Аверкиев Дмитрий Васильевич - Университетские отцы и дети

соли для одной кислоты одно, а для другой другое; названа въ учебникѣ соль среднюю и пусть ее такъ называется и т. д. Тѣ, которые ничего не знали кромѣ лекцiй почтеннаго професора, косо поглядывали на доцента, который - какъ имъ казалось - единственно для того, чтобы спутать студентовъ, толкуетъ объ двуосновныхъ кислотахъ и трехатомныхъ алкооляхъ. Въ доброе старое время обходились и безъ этого. Не могу не замѣтить при этомъ, что одинъ докторантъ на степень доктора Физики Химiи въ тезисѣ спуталъ понятiе объ паѣ и эквивалентѣ. Онъ отговорился тѣмъ, что онъ совсѣмъ не химикъ и только поневолѣ долженъ быть докторомъ и Химiи, такъ какъ степени доктора Физики не имѣется. Положимте, что такъ, - но какъ же дурно шло преподаванiе Химiи въ былое время, что учоный весьма почтенный спуталъ два такiя элементарныя понятiя? Вѣдь это все равно, еслибы докторъ Славянскихъ нарѣчiй не зналъ различiя между эрой и эпохой.

   Теоретическая часть излагалась доцентомъ особенно хорошо, и она-то особенно не нравилась завзятымъ ученикамъ стараго професора, упражнявшимся въ приготовленiи ртутныхъ и мѣдныхъ солей. Отвѣты нѣкоторыхъ студентовъ (особенно мой) заставили доцента сожалѣть, что онъ налѣгалъ на теоретическую часть; тутъ вовсе не его вина, а скорѣй наша. Но навѣрно мы получили большее понятiе о Химiи, какъ о наукѣ отъ него, чѣмъ слушая практическiя замѣчанiя (объ откупориванiи склянокъ) ординарнаго професора. Мы знаемъ покрайней мѣрѣ что за наука Химiя, для насъ она не темный лѣсъ, не учоная номенклатура химическихъ соединенiй, а живая, стройная, опредѣленная наука. А что у насъ душа не лежала къ практической части, - такъ это ужь наша вина.

   Учоность и толковость молодого доцента обнаружавалась весьма ярко на учоныхъ диспутахъ; его возраженiя были всегда дѣльныя; не второстепенныя, а мѣткiя и тонкiя. Я нарочно замѣтилъ это, потому что мнѣ хочется сказать слова два о диспутахъ на учоныя степени.

   Диспуты бываютъ двухъ родовъ скромные и шумные. Первые проходятъ для публики незамѣтно, хотя иногда бываютъ очень важны для внутренней университетской жизни. Я упоминалъ выше объ одномъ изъ нихъ. Слухъ о вторыхъ проникаетъ даже въ газеты, обыкновенно въ видѣ какой нибудь горячей, безпорядочной статьи. Сторонникъ одного изъ диспутантовъ чуть не съ пѣной у рта докладываетъ публикѣ, что покровительствуемый имъ диспутантъ былъ правъ, а его противники говорили глупости, на которыя не слѣдовало обращать вниманiя; вся статья бываетъ написана необыкновенно-темно и преисполнена тонкими намеками на то,

   Чего не вѣдаетъ никто.

   Мнѣ нѣсколько разъ случалось присутствовать на шумныхъ диспутахъ, и какъ на зло диспутантъ, котораго встрѣчали, сопровождали и провожали громкими рукоплесканiями, былъ обыкновенно не правъ и отличался единственно дерзостью выраженiй. Есть господа, у которыхъ самолюбiе не имѣетъ предѣла; замѣчанiе на ихъ дисертацiю кажется имъ святотатствомъ, посягательствомъ на ихъ честь; въ опонентахъ они видятъ своихъ личныхъ враговъ, желающихъ унизить ихъ, всячески оскорбить. Бѣда, если у такого господина есть поклонники, ученики; они сходятся толпами на диспутъ своего любимца; въ залѣ замѣтно особое волненiе и по лицамъ посѣтителей видно, что они предвкушаютъ, что ихъ рукамъ придется значительно поработать. Вотъ начинается диспутъ; первая ярость диспутанта обрушивается на несчастнаго ординарнаго професора; съ нимъ диспутантъ обходится язвительно-шутливо, что приводитъ публику въ веселое расположенiе; смѣхъ дѣлается все шумнѣе и шумнѣе; раздаются отдѣльныя восклицанiя. Зачастую возраженiя заслуженнаго ветерана науки бываютъ самаго незавиднаго качества, но и тутъ поддержка аудиторiи иногда увлекаетъ диспутанта за предѣлы приличiя. Такъ напр. на одномъ диспутѣ по каѳедрѣ Химiи, старый ординарный професоръ весьма дѣльно замѣтилъ докторанту, что у него не вѣрно сдѣлано опредѣленiе кислоты по Либиху. "Либихъ совсѣмъ другого мнѣнiя", заключаетъ професоръ.

   Докторантъ. - А я вамъ говорю, что я правъ, а вы ошибаетесь.

   Професоръ. - Докажите.

   Докторантъ. - Какъ же я докажу вамъ это? Я помню, что Либихъ говоритъ то, что у меня написано.

   Професоръ. - Я очень сожалѣю, что не захватилъ съ собою книги; тогда бы дѣло было ясно.

   Докторантъ. - И тогда бы вы ничего не доказали. (Въ публикѣ обнаруживаются всѣ признаки неистовой веселости).

   Профессоръ. - Помилуйте, я сегодня нарочно справлялся въ книгѣ.

   Докторантъ. - Это ничего не значитъ; я самъ справлялся недѣлю тому назадъ. (Въ публикѣ неистовый хохотъ и ярыя рукоплесканiя, сопровождаемыя криками браво).

   Докторантъ, видя что професоръ слегка обидился, прибавляетъ шутливо-небрежнымъ тономъ: - ну, хотите, станемте, держать пари, можетъ быть, вы выиграете? - Въ публикѣ хохотъ.

   Диспутъ пролжается. Докторантъ видимо разыгрывается все больше и больше; возраженiя спецiалистовъ онъ выслушиваетъ небрежно; отвѣчаетъ имъ дерзостями; къ неспецiалистамъ относится необыкновенно почтительно, называетъ ихъ возраженiя "единственно дѣльными"; складываетъ руки на груди, подымаетъ очи горѣ, посматриваетъ на часы и своими неумѣстными выходками только затягиваетъ диспутъ. Вообще, онъ желаетъ показать публикѣ, что онъ несетъ тяжолую обязанность; что всѣ его опоненты люди такого сорта, что съ ними говорить не стоитъ; что онъ не знаетъ, какъ отъ нихъ отдѣлаться.

   Когда очередь опонировать дошла до доцента Химiи, нашъ докторантъ былъ въ полномъ разгарѣ шутливости. Доцентъ отозвался съ уваженiемъ о нѣкоторыхъ трудахъ докторанта и въ отвѣтъ услышалъ: "это вовсе не идетъ сюда; пожалуйста, поскорѣе приступите къ возраженiямъ." - "Извините, отвѣчалъ доцентъ, я не зналъ, что это васъ обидитъ." Затѣмъ, онъ сдѣлалъ весьма дѣльное возраженiе, необыкновенно-мѣткое, колебавшее весьма значительно одинъ изъ тезисовъ докторанта.

   Что же отвѣчалъ докторантъ? А вотъ что: - Вы, пожалуйста, не слишкомъ нападайте на меня; я вѣдь самъ зубастъ.

   И какой восторгъ овладѣлъ публикой! Какими рукоплесканiями разразилась она! Въ чужѣ становилось совѣстно. Возраженiе доцента, конечно, такъ и осталось безъ отвѣта.

   А вѣдь докторантъ былъ человѣкъ весьма не глупый, хорошiй учоный, трактовавшiй о святости науки. И не будь неумѣстныхъ рукоплесканiй, онъ навѣрно велъ-бы себя скромнѣе. Отчего и не поаплодировать своему любимцу? - но на бѣду аплодисменты раздаются обыкновенно совершенно некстати. Съостритъ любимецъ - и громъ рукоплесканiй, а ему самому навѣрно послѣ стыдно станетъ и за свою остроту, и за неумѣстное одобренiе. Аплодисменты въ серединѣ диспута именно потому и неумѣстны, что не даютъ возможности слѣдить за ходомъ спора; превращаютъ диспутъ въ какое-то личное дѣло; вмѣсто рѣшенiя спорнаго вопроса слышишь почти что ругательства; а главное поощряемый любимецъ неумѣренно заигрывается и зарывается.

   Таковъ постоянный исходъ всѣхъ шумныхъ диспутовъ.

   Мнѣ остается сказать еще нѣсколько словъ о преподаванiи добавочныхъ предметовъ. Физика Физическая Географiя читались професоромъ по книжкѣ, (т. е. буквально читались), изданной для военно-учебныхъ заведенiй. Были охотники слушить эти упражненiя професора въ русскомъ чтенiи. Опытовъ почти не дѣлалось; въ два года не выдалось ни одного яснаго дня для произведенiя опытовъ, необходимыхъ для поясненiя ученiя о свѣтѣ. Что дѣлать, въ такомъ неблагопрiятномъ для науки климатѣ живемъ!

   Въ мое время для натуралистовъ было обязательно посѣщенiе лекцiй Начертальной Геометрiи и Аналитической Геометрiи. Теперь математика считается ненужною для натуралиста; можно весьма и весьма сомнѣваться въ этомъ. Жаль также, что уничтожены лекцiи Начальной Астрономiи.

   Объ уничтоженiи латинскаго языка никто конечно не пожалѣетъ, тѣмъ болѣе, что уроки эти походили больше на комедiю, чѣмъ на изученiе языка; кто зналъ порядочно латинскiй языкъ, тому посѣщенiе класовъ не приносило пользы, а кто не зналъ, тотъ ничему не научился, несмотря на всѣ тонкiя замѣчанiя преподавателя, расточаемыя имъ при чтенiи Саллюстiя.

   Немного раньше для натуралистовъ читалось - чтобы вы думали? - Исторiя Россiйскаго Законодательства. Что за притча? Кажется, это потому чтобы дать работу одному завалящему професору, попавшему въ университетъ по протекцiи. Ужь очень было зазорно поручить ему читать на юридическомъ факультетѣ, - ну и навязали ему натуралистовъ и камералистовъ. Этотъ професоръ впослѣдствiи издалъ свой курсъ, и говорятъ много курьезовъ тамъ есть; къ несчастiю не нашлось охотника разобрать его книжонку. Одну изъ своихъ лекцiй онъ началъ такъ: "У всякаго человѣка есть свои права и обязанности. Такъ напр., у професора есть свои права, а у студентовъ свои обязанности (студенты приготовляются записывать лекцiю, а професоръ тѣмъ же невозмутимо-учонымъ тономъ продолжаетъ): "А потому, господа, прошу не входить, а также не выходить изъ аудиторiи во время моихъ лекцiй".

   Въ заключенiе весьма прiятно порадовать читателей известiемъ, что въ настоящее время естественный факультетъ одинъ изъ лучшихъ не только въ университетѣ, но и въ Россiи.

  

   Теперь о студентахъ. Студентовъ, посѣщавшихъ въ мое время лекцiи естественныхъ наукъ, можно раздѣлить на четыре разряда.

   1) Студенты - спецiалисты.

   2) Готовившiеся въ учителя гимназiй.

   3) Поступившiе на естественный факультетъ для пополненiя своего общаго образованiя, по неимѣнiю факультета философскаго, и

   4) Богъ знаетъ зачѣмъ поступившiе на естественный факультетъ.

   Спецiалисты были люди весьма почтенные. Они сразу опредѣляли свою спецiальность; занимались своимъ дѣломъ прилѣжно и съ любовью; на другiе предметы обращали очень мало вниманiя, т. е. небольше сколько требовалось для того, чтобы не провалится на экзаменѣ. Не въ примѣръ другимъ спецiалистамъ многiе изъ нихъ не глядѣли высокомѣрно на божiй мiръ; ихъ интересовали и литература, и искуства; съ ними вообще можно было говорить какъ съ людьми образованными. Были впрочемъ и узкiе спецiалисты, внѣ избранной науки ничего не видѣвшiе; готовые похвастать своимъ образцовымъ невѣжествомъ; закостѣлые въ своемъ тупоумiи и напудренномъ спецiализмѣ, который запрещалъ имъ говорить почеловѣчески; - но таковыхъ нашъ кружокъ (о немъ ниже), избирая благую часть, избѣгалъ какъ чумы. Любимый нашъ професоръ ботаники сравнивалъ такихъ спецiалистовъ съ людьми, идущими по постепенно съуживающемуся коридору. "Уткнется носомъ въ уголъ", говаривалъ онъ, - "и радъ, что ничего, кромѣ этого угла, не видитъ". Онъ дѣлалъ и другое, не менѣе остроумное уподобленiе. "Доходятъ и до того", - смѣялся онъ, - "что сидитъ господинъ въ балетѣ и воображаетъ, что въ микроскопъ смотритъ. Видитъ онъ, что пляшетъ танцорка въ зеленомъ спензерѣ и думаетъ: какъ она на euglena viridis (инфузорiя такая есть) похожа! вертится передъ нимъ танцоръ, а онъ старается опредѣлить что за корненожка такая невиданная". Педанствомъ и погребомъ (конечно самымъ невиданнымъ, но зловоннымъ) на версту отъ такихъ спецiалистовъ несетъ. Русскiе впрочемъ рѣдко въ такой спецiализмъ втягиваются; это нѣмецкое изобрѣтенiе. Кто-то справедливо замѣтилъ, что такiе спецiалисты бываютъ на 95 процентовъ дураками.

   Но обратимся къ разумнымъ спецiалистамъ. Съ этими быть знакомымъ весьма прiятно и поучительно; они никогда не заговариваютъ о своей спецiальности, но наведите разговоръ на ихъ любимый предметъ и они съумѣютъ сдѣлать его весьма занимательнымъ. Для насъ, "ребятъ безъ печали" такiе спецiалисты были чистой находкой; въ полчаса узнаешь больше, чѣмъ въ цѣлый годъ отъ ожирѣвшаго въ своей ординарности професора. Когда человѣкъ говоритъ разумно, то онъ поневолѣ втягиваетъ васъ въ свою спецiальность; факты, съ которыми вы не знали-бы какъ справиться, которые тяжолымъ и безполезнымъ грузомъ ложились-бы на вашъ мозгъ, весьма комфортабельно (если такъ можно выразиться) укладываются въ вашей головѣ; вашей памяти остается только удивляться какъ легко она усвоила себѣ такое богатство знанiй. Иногда бесѣда коснется весьма спецiальнаго вопроса, но и этотъ вопросъ становится вамъ интересенъ, близокъ. Такова сила ума, и нашимъ идолопоклонникамъ фактическихъ знанiй не мѣшало бы знать эту весьма простую истину: лишнее знанiе не тяготитъ. Узкiе головы возстаютъ противъ такихъ спецiалистовъ; я уже говорилъ не о любви нѣкотрыхъ студентовъ къ доценту химiи. Имъ науку во всей ея неприкосновенности подавай; то есть вали все въ безпорядочную кучу; чѣмъ болѣе мелочей, чѣмъ менѣе связи (это дескать фантазiи) - тѣмъ имъ любезнѣе; и учоности много, и думать мало приходится. По нашему, то есть русскому идеалу, отъ професора требуется другое; требуется, чтобы онъ былъ руководителемъ, объяснялъ такъ сказать самый планъ науки, такъ чтобы усвоенiе фактовъ было дѣломъ спорымъ, дѣломъ разумнымъ; безъ этого орлинаго взгляда, безъ этого систематизирующаго ума професоръ является тугонабитымъ мѣшкомъ; его лекцiи - пересыпанiемъ изъ куля въ рогожку; онъ безполезнѣе книги: книгу самую сухую удобнѣе изучать. Но въ тоже время професоръ долженъ избѣгать такъ называемой популяризацiи науки. На идею о популяризацiи навели педанты и принялись развивать ее не менѣе мудрыя головы. Разумноизлагаемая наука сама по себѣ въ высшей степени проста и удобопонятна. Она можетъ только излагаться болѣе или менѣе подробно: краткое изложенiе и будетъ удобное для такъ называемыхъ "образованныхъ людей всѣхъ сословiй". Написать такое руководство дѣло весьма не легкое; обыкновенно къ нему приступаютъ не просто, боятся что книга выйдетъ слишкомъ серьезная для публики, смѣшивая понятiя серьезнаго и скучнаго. И вотъ популизаторъ - изъ нѣмцевъ обыкновенно, - напускаетъ на себя игривость, которая вовсе ему не къ лицу; будучи толстъ, какъ здоровый быкъ, желанiе порхать бабочкой изъявляетъ; поэтическiя подробности сочиняетъ; въ результатѣ по большей части пустозвонство выходитъ; наука показывается, какъ занимательный фокусъ. Большая, нечего сказать, польза отъ такой науки. Любятъ также популяризаторы такого рода пыль въ глаза пускать; смѣлые выводы дѣлать и большими красивыми буквами красивыя фразы печатать. Блестящимъ представителемъ этого рода господъ можетъ служить черезъ-чуръ славный на Руси Карлъ Фохтъ. Прочтешь его "физiологическiя письма" и въ головѣ останется только нелѣпое, крупнымъ шрифтомъ напечатаное сравненiе, "что мысль такое-же выдѣленiе мозга, какъ моча (т. е. экскретъ) выделѣнiе почекъ, или жолчь т. е. экскретъ печени". Не говоря уже о нелѣпости сравненiя вообще; не говоря уже о томъ, что серьезному ученому стыдно сравнивать отправленiе такъ называемой животной жизни съ отправленiемъ жизни растительной - надобно замѣтить, что жолчь вовсе не такое-же выдѣленiе, какъ моча. Но что за дѣло до логичности и точности, когда въ виду "великую" истину высказать имѣешь! Льюисъ не прибѣгалъ ни къ какимъ подобнымъ фокусамъ, не думалъ плѣнять, или удивлять публику, а серьезно (чудакъ!) излагалъ науку и вышла книга дѣльная, по которой можно научиться. Замѣчу мимоходомъ, что въ нашей журналистикѣ понятiя до того спутаны, что она Фохта первостепеннымъ учонымъ считаетъ и не дозволяетъ критически къ нему относиться. Замѣчу мимоходомъ, что для нашей журналистики равно неприкосновенны и Фохтъ, и Д. С. Миль, и Бюхнеръ, и Бокль, и Гейне. Поразительная черта умственнаго лакейства; для лакея важно не достоинство барина, а собственно то обстоятельство, что онъ баринъ.

   Вышеописанная модная популяризацiя науки истинному учоному хуже всего на свѣтѣ; весьма удобно оную сравнить съ наруганiемъ надъ Шекспиромъ на сценѣ александринскаго театра. Плохъ професоръ высшей математики, если ему трудно дѣтямъ объяснить сложенiе простыхъ чиселъ; равно плохимъ надобно признать и такое популярное сочиненiе, гдѣ авторъ для того чтобы заинтересовать читателя прибѣгаетъ къ фокусамъ; дѣло мастера боится и должно отвѣчать само за себя. Не смѣшно, но до глубины души оскорбительно, когда учоный педантъ боится, что его не поймутъ, что наука слишкомъ серьезна для обыкновенныхъ смертныхъ; сожалѣетъ о томъ, что онъ обязанъ унизиться до общаго уровня пониманiя. Такiя опасенiя слышатся безпрестанно; всякому желательно показать, что онъ не публика, а избранный. Если вы велики, милостивые государи, такъ возвышайте другихъ до себя; что ежиться и коверкаться, да вмѣсто дѣла пожимать плечами и говорить: "помилуйте, наша публика! да развѣ у насъ это поймутъ!" Порядочные люди такъ не поступаютъ; человѣкъ власть имущiй, которому есть что передать, говоритъ безбоязненно: онъ знаетъ, что его поймутъ, потомучто онъ дѣло говоритъ; ясная мысль выражается всегда яснымъ словомъ. Кто думаетъ, что истину нужно популяризовать, что она въ сыромъ видѣ слишкомъ груба для человѣческаго мозга, - тотъ не понимаетъ что такое истина; ясное пониманiе нераздѣльно съ яснымъ изложенiемъ. Замѣчательно, что нѣмецкий учоный педантъ сочтетъ для себя за великое оскорбленiе, если его спросить: "читали-ли вы физiологiю Льюиса? - "Кто этотъ Льюисъ? Стану я популярныя сочиненiя читать!" Популярный для нѣмца значитъ не серьезный и дѣйствительно мало истинно серьезныхъ (ernst) популярныхъ книгъ на нѣмецкомъ языкѣ, а серьезность главное условiе всякаго дѣла, иначе это фокусъ, забава, что хотите, только не дѣло. Играя ничему научится нельзя. Популярныя сочиненiя запугиваютъ публику, заставляютъ считать науку за какую-то буку, которой прямо въ глаза смотрѣть нельзя. Къ счастiю у насъ миражъ этотъ проходитъ; Дарвинъ, Куно Фишеръ, Шахтъ, Бокль переводятся и разкупаются публикой. Популяризаторы говорятъ публикѣ: "ты не учись сама, тебѣ до науки не дойти; мы тебѣ растолкуемъ что полегче, да повкуснѣе". Въ дѣствительности-же истинные учоные отличаются необыкновенно яснымъ и простымъ изложенiемъ; учоныхъ-же педантовъ, которые тяжеловѣсными и темными фразами выражаютъ свои темныя мысли, популяризировать не стоитъ. И такъ не популяризацiи науки надобно желать, а того, чтобы науки перестали бояться, чтобы шарлатановъ разоблачали какъ можно чаще. Боятся, что не поймутъ великаго учонаго, и думаютъ, что легче понять человѣка, имѣющаго о наукѣ поверхностныя понятiя. Читать строгаго, яснаго, точнаго Канта считается дѣломъ труднымъ, - а ерундливаго, противурѣчащаго себѣ на каждомъ шагу журнальнаго борзописца дѣломъ весьма легкимъ. Попробуйте сказать кому нибудь, что Кантъ удобопонятнѣе не только нашего скромнаго философа Лаврова, но даже фельетоновъ "Сынъ Отечества" и надъ вами разсмѣются. Точно вода вкуснѣе изъ грязнаго ведра, чѣмъ изъ чистаго источника. Какъ это нѣмцы не выдумаютъ популяризировать Бетховена, или Вагнера, - любопытно было-бы посмотрѣть. Всѣ будутъ смѣяться, если сказать, что г. Потѣхинъ junior понятнѣе Островскаго, а въ области науки такiя сужденiя слышатся безпрестанно.

   Теперь читателю, надѣюсь, понятно къ какимъ студентамъ - спецiалистамъ тянулъ нашъ кружокъ и что онъ отъ нихъ требовалъ.

  

  

   - Но что-же это за кружокъ? спросилъ читатель, изъ какого рода студентовъ состоялъ онъ? Надѣюсь, что и безъ моего отвѣта всякiй бы догадался, что изъ людей, поступившихъ на естественный факультетъ, по неимѣнiю факультета философскаго.

   Кружокъ состоялъ изъ весьма небольшого числа людей, такъ что и кружкомъ его собственно назвать нельзя, - но онъ имѣлъ необыкновенную способность расширяться и сжиматься; повременамъ число членовъ увеличивалось до значительной цифры и что за люди попадали въ него (даже жулики), но это только повидимому. Число постоянныхъ членовъ было не велико; это просто означало, что кружокъ дѣлалъ самъ надъ собою (безсознательно для самого себя) эксперименты различнаго рода, или выразительнѣе и точнѣе предавался разнаго рода нравственнымъ загуламъ. Для различнаго рода экспериментовъ и обстановка была различная. Въ нашей сѣверной Пальмирѣ вмѣсто твердой почвы болото, никакъ на немъ основаться нельзя, ну и носитъ тебя вѣтромъ изъ стороны въ сторону. Попадешь на одну зарубку повертишься, повертишься, наконецъ голова перестанетъ кружиться, осмотришься: скверно, на гнили какой-то стоишь, въ другую сторону бросишься, на другую зарубку попадешь, и опять та же исторiя; выражаясь учонымъ образомъ исторiя развитiя кружка будетъ исторiей постепенно смѣняющихся головокруженiй. И совсѣмъ бы можно было закружиться, чего добраго до роли присяжнаго прогресиста въ какомъ нибудь завалящемъ журналикѣ дойти, - еслибы не осталось нашему, какъ вѣроятно и многимъ другимъ кружкамъ, наслѣдство отъ предшествовавшаго поколѣнiя, неблагопрiобрѣтеннаго, а родового наслѣдства, ибо благоприобрѣсти зубоскальство и смѣлость на заушенiе Пушкина, Лермонтова, Бѣлинскаго, Кирѣевскаго, Аксаковыхъ и Хомякова весьма легко, - а любовь къ знанiю, а методъ (въ немъ, а не въ результатѣ сила, какъ сказалъ великiй учитель) завѣщаются отъ поколѣнiя къ поколѣнiю. Поглядите на новѣйшихъ борзописцевъ, которыхъ выкинула умственная шаткость нашего времени въ русскую литературу, которымъ никто ничего не завѣщалъ, для которыхъ требуется новая наука, состоящая въ отрицанiи и главное въ незнанiи старой, которая съ любовiю занимается оплеванiемъ дорогихъ именъ, для которой все трынъ-трава и ерунда, кромѣ ея собственнаго недоразумiя и невѣжества, - и вы поймете, что и умственныя богатства завѣщаются точно также, нѣтъ больше, - какъ имущества. Кружитъ вѣтеръ, выплываютъ на верхъ какiя-то невиданныя и незнаемыя чудища, лепечутъ какiя-то безсмысленныя рѣчи, стоитъ людъ православный и дивуется; многiе сокрушенно плачутъ о погибели молодого поколѣнiя. Успокойтесь! вѣдь не все же молодое поколѣнiе недоучившись въ гимназiи записалось въ разрушители городовъ, преобразователи мiра или въ умственно разнузданныхъ и умственно испитыхъ литераторовъ: много его ростетъ и учится въ русскомъ обширномъ царствѣ; дайте ему окрѣпнуть. Безсмысленно-глаголющихъ бояться нечего; вѣдь это не люди, а выкидыши молодого поколѣнiя. Придутъ люди и сiи погибнутъ, какъ кичливые Обри.

   И такъ слѣдуетъ оповѣстить какимъ именно нравственнымъ загуламъ предавался кружокъ. Желанiе исчислить ихъ въ хронологическомъ порядкѣ было-бы нелѣпостью. Многое случалось одновременно, да и не припомнить всего по порядку.

   Составился кружокъ не изъ однокурсниковъ, не случайно сошедшiеся люди напились до изъясненiя въ любви и вѣчной дружбѣ на нѣмецкiй манеръ, извѣстный подъ именемъ брудершафта, а сошлись какъ-то незамѣтно, даже слегка покашиваясь другъ на друга, до того не замѣтно, что по большей части первая встрѣча не помнилась.

   Сошлись не для какой нибудь внѣшней цѣли, а потому что были близки по складу ума, по общимъ симпатiямъ и антипатiямъ. Что-же связывало насъ? Какiя общiя основы были въ нашей натурѣ? Во-первыхъ, и самое главное, серьезное отношенiе къ дѣлу и жизни (что нисколько не мѣшало по временамъ прожигать ее), отвращенiе отъ модно-легкомысленныхъ сужденiй, основанныхъ на вычитанномъ или подслушанномъ мнѣнiи; отсутствiе того пустомысленнаго самодовольства, которое такъ удобно прiобрѣтается людьми, не любящими шевелить мозгами, но страхъ охочими обо всемъ судить съ авторитетомъ знатока. Нѣсколько примѣровъ наглядно пояснятъ мои слова. Напр., въ области искуства совершонъ перевортъ Рихардомъ Вагнеромъ, - какъ отнестись къ нему? Серьезный человѣкъ, не узнавъ досконально въ чемъ дѣло, не рѣшится пустозвонно издѣваться надъ Zukunft-Musik, единственно ради зудливаго желанiя высказать свое мнѣнiе о новомъ явленiи. Намъ было противно слушать мнѣнiя о Вагнерѣ, заимствованныя на прокатъ изъ фельетоновъ глупенькаго русскага фельетониста, въ свою очередь заимствовавшаго оное отъ тупоумнаго нѣмецкаго, или вертлявоглупаго французскаго фельетонныхъ дѣлъ мастера. Далѣе, наши "Головешки" и тому подобныя органы недоразумiя, весьма часто, охотно и съ важнымъ видомъ издѣваются напр. надъ положенiемъ Гегеля, "все, что дѣйствительно, разумно;" по самому тону пересмѣшника ясно, что онъ случайно подслушалъ эту фразу (умные люди говорили), не понялъ ее, - но желая свое умственное превосходство надъ Гегелемъ показать и своихъ читателей просвѣтить (у всякаго враля есть почитатели) сбрехнулъ что на умъ пришло. Ну, сбрехнулъ-бы и удовольствовался, а то нѣтъ, - при семъ случаѣ ругаетъ философiю вообще: она-де къ оправданiю прусской монархiи приводитъ (это онъ въ другомъ мѣстѣ подслушалъ). Чтобы судить такъ смѣло, надо по крайности смыслъ гегелевой формулы уразумѣть, да и то смѣшно (чтобъ не сказать сильнѣе) по одной вырванной на удачу формулѣ судить о цѣлой системѣ; знанiе, что 2ª2=4, конечно, знанiе весьма полезное, но оно не даетъ еще права свысока отозваться о занятiи математикою. Вдобавокъ, не мѣшаетъ при этомъ хотя нѣкоторое понятiе объ устройствѣ прусской монархiи имѣть, - а то сужденiе о чемъ-то неизвѣстномъ самому судье доказываетъ единственно, - но не станемъ дразнить "гусей". Желанiе обо всемъ имѣть свое мнѣнiе, внѣ всякаго сомнѣнiя, весьма похвально, - но его не досточно. Кричали, кричали о томъ, что стыдно не имѣть своего мнѣнiя; смѣялись, смѣялись надъ боящимся "смѣть свое сужденiе имѣть" Молчалинымъ и вотъ многiе вообразили, что для сужденiя о чемъ бы то ни было достаточно одной смѣлости; и не возьмутъ даже въ толкъ что смѣлость поисходитъ сама собою у человѣка мыслящаго и что ему "геройскаго духу" на себя напускать нечего.

   Читатель, надѣюсь, согласится, что въ наше время чаще слышатся смѣлыя, чѣмъ дѣльныя сужденiя; что господа, имѣющiе претензiи на образованность, охотнѣе выражаются стереотипными, заучеными фразами, чѣмъ произносятъ нѣчто имѣющее право называться "сужденiемъ"? Готовая, приправленная и нашпигованая истина продается по весьма дешовой цѣнѣ на литературныхъ рынкахъ и стоитъ прочесть всего на пять книжекъ, чтобы быть умнымъ человѣкомъ.

   Этихъ примѣровъ покуда довольно. И такъ, серьезное отношенiе къ дѣлу и скептическое отношенiе къ громкимъ фразамъ, къ такъ называемымъ новымъ (въ сущность весьма старымъ) идеямъ, - таково было свойство нашего кружка. Нашъ вѣкъ упрекаютъ въ скептицизмѣ, и совершенно напрасно. Въ чемъ ему сомнѣваться, къ чему скептически относиться, - когда онъ, по собственному-же гордому сознанiю, никакихъ авторитетовъ не признаетъ и впредь признавать не намѣренъ? Не въ нашъ вѣкъ оскудѣнiя идеала являться скептикамъ; скептицизмъ явленiе слишкомъ глубокое; всѣ скептики были люди съ великимъ сердцемъ - доказательство Петръ Бейль. Неужели легкомысленная насмѣшливость, игривость съ которою разрушаются (обыкновенно въ воображенiи разрушителя) авторитеты; дерзость, когда человѣкъ не изучивъ поэта, не прочтя даже всѣхъ его стихотворенiй (вѣдь это было), рѣшается ругать его пошлякомъ и тому подобными именами; когда появленiе романа - если вѣрить газетнымъ извѣстiямъ - нарушаетъ спокойное теченiе семейной жизни на берегахъ тихаго Дона; - неужели всѣ эти знаменiя вѣка явленiе серьезное, неужели люди, столь легко увлекающiеся первой попавшейся на глаза вещью, всѣ скептики? Полноте пожалуйста! Неужели, если вскипѣла пѣна, то значитъ супъ испорченъ? Снимите пѣну и получите вкусный и здоровый наваръ. Самое это легкомыслiе указываетъ на совершенное отсутствiе скептицизма; вѣрится такъ легко и охотно; такъ легко и охотно мечутся люди изъ стороны въ сторону. Любопытное явленiе! И будто въ немъ виновато одно молодое поколѣнiе, или, какъ я уже сказалъ, та часть его, которую сбила съ толку умственная шаткость нашего времени? Нѣтъ, это только цвѣтки а сѣмя брошено гораздо раньше. Припомните новое направленiе нѣкоторой части литературы въ концѣ сороковыхъ годовъ, названное критикою протестомъ за дѣйствительность, прибавимъ, за миражную дѣйствительность. Припомните того, не глупаго скопидома-чиновника Петра Ивановича Адуева, который такъ зло посмѣивается надо всѣмъ, который не вѣритъ не въ искуство, ни въ философiю, ни въ религiю; это возведенiе бюрократизма, разсудочности и легкомысленнаго невѣрiя въ идеалъ; вспомните, что этотъ идеалъ почти долженствовалъ замѣнить прежнiй идеалъ человѣка, что идеальный человѣкъ долженъ былъ ретироваться куда ему угодно; вспомните, что этотъ чиновникъ въ то время, когда и т. д. явился въ болѣе изящной формѣ и въ образѣ Штольца заслужилъ благоволенiе людей называвшихъ себя передовыми, что онъ былъ уже на столько смѣлъ, что заклеймилъ все остальное человѣчество (не желающее идти за нимъ) именемъ обломовщины; - вспомните все это, говорю я, и представьте себѣ эту легкую насмѣшливость, это легкомысленное невѣрiе, это почти не человѣческое мiросозерцанiе оторвавшимся отъ своей, хотя миражной, почвы и носящимся въ воздухѣ въ видѣ вѣянiя, захватывающаго окраины молодого поколѣнiя, - и вы получите нѣчто весьма знакомое, и перестанете жаловаться, что нѣтъ въ молодомъ поколѣнiи людей на смѣну старому. Смѣна одному типу предыдущаго поколѣнiя уже явилась.

   Я знаю, что эта генеалогiя будетъ отрицаться съ обѣихъ сторонъ. Старцы испугаются своего близкаго родства съ безумными юношами, - а юноши потому, что отвергаютъ всякое утвержденiе вообще. Я постараюсь выразить свою мысль нагляднѣй и надѣюсь, что читатель привыкшiй къ моему методу изложенiя не сочтетъ этого за неумѣстное отступленiе. Найти общiя черты между Штольцами и тѣмъ, что называется нигилистами весьма не трудно. Это разновидность одного и того же типа; разновидность, не болѣе. Главная отличительная черта: отверженiе всего прошлаго во имя условно-справедливаго; стремленiе къ практичности, къ осуществленiю своихъ идей; увѣренность, что только черезъ нихъ можетъ совершиться спасенiе; ненависть ко всякому самобытному движенiю, закоснѣлость и нежеланiе знать фактовъ, противурѣчащихъ любимой идейкѣ; пренебреженiе ко всему остальному. Штольцы ныньче отдѣлились отъ нигилистовъ, проповѣдуютъ повидимому совершенно другое, и идеалы у нихъ (виноватъ, но не знаю какъ поновому назвать) кажутся противуположными, методъ-же у нихъ одинъ и тотъ же; не результаты же ихъ мышленiя важны въ самомъ дѣлѣ. Презрительно-самодовольно смотрятъ эти джентльмены на весь божiй мiръ; философiю равно обѣ разновидности презираютъ; Штольцъ навѣрно всѣ пять книжекъ прочолъ; за нигилиста не поручусь - этотъ смѣлѣй, и какъ гоголевскiй судья до всего своимъ умомъ доходитъ; нигилистъ выражается только позадорнѣе: потому молодой еще совсѣмъ человѣкъ; Штольцъ къ тому же либералъ страшный, все ругаетъ наповалъ, даже "чиновника изъ другаго вѣдомства", какъ капитанъ Копѣйкинъ; онъ и своего впрочемъ не пощадитъ: онъ безпристрастенъ. Искуства обѣ разновидности не любятъ, но каждая на свой манеръ; Штольцъ на вопросъ объ искуствѣ никакого вниманiя не обращаетъ; развѣ такъ при случаѣ замѣтитъ, что время чистаго искуства теперь минуло безвозвратно (это послѣднее слово онъ непремѣнно прибавитъ); нигилистъ разгорячится, закидаетъ васъ словами, и при случаѣ, для возбужденiя въ соотечественникахъ высокихъ чувствъ, напишетъ стихи, въ коихъ "цѣлую долину" наполнитъ "гражданскими слезами", или статейку и въ ней распространится о язвительности Гейне, съ явными намеками на свою собственную язвительность; вообще, погладитъ себя въ ней по головкѣ. Это глаженiе самого себя по головкѣ ныньче въ большой модѣ. Въ оперу Штольцъ пойдетъ собственно потому что такъ принято; нигилистъ единственно для возбужденiя въ себѣ высокихъ чувствъ, а опера служащая для этого - Карлъ Смѣлый Россини. Это все - внѣшнее сходство Штольцевъ и нигилистовъ, но внутренее гораздо важнѣе; механическое мiросозерцанiе составляетъ ихъ существеннейшую характеристику. Все у нихъ механически происходитъ; человѣкъ самъ по себѣ есть только игралище (высокимъ слогомъ выражаясь) силъ природы; машина никакого самостоятельнаго дѣйствiя не производящая; умъ ни что иное, какъ tabula rasa, на которой опытъ пишетъ свои замѣтки. Человѣчество бѣдствуетъ, но потому только, что условiя, въ которыхъ оно живетъ, не хороши. Чѣмъ создались такiя условiя? Глупостiю, не развитiемъ человѣчества. Но откуда эта глупость, если въ человѣкѣ только отражаются законы природы, которые кажется и по мнѣнiю нигилистовъ, еще не отличаются глупостiю? Этого вопроса не предлагается; не стоитъ; это все мечтанiе, сладострастное поползновенiе мысли; намъ дѣлать надо; мы уже довольно настрадались. Итакъ измѣнимъ условiя, въ которыхъ живетъ человѣчество, - и все пойдетъ какъ по маслу. Дайте вору обезпеченiе и онъ перестанетъ воровать; выучите, какъ можно любить; подчините чувство строго-механическому разуму и множество пороковъ уничтожатся сами собою. Только правильное, механическое устройство спасетъ насъ. И главное, тогда и всѣ страсти будутъ получать удовлетворенiе; тогда не будетъ ни болѣзней, ни воздыханiй, а безконечная радость. Нѣкоторые прибавляютъ, что тогда луна соединится съ землею и море будетъ огромной миской лимонада.

   Гдѣ же тутъ мѣсто скептицизму?

   Намъ завѣщано было иное иными людьми предыдущаго поколѣнiя, людьми выросшими на германской философiи. Вмѣсто механическаго мiровоззрѣнiя они оставили намъ мiровоззрѣнiе органическое. Организмъ развивается и умираетъ; оканчиваетъ свое развитiе, - ибо гдѣ нѣтъ смерти, т. е. конца развитiя, тамъ нѣтъ и самого развитiя; развитiе же происходитъ по свойственнымъ организму законамъ; развитiе, обнаруженiе внутренняго закона и будетъ жизнь. Организмъ упоренъ, онъ борется съ неблагопрiятными ему обстоятельствами; иногда побѣждаетъ ихъ, иногда приспособляется, иногда совсѣмъ лишается возможности выразить себя. Машина, напротивъ, двигается не по своимъ законамъ; она не измѣняется; постоянно исправна, смотри только за ней внимательно; она портится, но не умираетъ. И странная это машина человѣкъ, - отчего онъ такъ упоренъ, такъ стоитъ за свое? Все отъ глупости, отъ недоразвитiя? О, слишкомъ много самонадѣянности надо имѣть, чтобы говорить это; самонадѣянности, не желающей ничего знать, все попирающей въ прахъ, - однако безсильной на такой подвигъ.

   Съ узко-матерьяльной точки зрѣнiя глупо все великое земли; все смѣшивается въ одно; Наполеонъ и Тамерланъ лишаются каждый своихъ красокъ; являются просто грабителями. Оно прiятно все сваливать въ одну кучку, но дѣльно-ли? Къ чему же крики объ изученiи, требованiе микроскопическихъ изысканiй?

   И весь мiръ машина? Машина, сама себя творящая? Нѣтъ, не бываетъ этого, чтобы машины сами себя дѣлали. Весь мiръ огромное органическое цѣлое, и конечно, это цѣлое не станетъ переиначивать своихъ частей по какимъ-то механическимъ законамъ; развивается цѣлое, развиваются и части; все развивается и достигаетъ лучшаго выраженiя своихъ законовъ; природа не механически пробуетъ что будетъ лучше, а органически зародышное состоянiе переводитъ въ зрѣлое, изъ мастодонта выходитъ слонъ; такъ и человѣчество развивалось, и физически, и морально. Человѣка не развинтишь на части; не скажешь вотъ это тѣло, а это душа; обрѣжь это, вставь это, и пойдетъ все хорошо; нѣтъ, онъ такъ и останется съ обрѣзаннымъ членомъ; вставленный зубъ останется вставленнымъ, а не живымъ. Это живая монада, самостоятельно стремящаяся себя выразить. Наша земля такая же монада, развивавшаяся по своимъ органическимъ законамъ, пережившая нѣсколько перiодовъ развитiя. Вѣдь теперь никто не повѣритъ, что стоило прорваться земной корѣ и юрскiй перiодъ развитiя переходитъ въ мѣловой; теорiя des revolutions du globe terrestre давно оставлена. Мы знаемъ, что растительное и животное царства развивались вмѣстѣ съ землей, что животныя и растенiя предъидущихъ эпохъ представляютъ зародышное состоянiе эпохъ послѣдующихъ.

   Что же, человѣчество представляетъ развѣ исключенiе изъ всей природы, что его можно исправить механически? За что оно одно лишено самостоятельнаго развитiя?

   Вотъ суть завѣщаннаго намъ отъ предыдущаго поколѣнiя.

   Конечно, съ этимъ связано уваженiе народныхъ вѣрованiй, народныхъ преданiй и понятiй, законовъ развитiя этой монады - народа. Мы не скажемъ, что народъ глупъ, что это космическая сила, которую можно уничтожить, - а это вѣдь говорили.

   Съ этимъ связано и уваженiе къ лучшимъ представителямъ, къ лучшимъ образцамъ, экземплярамъ (выражаясь, какъ натуралистъ) человѣчества, - къ великимъ людямъ. Они конечно при механическомъ устройствѣ не нужны: они, эти полнѣе выразившiе сущность монады - человѣка. "Не нужны намъ великiе люди", - такъ часто раздавалось съ кафедръ; "они только мѣшаютъ человѣчеству". Кто вѣрилъ, кто не вѣрилъ этимъ возгласамъ; кто былъ легковѣренъ и молодъ, кто научно скептиченъ. Многiе, говоритъ Гейне, образовались, когда узнали, "что часто хорошiе музыканты бываютъ дурными людьми". Мѣщанская разсудочность не умѣетъ уважать генiевъ; ихъ любитъ народъ, потомучто они представители его, а не мѣщанства. Мѣщанство уважаетъ таланты и поощряетъ ихъ: но оно требуетъ не слишкомъ глубокихъ умовъ; глубина - это, по его мнѣнiю, умъ за разумъ заходитъ. Вотъ и проповѣдывалась эта ненависть къ великимъ людямъ съ каѳедръ и въ журналахъ, - но въ тѣхъ же журналахъ печатался и Карляйль; мы знакомились съ этимъ оригинальнымъ (все великое, и только великое, оригинально) мыслителемъ и съ нимъ совершали поклоненiе героямъ; книга о герояхъ только отчасти была передана г. Боткинымъ въ "Современникѣ", - но вѣдь всегда узнаешь, что захочешь. Анафемѣ долженъ быть преданъ Карляйль въ тѣхъ журналахъ, которые знакомили съ нимъ россiйское юношество. Онъ виною, и въ сильной степени, что не всѣ нигилисты. Онъ виноватъ, что еще читаютъ на Руси Шекспира, съ которымъ нигилисты еще церемонятся и котораго одинъ поэтъ (по случаю трехсотълѣтняго юбилея) постарался произвести въ нигилисты.

   Это завѣщанное умственное богатство спасало насъ отъ многаго. Въ какую пропасть только ни завлекаетъ петербургская жизнь нашу братiю? "Срамота, срамота, срамота!" какъ говоритъ Любимъ Торцовъ. Не стану говорить въ чемъ именно эта срамота, - потому что говорить противно объ этомъ. Кученiе на манеръ купеческихъ сынковъ, съ тройками, рѣками шампанскаго, - это еще не верхъ нашего безобразiя. Только вспомнишь до чего можетъ падать человѣкъ,

   И хочется бѣжать, бѣжать, бѣжать,

   Отъ этой грязи вѣковой,

   Отъ этой родины святой.

   Куда же бѣжать? Не назадъ-ли? Не въ царство-ли буржуазiи, пролетарiевъ и богачей? Или къ невѣжественному народу, гдѣ бы могли возникнуть въ душѣ "явленья

   Первоначальныхъ свѣтлыхъ дней?

  

  

   Внутренняя университетская жизнь въ наше время была весьма развита; просто ключомъ кипѣла. Общенiе между студентами было весьма сильное. Все еще бродило только, не приняло еще опредѣленныхъ формъ; не дифиренцировалось. Но много было хорошихъ задатковъ; можно было ожидать, что выработается нѣчто дѣльное.

   Собранiя студентовъ начались почти одновременно на двухъ факультетахъ: у восточниковъ и натуралистовъ. У первыхъ цѣль была: читать совокупно болѣе замѣчательныя статьи, помѣщаемыя въ русскихъ журналахъ, а о менѣе замѣчательныхъ прочитавшiй говорилъ свое мнѣнiе, излагая содержанiе ея. Натуралисты собирались преимущественно для сообщенiя новостей естественныхъ наукъ; для сей цѣли учоныя журналы были распредѣлены между нѣсколькими студентами. Кромѣ того, кто нибудь бралъ на себя изложить новое, болѣе обширное, сочиненiе, или ту часть предмета, которую плохо излагалъ професоръ. Чего проще? Но сначала (да и послѣ) косо смотрѣли на эти учоныя упражненiя студентовъ; до того косо, что собранiя должны бы совершенно прекратиться, еслибы не одинъ изъ помощниковъ инспектора: онъ предложилъ собираться въ своей квартирѣ. Преслѣдовать университетскаго чиновника показалось неприличнымъ. Впослѣдствiи, когда студенты получили голосъ въ университетскихъ дѣлахъ, собранiя эти (подобныя устроились тогда и на другихъ факультетахъ) были перенесены въ университетское зданiе, конечно, не безъ препятствiй. Главнѣйшимъ препятствiемъ было: какъ дескать это по вечерамъ въ университетѣ собираться? надо свѣчи жечь: положимъ свѣчи студенты сами покупаютъ, да на счетъ пожаровъ опасно.

   А дѣло могло пойти хорошо. Програма чтенiй моглабы рѣшаться заранѣ; не былобы кутерьмы отъ того, кому ныньче читать; еслибы професора вздумали посѣщать эти собранiя, то могли бы высматривать себѣ преемниковъ; но професора не посѣщали студентскихъ бесѣдъ: это дескать не наша выдумка а студентская; а у насъ еще много охотниковъ считать всякую самодѣятельность неповиновенiемъ; при томъ же иному професору могло приключиться услышать подобное выраженiе, произнесенное не безъ злобы: таковъ результатъ новѣйшихъ изысканiй, хотя нѣкоторые утверждаютъ противное.

   Собранiя эти повели къ болѣе обширному, за то совершенно неудачному предпрiятiю: изданiю сборника студентскихъ трудовъ. Мнѣ до сихъ поръ сдается, что мысль объ этомъ созрѣла въ одной болѣе самолюбивой, чѣмъ даровитой, студентской головѣ; вѣдь какъ угодно прiятно быть коноводомъ учоной дѣятельности студентовъ. Изданiе не удалось, хотя повело ко многимъ весьма прекраснымъ послѣдствiямъ; первое было то, что студенты еще болѣе сблизились. Изданiе сборника всегда казалось мнѣ дѣломъ ненужнымъ; иное дѣло товарищеская учоная бесѣда; иное дѣло передача не вполнѣ созрѣвшихъ мыслей на судъ публики. Не спорю, что студентъ можетъ и весьма дѣльную вещь написать, ну и печатай ее въ литературномъ журналѣ, или въ академическихъ извѣстiяхъ. Особаго студентскаго органа для этого вовсе не требуется. Изданiе началось весьма торжественно; не безъ комизма была эта торжественность. Написали въ другiе университеты; написали къ знаменитымъ учонымъ съ просьбою совѣта. Одинъ изъ этихъ учоныхъ сказалъ по этому случаю весьма дѣльное слово; смыслъ его былъ таковъ: "въ чужомъ дѣлѣ я не совѣтчикъ; обдумали дѣло хорошо - прокъ будетъ; не обдумали - мой совѣтъ не поможетъ".

   На изданiе требовались деньги; пришлось прибѣгнуть къ добровольной подпискѣ; такимъ образомъ при сборникѣ образовалась каса. Учредитель сборника и его приверженцы хотѣли, чтобы собранныя деньги пошли на изданiе сборника, т. е. собственно на плату за статьи и бумагу, так какъ печатанiе, по высочайшему повелѣнiю, должно было производиться на казенный счетъ. Другiе - преимущественно натуралисты - желали, чтобы изъ собранныхъ денегъ выдавалась ссуда (это была дѣйствительно ссуда, потомучто начались уже возвращенiя ссуженныхъ денегъ вышедшими и получившими занятiя кандидатами) всѣмъ нуждающимся дѣльнымъ студентамъ. Послѣ долгихъ споровъ, второе мнѣнiе къ счастiю восторжествовало, - и всегда скажу безъ лести - торжествовало болѣе правое и дѣльное мнѣнiе. Кабала въ пользу сборника не удалась. Деньги собирались быстро; богачи хвалились другъ передъ другомъ щедростью. И деньги собирались не малыя; достаточно того, что двое богачей-студентовъ рѣшились платить въ кассу по 1200 р. каждый, ежегодно. Нашлись и такiе, что отнеслись къ этому дѣлу пренебрежительно; такъ одинъ довольно богатый студентъ подписался вносить по гривеннику въ мѣсяцъ: но ему пришлось выслушать такiя горькiя истины за эту глупую шутку, - что у другихъ отбило охоту шутить. Подобный же шутникъ, разъ на выборахъ въ депутаты по распоряженiю кассой, или для чего другого (хорошенько не помню), написалъ на своемъ листочкѣ въ число выбираемыхъ студентовъ господъ, извѣстныхъ въ университетѣ,