Введенский Иринарх Иванович - Ю. Д. Левин. И. И. Введенский

  

  

  

   Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.- Л.: Наука, 1985.

   OCR Бычков М. Н.

  

   В историю русской переводной литературы И. И. Введенский вошел благодаря воссозданию на родном языке творений великих английских романистов XIX века - Теккерея и особенно Диккенса. Еще биограф Введенского Г. Е. Благосветлов утверждал: "Как переводчику английских романов ему принадлежит неоспоримо первое место в числе прежних и настоящих деятелей. Русская литература в первый раз приняла гениального Диккенса в его настоящем виде из рук Введенского...".¹ И такое утверждение в различных вариантах в дальнейшем неоднократно появлялось в русской печати.

   Иринарх Иванович Введенский родился 21 ноября 1813 г. в семье бедного священника села Жуковки Саратовской губернии.² Восьми лет его отдали в Пензенское духовное училище, где он должен был учить русскую и славянскую грамматику, латынь, греческий язык, арифметику, закон божий, священную историю, церковный устав, нотное пение. Все обучение сводилось к механической зубрежке, подкрепляемой "магическим действием березовой каши", - как писал впоследствии сам Введенский и добавлял: "Сколько могу судить теперь, действительно столетия мало, чтобы при семинарской методе преподавания изучить который-нибудь из древних языков".³ Тем не менее, благодаря феноменальной памяти и способности к языкам, сам он сумел даже в этих условиях овладеть древними языками.

   На его духовное развитие огромное влияние оказали "Письма русского путешественника" Карамзина, полученные им в десять лет от отца, - первая книга, которую он "прочитал с любовию". "Тятинька, - писал он домой, - не посылай мне лепешек, а пришли еще Карамзина; я люблю его; я буду читать его по ночам и за то буду хорошо учиться".⁴ "Письма" раскрывали перед ребенком новый, неведомый мир иноземной природы и иноязычной культуры. "Этому сочинению Карамзина, - вспоминал позднее Введенский, - обязан я и откреплением от семинарского, закрытого образования, и мыслью о путешествии...".⁵

   По окончании Пензенского училища Введенский поступил в Саратовскую духовную семинарию, где основными предметами были словесность, философия и богословие, которые преподавались на латыни. Будучи одним из первых учеников по всем предметам, Введенский деятельно продолжал заниматься самообразованием; особенно привлекали его исторические науки и новые европейские языки. Талантливый юноша умудрялся извлечь для себя пользу даже из уродливой системы семинарского обучения. Когда в старших классах воспитанники должны были писать философские рассуждения на всевозможные абстрактные темы, он умел проявить и оригинальность мнений, и гибкость ума, и знание древних и новых авторов, и выработанность литературного слога. "Диссертации, - признавался он, - были для меня в некотором смысле ареной, на которую я выходил смелым борцом, уверенным в своих силах".⁶

   Окончив семинарию летом 1834 г., Введенский мог стать сельским священником. Но он хотел продолжать образование и отправился в Москву, рассчитывая поступить в Московский университет и заняться там изучением истории и литературы. Однако отсутствие средств, необходимых для занятий в университете, вынудили его поступить в Московскую духовную академию, хотя, по его собственному признанию, он не имел "ни малейшей склонности к предметам, требующимся для образования русского пастыря церкви".⁷ Впрочем, учение в академии давалось ему легко. Введенский успевал еще урывками посещать университетские лекции. Кроме того, он самостоятельно занимался языками и читал интересующие его иноязычные книги, а также современные русские журналы. В академии началась и его переводческая деятельность.

   В январе 1838 г., когда Введенский был уже близок к окончанию академии, разразился какой-то скандал, связанный с его ухаживанием за дочерью полицмейстера Засецкого. В результате он был уволен из академии и, не вынеся потрясения - а здоровье его уже было расстроено чрезмерными занятиями, - слег на полгода в больницу. От этого удара он уже никогда вполне не оправился. "... Боль в груди, одышка, шум в ушах остались всегдашними спутниками моей жизни",⁸ - писал он.

   По выходе из больницы Введенский, не имея ни средств, ни пристанища, оказался в крайне бедственном положении. Этим воспользовался М. П. Погодин, в то время профессор Московского университета. Он помог ему поступить в университет и принял его к себе в дом в качестве дешевого учителя для своего пансиона. Одновременно Погодин, затеявший издание "Всеобщей исторической библиотеки", поручал ему делать для нее переводы. За все это Введенский получал ничтожную плату и был вынужден еще брать переводную работу у московских книгопродавцев. А. А. Фет, познакомившийся с ним в пансионе Погодина, вспоминал впоследствии: "По-латыни Введенский писал и говорил так же легко, как и по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве. Генеалогию и хронологию всемирной и русской истории помнил в изумительных подробностях".⁹

   В 1840 г. Введенский вынужден покинуть Москву: по-видимому, ему не удавалось сочетать серьезные занятия в университете с выполнением поручений Погодина. Он переезжает в Петербург, где, промучившись "почти полгода <...> преданный всем родам унижения, ужасной нищете, брошенный на произвол судьбы",¹⁰ он был, наконец, зачислен казеннокоштным (т. е. на казенном содержании) студентом на филологическое отделение философского факультета Петербургского университета. Здесь, как и прежде в духовных училищах, он резко выделялся среди сокурсников. Один из них, А. А. Чумиков, позднее писал, что Введенский "удивлял не только студентов, но и профессоров своими громадными знаниями. Из всех студентов его курса лишь он один бегло объяснялся по-латыни с известным профессором Грефе".¹¹ Выступления Введенского с чтением своих сочинений перед студенческой аудиторией пользовались неизменным успехом.

   Вероятно, уже осенью 1840 г. Введенский познакомился с О. И. Сенковским, и это знакомство во многом определило дальнейшую его судьбу. Предприимчивый редактор "Библиотеки для чтения" быстро оценил талант и возможности великовозрастного студента. Он поселил его у себя и поначалу поручил переводить статьи из иностранных журналов. Вскоре Введенский стал сам писать критические статьи и впоследствии утверждал: "Большая часть критик Библиотеки для чтения за 1841, 1842 и 1843 годы принадлежит моему перу".¹² В конце августа 1842 г. он закончил Петербургский университет со степенью кандидата по философскому факультету, а уже 24 сентября занял должность преподавателя русского языка, и словесности в Дворянском полку - учебном заведении, готовившем армейских офицеров.¹³ В дальнейшем Введенский преподавал и в других военно-учебных заведениях.

   Сохранившиеся воспоминания свидетельствуют, что его лекции становились для слушателей в буквальном смысле школой литературы и нравственности. "Иринарху Ивановичу Введенскому, - писал один из них, - мы обязаны нашим литературным развитием. Это был человек с огромными научными сведениями, но главное его достоинство и заслуга заключались в том, что он умел увлечь молодежь своим предметом <...>. Мы чувствовали и сознавали, что этот человек идет сам и нас ведет по совершенно новому пути".¹⁴ Что собой представлял этот "новый путь", выясняется из воспоминаний выпускника Артиллерийского училища, где Введенский также читал лекции: "Ярый противник крепостничества и рабства, поклонник умственного и нравственного развития, он открывал нам новый, неведомый мир мыслей и чувств, издевался над ложью, себялюбием, алчностью и продажностью, под каким бы блестящим нарядом они ни проявлялись, и заставлял любить самопожертвование и добро, в какой бы скромной форме они ни проглядывали".¹⁵

   Преподавательские обязанности на первых порах вынудили Введенского временно оставить журнальную работу, но уже в 1847 г. он возобновил ее с новой силой и активно сотрудничал сперва в "Библиотеке для чтения", а затем в "Современнике", "Отечественных записках" и "Северном обозрении". Тогда же, основательно усовершенствовавшись в английском языке, он принялся переводить английские романы. Перечисляя в конце 1851 г. свои печатные труды, он подводил итог: "Таким образом, в продолжение последних четырех лет переведено мною с английского языка триста двадцать шесть листов, или около пяти тысяч двухсот сорока восьми страниц. Если включить сюда еще оригинальные статьи, написанные мною в это же время, то общий итог всего, мною напечатанного в четыре года, должен будет перейти далеко за цифру 400 листов". Литературная работа, указывал Введенский, сочеталась с преподаванием ("у меня 23 учебных часа в неделю") и составлением программ. "Я сижу за письменным столом, - писал он, - не менее десяти часов в сутки и в то же время почти каждый день читаю лекции в Артиллерийском училище и Дворянском полку".¹⁶ Неудивительно, что при такой нагрузке у Введенского катастрофически слабело зрение.

   Общественное положение Введенского было во многом противоречивым. Его жизнь и творческая деятельность пришлись на ту пору политического безвременья, когда дворянский период русского революционного движения уже миновал, а разночинский еще не наступил. Разночинная интеллигенция, с трудом преодолевая сопротивление дворянства, утверждала свое право на деятельное и руководящее участие в общественной и культурной жизни России. Введенский в полной мере испытал на себе мучительные тяготы этого процесса, осуществлявшегося в мрачное время деспотического царствования Николая I. И хотя он сам немало потрудился для утверждения общественной роли разночинной интеллигенции, плоды его трудов пожинало уже следующее поколение.

   Противоречивое социальное положение неизбежно влекло за собою противоречивость общественного поведения и даже нравственного облика Введенского. Уже в семинарии он сумел познакомиться с сочинениями французских энциклопедистов, раскрывших ему глаза на права и возможности внесословного человека. В то же время семинарское воспитание по-своему, насильственно и уродливо, готовило его к жизненной борьбе. Стремление выбиться в люди во что бы то ни стало побуждало его подчас поступаться нравственными принципами, самолюбием. Он буквально низкопоклонствовал перед Погодиным, рассчитывая на его помощь и поддержку, хотя вполне понимал, что тот нещадно его эксплуатирует.

   Выше мы видели, что Введенский-преподаватель внушал своим слушателям правила высокой нравственности, социальной справедливости. Но делал он это исподволь, иносказательно; открыто же вынужден был провозглашать официозные взгляды. И это вызывало в нем глубокое недовольство. В письме к Сенковскому 1844 г. он сокрушался, что играет "роль шарлатана в военных заведениях", где преподают "целую стаю химерических наук, выдуманных для подавления мысли". "Вместо удовольствия следить за развитием молодых умов я обречен на муку видеть каждый день, как сам же я засариваю всякою гадостью их мозг".¹⁷

   Во второй половине 40-х годов у Введенского сформировался кружок близких ему людей, собиравшихся у него раз в неделю по средам. В числе посетителей были его сотрудники, педагоги-литераторы А. П. Милюков, В. В. Дерикер, В. Н. Рюмин, Е. Э. Краузольд, подполковник и поэт Д. И. Минаев (отец будущего поэта-сатирика и переводчика Д. Д. Минаева), А. А. Чумиков, Г. Е. Благосветлов. Осенью 1849 г. в кружок вошел Н. Г. Чернышевский, знавший Введенского, возможно, еще по Саратову, а позднее и А. Н. Пыпин. Постепенно Чернышевский и Введенский очень сблизились.¹⁸

   Кружок Введенского не был политической организацией (в отличие от одновременно существовавшего кружка М. В. Буташевича-Петрашевского), однако бурные современные события глубоко волновали его членов. А. П. Милюков вспоминал впоследствии: "Предметом разговоров были преимущественно литературные новости, но часто затрагивались и вопросы современной политики. В 1847-1848 годах события в Европе сделались даже главною, почти исключительною темою бесед <...>. С этим связывались, конечно, и вопросы социальные, и сочинения Прудона, Луи Блана, Пьера Леру нередко вызывали обсуждения и споры".¹⁹

   Какие-то связи между окружением Введенского и Петрашевского несомненно существовали, и позднее на сборищах у Введенского взволнованно обсуждали "разгром кружка Петрашевского, в котором бывали и люди знакомые".²⁰ Иногда речь здесь заходила даже о возможности убийства царя.²¹ В итоге слухи о "крамольных" разговорах и связях Введенского вышли за пределы его кружка. 28 апреля 1849 г., через несколько дней после ареста петрашевцев, Ф. Ф. Вигель доложил И. П. Липранди, который вел слежку за кружком Петрашевского, что Введенский, "попович" "с изумительными правилами безнравственности и безбожия и ce qui s'en suit", есть "задушевный друг Петрушевского" (sic!) и, преподавая в кадетских корпусах, распространяет "отраву среди возрастающего юношества".²²

   Наветы на Введенского, вероятно, распространялись и до этого. Во всяком случае, еще 5 апреля он написал своему начальству оправдательное письмо, в котором пытался отвести от себя обвинения "в каком-то либерализме или в злонамеренном распространении мнений, противных существующему ходу вещей". Напуганный доносом, он всячески заверял в своей лояльности, утверждая, что считает для себя "бесчестным распространять между молодыми людьми такие мнения, которые, в каком бы то ни было отношении, могут противоречить предписаниям высшей власти", что его образ мыслей согласуется "с коренными началами развития жизни русского народа", ибо "тот должен быть глупец или человек злонамеренный, не любящий России, кто желает для своего отечества перемен, подобных тем, которые обуревают в настоящее время Западную Европу", и т. д.²³

   Так приходилось Введенскому лавировать. Заслуживает внимания оценка цитированного письма, данная впоследствии Г. Е. Благосветловым, который писал о нем 14 января 1879 г. редактору "Русской старины" М. И. Семевскому: "Нет спору, что оно - его (Введенского. - Ю. Л.) несомненный автограф и принадлежит по всем правам к числу документов, обрисовывающих его нравственную личность... Но и Вам, и мне очень хорошо известно, что не так говорил бы и думал покойный, если б он писал это письмо совершенно свободный, не имея, с одной стороны, шпиона за спиной, а с другой - начальника, в руках которого был его насущный хлеб. Для читателей Вашего журнала это письмо будет мистификацией, бросающей совершенно ложный свет на Введенского <...>. Что делать? - Это общее наше несчастие, это вечная Голгофа русского образованного человека: он должен говорить не то, что думает".²⁴

   Зимой 1851/1852 г. Введенский принял участие в конкурсных испытаниях на должность адъюнкт-профессора кафедры русской словесности Петербургского университета. Вместе с другими кандидатами на место он подготовил пробные лекции на тему "О слоге вообще и о русских писателях, образовавших литературные школы в нашей словесности" и прочел их, как вспоминал впоследствии Пыпин, "с довольно определенным общественным взглядом, который можно было бы назвать демократическим, или, по позднейшему, народническим".²⁵ Но этот-то демократический дух напугал университетское начальство, и хотя лекции Введенского, по утверждению того же Пыпина, произвели "самое сильное впечатление",²⁶ его кандидатура была в итоге отвергнута. "Не наука и не ученость победили меня, - писал он об этом родным, - а интрига, сплетни, клеветы, которыми вооружились против меня злонамеренные люди, враги истинного просвещения".²⁷

   Зато по службе Введейский получил значительное повышение. Благоволивший к нему начальник военно-учебных заведений Я. И. Ростовцев выхлопотал назначение его главным наставником-наблюдателем за преподаванием русского языка и словесности в этих заведениях.

   В 1853 г. Введенский смог наконец осуществить свою давнишнюю мечту - путешествие в Западную Европу. Эта мечта, "заронившаяся" в его душу еще в детстве под влиянием Карамзина, приобрела новый конкретный смысл в результате занятий английской литературой и переводов английских романов. В 1849 г. Введенский отправил Диккенсу свой перевод романа "Домби и сын" и в сопроводительном письме сообщал о той "громкой известности", какой пользуется имя английского писателя "от берегов Невы до самых отдаленных пределов Сибири", а также о своей работе над переводом. В ответной записке Диккенс выражал желание познакомиться с "талантливым переводчиком".²⁸

   Заграничная поездка заняла у Введенского три летних месяца. Сперва он посетил Германию, но оставался там недолго и 9 июня прибыл в Париж, где пробыл около месяца, после чего отправился в Лондон. В Париже он посещал лекции в CollХge de France, знакомился с учеными и литераторами, но остался недоволен тем, что видел. "... Уверяю Вас, - писал он А. А. Краевскому из Лондона 31 июля (12 августа) 1853 г., - что французы - дети, которых по временам непременно нужно сечь розгами. У них все игрушки, даже в революции они играют. Прогресс, успехи человечества, всеобщие интересы и т. д. - все это вздор, галиматья и всяческая галиматья".

   Совершенно иное впечатление произвела на Введенского Англия, "Лондон и Париж - небо и земля, рай и тартар, - писал он в том же письме. - Вот здесь-то, в столице Великобритании, человек живет и наслаждается в полном смысле слова. Кто не видел Лондона, тот не знает колоссального могущества человеческих идей и всего величия нашей природы. Здесь я вижу чудеса на каждом шагу, здесь я живу и наслаждаюсь".²⁹

   Однако желанная встреча с Диккенсом так и не состоялась; не встретился Введенский и с Теккереем: обоих романистов в это время не было в Лондоне.³⁰

   По возвращении на родину Введенский вернулся к своим обычным трудам. Но давно уже слабевшее зрение окончательно ему отказало: он ослеп. Тем не менее он не прекратил работы, продолжал читать лекции, сохраняя, как свидетельствовал один из его слушателей, "необыкновенную энергию и потребность возбуждения окружавших его молодых людей к неустанному и упорному умственному труду".³¹ Тогда же он диктовал жене текст подготовлявшегося им руководства для военно-учебных заведений. Но постепенно силы оставляли его, и 14 июня 1855 г., на 42-м году жизни, он умер.

   Предшественник демократов-шестидесятников, Иринарх Введенский всей своей деятельностью, своею мученической жизнью пролагал для них путь, воспитывал их. И несомненно прав был Аполлон Григорьев, когда назвал шестидесятые годы эпохой, "которой провозвестником явился <...> Введенский и которой полные представители - Добролюбов и Помяловский".³²

  

  

   Литературное наследие Введенского разнообразно и до сих пор полностью не выявлено.³³ Тем не менее сохранившиеся сведения позволяют установить, что в пору раннего сотрудничества в "Библиотеке для чтения" наиболее значительные его критические статьи были посвящены изданиям русских исторических памятников. После возобновления Введенским в 1847 г. журнального сотрудничества тематика его статей становится разнообразнее, и в то же время она так или иначе связана с другими сторонами его деятельности - педагогической и переводческой. Он пишет о книгах, посвященных русскому языку и словесности. Две статьи - "Державин" и "Тредьяковский"³⁴ - являются прямыми извлечениями из его лекций по истории русской литературы. Особенно много статей посвящает он английской литературе (на них мы специально остановимся ниже).

   Сохранились также литографированные курсы лекций Введенского - "История русской литературы" и "Курс словесности", - относящиеся, по-видимому, ко второй половине 1840-х годов.³⁵

   В своих историко-литературных взглядах Введенский опирался на критику и эстетику Белинского, от которого усвоил идею народности литературы. Уже язык, лежащий в основе всякой литературы, отражает, согласно Введенскому, "жизнь самого народа, который на нем говорит". Соответственно и литература, использующая язык как средство, "выражает его (народа. - Ю. Л.) мысли, чувствования и желания, т. е. всю его духовную деятельность".³⁶

   Рассматривая литературу как отражение народной жизни, Введенский настаивал на историческом подходе к ее изучению. Он стремился объяснить каждый этап развития литературы условиями существования современного ей общества и выступал решительным противником нормативной поэтики классицизма (или, как он говорил, "ложноклассицизма"). В то же время при рассмотрении литературных произведений он явно недооценивал эстетический момент и, в сущности, сближал историю литературы с историей общественной мысли и историей как таковой. Внимательно следя за успехами естественных и общественных наук первой половины XIX в., когда раскрывались причинно-следственные связи не только в природе, но и в социальной сфере, Введенский шел к установлению принципов, которые в дальнейшем стали достоянием культурно-исторической школы и сравнительного литературоведения. Свою концепцию истории и теории литературы он в итоге сформулировал в критической статье о "Руководстве к познанию родов, видов и форм поэзии" М. Тулова (Киев, 1853), где, в частности, писал: "Пусть будут сличены между собою с историко-критической и филологической точки зрения литературные произведения каждого народа порознь: это даст возможность исследовать таким же образом по сравнительной методе литературу целого племени, индо-европейского или семитического, и потом, наконец, из сравнения всех племен в литературном отношении откроется возможность представить в стройном систематическом порядке историю общего человеческого образования, или историю всеобщей литературы - что одно и то же. И когда таким образом историк литературы, опираясь на сравнительно-критическую методу, дойдет последовательным порядком до окончательного решения своей задачи, тогда - но не прежде - наступит время для отвлеченных философических воззрений (потому что тогда будет из чего отвлекать), и эти философические воззрения, приведенные в систему, составят теорию общей словесности, где на основании исторических и филологических данных будут изложены всеобщие и положительные законы всех словесных произведений".³⁷ Сходство этих воззрений Введенского с последующими концепциями культурно-исторической школы, особенно русской ее ветви, совершенно очевидно. Он также вводит литературу в общий исторический процесс, оставляя в стороне ее эстетическую природу.

   В своем курсе "Истории русской литературы" Введенский ставил вопрос о самобытности и подражательности в литературе. "Народ имеет литературу самобытную <...>, - говорил он, - если ее памятники представляют копию его умственной, эстетической и политической деятельности". "Такая только литература, обильная идеями новыми и живыми", помогает "человечеству в беспрестанном его движении вперед на поприще духовной деятельности". При этом самобытность достигается не за счет изоляции, отгораживания от других народов, других литератур, но, по убеждению Введенского, она может возникнуть лишь после освоения всех предшествующих духовных достижений человечества. "Первоначально каждый народ должен учиться у других народов, превосходящих его развитием своей жизни. В эту эпоху воспитания деятельность народа есть деятельность подражательная, заимствованная от соседей. Такой же характер необходимо имеет и литература, поставленная в тесной связи с этой деятельностью". Подражательность, таким образом, рассматривалась Введенским как необходимый этап в становлении каждой литературы. В свое время, указывал он, "все литературы европейские, и древние и новые, имели характер исключительно подражательный. Для нас, русских, это время и теперь еще не совсем прошло".³⁸ Эту подражательность отечественной литературы он считал явлением временным, преходящим и в 1854 г. в письме к Н. С. Никитину предсказывал "ту великолепную будущность, когда русская литература, сбросив с себя чужеземное иго рабской подражательности, сделается глубоко национальной и займет достойное себе место в общей истории человеческой образованности".³⁹ Но сама идея о необходимости освоить то лучшее, что было достигнуто другими литературами, несомненно, лежала в основе его переводческой деятельности.

   На первое место среди зарубежных литератур Введенский ставил литературу английскую. В прошении, поданном в 1851 г. в Совет Петербургского университета, характеризуя свои литературные труды, он указывал: "... продолжая заниматься исследованием русских литературных памятников XVIII и XIX века, я пришел мало-помалу к заключению, что некоторые из них не могут быть объяснены удовлетворительным образом без предварительного изучения английской литературы, влияние которой на наших писателей становится заметным еще со второй половины XVIII века. Желая точнее определить это влияние, я принялся с 1847 года за изучение английского языка и литературы".⁴⁰ И хотя специальных работ, исследующих это "влияние", Введенский не оставил, его критические статьи 1847-1851 гг., в которых он откликался на новые издания в России и за границей, были посвящены в основном английской литературе. Это прежде всего обширный, составивший три статьи разбор "Очерка английской литературы" ("Outlines of the English Literature". СПб., 1847), написанного Томасом Шоу (Shaw; у Введенского: Ша), профессором английской словесности царскосельского Александровского лицея.⁴¹ Две статьи Введенский посвятил Теккерею, писателю, которого он, можно считать, ввел в русскую литературу: "Вилльям Теккерей и его романы"⁴² и "Ярмарка тщеславия. Роман Вильяма Теккерея".⁴³ Внимание Введенского привлекли и изданные в 1848 г. в Лондоне письма Хореса Уолпола (у Введенского: Вальполя) к графине Оссори.⁴⁴ К этим статьям примыкает рецензия на перевод романа "Два адмирала" Фенимора Купера (СПб., 1848),⁴⁵ которого Введенский, как было принято в его время, относил к числу английских писателей. Писал он не только о художественной литературе; ему случалось разбирать и английские исторические сочинения и описания морских путешествий.⁴⁶ По-видимому, Введенскому принадлежали еще какие-то статьи, не учтенные в использованных нами библиографиях. Во всяком случае, в упомянутом прошении он указывал: "Большая часть статей об английской литературе, напечатанных в "От. записках" в продолжение 1848 и 1849 г., принадлежат мне".⁴⁷

   Английская литература и, шире, английская культура вообще вызывали у Введенского безусловное восхищение, особенно отразившееся в статье об "Очерке" Т. Шоу. В его глазах - это "первая литература в мире". "... В одной только этой литературе, - писал он, - ум человеческий явился в полном величии и блеске <...>, по всем отраслям искусства мыслить и писать одна она представляет творения, выше и великолепнее которых ничего не было и нет на земле". "Все великие идеи, все величественные открытия ума, все знаменитые мысли, все плодовитые учения, все неподражаемые образцы вышли из этого околдованного острова, бесспорно самой светлой, самой ярко-блестящей точки Земного Шара". Все европейские литературы испытывают "беспрерывное влияние этих колоссальных умов или талантов". И это, указывал Введенский, стало возможным потому, что английская литература сама прошла через разные влияния - латинское, греческое, итальянское, испанское, французское, - вобрала в себя духовное богатство всей Европы. В итоге "Англия - в этом нет сомнения - источник всех светлых начал и всех вздорных мечт, одушевляющих или волнующих умы в новейшей Европе", - завершал Введенский свой панегирик.⁴⁸

   Пересказывая содержание "Очерка" Шоу, Введенский особое внимание уделял английским романистам, поскольку полагал, что роман - "один из самых блестящих лучей светлого венца славы английской литературы".⁴⁹ Он вообще считал роман, причем роман реалистический, ведущим жанром литературы XIX в. и в его развитии видел магистральный путь движения отечественной словесности. Демократ по убеждению, последователь Белинского, требовавший, чтобы литература изображала жизнь народа во всей ее сложности, многообразии и противоречивости, он несомненно сочувствовал литературному движению "натуральной школы", утверждавшей в 40-е годы свои эстетические принципы. Современный русский роман далеко не удовлетворял его. "Наша литература, - говорил он в "Курсе словесности", - чрезвычайно плодовита нравоописательными романами; но если исключить Евгения Онегина, Героя нашего времени и Мертвые души, то не найдем в этом роде ничего, что заслуживало бы особенного внимания".⁵⁰ Поэтому он полагал благотворным освоение лучших западноевропейских образцов, к числу которых относил в первую очередь современный английский роман; в Англии, подчеркивал он в статье о "Руководстве" Тулова, всегда преобладало "положительное направление", основанное "на явлениях действительной жизни", и "умозрительная эстетика, несмотря на всю свою туманность, никогда не могла проникнуть в пределы туманного Альбиона".⁵¹ Как приверженец эстетических принципов "натуральной школы", он восхищался тем, что "лица новейших английских романов прикреплены к английской территории, английской нации, английским сословиям и обстоятельствам жизни английского общества". Английский роман, утверждал он, имеет "неоспоримое первенство над романом французским и вообще над романом всех образованных наций", потому что "жизнь действительная во всех ее подробностях, жизнь мануфактурных заведений, жизнь долговых тюрем Англии, жизнь адвокатских контор и много других, так сказать, неизменных условий разных неизвестных английских кружков составляют любимые точки опоры для вдохновения английских романистов". Девизом их, по убеждению Введенского, является "истина", и это качество "сделало из английского романа самое верное воспроизведение жизни действительной, более верное, нежели исторические мемуары".⁵²

   Как мы уже отмечали, основная заслуга Введенского - переводы романов Диккенса и Теккерея. Но когда в конце 40-х годов перевод стал основным его занятием, Диккенс в той или иной мере был уже известен русским читателям.⁵³ Теккерея же в России еще не знали, и Введенский задался целью познакомить с ним своих соотечественников. Возможно, что ему принадлежит самый первый русский перевод из Теккерея - "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"".⁵⁴ Но эта небольшая пародия, конечно, не давала читателям сколько-нибудь полного представления об ее авторе. И Введенский, переводя главный роман Теккерея, одновременно выступил с упомянутыми статьями о нем. Первая из них содержала основные биографические сведения о писателе, а также изложение, включавшее переводные отрывки его романов "Записки мистера Желтоплиса" ("Papers by Mr. Yellowplush") и "Базар житейской суеты" ("Vanity Fair"). Введенский представлял своим читателям "новое имя в плодовитой английской литературе <...> - имя громкое, знаменитое, славное, притом модное, фешонэбльное имя, которое <...> уже с честью заняло свое место подле великолепных имен Вальтер Скотта, Больвера, Диккенса!". Излагая биографию писателя, он подчеркивал в нем "наблюдение и опытность" - качества, по его убеждению, необходимые "романисту, который воссоздает в своих произведениях прошедшую или современную жизнь". В "Базаре житейской суеты" он особо отмечал "народность", подразумевая под этим термином обращенность романа ко всем слоям общества.⁵⁵

   Во второй статье Введенский более обстоятельно характеризовал творческую манеру писателя, а также критиковал другой перевод того же романа, опубликованный в "Современнике" под заглавием "Ярмарка тщеславия" (кстати сказать, именно такой перевод заглавия, вопреки Введенскому, утвердился в России). Он давал самую высокую оценку реализму романа Теккерея, его критическому духу. При этом он иронизировал над любителями романтической словесности, которые будут недовольны тем, что в "Базаре" "выведены лица уже чересчур прозаические, люди, которые стремятся не к пламенной любви, а к богатому наследству, говорят о деньгах, ищут денег". Он обнаруживал в романе "разнообразие резких, смелых и бойко очерченных характеров". А "если обратимся от отдельных лиц к сценам, к группировке лиц и столкновению характеров, - писал он, - то сцены эти мы должны будем считать десятками", и в них выступают "тысячи страстей и желаний самых разнородных". Страсти, раскрытые Теккереем, - это "преимущественно страсть к деньгам и тщеславие под всевозможными видами; еще проще: эгоизм, затвердевший в английском обществе". "Тут-то идет в ход подлинная жизнь - и ей посвятил Теккерей лучшее свое произведение".⁵⁶

   Введенский сопоставлял Теккерея с Диккенсом как с единственным романистом, достойным сравнения с ним. Диккенс, считал Введенский, многообразнее, богаче, но "часто впадает в мелодраматизм", некоторые лица у него выходят "несколько переслащенными". "У Теккерея нет этого недостатка; зато нет и той гибкости и тех тонких оттенков в описании нежных сцен, какие встречаем у Диккенса. Самое настроение ума Теккерея однообразнее, монотоннее, нежели у Диккенса: Теккерей преимущественно сатирик, Диккенс - юморист", но в то же время "сатира Теккерея метче и глубже, нежели наблюдательность и юмор Диккенса". И, завершая свое сопоставление, Введенский заявлял: "Все это мы считали нужным сказать читателям для того, чтоб показать им, почему из всех новейших иностранных романистов выбор наш всегда падает преимущественно на Диккенса и Теккерея".⁵⁷ Так Введенский-критик разъяснял цели и задачи Введенского-переводчика.

   Хотя переводы Диккенса и Теккерея явились основным вкладом Введенского в русскую культуру, его переводческая деятельность далеко не ограничивалась этими английскими романистами. В сущности переводами он занимался всю свою сознательную жизнь. Еще в семинарии ему приходилось переводить с греческого сочинения отцов церкви и с латыни речи Цицерона.⁵⁸ Позднее, в Духовной академии, помимо учебных переводов он пытался переводить для заработка "Историю европейской цивилизации" Гизо и "Политическую экономию" Шторха.⁵⁹ А находясь у Погодина, он, как мы уже отмечали, должен был доставлять переводы для "Всемирной исторической библиотеки". Тогда же, по свидетельству Фета, "нуждаясь в деньгах", он выполнял переводную работу для московских книгопродавцев.⁶⁰

   Переводческая деятельность Введенского продолжалась и в Петербурге, когда в начале 40-х годов он деятельно сотрудничал в столичных журналах, особенно в "Библиотеке для чтения". Впоследствии в письме в Петербургский университет он замечал: "Не исчисляю здесь своих переводов с французского и немецкого языков, помещенных в Библиотеке для чтения, Сыне отечества и Современнике: это исчисление заняло бы слишком много места".⁶¹ Едва ли Введенский имел в виду беллетристику. Скорее всего, речь шла о критических статьях и всевозможных научных сочинениях, занимавших большое место в литературных журналах того времени, и переводу их он не придавал особого значения: это была заурядная ремесленная работа для заработка. С английского языка Введенский в то время старался не переводить, считая, что плохо его знает, хотя по настоянию Сенковекого ему иногда приходилось это делать.⁶²

   Совершенно иной характер носила переводческая деятельность Введенского начиная с середины 40-х годов, когда он поставил целью пропагандировать английскую литературу среди своих соотечественников. Как вспоминал Милюков, они с Введенским первоначально "познакомились с английским языком самоучкою, без учителя, с помощью только грамматики и лексикона" и уже читали Байрона. Позднее, по предложению Введенского, желавшего "приняться <...> серьезно за английский язык", они стали брать уроки у преподавателя Высшего коммерческого пансиона англичанина Гильмара. И тогда Введенский решил "переводить для журналов", считая, что "теперь хороший английский перевод с удовольствием везде возьмут".⁶³

   По-видимому, первым его опытом в этой области был перевод романа О. Голдсмита "Векфильдский священник", за который Введенский принялся летом 1845 г.⁶⁴ В статье об "Очерке" Шоу он высоко оценил этот "превосходный роман", хотя и считал сюжет его малоинтересным. "Но очаровательный характер самого героя, - писал он, - его жены, дочерей, художественно обрисованные подробности скромной семейной жизни, теплое и нежное чувство, растворенное игривой веселостью, - все это делает книгу до того увлекательною, что читаешь ее с истинным наслаждением".⁶⁵ Неизвестно, перевел ли Введенский "Векфильдского священника" полностью. Но опубликование в 1846 г. другого русского перевода⁶⁶ лишило его возможности опубликовать свой труд.

   Тогда Введенский обратился к современной английской литературе, и в течение пяти лет, с 1847 по 1852 г., были созданы переводы, принесшие ему славу. Он перевел три романа Диккенса: "Домби и сын" ("Dealings with the Firm of Dombey and Son", 1847-1848),⁶⁷ "Пиквикский клуб" ("The Posthumous Papers of the Pickwick Club", 1836-1837) ⁶⁸ и "Давид Копперфильд" ("The Personal History of David Copperfield", 1849-1850),⁶⁹ а также повесть "Договор с привидением" ("The Haunted Man", 1848).⁷⁰ Из Теккерея, если не считать упомянутой выше пародии на "Айвенго", принадлежность перевода которой Введенскому окончательно не доказана, он перевел лишь "Базар житейской суеты" ("Vanity Fair", 1848).⁷¹ Введенскому также принадлежали переводы романов: "Дирслэйер" ("Deerslayer", 1841) Фенимора Купера,⁷² "Дженни Эйр" ("Jane Eyre", 1847) Шарлотты Бронте (псевдоним: Коррер-Белл)⁷³ и "Опекун" ("Stuart of Dunleath", 1851) Каролины Нортон.⁷⁴ Кроме того, Благосветлов включил в список его переводов очерк "Первый учебный пансион на Васильевском острову", извлеченный из немецкой автобиографии А. Л. Шлецера,⁷⁵ и указал, что в бумагах Введенского был обнаружен перевод романа аббата Прево "Манон Леско".⁷⁶ Этот последний перевод в печати неизвестен, и неясно, когда он был осуществлен.

   Для того чтобы оценить по достоинству творчество Введенского-переводчика, необходимо рассматривать его в исторической перспективе. Уже неоднократно отмечалось, что начиная с 20-х годов прошлого века, когда переводное дело сосредоточилось преимущественно в журналах, рассчитанных на сравнительно широкий читательский круг, "массовый" прозаический перевод приобрел сугубо ремесленный характер.⁷⁷ Публикация переводных произведений неуклонно возрастала, журналы стремились ознакомить своих читателей со всеми новинками зарубежных литератур, но уровень этих переводов был очень невысок. Именно тогда хлынул поток "переводов одичалых", созданных руками "переводчиков голодных", которых иронически упомянул Пушкин в "Евгении Онегине". "Переводов выходит много и чаще дурных, чем хороших", - замечал позднее критик "Современника".⁷⁸ Зарабатывавшие себе на хлеб безымянные ремесленники, которых нещадно эксплуатировали издатели, трудились в постоянной спешке, чтобы закончить перевод к назначенному сроку, не имея возможности ни изучить должным образом переводимое произведение, ни отделать свой текст как следует. Несомненно, что к этому разряду тружеников принадлежал и молодой Введенский, который "строчил сплеча", по словам Фета,⁷⁹ переводы для московских издателей.

   Переводчики-ремесленники стремились в основном передать фабулу переводимого произведения; воссоздание стиля, творческого облика иностранного автора было им недоступно. "Они-то и выработали, - писал К. И. Чуковский, - тот серый переводческий жаргон, который был истинным проклятием нашей словесности".⁸⁰ Тяжеловесные буквализмы нередко сочетались у них с произвольными пересказами отдельных фрагментов, а иногда и пропусками трудных мест. А. В. Дружинин еще в 1858 г. писал про "появляющиеся в таком изобилии" "тяжелые, небрежные (а иногда безграмотные)" "журнальные переводы, исполненные промахов, бесцветности, холодности".⁸¹

   Вынужденные браться за любого автора, который требовался издателю, эти переводчики далеко не всегда имели ясное представление о переводимом писателе и о действительности, им изображаемой. Да и сами переводы, особенно английских авторов, делались сплошь и рядом не с оригинала, а с немецких или французских переводов, поскольку английским языком владело несравненно меньшее число переводчиков. К тому же по отношению к переводным произведениям царил редакторский произвол. Редакторы журналов считали себя вправе сокращать и дополнять переводы по своему усмотрению. Особенно этим отличался редактор "Библиотеки для чтения" О. И. Сенковский, который нещадно кромсал публиковавшиеся им переводы (впрочем, не лучше поступал он и с оригинальными произведениями).⁸² Романы Диккенса "Николас Никльби" и "Пиквикский клуб", появившиеся в 1840 г. в "Библиотеке" в переводах помощника Сенковского В. А. Солоницына, были искажены до неузнаваемости.

   Введенский-переводчик был для своего времени явлением исключительным. Конечно, и ему приходилось работать в спешке, и он, бывало, жаловался: "Месяца три я перевожу с английского одну книгу, очень трудную книгу, и, связанный контрактом, обязан перевести ее к сроку, хотя бы пришлось умереть".⁸³ Или в другой раз: "Перевожу вдруг с английского две огромные книги, которые должны быть окончены к 1 декабря. Работаю с утра до ночи. Времени ни минуты".⁸⁴ Но у Введенского была выработана глубоко продуманная система перевода.⁸⁵ Недаром его переводы романов Диккенса переиздавались до начала XX в., а "Домби и сын" - даже в советское время.

   Следует иметь в виду, что ко времени переводческой деятельности Введенского сколько-нибудь определенной теоретической концепции прозаического перевода в России не существовало. Помнилось противопоставление Жуковского: "Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах - соперник". А с "раба" какой спрос? В печати обсуждались принципы перевода поэтических и драматических произведений. Ставился вопрос о возможности передавать стихи прозой (в связи с пьесами Шекспира в переводе Н. X. Кетчера). Что же касается прозаических переводов, то, откликаясь на их выход в свет, критики в основном разбирали само произведение и в заключение, как правило, ограничивались общей оценкой перевода или могли еще добавить пару замечаний по поводу обнаруженных погрешностей. Введенский же выступил и теоретиком в этой области.

   Поводом для изложения своих переводческих принципов явилась для него полемика, связанная с выходом в свет двух переводов романа Теккерея "Vanity Fair": "Базара житейской суеты" в "Отечественных записках" и "Ярмарки тщеславия" в "Современнике".⁸⁶ Возникшая полемика несомненно подогревалась конкурентной борьбой между двумя журналами.⁸⁷ Но нас будет интересовать только затронутая в ней переводческая проблематика.

   Вскоре после того как "Отечественные записки" начали публиковать "Базар житейской суеты", в "Современнике" Дружинин в очередном из своих "Писем иногороднего подписчика о русской журналистике" довольно мягко упрекнул Введенского, что тот еще в "Домби и сыне" "вдавался по временам в юмор вовсе не английский и не диккенсовский, его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам". Взявшись за роман другого писателя, указывал Дружинин, Введенский "начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор; тонкое различие наивного, бесхитростного Теккерея от глубоко шутливого Диккенса исчезло совершенно. Потом г. Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие". И, приведя около десятка примеров, Дружинин заключал: "Выражения эти довольно смешны, но можно было бы употреблять их пореже".⁸⁸ Впрочем, в следующем из "Писем иногороднего подписчика" Дружинин, говоря о нападках Теккерея на "дендизм литературный", в виде иллюстрации цитировал страницу из перевода Введенского.⁸⁹

   После завершения публикации "Ярмарки тщеславия" в "Современнике" в следующем, 1851 г. тот же перевод был издан отдельной книгой. На это издание Введенский откликнулся упомянутой выше статьей "Ярмарка тщеславия. Роман Вильяма Теккерея", где, охарактеризовав роман, подверг резкой критике перевод. На тринадцати страницах убористой печати он подробно перечислял обнаруженные им промахи, множеством примеров демонстрировал, что сколько-нибудь редкая английская лексика переводчику неведома, словоупотребление незнакомо, а грамматические конструкции толкуются им превратно. Но главный порок, считал Введенский, состоит в том, что для переводчика "английские нравы и обычаи - terra incognita", а потому "он поставил себе за правило пропускать все труднейшие и в то же время лучшие места оригинала". В результате общий колорит романа уничтожен, и по всему "видно, что переводчик "Ярмарки" ловил только общее содержание оригинала, не заботясь о разнообразных оттенках, которые делают слог Теккерея живым, легким, цветистым и блестящим". "И кому, наконец, нужен такой перевод, в котором никто не узнаёт подлинника?" - спрашивал Введенский в завершение.⁹⁰

   В следующем же месяце в "Современнике" появилась ответная статья, где анонимный критик утверждал, будто бы большая часть погрешностей, обнаруженных в переводе "Ярмарки", является результатом опечаток, "которым придан вид незнания языка, безграмотности, искажения", - после чего сам переходил в наступление. Он показал, что пропуски есть и в "Базаре житейской суеты", и, с другой стороны, обвинил Введенского в том, что тот "распространяет" текст Теккерея, дополняя его "вставками, сочиненными самим переводчиком и которых и тени нет в оригинале". Наконец, парируя упрек "Отечественных записок", что в "Ярмарке тщеславия" не передан простонародный характер речи некоторых персонажей, критик "Современника" отмечал в "Базаре житейской суеты" замену "английских простонародных выражений выражениями, собранными бог знает где, употребляемыми бог знает кем", и приводил в пример реплику одного из персонажей: "Да, сударь, оно нешто, справедливо изволите судить: камердинер его, Флетчерс, бестия, сударь, и такой субтильный джентльмен, что сам черт на него не угодит. Давай ему и пива, и вина, и котлеток, и суплеток - все мечи, что ни есть в печи. Вальяжный блюдолиз!". "Это называется простонародьем а