Волошин Максимилиан Александрович - Лики творчества

- принимая лицо. - Вот черта - это нос - Вот дыра - это глаз. - В тело раз - В липу два. - Покраснела трава - Заалелся откос, - И у ног - В красных пятнах лежит Новый Бог".¹³

   В другом стихотворении, посвященном Яриле, - моление жриц: "И красны их лица, и спутан их волос, но звонок их голос". Слова их переходят в шаманское бормотанье, дикое и носящее характер какой-то доисторической подлинности, как кремневые топоры, каменные ножи и иглы из рыбных костей.

   "Ярилу, Ярилу любу я. Ярила, Ярила, высокий Ярила - твоя я. Яри мя, Яри мя, очима сверкая".¹⁴

   Так же подлинно и "Рожество Ярилы", который рождается у бабы беспалой, - "ей всякое гоже, с любым по любови, со всяким вдвоем".

   "Весною зеленой - У ярочки белой - Ягненок роженый, - У горленки сизой - Горленок ядреный, - У пегой кобылы - Яр-тур жеребенок, - У бабы беспалой - Невиданный малый: - От верха до низа - Рудой, пожелтелый, - Не, не золоченый - Ярила!".¹⁵

   Космогония продолжается. Родился мир - теперь рождаются жестокие человеческие боги. За богами идут люди. В "Девичьих песнях" Ярь непочатая - Богом зачатая и заложенная в человека, рвется наружу.

   "Эх вы девки-однодневки, чем невестились? Тем ли пятнышком родимым, что на спинушке? Тем ли крестиком любимым - из осинушки?". Так поется у Городецкого в хлыстовской "Росянке", которая заканчивается стихами:

  

   Ни зги в избенке серой,

   Пришел, пришел поилец.

   Темно от сизых крылец...

   Ой, дружки, в Бога веруй!¹⁶

  

   Леса и поля кишат оборотнями, нежитью - предками человека. Там "жизней истраченных сход вечевой".

   Там лешачиха сосет клен - "горечь понравилась, горькую пьет". "Пялится оком реснитчатым пращур в березовый ствол". "Штопать рогожи зеленые Щур на осину залез". "Прадед над елкой корячится". "Дед зеленя сторожит",¹⁷ старый филин гложет ветку - он был когда-то человеком, но убежал в лесную чащу.

  

   Рыскал, двигал чернолесьем,

   Заливался лаем песьим...

   Серп серебряный повесил,

   Звезды числил, мерил, весил...

   И накрылся серой кожей,

   Чтоб возлечь на птичье ложе.¹⁸

  

   В непосредственной связи с этими "предками", которые "в жизнь озираются, в нежить зовут",¹⁹ находится цикл "Чертяка", полный такого свежего и искреннего юмора, что невольно вспоминается Гоголь-юноша. Недаром лицо Городецкого при некоторых поворотах, когда пряди волос падают на уши, так напоминает проницательный профиль Гоголя. "Чертяка" носит характер такой неподдельности н жизненности, что с трудом удерживаешься от того, чтобы не спросить автора, не автобиография ли это. Античный фавн естественно становится русским чертякой по тому закону, который гласит, что боги наших предков становятся для нас нечистой силой.

   Детство Чертяки было самое безнадежное - он был на побегушках в аду - "надо мной смеялся всякий, дергал хвост и ухо вил. Огневик лизал уста мне, Земляник душил на камне. Водяник в реке томил, ведьмы хилые ласкали, обнимали, целовали, угощали беленой"... "На посылках пожелтелый, я, от службы угорелый, угомона не знавал. Сколько ладану, иконок из пустых святых сторонок для других наворовал".²⁰

   Когда Чертяка подрос, у него начинаются романы - он обольщает поповну: "Я сманил ее черникой, костяникой, голубикой за лесок на бугорок"...

  

   Полюбила, заалелась,

   Вся хвосточком обвертелась,

   Завалилась на луга.

   Ненаглядный мой, приятный,

   Очень миленький, занятный.

   Где ты выпачкал рога?

  

   Между тем у попа в дому тревога. "Я ему трезвоню в ухо: -осрамила потаскуха, дочки глупой не жалей. Прогони жену за двери, так блудят шальные звери - ты ведь Божий иерей". И Чертяка в садическом упоении мечтает:

  

   Вот уж завтра под осиной

   Буду в радости осиной

   Целовать ее рубцы.²¹

  

   Другая картина: - у Чертяки под корягой на болоте сидит мать с больным человечьим ребенком и просит Чертяку отпустить ее, а сама языком зализывает ранку ребенка.

   Дальше влюбленный Чертяка сидит перед мельницей. Мельник выдал дочь замуж.

  

   Сырость крадется по шерсти измятой,

   Хвост онемел, как чужой.

   В мокрой коряге под хатой проклятой

   Вянет чертяка лесной.²²

  

   Но у Чертяки неисчерпаемая шаловливость и юмор. Он идет на богомолье к самому большому Черту - Адовику "поклониться, приложиться, у копытца помолиться, утолить печаль-тоску"²⁸ и по дороге у прохожей богомолки выпрашивает на память крестик и, придя к Адовику, к общему скандалу и переполоху вытаскивает этот "колкий" крестик.

  

  

   Ярь, пронизавшая девственное яйцо мира, Ярь, процветшая растеньями и зверьми "в коре чуть тлеющей земли", Ярь, родившая жестоких богов, требующих крови, Ярь, пробившаяся в бессознательном трепете любви, Ярь, затаившаяся в лесных оборотнях, Ярь, вспыхнувшая веселым юмором в сердце игривого и безжалостного Чертяки, наконец доходит До города, до городских улиц и ползет и цветет едкою болезненною плесенью.

   Отдел "Улица" мог быть написан только "Чертякою", маленьким стихийным духом, четко видящим поверхность действительности и в то же время чувствующим тайные течения яровых сил, скрытых под ней, знающим про каждого человека, "как это сделано". Тут целый ряд совершенно отрывочных, иногда до ужаса четких и острых картинок, слабо освещенных далекими лучами космического пролога "Яри".

  

   Поглядывал, высматривал и щурился глазком:

   Позвольте познакомиться, я, кажется, знаком.

   Как под руку с молоденькой приятно погулять!

   Теперь столоначальника желал бы повстречать.

   Квартира холостецкая - живу невдалеке.

   Не будет ли браслеточка вам эта по руке?²⁴

  

   По улице проходят, исчезают десятки быстрых фигур, оставляющих на ретине зрачка четкий след, который горит еще несколько мгновений.

  

   Кивая веками, встает.

   Лицо, распухшее от пьянства,

   И все еще не сытый рот.²⁶

  

   Девичий голос говорит:

  

   На кладбище гуляли вдвоем.

   Как смешно завились у желанного

   Рыжеватые кудри кругом.²⁶

  

   Идет другая:

  

   Продалась кому хотела,

   И вернулась. На щеках

   Пудра пятнами белела,

   Волос липнул на висках.²'

  

   У кого-то умер муж. Она подошла к окну подвала, забрызганному весеннею грязью: "Подышать весной немножко, поглядеть на свет в окошко: ноги и дома. И по лужам разливаясь, задыхается, срываясь, алая кайма".²⁸

   На "Смоленское" в конке едут старички и старушки поминать своих покойников, "взирая на столицу сквозь стекла и слезу":

  

   Краснеют густо щечки,

   Беззубый рот дрожит,

   На голые височки

   Седая прядь бежит.²⁹

  

   И вот, в первый раз во всей книге, здесь - в городе - приходит Смерть: "Поднявши покрывало - Лицо мне показала.- Ужасен был изгиб - Одной брови над глазом. - Зрачок горел алмазом - И пук волос прилип - К сырому лбу. - В гробу - Кто лето пролежал,- Тот волосы так носит".³⁰

  

  

   "Ярь" заканчивается "Исходом" - исходом из городов, из человеческих пут, из индивидуальной замкнутости, призывом "расколдовать мироздание", "потревожить древний хаос":

  

   В хороводы, в хороводы,

   О соборуйтесь, народы,

   Звезды, звери, горы, воды!³¹

  

   Книга кончена. Эта книга действительно Ярь русской поэзии, совсем новые и буйные силы, которые вырвались из самой глубины древнего творческого сознания; корни этих молодых побегов ютятся в самых недрах народного духа, и русская поэзия с полным правом может сказать молодому поэту:

  

   Все ли чуют, все ли чают,

   Что в тебе светаю Я?

  

  

  

   Когда ищешь примеров для освещения законов поэзии и искусства, то невольно обращаешься к французской литературе и к французской живописи.

   Это не потому, что во французском искусстве была бы выражена полнее, чем где-либо, сущность человеческой души.

   Наоборот - многое, что есть в нас, не только не выражено во французском искусстве, но даже органически недоступно восприятию латинского духа.

   Нет, во французском искусстве есть всегда геометрическая упрощенность построений, которая облегчает задачи расчленения родов в искусстве; есть математическая схема, дающая строгий логический рисунок. Поэтому к французскому искусству мы прибегаем, как к школе.

   Среди французских поэтов XIX столетия вполне точно наметились две группы: поэты-живописцы и поэты-музыканты.

   Поэты романтической школы были живописцами. Музыки они не понимали и не любили.

   "Из всех шумов музыка - это шум, наиболее неприятный и наиболее дорогой", - говорил, как передает легенда, Теофиль Готье. Но это не помешало ему (а может, даже и помогло) быть авторитетным музыкальным критиком.

   Виктор Гюго мыслил образами. Представлявшуюся ему картину природы он искал раньше в быстром эскизе, сделанном тушью и кистью, а после облекал ее в слова.

   Его литературные произведения можно шаг за тагом проследить в его рисунках.

   Поэты "Парнаса" - Леконт де Лиль, Эредиа довели точность красочных свойств слова до крайних пределов.

   Они писали густыми эмалевыми красками, подобными краскам Гю-става Моро.

   Неведение музыки продолжалось до символистов.

   Маллармэ и Верлэн поставили перед поэзией музыкальные задачи"

   Маллармэ говорил:

   "В наше время симфония заменила фреску".

   Верлэн не любил рифмы, которую довели до совершенства Гюго в парнасцы.

   Р. де Гурмон говорит про Гюго:

   "Он берет два слова, далекие по значению, ударяет их друг об друга" как кимвалы. И этим достигает смутного и величественного смысла".

   А Верлэн говорил:

   "Рифму, как пятикопеечную игрушку, надо выбросить за окно".

   Символисты всю гармонию стиха из окончаний перенесли внутрь., создали сложную игру ассонансов, и естественно возник свободный стих.

   В России это движение не было так раздельно.

   И пластическая и звуковая сторона стиха развивалась одновременно.

   Но музыка стиха лежит больше в характере русского языка, чем французского.

   Поэтому инструментальная теория стиха, созданная Рене Гил ем, осталась теорией во Франции, а в России эти же идеи стали давно сущностью стиха, не будучи формулированы ни в одной теории.

  

  

   Это все вспоминается при чтении новой книги стихов И. Бунина.

   Вся громадная работа музыкальных завоеваний в области русского-стиха совершенно чужда ему.

   Будучи истинным и крупным поэтом, он стоит в стороне от общего движения в области русского стиха.

   У него нет ритма, нет струящейся влаги стиха.

   Стихи его, как тяжелые ожерелья из неровных кусочков самоцветных неотшлифованных камней.

   Он рубит и чеканит свой стих честно и угрюмо.

   Его мысль никогда не обволакивается в законченную и стройную строфу. Он ставит точку посреди стиха, подсекает полет ритма в.самом размахе.

   Но с другой стороны, у него есть область, в которой он достиг конечных точек совершенства.

   Это область чистой живописи, доведенной до тех крайних пределов, которые доступны стихии слова.

   Большую часть книги занимают стихотворения, очень близкие тому тонкому и золотистому, чисто левптаковексшу письму, которым нам давно знаком автор "Листопада".

  

   Застят ели черной хвоей запад,

   Золотой иконостас заката.¹

  

   Но наравне с этой светлою и ясною грустью русского пейзажа у Бунина есть живопись ночная, хмурая, в темных тонах прозрачного хрусталя, налитого талой водой.

   Драгоценность книги Бунина - небольшая поэма "Сапсан". Поэма угрюмой зимней ночи - русской ночи. Это чистая, строгая живопись. Штрих за штрихом, тон за тоном - точно тяжелые свинцовые капли черного ночного дождя. Ни одной яркой краски, ни одного сияющего слова, но каждое слово полно неумолимой верности и точности. И из-за слов встает огромная мистическая неизбежность пустынной ночи.

   Человек убил стервятника - сапсана. К нему стал ходить волк.

  

   Быть может, он сегодня слышал,

   Как я, покинув кабинет,

   По темной спальне в залу вышел,

   Где в сумраке мерцал паркет,

   Где в окна небеса синели,

   А в черном небе четко встал

   Чернозеленый конус ели

   И острый Сириус блистал?..

   ... В безлюдье на равнине дикой

   Мы оба знали, что живем

   Ее таинственной, великой,

   Зловещей чуткостью - вдвоем...

   . . . . . . . . . . . И одной

   Обречены печальной доле:

   Стеречь друг друга в час ночной...²

  

   Эта поэма как черный ствол одинокого дерева, с трагическим величием поднимающего свои короткие обнаженные ветви к серому небу. Остальные стихотворения - как опавшая разноцветная листва у его подножья.

  

  

   Большую часть книги занимают стихотворения восточные. Тут есть металлическая пышность и четкость сонетов Эредиа и та яркость красок, соединенная с законченностью пятен, которая поражает в константинопольских картинах Бревгинга. Но это все (несмотря на все живописные достоинства письма) восток внешний, восток форм и костюмов, тот стиль, который хочется назвать французским термином "orientale".

   И только одно стихотворение из всей этой серии проникнуто для нас истинным откровением восточной души: это "Пастухи пустыни". В нем есть такие величественные, полные успокоением пустыни стихи:

  

   Мы проводили солнце. Обувь скинем.

   И свершим под звездным темно-синим

   Милосердным небом свой намаз.

   Пастухи пустыни, что мы знаем!

   Мы как сказки детства вспоминаем

   Минареты наших отчих стран.

   Разверни же, Вечный, над пустыней

   На вечерней тверди темно-синей

   Книгу звезд небесных - наш Коран!³

  

   У Бунина нет корней в современной русской поэзии. Он стоит в стороне и ничем ей не обязан. Но у него есть глубокая органическая связь с русской прозой: с пейзажем Тургенева и с описаниями Чехова.⁴ Точно эта школа интимного пейзажа захотела сжаться, отчеканиться, закристаллизоваться в стихе Бунина. И если мы не находим в нем плавного струящего ритма, которым живут современные русские поэты, то в его прерывистости и неторопливости бесспорно получил стихотворное обобщение многоголосый ритм тургеневских и чеховских описаний.

  

  

  

   Так называется последняя книга Бальмонта.

   - Всем тем, в чьих глазах отразились мои Зори, отдаю я отсвет их очей,¹ - говорит он на первой посвятительной странице этой книги.

   Сколько их, этих Зорь? Этих отсветов?

   Кажется, это - десятая или двенадцатая по числу книга ² его стихотворений... Но не все равно ли?

   Сегодня в Петербурге торжественно, всероссийски празднуется 25-летний юбилей литературной деятельности Бальмонта...

   - Quelle blague! {Какая чепуха! (франц.).}

   Разве можно говорить о "литературной деятельности" Бальмонта? Но я понимаю этот юбилей: это русская молодая поэзия празднует совершеннолетие; ей сегодня исполнилось двадцать пять лет.

   Двадцать пять лет тому назад при звуке первых стихотворений Бальмонта она очнулась от того старческого сна, в который погружалась постепенно. Бальмонт был действительно заревом грядущих зорь... Мы - свидетели их.

   Последние годы много говорилось о "падении" Бальмонта.³ Это так же неверно, как и то, что будто бы Бальмонт написал двадцать книг, что ему сорок пять лет, что он был влюблен "тысяча и три" раза...

   Для Бальмонта нет времени, - того обычного времени, измеряемою минутами, днями и годами. Его время измеряется вечностью и мгновением. За эти двадцать пять лет он пережил только одно мгновение, создал только одно стихотворение, был влюблен только один раз.

   Но это одно стихотворение он произносил с тысячами интонаций. спеша с влюбленной торопливостью заглянуть в зрачки тысячам людей, которых встречал на пути, точно каждому из людей, живущих на земле, по-иному хотел сказать то же слово.

   Если нам кажется, что Бальмонт повторяется, то это - собственная наша вина, мы не хотим удовлетворяться тем стихотворением, которое создано лично для нас, и нескромно подслушиваем те, что он уже шепчет другим.

   Однажды я решился спросить Бальмонта: считает ли он справедливыми слова Гете о том, что творчество начинается лишь там, где есть самоограничение?

   Он же ответил мне: "Но если бы ты знал, сколько еще стихотворений я не захотел написать!"...

   По этому ответу я понял, что для Бальмонта существуют совсем иные критерии, о которых не подумал Гете.

  

   Пенься, мгновенье, будь многопенней,

   Свежих мгновений нам ветер навей...

  

   Первая строчка верна, но вторая лжет. Бальмонт безысходно заключен в темнице одного мгновенья.

   Бальмонт перевел Шелли, Эдгара По, Кальдерона, Уольта Витмана, испанские народные песни, мексиканские священные книги, египетские гимны, полинезийские мифы,⁴ Бальмонт знает двадцать языков, Бальмонт перечел целые библиотеки Оксфорда, Брюсселя, Парижа, Мадрида... Все это неправда, потому что произведения всех поэтов были для него лишь зеркалом, в котором он видел лишь отражение собственного своего лика в разных обрамлениях, из всех языков он создал один, свой собственный, а серая пыль библиотек на его легких крыльях Ариеля превращается в радужную пыль крыльев бабочки.

   Бальмонт - самый дальностранствующий из всех русских поэтов: он путешествовал по Мексике, он посетил Египет... В настоящую минуту, когда мы празднуем "25-летие его литературной деятельности", он плывет где-то по границам Индийского и Южно-ледовитого океана из южной Африки в Тасманию, он ничего не знает о том, что Россия чествует его сегодня, а пакет с газетными вырезками догонит его не раньше, чем через полгода на каком-нибудь из океанских архипелагов.

   И в то же время Бальмонт, конечно, не видал ни одной из тех стран, по которым он проехал. И если в его душе живет четкое видение земли, то, конечно, это какой-нибудь серенький пейзаж Владимирской губернии, воспоминание о русской деревне, пути к которой ему заказаны в его отдаленных странствиях.

   Как бесконечно трогательно и наивно это воспоминание, написанное им в прошлом году в Египте:

  

   Прекрасней Египта наш север.

   Колодец. Ведерко звенит.

   Качается сладостный клевер,

   Горит в высоте хризолит.

   А яркий рубин сарафана

   Призывнее всех пирамид.

   А речка под кровом тумана...

   О, сердце. Как сердце болит!⁵

  

   И на той же самой странице он говорит: "Где бы я ни странствовал, везде припоминаю мои душистые леса. Болота и поля. В полях от края к краю родимых кашек полоса... И так чарующе, и так унывно-четко, душа поет: "Вернись. Пора"".⁶

   Тот знак, которым однажды отметила Бальмонта "безглагольная" русская природа,⁷ никогда не сотрется из его сердца и не даст места другим видениям, в каких бы экзотических странах ни стремился бы он утолить вечную тоску своего изгнания. Для них у него есть слова привычно-драгоценные, бессильно-изысканные. Но только для русских равнин находит он те черты, те напевы слов, которых нельзя забыть, раз услыхавши. "Тоска степей" в его последней книге относится к тем изумительным стихотворениям, за которые можно простить сотни равнодушных страниц...

  

   Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит,

   Звон стеблей, ковыль, поет, поет, поет.

   Серп времен горит, сквозь сон, горит, горит,

   Слезный стон растет, растет, растет, растет.

   Даль степей не миг, не час, не день, не год.

   Ширь степей, но нет, но нет, но нет путей.

   Тьма ночей, немой, немой тот звездный свод,

   Ровность дней, в них зов, но чей, но чей, но чей?

   Мать, отец, где все, где все - семьи моей?

   Сон весны - блеснул, но спит, но спит, но спит.

   Даль зовет - за ней, зовет, за ней, за ней,

   Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит...⁸

  

   Что это? Как это сделано? Как достигнуто здесь то, что когда читаешь эти строфы, то не слышишь ни одного слова, но в ушах явственно звенит долгий степной напев... Это - чудо.

   Мы можем как угодно бороться и спорить с Бальмонтом, можем, открывая новые и новые тома его произведений, изнывать от тоски, не находя своего стихотворения, можем отрицать его... Но он внезапно ослепляет нас гениальными строками и говорит:

  

   С сердцем ли споришь ты? Милая, милая,

   С тем, что певуче и нежно, не спорь.

   Сердце я. Греза я. Воля я. Сила я.

   Вместе оденемся в зарево зорь.⁹

  

   Кто же Бальмонт в русской поэзии? Первый лирический поэт? Предтеча? Родоначальник? Выше он - или ниже других живущих?

   На это нельзя ответить. Его нельзя сравнивать. Он весь - исключение. Его можно любить только лично...

   Кто же Бальмонт?

   - Зарево зорь...

  

  

  

   Опубликовано в газете "Русь" (1908, 22 янв., No 21). Печатается по тексту этого издания.

   В этой статье Волошин пересматривает заново свое убеждение, высказанное годом ранее в статье "Эмиль Верхарн и Валерий Брюсов": "Брюсов был рожден, чтобы стать поэтом города" (см. с. 428). Последовательно рассматривая восприятие Брюсовым древнего города, города настоящего и будущего, Волошин приходит к выводу, что Брюсов не чувствует, не понимает и не любит старинного города и его архитектуры.

   Ко времени написания этой статьи Волошин много странствовал по Южной и Западной Европе. Он хорошо знал средневековые города Франции, Испании и Италии. Волошину удалось проникнуть в историческое прошлое городов Европы и раскрыть те закономерности, которые определили изменения ликов городов в течение их многовекового существования. Статья Волошина вносит много нового, чрезвычайно интересного для понимания творческой роли времени в формировании облика городов. Противопоставляя Брюсову свое понимание судеб города и его "ликов", Волошин создал своеобразный "физиологический очерк" города прошлого, настоящего и грядущего, связал историю города с историей цивилизации. При этом Волошин ни в какой мере не отрицает значения Брюсова в разработке урбанистической темы в современном искусстве. Об урбанистической лирике Брюсова подробнее см. в книгах Д. Е. Максимова "Поэзия Валерия Брюсова" (М., 1940, с. 121-127) и "Брюсов. Поэзия и позиция" (Л., 1967, с. 137-152).

  

   ¹ ...поэтом ли "перепевных созвучий" ~ "поэтом города". - Подразумеваются, соответственно, К. Бальмонт, А. Блок, М. Кузмин, В. Брюсов.

   ² ...Виктора Гюго поэтом Наполеона Третьего. - Став в декабре 1851 г. политическим эмигрантом, В. Гюго активно выступал с гневными обличениями Второй империи Наполеона III: книга стихов "Возмездие" (1853), политические памфлеты "Наполеон Малый" (1852) и "История одного преступления" (1852; издан в 1877-1878 гг.).

   ³ "Гряди могущ и неведом - быть мне путем к победам!". - Неточная цитата и" стихотворения "Жадно тобой наслаждаюсь..." (1899, "Tertia vigilia"); заключительная третья строфа:

  

   Тайно тебе поклоняюсь,

   Гряди, могущ и неведом!

   Пред тобой во прах повергаюсь,

   Пусть буду путем к победам.

   (Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т. М., 1973, т. 1, с. 173)

  

   ⁴ "Как будет весело ~ из бесконечных книг!". - Заключительные стихи из предпоследнего четверостишия поэмы "Замкнутые" (1900-1901, "Tertia vigilia") (там же, с. 266).

   ⁵ ..."обветшалым зданием ~ И каждый малый свод продуман до конца". - Фрагменты из поэмы "Замкнутые" (цитируются с неточностями) (там же, с. 259-260).

   ⁶ ...чертежи Виоле-ле-Дюка... - Эжен-Эмманюэль Виолле-ле-Дюк (1814- 1879) - французский архитектор, крупнейший знаток готической архитектуры, отреставрировавший множество старинных храмов и светских зданий преимущественно-готического стиля.

   ⁷ "Я в их церквах бывал ообессмысленно пустая ворожба"... - Начало второй главки поэмы "Замкнутые" (Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т., т. 1, с. 261).

   ⁸ "Святой калейдоскоп" ~ "...все отблески огней". - Из стихотворения "Париж" (1903, "Urbi et Orbi") (там же, с. 303).

   ⁹ "Там тайно в сумерки ~ промолвить при луне". - Из третьей главки поэмы "Замкнутые" (в ранней редакции: Брюсов В. Пути и перепутья. М., 1908, т. 1, с. 197).

   ¹⁰ "Им было сладостно ~ сочтены движенья их". - Из третьей главки поэмы "Замкнутые" (Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т., т. 1. с. 263).

   ¹¹ "Все было в тех речах ~ не изменялась суть". - Из второй главки поэмы "Замкнутые" (там же, с. 261).

   ¹² "И все в себе иную жизнь таило ~ сверкнувший нож". - Неточная цитата из первой главки поэмы "Замкнутые" (там же, с. 260).

   ¹³ "Мы дышим комнатною пылью ~ викингов времена". - Из стихотворения "Мы к ярким краскам не привыкли..." (1899, "Tertia vigilia") (там же, с. 174).

   ¹⁴ "К художникам входил ~ твой вдохновенный шум". - Неточная цитата из второй главки поэмы "Замкнутые" (там же, с. 261).

   ¹⁵ "Люблю я линий верность, люблю в мечтах предел". - Из стихотворения "Люблю я линий верность..." (1898, "Tertia vigilia") (там же, с. 171).

   ¹⁶ "Пространства люблю ~ стенами кругом огражденные". - Из стихотворения "Я люблю большие дома..." (1898, "Tertia vigilia") (там же, с. 171).

   ¹⁷ "Город и камни люблю ~ шумы певучие". - Из того же стихотворения.

   ¹⁸ "Здания - хищные звери ~ каждая комната гроб". - Заключительная строфа стихотворения "Словно нездешние тени..." (1900, "Tertia vigilia") (там же, с. 177).

   ¹⁹ "О конки! ~ шумящих и стройных столищ... - Неточная цитата из стихотворения "Огни электрических конок" (1900, "Tertia vigilia") (там же, с. 177).

   ²⁰ "Горите белыми огнями ~ чтоб не блуждать нам наугад". - Неточная цитата из стихотворения "В ресторане" (1905, "Stephanos") (там же, с. 414-415).

   ²¹ "Славлю я лики благие ~ толпа!". - Фрагменты из лирической поэмы "Слава толпе" (1904, "Stephanos") (там же, с. 438).

   ²² "Legende des siècles" - "Легенда веков", лирико-эпический цикл Виктора Гюго, состоящий из трех серий (1859, 1877, 1883); в десятках стихотворений и поэм, его составляющих, отражены важнейшие события истории и культуры человечества.

   ²³ ..."водопада катастроф"... - Из лирической поэмы "Духи огня" (1904-1905, "Stephanos") (Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т., т. 1, с. 440).

   ²⁴ "Столетия - фонарики! ~ в неяркости твоей...". - Неточно цитируются фрагменты из стихотворения "Фонарики" (1904, "Stephanos") (там же, с. 435).

   ²⁵ ...нечто Валаамовское. - Валаам (библ.) - маг и пророк, собиравшийся изречь проклятия против народа Израиля, но по божественному внушению изрекающий в пророческом экстазе не проклятия, а благословения (Числа, XXIII-XXIV)"

   ²⁶ ..."разъявший алгеброй гармонию"... - Неточная цитата из "Моцарта и Сальери". У Пушкина: "Звука умертвив, музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию".

   ²⁷ "Улица была как буря ~ щелканье бичей...". - Начало лирической поэмы "Конь блед" (1903, "Stephanos"; цитируется с неточностями) (Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т., т. 1, с. 442).

   ²⁸ ..."набежало с улиц смежных..." ~ "буре многошумной"... - Цитируется и пересказывается "Конь блед" (там же, с. 443).

   ²⁹ ..."огнеструйный самум"... - Из лирической поэмы "Духи огня" (там же, с. 440).

   ³⁰ "Что, если город мой ~ жизнь явит в полноте?". - Из поэмы "Замкнутые" (там же, с. 265).

   ³¹ Грядущий "Город-Дом" ~ блокам, коромыслам... - Образы из поэмы "Замкнутые" (там же).

   ³² ...в "Неоконченном здании" ~ "...забыли чертеж!". - Из стихотворения "В неконченом здании" (1900, "Tertia vigilia") (там же, с. 222).

   ³³ ..."раба подавленную ярость", "всех наших помыслов обманутую старость". - Из поэмы "Замкнутые" (там же, с. 266).

   ³⁴ "Будущий Царь Вселенной" ~ "...путем к победам". - Из стихотворения "Жадно тобой наслаждаюсь..." (1899) (там же, с. 173).

   ³⁵ "Единый город скроет шар земной со сверх меры". - Фрагменты из стихотворения "К счастливым" (1904-1905, "Stephanos") (там же, с. 434).

   ³⁶ "Борьба, как ярый вихрь..." ~ славлю из цепей! - Неточно цитируются фрагменты из пятой главки поэмы "Замкнутые" (там же, с. 266).

   ³⁷ "На нас ордой опьянелой ~ в катакомбы, в пустыни, в пещеры". - Фрагменты из стихотворения "Грядущие гунны" (1904-1905, "Stephanos") (там же, с. 433).

   ³⁸ ...драма "Земля"... - Драма "Земля: Сцены будущих времен" (1904) была опубликована в альманахе "Северные цветы ассирийские" (М., 1905), вошла в книгу Брюсова "Земная ось: Рассказы и драматические сцены" (М., 1907).

   ³⁹ ..."освободить человечество..." ~ "великое Все мира". - Фрагменты из драмы "Земля". Цитируются с неточностями; в оригинале: "Разрешать единый дух от условности множественных тел" (Брюсов В. Земная ось, с. 127).

   ⁴⁰ ...покидали ее и демоны... - Неточная цитата (там же, с. 146).

   ⁴¹ ...картина Давида "Клятва в мячном зале" ~ эскиз к ней. - Жак-Луи Давид (1748-1825) - крупнейший выразитель французскою классицизма. Главный эскиз огромного полотна "Клятва в зале для игры в мяч 20 топя 1789 г." был сделан к выставке Салона 1791 г. Сюжет картины - известное историческое событие: депутаты Национальных штатов от третьего сословия, собравшиеся в Версальском дворце для выработки общих принципов конституции, после того как по приказанию Людовика XVI зал заседаний оказался закрытым, заняли зал для игры в мяч и поклялись не расходиться до тех пор, пока для Франции не будет выработана конституция.

   ⁴² ...в "гимне Смерти"... - Стихотворение "Смерть, внемли славословью!.." - "веселый гимн" героев драмы "Земля" (Брюсов В. Земная ось, с. 129-130).

  

  

   Опубликовано в газете "Русь" (1906, 19 дек., No 80, с. 4). Печатается по тексту этого издания.

   Рецензия на кн.: Городецкий Сергей. Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические. СПб., 1907 (вышла в конце ноября 1906 г.).

   Волошин познакомился с Городецким и впервые услышал его стихи из "Яри" на одной из "сред" Вяч. Иванова, где они были восторженно приняты. Городецкий вспоминал: "В конце 1906 г. Пяст приводит к Вячеславу Иванову на среду. <...> Ярильские стихи производят впечатление" (Автобиография С. М. Городецкого / Публ. Н. А. Такташевой. - Рус. лит., 1969, No 3, с. 188; ср.: Пяст Вл. Встречи. М., 1929, с. 93). В середине февраля 1907 г. Волошин писал А. М. Петровой из Петербурга: "Если бы Вы знали, как захватывающе интересна сейчас литературная жизнь в России - те, которые еще не дошли до публики: напр<имер>, Кузмин, Городецкий, Ремизов" (ИРЛИ, ф. 562, он. 3, ед. хр. 94). 6 декабря 1906 г. Волошин писал жене, М. В. Волошиной: "Сегодня я закончил большую статью об Городецком, которая маму привела в восторг - она никогда так меня не хвалила" (там же, ед. хр. 112). В ночь с 6 на 7 декабря 1906 г. Волошин уже читал свой отзыв о "Яри" Городецкому, о чем тогда же сообщал жене в Москву: "...в 2 часа ночи Городецкий зашел ко мне, чтобы я ему прочел свою статью об "Яри". И мы еще сидели и говорили до 5 час. утра. Он остался очень доволен моей статьей и сказал, что сам не предполагал такой внутренней цельности всей книги и связи всего с космическим вступлением" (там же). Ознакомившись со статьей, М. В. Волошина писала мужу: "Твоя статья о "Яри" очень хороша. Как ты пошел вперед за этот год" (письмо предположительно датируется 17 декабря 1906 г. - ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 1065). Наряду с рецензией К. Чуковского ("О С. Городецком", - Молодая жизнь, 1906,11 дек., No 1, с. 2) статья Волошина была одним из первых откликов на книгу начинающего поэта. Вяч. Иванов в своей рецензии на "Ярь" также расценил первую книгу Городецкого как "литературное событие" (Критическое обозрение, 1907, N° 2, с. 47-49). 1 января 1907 г. Волошин сообщал А. М. Петровой: ""Ярь" Городецкого благодаря моей статье сразу разошлась в Петербурге" (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 94).

   "Странную и необычайную космогонию мира", которой начинается книга Городецкого, В. Брюсов (Весы, 1907, No 2, с. 83-84) и С. Соловьев (Золотое руно, 1907, No 2, с. 88-89) оценили в своих рецензиях в отличие от Волошина как неудачное и бесплодное стремление философствовать, печальное недоразумение. В целом "Ярь" была высоко расценена критикой, в том числе и А. Блоком, который в статье "О лирике" (1907) назвал поэзию Городецкого "звездой первой величины" (Блок А. Собр. соч.: В 8-ми т. М.; Л., 1962, т. 5, с. 145). Обзор критических откликов см. в статье С. И. Машинского и в примечаниях Е. И. Прохорова в кн.: Городецкий Сергей. Стихотворения и поэмы. Л., 1974, с. 12-13, 560-561.

   Последующие сборники Городецкого - "Перун: Стихотворения лирические и лиро-эпические" (СПб., 1907) и "Дикая воля: Стихи и сказки" (СПб., 1908) - во многом разочаровали Волошина. В набросках к ненапечатанной обзорной статье о современной литературе (видимо, 1908 г.) он отмечал: "...в ужасно неблагоприятной) атмосфере известности оказался Городецкий. Она вызвала в нем переразвитие работоспособности и в то же время упадок истинн<ого> творчества. Его книги "Перун" и "Дикая воля" очень слабы и многословны после прекрасной книги "Ярь". Он en petit <в малом виде> переживает тот период, который Бальмонт переживает en grand <в крупных размерах>" (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 204, л. 7).

  

   ¹ Когда я фавном ~