Беньян Джон - Д. Д. Благой . Джон Беньян, Пушкин и Лев Толстой

объятый великой скорбью", и искал юношу, читающего книгу, который бы указал ему дорогу к свету; станемте глядеть назад с благоговением к великому художнику". [38]

   Сам Огарев попытался было "дойти" до "новой темы", поставленной в финале пушкинского "Странника". В 1862 году, т. е. на следующий год после выхода сборника "Русская потаенная литература XIX века", он пишет одноименную поэму-исповедь "Странник", где тема и мотивы пушкинского "Странника" перенесены на русскую почву. [39]

   Буйный и раскаявшийся купеческий сын бежит "от зла мирского и греха" в лес, в сколоченную им себе бревенчатую келью ("Отец почел меня безумным, / Народ почел меня святым"). Так, в полном уединении, он прожил много зим и лет, читая "святую книгу" и ища "духа истины". Однажды он заснул над "книгою священной" и увидел "пророческий сон": спящего "среди степи необозримой" тяжелым сном человека клюет и топчет злой орел и хищные орлята. Странник услышал и некий "торжественный глагол", призывающий его "восстать" ("Восстань, силен, как лев косматый") и разбудить спящего человека, чтобы он "в единый взмах спугнул" орла и орлят. После того как странник - "во имя истины бродяга" - трижды видел все тот же сон, он "внял виденью" и пошел "бродить по селам многолюдным", "вещая виденное" "и пробуждая человека". [40]

   Легко заметить даже из этого беглого изложения, что мотивы пушкинского "Странника" перемежаются здесь с мотивами пушкинского же "Пророка", прямыми реминисценциями из которого переполнена поэма Огарева. При этом и по своей обнаженной политической тенденции, и по своему слишком уж прямолинейному аллегоризму (спящий человек - народ, орел и орлята - царское самодержавие и его присные) она особенно близка именно к первоначальной редакции "Пророка" с ее политически заостренной и тоже аллегорически выраженной концовкой, от чего Пушкин совершенно отказался в окончательной редакции. Путем снятия аллегоризма Беньяна Пушкин шел и в своем "Страннике", сообщая ему вместе с тем глубокое символическое звучание. "Странник" Огарева, напротив, почти полностью сбивается на аллегорию. Поэтому хотя Огарев и стремился поднять "новую тему" пушкинского "Странника", но звучания новой "поэтической струны" не произошло. Понял пушкинское творчество Огарев лучше, чем сумел продолжить и развить его "глубокий смысл".

   А заключался этот "глубокий смысл" в том, что пушкинская маленькая поэма, исполненная, по выражению того же Огарева, "глухого, мистического полуотчаяния, полупророчества", [41] отражала те настроения мучительного кризиса, перелома, то ощущение, что дальше так жить нельзя, которые определяли душевное состояние не только позднего Пушкина, но и закономерно охватывали умы и сердца многих последующих величайших представителей русской литературы. "Скорбию великой" было продиктовано последнее произведение Лермонтова - его "Пророк", пессимистически досказывающее одноименное стихотворение Пушкина: тщетно провозглашавший людям "любви и правды чистые ученья", забросанный камнями, пророк вынужден, подобно пушкинскому страннику, бежать "из городов" в ту пустыню, из которой исшел пророк Пушкина. "Скорбь великая" - социально-психологическая основа и той страшной душевной драмы, которая испепелила Гоголя, и тех мучительных исканий и отступничеств, которые характеризуют путь автора "Записок из мертвого дома", "Бесов" и "Братьев Карамазовых". Мало того, пушкинский "Странник" явился как бы своего рода литературным прообразом трагического "ухода" Льва Толстого.

  

  

   В могучей личности последнего величайшего представителя русского критического реализма XIX века - Льва Толстого, в его духовном развитии, в его жизненном и творческом пути как бы олицетворились, индивидуально воплотились некоторые уже указывавшиеся выше основные тенденции развития русской жизни на протяжении почти целого столетия - те тенденции к разрыву со своим классом, к слиянию с крестьянским морем, которые уже начали намечаться у родоначальника русского критического реализма - Пушкина.

   Если бы Толстому была известна программа "побега" Пушкина в свою помещичью усадьбу, он вполне присоединился бы к ней. Мало того, он реализовал это желание Пушкина, проведя бо?льшую часть своей жизни в Ясной Поляне - в наслаждении природой, в семейных радостях, в творческих трудах, в заботах о крестьянах. Но эта исторически закономерная и вместе с тем исторически же ограниченная программа была только началом трудного и отнюдь не идиллического, а трагически сложного и трагически мучительного пути. Гениальной художественной интуицией это и осознал Пушкин в своем "Страннике", путь которого - отказ от дома, семьи, от всех прежних условий существования - опять-таки полностью реализовал Лев Толстой в героическом финале своего собственного жизненного пути - уходе-"побеге" из Ясной Поляны.

   Домашний врач Толстого Д. П. Маковицкий записал 22 декабря 1904 года о своем разговоре с ним по поводу мистического трактата чешского писателя и знаменитого педагога XVII века Яна Коменского "Лабиринт мира и рай сердца": " - Я читал Коменского, - сказал Л. Н., - и он меня не привлекал, не помню почему.

   "Он взял книгу и стал ее читать, потом перелистывать.

   " - Да это - аллегория, - не люблю. Потому же мне не нравится и "Путешествие" Буниана, - сказал он". [42]

   Однако из этой записи следует, что, хотя со стороны своей аллегорической литературной манеры повесть современника Коменского, Беньяна, Толстому не нравилась, она была вместе с тем хорошо ему знакома. О несомненном интересе к ней Толстого свидетельствует и то, что она имелась в его яснополянской библиотеке, причем даже не в одном, а в двух изданиях - полном и сокращенном. [43] Судя по записи Маковицкого (транскрипция фамилии автора, название повести), можно думать, что она была известна Толстому и в русском переводе. Заинтересовала же она его, конечно, своим содержанием: той темой полного разрыва со своей прежней жизнью, отказа от нее - "побега", которая так настойчиво привлекала внимание писателя в легенде о Федоре Кузьмиче. [44]

   Ни в писаниях Толстого, ни в мемуарной литературе не встречается, насколько мне известно, ни одного упоминания им о пушкинском "Страннике". Но можно не сомневаться, что это произведение, печатавшееся, начиная с посмертного издания 1841 года, во всех собраниях сочинений Пушкина, не могло остаться неизвестным Толстому. Не могла "маленькая поэма" Пушкина не произвести на Толстого и сильнейшего впечатления, поскольку тема разрыва со старым миром, "побега" из него дана в ней с предельной конденсированностью и энергией художественного выражения и без той "аллегоричности", которая, по словам Толстого Маковицкому, его отталкивала. Больше того, как дальше увидим, есть все основания полагать, что пушкинский "Странник" крепко запал в его память.

   В одной из своих давних работ я уже сближал с темой "Странника" социальную и личную драму Толстого. [45] Сейчас я могу говорить об этом с тем большей уверенностью, что произведение Пушкина, еще до того, как оно было как бы реализовано Толстым в самом конце его жизни, нашло несомненное, с моей точки зрения, отражение в одном из его художественных произведений - неоконченной автобиографической повести, которой Толстой дал гоголевское название "Записки сумашедшего" (вначале он хотел его назвать "Записками несумашедшего"). Замысел этого рассказа вынашивался долго и волновал его в течение около двадцати, а возможно и более, лет. [46]

   В дневниковой записи 5 января 1897 года Толстой сжато суммирует содержание этого своего рассказа или драмы на той же основе:

   "(К Запискам сумашедшего или к драме). Отчаяние от безумия и бедственности жизни. Спасение от этого отчаяния в признании бога и сыновности своей ему. Признание сыновности есть признание братства. Признание братства людей и жестокий, зверский, оправдываемый людьми небратский склад жизни - неизбежно приводит к признанию сумашедшим себя или всего мира". [47]

   Рассказ Толстого во многом остро автобиографичен: "Пришли в голову "Записки не сумашедшего"", - отмечает он в дневнике 30 марта 1884 года и тут же прибавляет: "Как живо я их пережил - что будет?". [48]

   Действительно, то мучительнейшее душевное состояние, которое привело к глубокому внутреннему кризису автора-рассказчика "Записок сумашедшего" (рассказ ведется в них от первого лица), внезапно нахлынувшая на него "жуть" при мысли о неизбежной смерти, делающей бессмысленным все в жизни, - было исключительно тяжко пережито самим Толстым, когда он поехал в 1869 году в Пензенскую губернию для осмотра имения, которое он собирался купить. "Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе и со мной было что-то необыкновенное, - писал он жене. - Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии, но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал и никому не дай бог испытать". [49]

   Из "подобного чувства" возник и самый замысел "Записок сумашедшего", [50] о котором в них и повествуется во всех "подробностях", со свойственным Толстому величайшим умением проникать и описывать диалектику души. При этом в них точно сохранены внешние обстоятельства (рассказчик также едет за покупкой имения в Пензенскую губернию, также останавливается на ночлег в Арзамасе) и полностью воспроизводится характерная лексика письма к жене: рассказчика охватывает "ужас за свою погибающую жизнь... и тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно" [51] (слова эти: - "страх", "ужас", "тоска", - все нагнетаясь и нагнетаясь, непрерывно повторяются и далее). Вся эта лексика хорошо знакома нам по пушкинскому "Страннику" ("в тоске ломая руки", "моя душа полна Тоской и ужасом", "взоры вкруг себя со страхом обращая", "смерть меня страшит").

   "Арзамасский ужас" явился завязкой повести, тем зерном, из которого выросло все, что дальше последовало. Здесь мы присутствуем при интереснейшем явлении, бросающем яркий свет на психологию творчества великого писателя-реалиста, каким был Толстой, для которого литература и жизнь не оторваны друг от друга и тем более не противостоят друг другу, а, наоборот, взаимно пересекаются, проникают друг в друга, сливаются между собой. Для того чтобы описать "арзамасский ужас", Толстому нужно было непосредственно "пережить" это чувство; для того чтобы продолжать свою повесть-исповедь, ему также надобен был непосредственный жизненный опыт.

   Запись о замысле "Записок сумашедшего" оканчивалась, как мы видели, вопросом: "Что будет?", и ответ на этот вопрос не замедлила дать Толстому сама окружающая его действительность. Вслед за дневниковой записью от 30 марта о возникновении замысла в последующих, апрельских записях Толстого перед нами как бы развертывается дальнейшая фабула будущих "Записок сумашедшего". В этих записях - признание "безумием", "несчастьем и злом" всего строя окружающей жизни; абсолютное непонимание этого близкими ("слепота их удивительна", "решительно нельзя говорить с моими. Не слушают"), неспособными понять и его мучительнейшего душевного состояния ("Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни вот уже три года"); мучительный разлад с семьей - женой, детьми ("разрывали мне сердце", "возненавидели меня") и, наконец, как кульминация, выразительная запись: "Они меня... называли сумашедшим". [52] Читая все это, мы снова как бы вступаем в мир пушкинского "Странника"; во всяком случае возникает невольная аналогия со второй, третьей и отчасти четвертой частями пушкинского стихотворения, где все эти мотивы присутствуют и даже расположены примерно в том же порядке: мрачные мысли об обреченности всего окружающего, попытка "раскрыть сердце" детям и жене, затем "ожесточенье", "презренье", что объяснялось окружающими душевным заболеванием ("здравый ум во мне расстроенным почли", "отступились, / Как от безумного, чья речь и дикий плач, / Докучны, и кому суровый нужен врач" - III1, 392).

   Помимо этой общей схемы, здесь имеются и более частные совпадения. Странник ощущает чувство и своей личной вины за все, что происходит вокруг и неизбежно влечет к общей гибели (он "подавлен и согбен, / Как тот, кто на суде в убийстве уличен" - III1, 391). 1 апреля Толстой, определяя свое душевное состояние, записывает: "Чувство стыда и преступления". [53] Вряд ли вся эта цепь соответствий носит совершенно не зависящий друг от друга характер. Как я уже говорил, Толстой не мог не читать пушкинского "Странника", не могла "маленькая поэма" Пушкина и просто скользнуть по его сознанию, не оставив в нем глубоких следов. Поэтому естественнее всего предположить, что, по законам ассоциативного мышления, обычно столь развитого у творцов в области искусства, схожие жизненные обстоятельства могли непроизвольно поднять из глубин сознания и соответствующие литературные реминисценции, а синтезом того и другого явились создаваемые Толстым именно в это время "Записки сумашедшего".

   Действительно, в "Записках сумашедшего" не только имеется вся цепь перечисленных выше мотивов, но и ряд деталей, перекликающихся то с дневниковыми записями самого Толстого, то со "Странником" Пушкина. После пережитого автором-рассказчиком "ужаса" он резко изменился: "Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни". Рассказчик, как пилигрим Беньяна и как сам Толстой, стал усиленно читать священное писание ("меньше и меньше меня занимали дела и хозяйственные и семейные. Они даже отталкивали меня"), в результате он отказался сделать очень выгодную покупку другого имения: "Я сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе людей... Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно. - Это было начало моего сумашествия" (в "Страннике": "Они с ожесточеньем / Меня на правый путь и бранью и презреньем / Старались обратить"). "Но полное сумашествие мое началось еще позднее, через месяц после этого". Рассказчик поехал в церковь к обедне: "И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть... Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть... Тут же на паперти я роздал, что у меня было, 36 рублей, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом". На этом, столь характерном для Толстого мотиве - единении с народом, слиянии с ним "Записки сумашедшего" обрываются.

   Тема духовного озарения - "света" ("Я вижу некий свет", "Иди ж..., держись сего ты света" - III1, 393) - составляет основное содержание и четвертой, предпоследней части "Странника", завершающейся "побегом" рассказчика ("И я бежать пустился в тот же миг" - III1, 393). Подробный рассказ об этом побеге дается в последней, финальной части ("Побег мой произвел в семье моей тревогу" - III1, 393, и т. д.).

   По всей логике "Записок сумашедшего" "побегом" из "жестокого, зверского, оправдываемого людьми небратского склада жизни", из не понимавшей его, считавшей его больным семьи должна была бы кончиться и эта повесть-исповедь. Именно такой финал подтверждается логикой жизни самого Толстого.

   В черную, "хоть глаз выколи" (по записи самого Толстого), но ослепительно вспыхнувшую на весь мир ночь на 10 ноября 1910 года восьмидесятидвухлетний Толстой навсегда покидает барский яснополянский дом - "тюрьму без решеток" [54] (вспомним: "Как узник из тюрьмы замысливший побег") и уходит в "большой свет" ("grand monde"), как, демонстративно переиначивая принятый тогда аристократический смысл этих слов, называет он трудовой мир крестьянства. Так была в реальной жизни "дописана" Толстым его незаконченная повесть.

   Связь с пушкинским "Странником" того, что имело место и в Dichtung, и в Wahrheit Толстого - в его художественном творчестве ("Записки сумашедшего") и в его жизни ("уход") - слишком непосредственна и конкретна, чтобы быть случайной. Конечно, духовная драма Толстого порождена не чьим бы то ни было литературным воздействием, а является результатом пройденного писателем сложнейшего пути социальных и философских исканий и его глубоко личных переживаний, в которых сказались вместе с тем некоторые характерные закономерности русского национально-исторического развития. В то же время есть все основания предполагать, что в этом сложном и многообразном комплексе впечатления от когда-то прочитанного пушкинского "Странника" сыграли свою роль. Но, даже независимо от этого, гораздо существеннее другое: гениальная художественная прозорливость Пушкина, глубоко постигшего эти закономерности, и не менее гениальная всеполнота, мирообъемлемость его творчества - этого "начала всех начал", заключающего в себе и то начало, которое было развито Толстым и доведено им до логического конца.

   Перед нами прошли три своеобразнейших - каждое в своем роде - создания мировой литературы: "The Pilgrini's Progress" Джона Беньяна, "Странник" Пушкина, "Записки сумашедшего" Льва Толстого. Первые два находятся между собой в непосредственной связи; прямая связь с ними третьего носит значительно более сложный, в известной мере гипотетический, характер. Но независимо от этого сопоставление всех трех не только вполне правомерно, но и представляет большой интерес, далеко выходящий за рамки одной лишь литературной преемственности.

   Возникшие в различные исторические и соответственно различные литературные эпохи, эти произведения по своей форме существенно отличаются друг от друга: аллегорическое путешествие, окрашенное в религиозные и одновременно резко сатирические тона, "маленькая поэма" глубочайшего символического звучания, наконец, срывающая все и всяческие маски реалистическая повесть-исповедь. Но каждое из них родилось в момент острых социально-исторических кризисов и столкновений, обусловивших не менее острые кризисы человеческой личности, индивидуального сознания. Этим объясняется не только внутреннее их родство, но и поразительная внешняя близость.

   Голоса воинственного пуританина эпохи первой большой европейской буржуазной революции - английской революции XVII века, национального русского поэта, сложившегося в период зари русской революции - движения декабристов, и "великого писателя земли русской", современника революции 1905 года - кануна социалистического Октября, над безднами пространств и времен перекликаются между собой, созвучны друг другу в своем неприятии антигуманистического общественного устройства, в своем страстном стремлении вырваться из его оков.

  

  

   I

   Однажды странствуя среди долины дикой,

  

  Незапно был объят я скорбию великой

  

  И тяжким бременем подавлен и согбен,

  

  Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

  

  Потупя голову, в тоске ломая руки,

  

  Я в воплях изливал души пронзенной муки

  

  И горько повторял, метаясь как больной:

  

  "Что делать буду я? Что станется со мной?".

  

   II

   И так я сетуя в свой дом пришел обратно.

  

  Уныние мое всем было непонятно.

  

  При детях и жене сначала я был тих

  

  И мысли мрачные хотел таить от них;

  

  Но скорбь час от часу меня стесняла боле;

  

  И сердце наконец раскрыл я поневоле.

  

   "О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! -

  

  Сказал я, - ведайте: моя душа полна

  

  Тоской и ужасом, мучительное бремя

  

  Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:

  

  Наш город пламени и ветрам обречен;

  

  Он в угли и золу вдруг будет обращен,

  

  И мы погибнем все, коль не успеем вскоре

  

  Обресть убежище; а где? о горе, горе!".

  

   III

   Мои домашние в смущение пришли

  

  И здравый ум во мне расстроенным почли.

  

  Но думали, что ночь и сна покой целебный

  

  Охолодят во мне болезни жар враждебный.

  

  Я лег, но во всю ночь всё плакал и вздыхал

  

  И ни на миг очей тяжелых не смыкал.

  

  Поутру я один сидел, оставя ложе.

  

  Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,

  

  Что прежде, говорил. Тут ближние мои,

  

  Не доверяя мне, за должное почли

  

  Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем

  

  Меня на правый путь и бранью и презреньем

  

  Старались обратить. Но я, не внемля им,

  

  Всё плакал и вздыхал, унынием тесним.

  

  И наконец они от крика утомились

  

  И от меня, махнув рукою, отступились

  

  Как от безумного, чья речь и дикий плач

  

  Докучны и кому суровый нужен врач.

  

   IV

   Пошел я вновь бродить - уныньем изнывая

  

  И взоры вкруг себя со страхом обращая,

  

  Как узник, из тюрьмы замысливший побег,

  

  Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

  

  Духовный труженик - влача свою веригу,

  

  Я встретил юношу, читающего книгу.

  

  Он тихо поднял взор - и вопросил меня,

   О чем, бродя один, так горько плачу я?

  

  И я в ответ ему: "Познай мой жребий злобный:

  

  Я осужден на смерть и позван в суд загробный -

  

  И вот о чем крушусь: к суду я не готов,

  

  И смерть меня страшит".

  

  

  

  

  

  

  

   - "Коль жребий твой таков, -

  

  Он возразил, - и ты так жалок в самом деле,

  

  Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?".

  

  И я: "Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?".

  

  Тогда: "Не видишь ли, скажи, чего-нибудь" -

  

  Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

  

  Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

  

  Как от бельма врачом избавленный слепец.

  

  "Я вижу некий свет", - сказал я наконец.

  

  "Иди ж, - он продолжал: - держись сего ты света;

  

  Пусть будет он тебе [единственная] мета,

  

  Пока ты тесных врат [спасенья] не достиг,

  

  Ступай!" - И я бежать пустился в тот же миг.

  

   ?V?

   Побег мой произвел в семье моей тревогу,

  

  И дети и жена кричали мне с порогу,

  

  Чтоб воротился я скорее. Крики их

  

  На площадь привлекли приятелей моих;

  

  Один бранил меня, другой моей супруге

  

  Советы подавал, иной жалел о друге,

  

  Кто поносил меня, кто на смех подымал,

  

  Кто силой воротить соседям предлагал;

  

  Иные уж за мной гнались; но я тем боле

  

  Спешил перебежать городовое поле,

  

  Дабы скорей узреть - оставя те места,

  

  Спасенья верный путь и тесные врата.

  

  

   As I walked through the wilderness of this world, I lighted on a certain place where was a Den,[1] and laid me down in that place to sleep; and as I slept, I dreamed a dream. I dreamed, and behold I saw a man clothed with rags, standing in a certain place, with his face from his own house, a book in his hand, and a great burden upon his back. (Isa. LXIV. 6; Luke XIV. 33; PS. XXXVIII. 4; Heb. II. 2.) I looked, and saw him open the book, and read therein: and as he read he wept and trembled; and not being able longer to contain, he brake out with a lamentable cry, saying, [2] "What shall 1 do?" (Acts II. 37; XVI. 30, 31.)

   In this plight, therefore, he went home and refrained himself as long as he could, that his wife and children should not perceive his distress; but he could not be silent long, because that his trouble increased; wherefore at length he brake his mind to his wife and children; and thus he began to talk to them: "O my dear wife", said he, "and you the children of my bowels, I, your dear friend, am in myself undone by reason of a burden that lieth hard upon me: moreover, I am for certainly informed that this our city [3] will be burned with fire from heaven; in which fearful overthrow, both myself, with thee my wife, and you, my sweet babes, shall miserably come to ruin, except (the which yet [4] I see not) some way of escape may be found, whereby we may be delivered". At this his relations were sore amazed; not for that they believed what he had said to them was true, but because they thought some frenzy distemper had got into his head; therefore, it drawing towards night, and they hoping that sleep might settle his brains, with all haste they got him to bed: but the night was as troublesome to him as the day; wherefore, instead of sleeping, he spent it in sighs and tears. So when the morning was come, they would know how he did; he told, them Worse and worse; he also set to talking to them again, but they began to be hardened.5 They also thought to drive away has distemper by harsh and surly carriages to him: sometimes they would deride, sometimes they would chide, and sometimes they would quite neglect him. Wherefore he began to retire himself to his chamber, to pray for and pity them, and also to condole his own misery. He would also walk solitary in the fields, sometimes leading, and sometimes praying; and thus for some days he spent his time.

   Now I saw, upon a time, when he was walking in the fields, that he was (as he was wont) reading in his book, and greatly distressed in his mind; and as he read, he burst out, as he had done before, crying, "What shall I do to be saved?"

   I saw also that he looked this way and that way, as if he would run; yet he stood still, because, as I perceived, he could not tell which way to go. I looked then, and saw a man named Evangelist, coming to him, who asked, "Wherefore dost thou cry?"

   He answered, Sir, I perceive by the book in my hand, that I am condemned to die, and after that to come to judgment (Heb. IX. 27); and I find that I am not willing to do the first (Job XVI. 21, 22), nor able to do the second. (Ezek. XXII, 14).

   Then said Evangelist, Why not willing to die, since this life is attended with so many evils? The man answered, Because I fear that this burden that is upon my back will sink me lower than the grave, and I shall fall into Tophet. (Isa. XXX. 33.) And, sir, if I be not fit to go to prison, I am not fit to go to judgment, and from thence to execution; and the thoughts of these things make me cry.

   Then said Evangelist, If this be thy condition, why standest thou still? He answered, Because I know not whither to go. Then he gave him a parchment roll, and there was written within, "Fly6 from the wrath to come" (Matt. III. 7).

   The man, therefore read it, and looking upon Evangelist very carefully, said, Whither must I fly? Then said Evangelist, pointing with his finger over a very wide field, Do you see yonder wicket-gate? (Matt. VII. 13, 14.) The man said, No. Then said the other, Do you see yonder shining light7? (Ps. CXIX. 105; 2 Pet. I. 19.) He said, I think I do. Then said Evangelist, Keep that ligth in your eye, and go up directly thereto; so shalt thou see the gate; at which, when thou knockest, it shall be told thee what thou shalt do. So I saw in my dream that the man began to run. Now he had not run far from his own door, but his wife and children, perceiving it, began to cry after him to return; but the man put his fingers in his ears, and ran on, crying, "Life! life! Eternal life!" (Luke XVI. 26.) So he looked not behind him, but fled towards the middle of the plain.8 (Gen. XIX. 17.)

   The neighbours also came out to see him run (Jer. XX. 10); and as he ran some mocked, others threatened, and some cried after him to return; and. among those that did so, there were two that were resolved to fetch him back by force. The name of the one was Obstinate, and the name of the other Pliable. Now by this time the man was got a good distance from them; but, however, they were resolved to pursue him, which they did, and in a little time they overtook him.

  

  

   Шествуя пустынею мира сего, дошел я до некоторого места, где находилась пещера, в которой лег я для отдохновения, и, уснув, видел во сне человека в нечистой и раздранной одежде (Исаии. 64, 6). Стоял он обернясь спиною к дому своему (Лук. 14, 33); в руках держал книгу обременен (Евр. 2, 6) тяжким бременем. По сем увидел я, что он, открыв книгу, читал в ней, и читая начал плакать и трепетать, и, не будучи в состоянии принудить себя к твердости, произнес сии жалостные слова: Что ми подобает творити? (Деян. Ап. 16, 30).

   В сем состоянии возвратился он в дом свой и скрывал скорбь сердца своего, сколько было ему возможно, от жены и детей своих. Но как оная час от часу умножалась, то не мог уже долее скрывать ее; почему он вскоре обнаружил пред ними состояние сердца своего, говоря следующим образом:

   "Ах, любезная жена, и вы, возлюбленные мои дети! сколь нещастлив я и жалости достоин! я погибаю, и тяжкое бремя мое причиною погибели моей. Сверьх того извещен я верно, что город, обитаемой нами, истреблен будет огнем небесным и что как я, так и вы общей погибели сей будем подвержены, есть ли не найдем иного убежища. Но я не знаю еще по сие время, где его искать?".

   Слова сии удивили домашних его, не для того, чтоб в том они ему поверили, но почитая его помешанным в уме и надеясь, что покой возвратить ему оной может; да и ночь уже наступала, старались положить его на постелю; но он вместо сна всю ночь воздыхал и плакал. Поутру спрашивали его, в каком находится он состоянии; на что сказал он им, что оное час от часу хуже, и повторял все прежде говоренные им слова. Сим не только он их к соболезнованию не подвигнул, но и раздражил; почему вздумали они строгостию привесть его к перемене мыслей и начали презирать его и бранить; а наконец оставили его, не принимая в нем уже никакого участия. Он же, удалясь от них в комнату свою, молился за них, оплакивая как их, так и собственное свое бедствие. Иногда выходил прогуливаться в поле, читая или молясь, и так провождал большую часть времени.

   Часто случалося, что прогуливаяся таким образом и читая по обыкновению книгу свою, в великом беспокойстве произносил вслух, так как и прежде, сии жалостные слова: Что ми подобает творити, да спасуся? Еще примечал я, что он, глаза на все стороны обращая, казался, будто хочет бежать, но с места не трогался, может быть для того, что не знал, куда обратиться. По сем увидел я человека, Благовестителем называемого, которой, подошед к нему, спрашивал его, о чем он так сильно сетует? Государь мой! отвечал он ему: из сей книги, которую видите в руках моих, познал я, что я на смерть осужден (Евр. 9, 17), по которой должен предстать суду. Не могу без страха помыслить о первой (Иов. 16, 21), а к последнему (Езек. 22, 14) ни мало я не приготовлен.

   Благовеститель. Отчего же трепещешь ты смерти, когда жизнь с толиким злом?

   Христианин. Боюся, чтоб бремя мое тягостию своею не низвергло меня в бездну адскую. Итак, государь мой, когда не в силах я сносить темничного заключения, то как снесу уже я самое осуждение и вытерплю наказание? Сии-то размышления принуждают меня произносить толь жалостное стенание.

   Благовеститель. Почто ж ты в сем состоянии останавливаешься? Ах! отвечал Христианин: я не знаю, куда мне идти. - По сем дал ему Благовеститель тетрадь, где на пергамине написаны были следующие слова: Убегай гнева будущего (Евр. 9, 26).

   Христианин, прочитав оное и на Благовестителя печальным смотря видом, спрашивал, куда ему прибегнуть?

   Тогда Благовеститель, указывая на пространное поле, сказал ему: видишь ли в сей стране узкие врата? (Матф. 7, 14). Но он отвечал ему, что не видит оных. По крайней мере, сказал Благовеститель, не видишь ли ты там блистательного света? (Пс. 118, 105).

   Кажется, что вижу, отвечал он. Когда так, сказал Благовеститель, то устреми единственно глаза твои на свет сей, поди прямо к оному, и уже скоро по сем увидишь тесные врата; и когда у сих стучать будешь, то скажут тебе там, что ты делать должен.

   Тогда побежал Христианин туда; но как еще не в дальнем от дома своего находился расстоянии, то жена и дети его, узнав о его побеге, кричали ему, чтоб он возвратился. Но он, не обращаяся, тотчас заткнул уши свои, крича жизнь, жизнь, жизнь вечная! (II Петр. 1, 19) и не покушаяся обращаться, спешил перейти пространное то поле.

   Соседи его из домов своих на зрелище сие вышли; иные над ним смеялись, иные угрожали, а иные кричали, чтоб он возвратился. Двое ж из них гнаться предприяли для приведения силою его в дом. Из сих первой назывался Упорной, а другой Легкомысленной; и хотя Христианин не малое уже пробежал расстояние, но они тем не отвратилися и его достигли.

  

  

   Сноски к стр. 50

   1 Русскими переводчиками это имя транскрибировалось по-разному: Бюниан, Бониан, Буньян, Бэньян.

   2 Полное заглавие первого издания 1678 года таково: "The Pilgrim's Progress from this World to that which is to come. Delivered under the Similitude of a Dream, wherein is discovered the Manner of his Setting out, his Dangerous Journey and safe Arrival at the Desired Country". Пространно озаглавлена повесть и в русском переводе 1782 года: "Любопытное и достопамятное путешествие Христианина к вечности, чрез многие приключения с разными странствующими лицами правым путем, где различно изобразуются разные состояния, успехи и щастливой конец души Христианина, к богу стремящегося". Но уже с третьего издания 1819 года заглавие дано сокращенно: "Путешествие Христианина к блаженной вечности". В переводе XIX века, также неоднократно переиздававшемся, озаглавлено: "Путешествие пилигрима в небесную страну, представленное наподобие сновидения"; в новейших курсах истории английской литературы: "Путь паломника" (История английской литературы. Под редакцией М. П. Алексеева, И. И. Анисимова, А. К. Дживелегова, А. А. Елистратовой, В. М. Жирмунского, М. М. Морозова, т. 1, вып. 2. Изд. Академии наук СССР, М. - Л., 1945, стр. 202; Ю. Б. Виппер, Р. М. Самарин. Курс лекций по истории зарубежных литератур XVII века. Изд.Московского университета, М., 1954, стр. 210).

   Сноски к стр. 51

   3 В новейшей библиографии, составленной Гаррисоном, Bunyaniana насчитывает 57 названий, не считая ряда произведений, в отношении которых его авторство только предположительно (A Bibliography of the Works of John Bunyan by Frank Mott Harrison. Printed at the Oxford University Press for the bibliographical Society, 1932).

   Сноски к стр. 52

   4 Маколей, Полное собрание сочинений, т. II, СПб., 1861, стр. 6, 4, 5.

   5 А. А. Елистратова. Дефо. В кн.: История английской литературы, т. I, вып. 2, М. - Л., 1945, стр. 341.

   6 А. А. Аникст. Беньян. В кн.: История английской литературы, т. I, вып. 2, стр. 210.

   Сноски к стр. 53

   7 "Джек, истребитель великанов" (англ.). - Маколей, Полное собрание сочинений, т. II, стр. 4.

   8 "Ныне оно переведено на 75 языках и выдержало слишком сто тысяч особых изданий (не экземпляров, а изданий), дорогих и дешевых", - читаем в предисловии к русскому переводу "Путешествия пилигрима", вышедшему в 1879 году. Последнее утверждение носит характер явного преувеличения, почти курьеза, и было снято при переизданиях, но само наличие подобного курьеза характерно.

   9 Пушкин и его современники, вып. XIX - XX, Пгр., 1914, стр. 48.

   10 См.: Рукою Пушкина. Изд. "Academia", М. - Л., 1935, стр. 285-286; Н. В. Измайлов. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов. В кн: Пушкин Исследования и материалы, т. II, Изд. Академии наук СССР, М. - Л., 1958. стр. 40-41.

   Сноски к стр. 54

   11 Автор небольшой заметки "О стихотворении Пушкина "Странник"" в литературной газете "Молва" (1857, No 10, стр. 107), подписанной Б. (вероятно, П. И. Бартенев), публикует параллельно текст Беньяна в своем переводе. Его же в своем переводе приводит и Л. И. Поливанов в комментарии к "Страннику" в издании: А. С. Пушкин, Сочинения, т. II, М., 1887, стр. 340-342. А. Габричевский в указанной статье (стр. 40-44) приводит лишь те места английского подлинника, которые соответствуют пушкинскому переложению. Для большей наглядности я привожу в приложении наряду с полным текстом "Странника", текст соответствующих страниц как английского подлинника (по изданию: "The Pilgrim's Progress..." by John Bunyan. A New Edition with a Memoir... London, George Routledge and Sons, год не указан), так и русского перевода по изданию 1819 года.

   Сноски к стр. 55

   12 О работе Пушкина над "Пиром во время чумы" см. подробнее в моих примечаниях к публикации автографа "Пира" в сборнике "Пушкин - родоначальник новой русской литературы" (1941, стр. 16-20) и в моей книге "Мастерство Пушкина" (1955, стр. 166-177).

   13 А. Габричевский. "Странник" Пушкина и его отношение к английскому подлиннику. "Пушкин и его современники", вып. XIX - XX, стр. 40. Об отрывочности "Странника" говорит М. Л. Гофман в публикации "Посмертные стихотворения Пушкина 1833-1836 гг." (Пушкин и его современники, вып. XXXIII - XXXV, 1922, стр. 389, 390).

   14 Ю. Б. Виппер, Р. М. Самарин. Курс лекций по истории зарубежных литератур XVII века, стр. 214, 211.

   Сноски к стр. 56

   15 Мелкие стилистические сокращения отмечены А. Габричевским (см. его статью ""Странник" Пушкина и его отношение к английскому подлиннику". "Пушкин и его современники", вып. XIX - XX, стр. 40-44).

   Сноски к стр. 57

   16 Пушкин и его современники, вып. XXXIII - XXXV, стр. 389, 390.

   17 На то бо?льшие, то меньшие отрезки членит свою повесть и Беньян, сопровождая их специальными заголовками. Однако ни одна из частей "Странника" (за исключением отчасти первой) не соответствует этим членениям.

   Сноски к стр. 58

   18 В дошедших до нас пушкинских рукописях "Странника" поэт обозначил цифрами только первые четыре его части. Между четвертой и пятой частями, дошедшими до нас только в черновой рукописи, цифры 5 нет, но имеется, очевидно, соответствующая ей разделительная черта. Поэтому в академическом издании Пушкина цифра пять, по существу, поставлена правильно, хотя, поскольку в рукописи ее нет, ее следовало бы дать в угловых - редакторских - скобках.

   19 А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. 1, Изд. Академии наук СССР, М. - Л., 1938, стр. 248-257.

   20 Пушкин, Сочинения, т. I, СПб., 1855, стр. 386.

   21 "Молва", 1857,