Загоскин Михаил Николаевич - М. П. Алексеев. (В. Скотт и русские писатели)

  

   Литературное наследство. Том 91.

   Русско-английские литературные связи (XVIII - первая половина XIX века)

   М., "Наука", 1982

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Летом 1830 г. В. Скотт получил письмо еще от одного представителя русской знати, посетившего его в Абботсфорде за год перед тем, барона Александра Казимировича Мейендорфа (1798-1865), тогда еще молодого человека, преуспевавшего во всех отношениях и готовившегося сделать солидную чиновную карьеру. А. К. Мейендорф в юности прослужил несколько лет в русских войсках, затем вышел в отставку (1824) и жил то в своем прибалтийском имении, то за границей. Визит Мейендорфа в Абботсфорд состоялся в конце марта 1829 г. В. Скотт отметил это в своем дневнике (24 марта), однако с ошибкой имени, назвав гостя Мейерсдорфом. Запись эта гласит: "К завтраку приехал один из курляндских дворян, барон А. фон Мейерсдорф (Meyersdorff), приятный, веселый, живой молодой человек, любящий свой край и негодующий по поводу того, что он пришел в упадок под владычеством России. Он много рассказывал о рыцарских орденах - феодальных владетелях Ливонии, особенно об ордене меченосцев, к которому принадлежали его собственные предки. Если верить его сообщению, то в Германии, Польше и России где-то в глубине таится действующее начало, которое, если "не заглохнет в замыслах", произведет в один прекрасный день взрыв. Впрочем, немцы - это народ, склонный истощать свои силы в размышлениях. Барон способен увлекаться и начитан в английской и иностранной литературах"²¹².

   Как видно из этой записи, Мейендорф представил себя знаменитым писателем, немецко-ливонским патриотом, прямым потомком меченосцев, хозяйничавших некогда на захваченных ими землях, страстным любителем ливонской старины времен немецкого феодального владычества; более того, он даже недвусмысленно намекнул В. Скотту на нынешний упадок и деградацию этого дворянства и на какие-то таинственные силы, которые могут привести к "взрыву", хотя едва ли когда-либо в другое время курляндские и эстляндские дворяне были у нас в большей чести, чем в реакционные годы царствования Николая I, достигнув тогда самых верхов чиновно-бюрократической лестницы. Да и сам Мейендорф готовился занять на ней выгодное положение. Нужно думать, что весь разговор о меченосцах и рыцарских порядках в Ливонии был простой любезностью к старому писателю, все еще сохранявшему свой давний интерес к средневековью и судьбам рыцарства в Европе, и стремлением хоть этим возбудить у В. Скотта любопытство к самому себе; впрочем, Мейендорф действительно принадлежал к древнему рыцарскому роду, переселившемуся в Ливонию еще в XII в.²¹³

   Через несколько месяцев того же 1829 г. Мейендорф вступил на российскую службу по гражданскому ведомству и 9 августа был определен в Департамент мануфактур и внутренней торговли агентом при русском посольстве во Франции "по части мануфактурной промышленности и торговли вообще"²¹⁴.

   Разговор с Мейендорфом едва ли мог особенно заинтересовать В. Скотта; ему приходилось принимать > себя множество иностранных гостей. Самое для себя примечательное В. Скотт отметил в своем дневнике. Очевидно, однако, что беседа коснулась тогда и некоторых других тем. Возможно, что В. Скотт спросил Мейендорфа о своих русских знакомых. Кое-кого из них Мейендорф действительно мог знать. В дневнике В. Скотта под тем же числом (24 марта 1829 г.) находится и такая запись: "Он <Мейендорф> сообщил мне, что моя старая знакомая, княгиня Голицына, умерла". Речь идет здесь о Прасковье Андреевне Голицыной, скончавшейся в 1828 г. Очевидно также, что разговор коснулся литературы, иначе у В. Скотта не было бы повода с похвалой отозваться о начитанности Мейендорфа в "иностранных" литературах, в первую очередь английской.

   Интересное подтверждение этому мы находим в дневнике другого писателя - Альфреда де Виньи, которого Мейендорф также нашел случай посетить, находясь уже в Париже. Дело происходило через несколько месяцев после визита Мейендорфа к В. Скотту - в мае 1829 г. Мейендорф явился к французскому писателю не один: его сопровождал друг Виньи - Эдуард Лагранж. Виньи именует Мейендорфа "русским полковником" (он и в самом деле, несмотря на свои тридцать лет, числился "полковником в отставке" русской военной службы). Запись в дневнике Виньи очень любопытна, так как она дает некоторые дополнительные данные о В. Скотте. "Вальтер Скотт просил его,- записал Виньи о Мейендорфе,- повидать меня и сказать, что из французских книгой читал только моего "Сен-Мара" <...> В. Скотт находит в этой книге только один недостаток, что в ней не уделено достаточно места народу. По его мнению, наш народ столь же живописен, как и его собственный, а наша публика также достаточно терпелива, чтобы вынести народные разговоры, но он ошибается. Его Шотландия интересуется каждой из своих гор, а разве Франция любит все свое провинции?"²¹⁵.

   Трудно сказать, насколько мы можем верить в точность передачи этого устного отзыва В. Скотта об историческом романе Виньи, сообщенного автору якобы по личной просьбе шотландского писателя. Легко допустить, что за завтраком в Абботсфорде в конце марта 1829 г. действительно шла речь о "Сен-Маре" Виньи (1826), как об одной из примечательных новинок французской повествовательной литературы; более того, как раз в это время и французская, и английская критика оживленно обсуждала этот исторический роман, первый подлинный "вальтерскоттовский" роман во французской литературе, и ставила вопрос о том, можно ли Виньи считать подражателем или соперником В. Скотта на поприще исторической романистики.

   Через несколько лет и Пушкин (в статье "О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая", 1836) утверждал, что Виньи "французские критики без церемонии поставили на одной доске с В. Скоттом"²¹⁶. Это сопоставление было тогда у всех на устах и впоследствии углублено было в специальной исследовательской литературе²¹⁷. В. Скотт, несомненно, держал в руках "Сен-Мара", хотя это вовсе не была "единственная" французская книга, даже из новейших изданий, которые он читал, как это пытался представить Мейендорф, чтобы польстить французскому писателю в том же стиле, в каком беседовал он и с В. Скоттом. Можно, однако, усумниться, действительно ли В. Скотт поручил Мейендорфу повидать Виньи и передать ему свой достаточно лестный отзыв о его романе; едва ли В. Скотт мог воспользоваться услугой этого путешествующего "курляндского дворянина", своего случайного заезжего собеседника, для выполнения столь, в сущности, ответственного поручения; для этого В. Скотт располагал многими другими, горазо более подходящими возможностями. Более естественно предположить, что Мейендорф воспользовался своим недавним визитом в Абботсфорд как удобным предлогом, чтобы лично представиться и Виньи. Какая беседа между ними могла быть более естественной, чем обсуждение "Сен-Мара", в особенности с точки зрения этого шотландского писателя, который по праву считался основателем нового жанра исторического романа в литературе европейского романтизма и вдохновителем самого Альфреда де Виньи? Все это заставляет с осторожностью отнестись к отзыву о "Сен-Маре" В. Скотта в двойной передаче Мейендорфа и самого Виньи, хотя этот отзыв и мог иметь известные основания: в самом понимании жанра исторического романа точки зрения В. Скотта и Виньи, как известно, далеко не совпадали²¹⁸.

   У своих русских современников Мейендорф пользовался репутацией доброго и отзывчивого, но довольно ограниченного человека; он умел быть приятным и занимательным собеседником, однако заслужил себе славу легкомысленного и самодовольного болтуна. "Любознательный, деятельный и веселый, он всюду собирал новости и щедро расточал их потом, не справляясь об их истине, так что никто, кажется, больше его не рассказывал небывальщины, хотя он и не лгал и не выдумывал",- пишет о нем А. Д. Блудова в своих берлинских воспоминаниях, относящихся к 1831 г. Десятилетие спустя, когда по возвращении из Франции Мейендорф по поручению Министерства финансов занялся изучением российской промышленности и торговли и даже напечатал свою торжественную "Речь, произнесенную при вступлении в звание председателя московского отдела российского мануфактурного и коммерческого советов" (М., 1842), язвительный друг Пушкина С. А. Соболевский заклеймил Мейендорфа в острых сатирических стихах за ту же его способность рассказывать небывальщины. В одной эпиграмме он наименовал его "многовральный пустозвон", и еще резче - в "Легенде", ходившей тогда по Москве в списках; там находятся, в частности, и такие обращенные к барону строфы:

  

   Есть в мире вечное движенье!

   На опыте задачи той

   Им представляет разрешенье

   Язык неугомонный твой.

  

   И далее:

  

   Есть в мире абсолютный вакум!

   В твоей, барон, он голове...²²⁰

  

   Напомним также убийственную по своей меткой эпиграмматической краткости характеристику Мейендорфа в дневнике Герцена (от 14 января 1844 г.): "милый тип важной глупости" ²²¹. Такая оценка была устойчивой и передавалась более молодым поколениям. К. Ф. Головин в своих воспоминаниях оставил такой его портрет: "Полненький, много на свете видавший и еще больше рассказывавший, барон А. К. Мейендорф, никогда не обедавший два дня сряду в том же доме, был тоже типом своего рода. По эластичности своего болтливого лица он имел нечто общее с Юлием Урусовым и охотно высыпал, редко повторяясь, с три короба анекдотов <...> Не могу не вспомнить, что никогда, положительно никогда не слышал его злословящим, хотя он, кажется, всю свою жизнь сводил к болтовне. Кто-то приписал ему следующее изречение: "Il ne faut pas parler, il faut agir... Causons!" {Надо не говорить, надо действовать... Будем же болтать! (франц.).} ²²²

   Первое свидание Мейендорфа с Виньи, как мы видели, состоялось в 1829 г. Тремя годами позднее, в 1832 г., Виньи вновь отметил в своем дневнике посещение его "бароном Мейендорфом", которого он называет теперь "адъютантом императора Николая", каковым он никогда не был (впрочем, он еще в в 1829 г. получил звание камергера и гражданский чин коллежского советника). Дальнейшие строки этой записи Виньи не оставляют никакого сомнения в том, что Мейендорф и в этом случае постарался представить себя в качестве добровольного посредника между литературными светилами Европы: на этот раз Мейендорф передавал Виньи отзыв о нем не только того же В. Скотта, но и Гете. Виньи записывает: "Он <Мейендорф> сказал мне, что Гете много раз говорил с ним обо мне с восхищением. Его молодая жена повторила мне это, сообщив, что Гете выразил ему желание меня видеть. В. Скотт также говорил ему, что он мало что читал по-французски, но что он прочел все мои произведения с восторгом (avec transport)"²²³. Это было опять несомненным преувеличением, более походящим на светский комплимент, чем на свидетельство, заслуживающее доверия, чего, впрочем, Виньи не заметил: в записи его же дневника 1829 г. значилось, со слов Мейендорфа, что В. Скотт читал "Сен-Мара", а не все произведения Внньи; к тому же в 1829 г. по свежим следам событий Мейендорф спешил передать Виньи отзыв В. Скотта о его романе, содержавший профессиональный, хотя и замаскированный упрек; здесь он растворился в сплошном энтузиазме. Исследователи Виньи недоверчиво относятся и к тому, что Мейендорф рассказал о Гете²²⁴. Виньи, однако, уже не мог удостовериться в истине, если бы даже пожелал этого: и В. Скотт, и Гете умерли в том же году (1832).

   Вероятно, самым лучшим свидетельством того, что все эти рассказы Мейендорфа не имеют большого значения, может служить письмо его самого, адресованное В. Скотту и дошедшее до шотландского писателя в 1830 г.,- достаточно бестактное и бессодержательное. В нем нет никаких намеков на выполненное поручение, никаких упоминаний Виньи или его "Сен-Мара", хотя если В. Скотт действительно считал недостатком французского романа отсутствие "народных сцен", а Виньи отстаивал свое право обходиться без них, разрабатывая в своем романе собственное понимание исторического процесса, морали и политики, то именно это и должен был Мейендорф сообщить В. Скотту, как, может быть, наиболее интересный результат своего интеллектуального общения с обоими писателями. Ничего этого в письме мы не находим; оно представляет собою документальный образчик той самой болтливой салонной беседы, за которую Мейендорфу доставалось и от его русских современников, и от которой не оставалось никаких следов, как только она заканчивалась. Письмо это написано из курляндского имения Мейен-дорфа, куда он приехал перед тем, как вновь отправиться в Париж, в новой должности наблюдателя "по части мануфактурной промышленности и торговли вообще" при русском посольстве; он вновь вспоминает Ливонию "добрых рыцарских времен", однако уже без тени огорчения на то, что она принадлежит к владениям российского императора, и даже, напротив, высказывает великодержавные патриотические чувства. В письме нет никаких следов того, что оно адресовано писателю: это, скорее, послание из одного феодального замка - ливонского - в другой - шотландский; недаром оно заключается хозяйственными соображениями о том, как следует заботиться о деревьях, произрастающих у древних развалин. И Мейендорф был достаточно прозорлив, чтобы не ожидать ответа на это письмо от старика В. Скотта, и сам упомянул об этом. Вероятно, ответного письма и не было, и на этом и кончилось это случайное знакомство. Для нас письмо Мейендорфа представляет все же интерес, так как оно дополняет некоторыми подробностями дневниковую запись В. Скотта от 24 марта 1829 г. о двух днях в Абботсфор-де, проведенных им в обществе этого путешественника из Российской Курляндии. Приводим его полностью:

  

   Monsieur le Baron,

   Il у a environ un an que j'etais sous les toits hospitaliers d'Abbotsford. Vous vous en souviendrez a peine et moi je ne l'oublierai jamais. Parmi les choses excellentes que m'offrait Sir Walter et qui rappelaient tant ce que Ton sait de 1'antique hospitalite ecossaise, je remarquai avec plaisir le whisky. J'en portai meme par vos ordres une bouteille a Madame Lockhart a Londres. Revenu dans ma bonne Livonie au milieu de nos sables, de nos sapins en vue de ces ruines qui disent notre puissance passee et notre insuffisance actuelle, je me souvenais toujours avec plaisir de ces deux jours passes si bien avec Sir Walter. II faut, me disai-je, qu'il goute notre whisky et que nous lui procurions un instant de plaisir pour les jouissances sans nombre que nous lui devons. С'est ainsi que je me vois <oblige> de Vous envoyer le paquet ci-joint adresse a Votre librairie. Si ce whisky Vous plait, je Vous prie de penser qu'en Angleterre le roi seul en boit. J'en fais toujours venir de Riga pour sa table.

   Depuis que je Vous ai quitte - j'ai beaucoup voyage - j'ai ete errer sur les bords du Volga, de la Seine, maintenant je retourne a Paris ou je suis place pres du General Pozzo. J'y rentrerai avec ma femme pour quelque temps a poste fixe. Je ne Vous dis pas cela pour que Vous m'ecriviez, Dieu preserve. J'espere bien que Vous me traiterez comme nous traitons tous Sir John Sinclair qui ecrit a tout le monde et auquel personne ne repond.

   La Russie tranquille maintenant au dehors se developpe majestueusement dans le jour de la civilisation; c'est un beau spectacle que 50 millions d'individus qui s'avancent rapidement dans la carriere d'une veritable civilisation. Vous devriez venir voir un moment ce spectacle. Je n'ai pas besoin de dire comme Vous seriez recu. On sait etre reconnaissant en Russie et surtout a Moscou. Je trouve partout un enthousiasme pour l'Ecosse qui vous ferait plaisir.

   Je veux que ces lignes vous trouvent bien portant, gai comme je Vous ai vu dans nos promenades au milieu des votres, le beau temps Vous aura ramene de Londres Mrs Lockhart et ies petits enfants.

   Puissiez-vous jouir longtemps d'un bonheur que Vous souhaitent les habitants de Fun et de l'autre monde et permettez a un descendant des anciens porteglaives de Livonie de venir frapper un de ces jours aux portes du chateau d'Abbotsford. C'est du fond de mon coeur que je Vous demande un souvenir bien-veillant a un de vos plus chauds admirateurs.

   Riga, ie 20 Juin 1830

  

   P. S. Je me rejouirai beaucoup de venir voir Vos arbres croissants sous l'oeil du maitre. Savez-vous que depuis longtemps nous deplantons et replantons de vieux arbres, mais tout ce que Vous nous avez dit recemment la-dessus nous a fait le plus grand plaisir.

  

   <Перевод:>

   Господин барон,

   Прошел уже приблизительно год с тех пор, как я находился под гостеприимной кровлей Абботсфорда. Вы с трудом вспомните обо мне, я же не забуду Вас никогда. Среди многих великолепных вещей, которыми угощал меня сэр Вальтер и которые заставляли вспоминать то, что известно о старинном шотландском гостеприимстве, я с удовольствием отметил виски (le whisky). Одну бутылку этого виски я даже отвез по вашей просьбе г-же Локарт в Лондон. Возвратившись в мою милую Ливонию, к нашим пескам и елям, возле развалин, свидетельствующих о нашем прошлом могуществе и нашей нынешней слабости, я всегда с удовольствием вспоминал о двух днях, столь славно проведенных с сэром Вальтером. Необходимо, говорил я себе, чтобы он попробовал наше виски и чтобы мы доставили ему минутное удовольствие за те бесчисленные наслаждения, которыми мы ему обязаны. Вот почему я решил послать Вам прилагаемый пакет на адрес вашего издателя. Если это виски Вам понравится, я прошу Вас иметь в виду, что в Англии его пьет лишь один король. По моему распоряжению это виски посылают из Риги к его столу.

   С тех пор, как я уехал от Вас, я много путешествовал, странствовал по берегам Волги и Сены; сейчас я возвращаюсь в Париж, где получил место при генерале Поццо. Я приеду туда вместе с женой на некоторое время, на постоянную должность. Я говорю Вам это вовсе не для того, чтобы Вы мне писали, боже упаси! Я надеюсь, что Вы обойдетесь со мною так, как, все мы обходимся с сэром Джоном Синклером: он пишет всему свету, но ему никто не отвечает.

   Россия, спокойная ныне в своих внешних сношениях, развивается величественно, освещенная цивилизацией; прекрасное зрелище представляют собой 50 миллионов человек, быстро движущихся вперед по пути настоящей цивилизации. Вам следовало бы как-нибудь приехать сюда, чтобы видеть это зрелище. Мне нет необходимости говорить, как Вы были бы здесь приняты. В России, и особенно в Москве, умеют быть признательными. Везде я встречаю восторженное отношение к Шотландии, и это доставило бы Вам удовольствие.

   Желаю, чтобы эти строки нашли Вас в добром здоровье и веселым, каким я видел Вас во время наших прогулок среди членов вашей семьи; вероятно, с наступлением хорошей погоды к Вам уже возвратилась миссис Локарт с детьми. Желаю, чтобы Вы долго пользовались тем счастьем, которого желают Вам жители обоих полушарий. Позвольте потомку древних рыцарей-меченосцев Ливонии постучаться когда-нибудь у ворот Абботсфордского замка. От всего сердца испрашиваю у Вас доброжелательного воспоминания об одном из ваших самых горячих почитателей

   Рига, 20-го июня 1830.

  

   P. S. Рад был бы явиться к Вам, чтобы повидать ваши деревья, произрастающие под надзором их владельца. Представьте себе, мы с давних пор выкапываем и пересаживаем старые деревья, но то, что Вы недавно рассказали нам об этом, доставило нам величайшее удовольствие.

  

   К концу 20-х годов В. Скотт должен был уже иметь некоторое общее представление о русской литературе, о русской поэзии от обоих Давыдовых, от М. А. Ермолова, от А. И. Тургенева. Невероятно, чтобы они рассказывая В. Скотту о Козлове, Жуковском, не говорили бы ему также о Пушкине Имя Жуковского А. И. Тургенев, по крайней мере, нередко упоминал в беседах своих с английскими поэтами. Мы знаем, например, что в том же 1828 г., незадолго до посещения Абботсфорда, заехав в Кезик к Саути, Тургенев настолько заинтересовал его рассказом о переводе Жуковским его баллады о "Старушке, ехавшей на коне", что английский поэт десять лет спустя упомянул об этом в предисловии к новому изданию своих стихотворений²²⁶.

   О том, что А. И. Тургенев подробно рассказывал в Абботсфорде о популярности сочинений В. Скотта в России, о большом количестве "соперничающих друг с другом русских переводов его романов", мы знаем также из цитированных выше воспоминаний м-с Хьюз.

   Любопытно, что в начале 1830-х годов сделана была попытка полнее познакомить В. Скотта с состоянием оригинальной русской повествовательной литературы по одному из образцов русского исторического романа, на долю которого выпал особенный успех и который, кстати сказать, не без оснований связывался как русской, так и иностранной критикой того времени с произведениями автора "Уэверли" и "Айвенго".

   Речь идет о "Юрии Милославском" М. Н. Загоскина. А. Я. Булгаков, близкий приятель А. И. Тургенева и один из его усердных корреспондентов, в письме к брату (от 28 июля 1831 г.) сообщал: "Ланская, губернаторша костромская, милая, добрая бабенка, перевела "Милославского" по-аглицки и послала Вальтер Скотту, коему посвятила труд свой"²²⁷. Об этом "аглицком" переводе "Юрия Милославского" и об его исполнительнице стоит сказать несколько слов тем более, что, по-видимому, именно этот перевод был издан в Лондоне и имел довольно примечательную судьбу. А. Я. Булгаков говорит о Варваре Ивановне Ланской (ок. 1800-1848; урожд. кн. Одоевской), бывшей замужем за Сергеем Степановичем Ланским, впоследствии графом и министром внутренних дел (1787-1862); в 1830-1832 гг. он состоял в должности костромского гражданского губернатора²²⁸. В. И. Ланская была близка к литературному миру Москвы и Петербурга и лично знала многих русских писателей, в том числе и Загоскина. Одна из сестер ее мужа, Ольга Степановна, была замужем за кн. В. Ф. Одоевским, другая, Зинаида Степановна, за Б. А. Враским, впоследствии содержателем "Гуттенберговой типографии" (1836), с которым имел дело Пушкин, издавая "Современник". В. И. Ланская находилась также в родстве с декабристом А. И. Одоевским (родной теткой приходилась ему двоюродная сестра Варвары Ивановны), поддерживала дружеские отношения с И. И. Дмитриевым и поэтами его круга, всегда была в курсе русских литературных новостей и журналов²²⁹. Хорошо зная французский и английский языки, Варвара Ивановна с юных лет интересовалась также иностранными литературами, в частности английской. В этом удостоверяют нас знаменитые письма к ней близкой ее приятельницы М. А. Волковой, эта живая летопись "грибоедовской Москвы", которые, как известно, с такой пользой для себя изучал по подлинникам еще до их опубликования Л. Н. Толстой в период создания "Войны и мира"²³⁰. Не подлежит сомнению, что в начале 1830-х годов Ланская была ревностной почитательницей В. Скотта и что она могла читать его романы в оригинале. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что она задумала перевести роман Загоскина и отправить рукопись прямо в Абботсфорд, тем более что тогда этот русский исторический роман продолжал вызывать к себе всеобщее внимание и единодушное одобрение^23l; первые сомнения относительно его художественных качеств были высказаны в печати не ранее середины 1830-х годов²³².

   "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году" вышел в свет в Москве (в трех томах) в конце 1829 г. и был восторженно принят читателями. В письме от 11 января 1830 г. Пушкин поздравил автора с "успехом полным и заслуженным, а публику с одним из лучших романов нынешней эпохи" и писал далее: "Все читают его. Жуковский провел за ним целую ночь. Дамы от него в восхищении"²³³. "Появление этого романа составляет эпоху в жизни Загоскина в литературном и общественном отношении,- вспоминал С. Т. Аксаков.- Восхищение было общее, единодушное; немного находилось людей, которые его не вполне разделяли. Публика обеих столиц и вслед за нею или почти вместе с нею публика провинциальная пришли в совершенный восторг"; "Все обрадовались "Юрию Милославскому", как общественному приятному событию, все обратились к Загоскину: знакомые и незнакомые, гнать, власти, дворянство и купечество, ученые и литераторы <...>. Всякий день получал он новые письма, лестные для авторского самолюбия..."²³⁴. Младший сын романиста, С. М. Загоскин, в свою очередь свидетельствовал о "Юрии Милославском": "Появление этого романа, как известно, составило эпоху в русской литературе, доставив автору его громкую известность не только в России, но и заграницей <...>, все лучшие писатели и поэты того времени приветствовали появление этого романа и рассыпались перед отцом в похвалах"²³⁵. Недаром Хлестаков в гоголевском "Ревизоре" хвастался, что он автор "Юрия Милославского".

   Роман потребовал переизданий (в 1830 г. вышли второе и третье издания), тотчас переведен был на немецкий и французский языки и оживленно обсуждался в печати. При этом имя В. Скотта во всех статьях и рецензиях упоминалось особенно часто, то в похвалу, то в осуждение Загоскину. Рецензия на "Юрия Милославского" Пушкина в "Литературной газете" (1830, No 5) начиналась с определения исторического романа и значения, какое получили в различных литературах произведения В. Скотта, который "увлек за собою целую толпу подражателей". "Но как они все далеки от шотландского чародея!- восклицал Пушкин далее. - Подобно ученику Агриппы, они, вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей дерзости..." Впрочем, Пушкин тут же спешил заметить, что "упреки сии вовсе не касаются "Юрия Милославского", "блистательный" успех которого казался поэту вполне заслуженным²³⁸. Иные прямо называли Загоскина "русским Вальтер Скоттом";

   А. А. Бестужев объявил, что "его Юрий - метампсихоза Вальтер-Скоттова Веверлея"²³⁷. Находились и такие почитатели русского романиста, которые писали ему, что "сам В. Скотт почел бы за отличную честь назвать <...> его произведение своим собственным" и что он "первый пошел по стезе, знаменитым шотландцем избранной..."²³⁸.

   Вполне соизмеримым с романами В. Скотта считал "Юрия Милославского" С. Т. Аксаков, писавший в "Московском вестнике": "Если б романы Вальтера Скотта были написаны на русском языке, и тогда бы "Юрий Милославский" сохранил свое неотъемлемое достоинство. Это небывалое явление на горизонте нашей словесности". Полагая, что "чтение исторических романов В. Скотта внушило автору мысль написать русский роман", С. Т. Аксаков высказывал далее мнение, что хотя автор "Юрия" "заимствовал форму и даже приемы знаменитого шотландца", но этой чисто внешней стороной "ограничилась вся подражательность Загоскина"²³⁹. Н. Полевой, напротив, считал, что "Юрий Милославский" дальше от романов В. Скотта, чем принято думать, но что некоторые читатели еще до выхода русского романа "желали посмотреть, как будет он соперничать с патриархом исторических романов, шотландским стариком, ибо ныне, сказав: "исторический роман", кто не вспомнит тотчас В. Скотта?" "Нам кажется,- писал далее Н. Полевой,- что автор "Юрия Милославского" поступил весьма хорошо, удаляясь от подражания В. Скотту: "Юрий Милославский" роман совсем не вроде В. Скоттовых. Если бы надобно было искать образца, по которому он создан, то мы скорее могли бы найти его в романах Купера"²⁴⁰ и т. д.

   Вслед за русской критикой сопоставления "Юрия Милославского" с романами В. Скотта повторялись с разными вариациями и в западноевропейских журналах. В 1833 г. большая анонимная рецензия на "Юрия Милославского" появилась в "Foreign Quarterly Review"²⁴¹, а вскоре затем вышел и английский перевод его, выполненный В. И. Ланской. Сохранилось авторитетное свидетельство о будто бы существовавших письмах В. Скотта к Загоскину. Оно принадлежит тому же С. Т. Аксакову, сообщавшему, что он сам видел у Загоскина "одно или два письма от Валтера Скотта" среди других писем "от разных европейских литературных знаменитостей"²⁴², однако писем В. Скотта, как и многих других, не могли отыскать в бумагах Загоскина после его смерти. Возможно, что это была семейная легенда; одно лишь можно считать вполне достоверным, что эти письма не могли быть связаны с первым историческим романом Загоскина.

   Издание "Юрия Милославского" в английском переводе В. И. Ланской было осуществлено в Лондоне на другой год после смерти В. Скотта. Оно имеет следующее заглавие: "Молодой московит, или Поляки в России. Первоначально написанное Михаилом Загоскиным; пересказано, дополнено и пояснено Фридериком Чемьером, капитаном к<оролевского> ф<лота>, автором "Жизни моряка", и автором "Ключа к обеим палатам парламента" (Лондон, 1833)²⁴³. Хотя имя переводчицы здесь не названо, но из предисловия, как мы полагаем, явствует, что в основу этого издания положен был именно перевод В. И. Ланской, подвергшийся, впрочем, весьма основательной переделке. Из этого же предисловия (р. V-XXIV), интересного во многих отношениях, можно сделать заключение, что в руки В. Скотта рукопись перевода "Юрия Милославского" уже не попала; она пришла в Англию в то время, когда он, смертельно больной, на особом корабле увезен был в его последнее путешествие в Средиземное море. Английские издатели "Юрия Милославского" рассказывают в "предисловии" к роману, что "рукопись перевода его, выполненного одной русской лэди из высшего круга и двумя ее милыми дочерьми, прислана была из Москвы года два тому назад вместе с настоятельной просьбой издать его в нашей стране. Рукопись эта была посвящена нашему бессмертному романисту и поэту, ныне покойному сэру Вальтеру Скотту, баронету, в следующих словах:

  

  

   {* "Русская леди и ее дочери, переводчицы со своего родного языка на английский этого произведения (первого в таком роде, написанного в России), посвящают его, по желанию автора, а также и по своему собственному, сэру Вальтеру Скотту в надежде, что это сочинение не окажется недостойным в глазах английских читателей, являясь под покровительством творца Веверлея" {англ.).}

  

   С особым удовлетворением издатели отмечают далее, что произведения В. Скотта, "несмотря на все сокращения, сделанные в них русской цензурой", давно уже нашли доступ в дома всех образованных читателей этого обширного государства, что "ни в одной другой стране нет такого большого числа почитателей Вальтера Скотта, как в России", и что одним из лучших доказательств этого может служить наблюдаемая в настоящее время популярность в России исторического романа как жанра. Написанное "русской леди" посвящение, поясняют далее издатели, пришлось поместить не в самом начале книги, а внутри предисловия, потому что жизнь Скотта оборвалась прежде, чем закончена была работа над присланным текстом, которую они считали необходимой для того, чтобы представить роман Загоскина английским читателям.

   В самом деле, "Юрий Милославский" появился на английском языке в сильно переделанном виде, "пересказанный, расширенный и поясненный" (paraphrased, enlarged and illustrated), как означено было в подзаголовке титульного листа. Изменения коснулись не только английского перевода, который был исправлен, потому что в нем нашлись "русские идиоматические выражения" и другие следы его иноземного происхождения; к роману прибавлены новые эпизоды, "из-за отсутствия которых повествование Загоскина кажется порою несовершенным", изменены или "усилены" характеристики персонажей. При этом издателям перевода серьезно кажется, что весь сочиненный ими "underplot" "идет на пользу русскому роману, ибо его "основная" сюжетная нить остается неповрежденной, но характеры главных действующих лиц получают дальнейшее развитие, а интерес к ним (на что мы скромно, но твердо надеемся) значительно увеличивается". Вводя в текст перевода свои "усовершенствования", издатели были уверены, что в переменах "нет ничего британского, здесь все русское"; более того, они полагали, что если бы исправленное таким образом произведение было бы вновь переведено на русский язык, то и русские читатели "полностью оценили бы выгоды всех трудолюбиво сделанных "ими" изменений"; с этим, впрочем, трудно согласиться, потому что изменения были слишком специфическими; они даже коснулись русской "неудобопонятной терминологии" (sesquipedalian nomenclature); "смягчены" были многие "жесткие, грубые, гортанные и неуклюжие" (harsh, guttural and uncouth) имена, в том числе и имя главного героя, из Милославского превратившегося в "Майлоласки" (Milolasky).

   Столь бесцеремонное обращение с русским текстом должно было немало огорчить почитателей Загоскина и его самого, но, в сущности, оно было в обычае эпохи: подобные же операции с английскими романами производил О. И. Сенковский в своей "Библиотеке для чтения". Хотя перевод "Юрия Милославского" до В. Скотта не дошел, но любопытно, что редакционной обработке подверг его Фредерик Чемьер (Frederick Chamier), тогда еще капитан британского королевского флота и начинающий романист, впоследствии автор популярных, написанных в стиле капитана Мариетта, "морских" романов "Бен Брас" (1836), "Аретуза" (1837) и других²⁴⁵. Несмотря на допущенные им переделки, он все же хвалит роман Загоскина, довольно подробно рассказывает биографию его автора, вдаваясь при этом и в общую сочувственную характеристику русской литературы, и в частности той ее "новой школы" (new school of writing in Bussia), которая, по его словам, в России, как и в Англии, возникла под воздействием В. Скотта.

   Отметим, что позднюю осень и начало зимы 1828 г. Фредерик Чемьер провел в Москве и Петербурге, общаясь с литераторами обеих столиц. "Недавно, писал я тебе с твоим англичанином, теперь пишу со своим Chamier, морским капитаном; он прожил с нами несколько недель и расскажет тебе о Москве",- сообщал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу из Москвы 14 ноября 1828 г,²⁴⁶, а на следующий день (15 ноября 1828 г.) Жуковскому: "Я писал тебе третьего дня ответ на твою копию с английским капитаном Chamier"²⁴⁷. Очень вероятно поэтому, что Чемьер лично знал В. И. Ланскую - переводчицу "Юрия Милославского" и, во всяком случае, имел возможность, живя в России, получить устные сведения о Загоскине. Между тем английские исследователи, упоминавшие указанный выше перевод и ничего не знавшие об этой "знатной русской леди" (Bussian Lady of high rank), считали ссылку на нее мистификацией издателя и без всяких оснований называли предполагаемых подлинных переводчиков "Милославского"²⁴⁸.

   Одним из весьма интересных и притом неожиданных для нас писем собрания В. Скотта, в свое время полученных им из России, является письмо 1828 г. из Архангельска, от Александра Ефимовича Измайлова (1779-1831), известного баснописца и издателя "Благонамеренного". Письмо это содержит в себе ряд автобиографических данных, при посредстве которых Измайлов, несомненно, хотел несколько познакомить с собою своего английского "собрата по перу". Этих данных, однако, недостаточно, для того чтобы мы могли представить себе весь типический облик этого любопытного русского литературного деятеля; чтобы догадаться о поводах для его письменного обращения к В. Скотту, необходимы некоторые попутные пояснения; нужно думать, что и сам В. Скотт немало удивлен был этим своеобразным письмом, прибывшим к нему из далекого русского северного города Архангельска,

   Известно, что, живя в Петербурге, А. Е. Измайлов совмещал свои литературные занятия со службой в должности начальника отделения департамента государственного казначейства. Однако жалованья ему, обремененному большой семьей, не хватало, и он стал хлопотать о вице-губернаторстве, предполагая, что в провинции, будучи более назависимым в служебном отношении и более обеспеченным, он сможет больше времени посвящать страстно любимой им литературе. В конце 1826 г. хлопоты его увенчались успехом: он был назначен вице-губернатором в Тверь и вскоре туда уехал.

   Однако разочарование наступило у него чрезвычайно быстро: тверское дворянское общество встретило в штыки вице-губернатора из петербургских журналистов, человека неподкупной честности и весьма острого на язык, который, оказавшись на ответственном чиновном посту для всей губернии, не только не оставил своих литературных занятий, но, наоборот, отдался им с еще большим усердием, обретая множество подходящих объектов для своих сатирических и памфлетических стишков²⁴⁹.

   Сплоченный круг тверского дворянско-чиновничьего мира, считавший Измайлова своим смертельным врагом, вскоре выжил его из города. Поводов для этого оказалось достаточно: устранение им от должности одного скверного чиновника, настойчивое заступничество за другого, неугодного губернатору, вмешательство в действия последнего, сочтенное превышением власти. Измайлову пришлось уехать, он был переведен на ту же должность вице-губернатора в Архангельск, куда и прибыл в июне 1828 г.

   Тверскую "историю" забыть было не так легко; недаром о своем конфликте с тверским обществом Измайлов простодушно рассказал ив своем письме к В. Скотту. Он был уязвлен до глубины души, считал себя невинной жертвой интриги и все еще пылал негодованием, бессильный отомстить своим врагам и злопыхателям. Когда ему представился случай писать В. Скотту, он не утерпел, чтобы не вспомнить при этом о тверских картежниках и сплетниках: это была его месть за все нанесенные ему обиды. В этом письме он обращался к Скотту как писатель к собрату по перу: кто, кроме В. Скотта, этого прославленного романиста, искусного бытописателя, признанного знатока человеческих душ и общественных взаимоотношений, мог лучше понять его "профессиональную" обиду? Характерно, что, описывая В. Скотту тверской период своей жизни, Измайлов не нашел нужным упомянуть о своей вице-губернаторской должности. Он представлял себя только лишь "правдивым" писателем, честно выполнившим свой общественный долг.

   Большая часть его тверских сатирических эпиграмм, "сказок" или басен так и осталась ненапечатанной²⁵⁰. Дружеские связи его с литературными кругами Петербурга в этот период постепенно слабели; не только негде было напечатать свои сатирические отповеди оскорбителям, но некому было даже пожаловаться на них как следует. Обращаясь же к В. Скотту с рассказом о тверском обществе, Измайлов сразу же достигал нескольких целей: он успокаивал свое негодующее сердце; он предполагал сочувствие к себе со стороны знаменитейшего писателя своего времени; при случае, наконец, он мог сообщить и своим "гонителям", что он "отомщен", встретив поддержку со стороны В. Скотта, которому он не постеснялся описать подлинный тверской быт, как это, впрочем, и полагается делать "правдолюбивым" писателям. Так представляем мы себе один из поводов письменного обращения Измайлова к В. Скотту и мотивы, определившие в некоторой части его содержание.

   Однако письмо послано было в Шотландию из Архангельска ровно через месяц после приезда туда Измайлова - неудивительно, что значительная часть указанного письма посвящена новым впечатлениям, его здесь охватившим. Эти впечатления были уже совсем иного рода. Из других источников, в частности из его писем к родным и друзьям, а также из его стихотворных опытов, неизменно сопровождавших все наиболее значительные события его жизни, мы знаем, что в первые месяцы по приезде в Архангельск он действительно "ожил", как писал он об этом и В. Скотту.

   Правда, литературными склонностями жители Архангельска того времени не могли особенно похвалиться, но важно было уже и то, что некоторые представители местной интеллигенции интересовались литературой, и е ними Измайлов быстро установил дружеские отношения. В Архангельске, например, существовал своего рода культ Ломоносова, я как раз в середине 20-х годов здесь возник проект сооружения ему памятника, на который открыт был сбор пожертвований; об этом писали в "Отечественных записках" и "Вестнике Европы" 1825-1828 гг.²³¹ Ломоносовым Измайлов начал заниматься вскоре же после приезда своего в Архангельск; в тот момент, когда он писал В. Скотту, он как раз был горячо увлечен этим делом. В Архангельске и Холмогорах Измайлов разыскивал потомков великого поэта, собирал рассказы о нем, высказывал желание увидеть "хорошее издание его творений" с комментариями. "Да, над этим надобно посидеть,- писал он Д. И. Хвостову,- а комментариями немногие любят и могут у нас заниматься"²⁵².

   Таким образом, служебные обязанности оставляли ему досуги для литературных занятий, сатирическое вдохновение уступило место историческим работам, а сношения его с представителями архангельского общества стали более естественными, близкими и дружескими, чем это было в Твери. Впрочем, и состав этого общества был здесь иной: Измайлов вращался главным образом в кругу чиновников гражданского ведомства, среди военных и моряков; характерную особенность Архангельска как портового города составляли русские и иностранные купцы (последних он в своих письмах, в отличие от русских, обычно именует "негоциантами"), среди которых немало было англичан и шотландцев. "Любезный г-н Макензи", упомянутый Измайловым в первых строках его письма к В. Скотту, который и должен был доставить это письмо в Абботсфорд, несомненно, принадлежал к числу заезжих в Архангельск шотландских негоциантов или моряков; к сожалению, точнее определить это лицо не удается из-за распространенности в Шотландии его фамилии. Возможно, что он принадлежал к родственникам того Генри Макензи - знаменитого шотландского писателя, журналиста и историка, который был близким приятелем В. Скотта и о котором немало интересных данных мы находим и в дневниках А. И. Тургенева за тот же 1828 г. Впрочем, Измайлов называет Макензи всего лишь "соотечественником" В. Скотта и не ссылается на их возможное знакомство.

   Для нас представляло бы некоторый интерес узнать, при каких обстоятельствах письмо Измайлова было вручено В. Скотту, получил ли он его через почту или непосредственно из рук "любезного г. Макензи". возвратившегося на родину из Архангельска. В последнем случае это письмо могло быть несколько дополнено рассказами об его авторе и пояснено свидетельствами о поводах его возникновения. Конечно, важнейший из них указан и в самом письме: "уважение", которое Измайлов, по его словом, питал к "превосходному и единственному, быть может, таланту" В. Скотта, но, очевидно, написанию письма предшествовали какие-то беседы о нем Измайлова с Макензи: не Макензи ли и посоветовал Измайлову обратиться с письмом к своему знаменитому соотечественнику? Не он ли и подсказал Измайлову, предлагая себя в почтальоны, и форму обращения, и даже до некоторой степени содержание самого письма: для этого достаточно было сообщить, что может интересовать В. Скотта в письме к нему иностранного писателя.

   На этот раз у Измайлова не было внутренних мотивов скрывать свое вице-губернаторство. тем более что тот же Макензи мог об этом сообщить В. Скотту: тем не менее свой писательский чин Измайлов все же поставил не без гордости на первое место и подписался: "русский баснописец и архангельский вице-губернатор"; по этой же причине он упомянул и своего архангельского предшественн