Вяземский Петр Андреевич - Современные темы, или канва для журнальных статей

родное сродство сближают вас с ними. С Немцами, Англичанами, Итальянцами у нас гораздо менее точек соприкосновения, менее магнетических притоков, чем с Французами. Посмотрите на Русского солдата, прямо вышедшего из среды простонародья: он скорее побратается с французом-неприятелем, нежели с немцем-союзником. Мы в французе чувствуем не латинцу, а галлу. Галльский ум с своею веселостью самородною, с своею насмешливостью, быстрым уразумением, имеет много общего с Русским умом. Никто из образованных народов Европейских не понимает Французской остроты, Французской шутки, как мы понимаем их на лету. Ривароль говорил, что Немцы складываются (se cotisent), чтобы понять Французскую шутку. Французский театр - наш театр; француз общежителен, уживчив, и с ним легко уживаться: он незлопамятен, но и не предусмотрителен; поговорка: день мой - век мой, могла бы родиться на Французской почве, как родилась на нашей. Француз, когда не сглазила, не испортила его политика, добродушен, благоприветлив, снисходителен. Все это и наши свойства: отыщутся у них и ваши недостатки. Графе Ростопчин, который был русский до запоя, до подноготной, ожесточенный враг Французов в России, и после 12 года маленько поссорившийся с Русскими, этот в сокращенном виде новый Кориолан, отправился на отдых от своих подвигов, недочетов, уязвление честолюбия и самолюбия, не в союзную Англию, не в союзную Германию, а прямо, просто, в Париж. Там жил и ужился он в ненавистными Французами: забывал, что сжег любимое свое Вороново только для того, чтобы Французская нога не осквернила порога его; там отрекся он даже и от сожжения Москвы: Французы, слушая его, забывали, что он русский, да еще какой русский? le féroce gomernenr géneral de Moscou. Еще недавно Парижская печать, упоминая, о нем, говорить, что он в скорое время сделался наилюбезнейшим и почетнейшим из тех гостей, которых Париж называл: наши приятели-неприятели (nos amis les ennemis).

  

  

   С некоторого времени идет у нас непомерный расход на юбилеи, телеграммы, адресы и револьверы: все наперерыв употребляют во зло, и как бы запоем, эти модные пособия и орудия. Употребление первых изъявлений, по крайней мере, невинно. Но последнее орудие, сей роковой ультиматум воли болезненной и противуестественной, в высшей степени прискорбен, как злополучное знамение века и нравственного расстройства.

   В старое время юбилей, - это Иудейское религиозное постановление, перешедшее и в новейшую историю, - совершалось и праздновалось редко, в память великих событий. Были столетние, пятидесятилетние юбилеи, потом двадцатипятилетние. Мы сократили эти сроки. Не одни мертвые, как в балладе Бюргера, скачут скоро: живые скачут еще скорее. У нас юбилеи празднуются едва ли не без году в неделю. Побуждение прекрасное и человеколюбивое, особенно жизнелюбивое. Жизнь - Божий дар, почему же и не поспешить отпраздновать его с подобающим сопровождением обеда с музыкою, заздравными тостами, речами и неминуемыми телеграммами и куда-нибудь и кому-нибудь; собралось десятка два человек пообедать - ну, и прекрасно! Кажется, довольствоваться можно и этим, особенно, если обед хорош и вина хороши, - впрочем на подобных торжествах это не всегда бывает. Нет, обед не в обед, если не дать себе удовольствия пустить вдаль, по проволоке известие: что мы дескать обедаем. Обедающие свято удовлетворили тем потребности и духу века. Адресы, - жаль только, что они не всегда грамотно написаны. Les adresses sont souvent des maladresses. Но что же делать? Не всякое лысо в строку: не до грамматики и не до логики там, где сердце и перо от избытка чувств глаголют. Вот и родилась у нас особенная телеграфическая и адресная литература. За неимением другой, будем пока довольствоваться и этой: худого тут пока ничего нет. Людям пришла охота гласно витийствовать и писать - пусть они и тешатся. Но для чего при этом пришла охота стрелять в себя и в ближнего? Вот это уже не только непохвально, но и достойно всякого порицания. Человек смотрит на себя и на другого как на цель, выставленную для упражнения себя в стрельбе. Револьвер сделался необходимою принадлежностью каждого. В старину каждый имел табакерку в кармане, частью для собственного употребления, частью и напоказ: теперь подчуют соседа уже не щепоткою табаку, а щепоткою пороха, при нескольких пульках из револьвера. Где прежде при размолвке с приятелем или с любовницею топнешь в сердцах ногою, или сердито хлопнешь дверью, там теперь является неминуемый револьвер. В старые годы Гете основал свой роман на самоубийстве: и этот роман произвел на всех потрясающее впечатление потому, что развязка романа была тогда как-то в диковинку. Теперь самоубийство дело обыденное и вносится чуть ли не ежедневно в полицейские и другие ведомости, вместе с обыкновеннейшими происшествиями и случаями текущего дня. Самоубийство, можно сказать, опошлилось. Все прибегают к нему; женщины и мужчины, старые и малые, светские и духовные: гимназист от того, что не выдержал экзамен; чиновник от того, что обойден чином; другой от того, что он не миллионер, и следовательно обижен Богом и людьми. Того обманула любовница: это сплошь бывало и бывает. Умный человек возьмет другую - в дело с концом, или постарается урезонить себя и порассеять. Ныне человек полагает, что короче всего расстрелять себя, или вместе с собою и неверную - и бац в нее и в себя, благо, что в револьвере несколько пуль. Эти явления еще тем прискорбное, что они часто не вспышки, не взрывы сильных и горячих страстей. Часто страсть тут не при чем. Вообще, наш век, а Русский век в особенности, не век страстей, а век расчета. Многие из этих убийств и самоубийств совершаются как будто по расчету, обдуманно, с ужасающим хладнокровием. Грешно клепать и на грешников: а невольно сдается, что иные из этих жертвоприношений совершаются для публики, ради гласности и журнальной статьи. Преступные безумцы рисуются пред современниками и потомством; а современники на другой день забывают их: о потомстве и говорить нечего. Оно ничего ее узнает о них. Вот они, бедные, и остаются с грехом на душе пред Богом и дураками у людей. Но с какой стороны ни смотреть на эти человеческие гекатомбы, они печальные знамения нравственного упадка и вопиющие улики веку. В них есть что-то дикое, зверское, каннибальское: это просто заедать себя и ближнего.

   Наша печать любит приписывать себе, если не всегда почин, то постоянное благодетельное содействие, во всех болезных преобразованиях, улучшениях и новых приобретениях, которыми ознаменовалось общество наше в последнее время. Оно, частью, может быть и так. Но если имеет она силу на добро, то может имеет силу и на зло. Пускай проверять она совесть свою в искренней и чистой исповеди своей, не дознается ли она, что в этих бурных и мутных явлениях есть, пожалуй, хотя отрицательная, но есть маленькая частична и ее влияния? Разумеется, печать не проповедует ни убийства, ни самоубийства. Но преподает ли она постоянно и убедительно те общественные условия, те нравственные законы, которые могут противодействовать поползновениям к этому злу, отвратить от него, от него отучить? Не содействует ли она своим скептицизмом в оценке всего прошедшего, и своим самодовольным и восторженным оптимизмом пред благоприобретениями настоящего, не содействует ли она ослаблению, а иногда и радиальному расторжению, тех связей, потрясению и срытью тех основ, которыми и на которых держалось старое общество, и на которых должно держаться всякое благоустроенное гражданское христианское общество?

   Не скажем, чтобы старое общество было во всем лучше нынешнего: в ином хуже, в другом лучше. Если проверить и свести счеты хорошенько и добросовестно, то едва ли не окажется, особенно по главным статьям прихода и расхода, что ни то, ни другое не в долгу одно пред другим. Старое общество имело свои недостатки и грешки, - имеет свои и новое, но не редко с тою разницею, что мы к родовому наследству по этой части, доставшемуся после предков, наживаем еще особенно благоприобретенные. Что же тут делать? Живется, следовательно и согревается. Но, кажется, когда хорошо осмотришься и поглубже вникнешь в дело, как будто убедишься, что есть еще одно существенное различие между старым и новом. Если и в старом, то есть в предшествующем нашему, обществе, уже не сильно действовал страх Божий, то еще был силен страх людской: была дисциплина, которой невольно покорялись лица и общество, - страх, довольно искусственный, условный - это правда, дисциплина несколько лицемерная - и это правда. Но все-таки, что-то было; а теперь ничего нет. Страха Божия не более, чем прежде, а страх людской сдан в архив, как старое, давно порешенное дело.

   Ныне слишком много разноглагольствуют, проповедуют о новых удобствах, о новом комфорте жизни материальной, нравственной, политической. Материальные, вещественные завоевания науки над природою ныне изумительны: они имеют свою высокую и неоспоримую цену, даже и в нравственном отношении. Это неоспоримо. Люди сытые, защищаемые хорошею кровлею от непогод и холода, пользующиеся легко и дешево некоторыми удобствами жизни, должны быть, или по крайней норе, должны бы довольными быть. Но на беду, оно не всегда так. Правила: от добра добра не ищешь держатся благоразумные люди. Но в мире не одни благоразумные люди, есть и другие. Теперь хорошо, или, по крайней мере, порядочному, и слава Богу! Нет, так давай искать, где получше. Вот философия многих. Вот, что называется ныне les déclassés - безгласные, общественные бобыля, лезут в сторону, или вверх, да и то пролезть хотят не трудом, не доблестною работою, как, например Сперанский, а какою-нибудь спекуляцией, биржевого игрою на той или другой бирже общественного урока.

   Во всяком случае, удобства не должны заглушать обязанности. Материальное довольство не должно усыплять духовные побуждения. Насущный хлеб - прекрасная вещь, но не о едином хлебе жив человек. В жизни главное дело не в том, чтобы иметь как можно более хлеба, чтобы класть его в карман. Печать, вообще, не слишком ли много 8аботится об этом хлебе и возбуждает им аппетиты толпы? Не слишком ли мало заботится она о другом хлебе, которым насыщалась бы духовная потребность человека, также присущная в нем, но часто заслоненная и подавленная другими потребностями, в которых нет ничего духовного?

   Печать учит новые поколения правам, которые искони связаны с достоинством человека. Но не забывает ли она, что есть тоже исконные обязанности? Несоблюдение их, отсутствие их делает эти права своевольными, грубыми и дикими.

   Хорошо и похвально быть ходатаями слабых и низших, принимать горячо к сердцу их нужды; но из того не следует, что, при каждом случае, ни за что и ни про что, должно кидать каменьями в сильных и в высших; иначе, таким образом, высшие и сильные становятся обиженными, и обида не должна идти ни сверху вниз, ни сверху вверх.

   Молодежи нам нельзя не любить. В ней видим мы отблеск, в ней слышим мы отдаленный отголосок самих себя. Молодежь для нас и воспоминание, и надежда. В этом чувстве есть что-то семейное, родительское. Старики-отцы нового поколения, и любить ее, как отец любит детей своих. Но надобно, чтобы и дети питали чувства почтения и любви к своим родителям, верили и слушались их опытности. Изъявление презрения к минувшему мало обещает плодов для будущего. Печать не слишком ли свысока, не слишком ли насмешливо и порицательно обращается с прежними порядками и деятелями, которые все-таки отцы и приготовители нынешних порядков, нынешних деятелей? Позорить старину не тоже ли, что кусать грудь кормилицы, которая воспоила нас молоком своим? Можно и не оставаться навсегда грудным ребенком, но все же не мешает признательно обращаться с кормилицею и любить ее.

   Что же все это имеете общего с револьвером? спросит иной читатель. А что имело общего с женщиною дело, представленное на рассмотрение судьи, который искал в нем женщины, хотя о ней и в помине не было? Эта искомая женщина, которая позднее или ранее, легче или труднее, а все-таки окончательно, так или сяк, нашлась в процессе, не может ли навести вас на печать, не только нашу, но и общую?

   Мы пишем не рассуждение, не трактат, а просто накидываем современная темы в наш вопросительный век, - мы позволяем себе также смиренно и беспристрастно задать несколько вопросов: может быть, кому-нибудь и придет на ум проверить эти темы и отвечать на эти вопросы. Если нам добросовестно и победоносно покажут, что наши темы ошибочны и односторонни, если наши вопросы возбудят ответы, обличающие эти вопросы и ложном понятии того, что есть, и в напрасном страхе того, что быть может, мы первые обрадуемся вашему поражению: мы пред победою противника положим перо свое и отречемся от своих предубеждений в заблуждений.

   Но, во всяком случае, тут печати есть над чем призадуматься. Noblesse oblige, но и presse oblige. У печати много есть средств для ежедневного, и так сказать, безостановочного действия; но на ней лежат и великие обязанности.

   Незнакомец, в одном из прошлогодних фельетонов "С.-Петербургских Ведомостей", написал несколько сильных, благоразумных, правдивых, теплым чувством согретых строк, против этой воспалительной и возвратной лихорадки, и револьвера, и других смертоубийственных снарядов. Он дело свое сделал - и прекрасно сделал. Но против подобного зла фельетон недостаточен. Тут нужны не одни смелые и меткие застрельщики. Тут нужно выдвинуть всю свою тяжелую артиллерию. Журналистике нужно пустить в ход все свои печатные станки и поражать врага безостановочно и беспощадно.

   Вот, кажется, мы, по крайней мере с своей стороны, покончили следствие свое над револьвером. Решительный суд о нем передаем на рассмотрение высшей инстанции. Остаются еще на руках наших юбилеи, поздравительные телеграммы, речи, адресы. По нашему мнению, не худо было бы обложить их налогом и довольно высоким, хотя, по народной поговорке, которая также есть своего рода закон, и постановлено, что с вранья пошлине не берут. Но в некоторых экстренных случаях изъятия из общих законов позволительны. Нет сомнения, что и после налога найдутся многочисленные охотники юбилировать, адресировать, телеграфировать, обедать, витийствовать. Тем лучше. Из собираемых таким налогом денег, предложили бы мы составят фонд для благонадежного содействия в обязательному обучению грамоте и еще кое-чему будущих учителей, которые будут обучать будущих учеников в наших будущих народных школах. Кажется, это предложение довольно либерально.

   На этом пока и остановимся.

  

  

   Статьи П. А. Вяземского были собраны воедино только однажды, в его Полном собрании сочинений, изданном в 1878-1896 гг. графом С. Д. Шереметевым {В недавнем, единственном с тех пор издании: Вяземский П. А. Соч. в 2-х т. T. 2, Литературно-критические статьи. М., 1982, подготовленном М. И. Гиллельсоном, воспроизведены тексты ПСС; отдельные статьи печатаются с уточнениями по рукописи или дополнены приведенными в комментариях фрагментами первоначальных редакций.}; они заняли первый, второй и седьмой тома этого издания, монография "Фонвизин" - пятый том, "Старая записная книжка" - восьмой том. Издание, вопреки своему названию, вовсе не было полным, причем задача полноты не ставилась сознательно, по-видимому, по инициативе самого Вяземского. Он успел принять участие в подготовке первых двух томов "литературно-критических и биографических очерков"; статьи, входящие в эти тома, подверглись значительной авторской правке, некоторые из них были дополнены приписками. Переработка настолько серьезна, что пользоваться текстами ПСС для изучения литературно-эстетических взглядов Вяземского первой половины XIX в. чрезвычайно затруднительно; кроме того, в этом издании встречаются обессмысливающие текст искажения, источник которых установить уже невозможно. Автографы отобранных для настоящей книги работ этого периода (за исключением статьи "О Ламартине и современной французской поэзии") не сохранились; имеется только наборная рукопись первого и начала второго тома, представляющая собой копию журнальных текстов с правкой и дополнениями автора. Здесь выделяются три типа правки. Во-первых, это правка, вызванная ошибками и пропусками переписчика, обессмысливающими фразу; не имея под рукой первоисточника, Вяземский исправлял текст наугад, по памяти, иногда в точности воспроизводя первоначальный вариант, чаще же давая новый; такая правка в настоящем издании не учитывается. Во-вторых, это правка, вызванная опечатками в самом журнальном тексте, воспроизведенными переписчиком; в тех случаях, когда текст первой публикации очевидно дефектен, такая правка используется в настоящем издании для уточнения смысла. В-третьих, это более или менее обширные вставки и стилистическая правка, не имеющая вынужденного характера; хотя позднейшие варианты текста часто стилистически совершеннее первоначальных, в настоящем издании эта правка в целом не учтена, лишь некоторые варианты отмечены в примечаниях; вставки же, не нарушающие основной текст, даны внутри его в квадратных скобках, Таким образом, статьи, входящие в первый и второй тома ПСС, печатаются по тексту первой публикации; источник его назван в примечаниях первым, затем указан соответствующий текст по ПСС и рукопись, использованная для уточнения текста, в тех случаях, когда такая рукопись имеется. Тот же порядок сохранен при публикации и комментировании статей, вошедших в седьмой и восьмой тома ПСС, однако следует учитывать, что они не подвергались авторской переработке и расхождения между текстом первой публикации, ПСС и рукописи здесь обычно незначительны: основная часть этих статей дается по тексту первой публикации, работы, не печатавшиеся при жизни Вяземского,- по рукописи. Хотя все включенные в настоящее издание главы монографии "Фон-Визин" были предварительно, иногда задолго до выхода книги и в значительно отличающихся вариантах, напечатаны в различных журналах, газетах и альманахах, однако, поскольку книга с самого начала была задумана как единое целое, они даются здесь по первому ее изданию. Раздел "Из писем" сделан без учета рукописных источников. Отсутствующие в принятом источнике текста названия или части названий статей даны в квадратных скобках. Постраничные примечания принадлежат Вяземскому. В примечаниях к книге использованы материалы предшествовавших комментаторов текстов Вяземского (П. И. Бартенева, В. И. Саитова, П. Н. Шеффера, Н. К. Кульмана, В. С. Нечаевой, Л. Я. Гинзбург, М. И. Гиллельсона). Переводы французских текстов выполнены О. Э. Гринберг и В. А. Мильчиной.

   Орфография и пунктуация текстов максимально приближены к современным. Сохранены только те орфографические отличия, которые свидетельствуют об особенностях произношения (например, "перерабатывать"); убраны прописные буквы в словах, обозначающих отвлеченные понятия, лица, а также в эпитетах, производных от географических названий. Рукописи Вяземского показывают, что запутанная, часто избыточная пунктуация его печатных статей не является авторской; более того, во многих случаях она нарушает первоначальный синтаксический строй и создает превратное представление о стиле Вяземского. Простая, сугубо функциональная пунктуация его часто требует лишь минимальных дополнений. Поэтому можно утверждать, что следование современным пунктуационным нормам при издании текстов Вяземского не только не искажает их, но, напротив, приближает к подлиннику.

   Составитель выражает глубокую благодарность Ю. В. Манну за полезные замечания, которые очень помогли работе над книгой.

  

  

   BE - "Вестник Европы".

   ГБЛ - Отдел рукописей Государственной ордена Ленина библиотеки. СССР имени В. И. Ленина.

   ЛГ - "Литературная газета".

   ЛН - "Литературное наследство".

   MB - "Московский вестник".

   MT - "Московский телеграф".

   ОА - Остафьевский архив князей Вяземских, Издание графа С. Д. Шереметева. Под редакцией и с примечаниями В. И. Саитова и П. Н. Шеффера. Т. 1-5. Спб., 1899-1913.

   ПСС - Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Издание графа С. Д. Шереметева. T. 1-12. Спб., 1878-1896.

   РА - "Русский архив".

   СО - "Сын отечества".

   ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (Москва).

   ПД - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР (Ленинград).

  

  

   "Рус. мир", 1873, No 121, 12 мая; ПСС, т. 7, с. 276-283 (следующие далее разделы VII-XIX представляют собой отдельную статью с тем же названием, опубликованную в журнале "Гражданин", 1875, No 15-18); ЦГАЛИ, ф. 195. оп. 1, No 1078, л. 1-6 об. (автограф). Опущены первые два раздела. Статья - отклик на публикацию в BE (1873, No 4, с. 471-548) главы о Гоголе из обширной работы А. Н. Пыпина "Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х годов", печатавшейся в этом журнале с мая 1871 г. по май 1873 г.

  

   ¹ См.: BE, 1873, No 4, с. 471; начало цитаты не точно: "руслом идей" Пыпин называет "западное направление" в литературе, "непосредственным художественным выражением" которого он считает творчество Гоголя.

   ² Дословный перевод французской идиомы, часто употребляемой Вяземским и означающей: "делать нелепости". По итальянскому (венецианскому) суточному исчислению счет часов начинается с заката солнца.

   ³ У Белинского: "татарских нравов". Вяземский цитирует письмо Белинского к Гоголю (1847) по его первой публикации в России - в работе В. Чижова "Последние годы Гоголя" (BE, 1872, No 7, с. 439- 443), повторяя неточности текста.

   ⁴ Дмитриев, "Наслаждение" (1792).

   ⁵ В рукописи было: "общим мнением", в соответствии с текстом Чижова.

   ⁶ См.: Гоголь, "Выбранные места из переписки с друзьями. XXIII. Исторический живописец Иванов"; "Авторская исповедь" (1847).

   ⁷ Жуковский, "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину" (1814).

   ⁸ Пыпин пишет о Карамзине: "Начавши заниматься историей государства Российского, он желал быть именно "историографом", получал за то жалованье (правда, скромное), чины и кресты и, приступая к печати, непременно хотел, чтобы книга издана была на казенный счет... В кружке Пушкина было очень принято патриархальное представление, что литературная деятельность, даже не историография, может и должна быть поощряема подобным образом и что, если поощрение замедлялось, его можно было искать и выпрашивать" (BE, 1873, No 4, с. 494). В 1803 г. Карамзин получил звание историографа и пенсию в 2 000 рублей в год. В 1845 г. Гоголю была назначена пенсия сроком на три года по тысяче рублей серебром в год.

   ⁹ В. Л. Пушкин, "Опасный сосед" (1811).

   ¹⁰ Вяземский считал материальную обеспеченность писателя непременным условием нормального творческого труда и внутренней независимости. 22 марта 1815 г. он пишет А. И. Тургеневу о Жуковском: "Поручаю его тебе. Изнасильничай его и назло ему сделай ему добро. Нужно непременно обеспечить его судьбу, утвердить его состояние. Такой человек, как он, не должен быть рабом обстоятельств. Слава царя, отечества и века требуют, чтобы он был независим. Пускай слетает он на землю только для свиданий с друзьями своими, а не для мелких и недостойных его занятий. Друзьям его надобно подумать о его счастии и, как я сказал, назло ему сделать ему добро" (ОА, т. 1, с. 28). 30 апреля 1830 г., получив известие о предстоящей женитьбе Пушкина, Вяземский пишет жене: "Я желал бы, чтобы государь определил ему пенсию, каковую получают Крылов, Гнедич и многие другие. Я уверен, что, если бы кто сказал о том государю, он охотно бы определил. Независимость состояния необходимо нужна теперь Пушкину в новом его положении. Она будет порукою нравственного благосостояния его. Не понимаю, как с характером его выдержит он недостатки, лишения, принуждения. Вот главная опасность, предстоящая в новом положении его" ("Звенья", 1936, No 6, с. 246).

   ¹¹ Имеются в виду христианские святые III в., братья; искусные врачи, они не требовали за исцеление никакой иной платы, кроме веры в Христа.