первый том Собрания его сочинений, но до выхода его Вяземский не дожил.