Бухов Аркадий Сергеевич - Критика

, хочу быть смелым...

  

   Конечно, поэту Бальмонту такое увлечение выкинутым им лозунгом должно было доставлять не мало приятных минут. Но это увлечение вскоре вышло из моды.

  

   За квалификацию дерзости взялись мировые судьи, а за определение допустимости различных форм смелости - постовые полицейские. Зажженная поэтом дерзость обычно кончалась трехрублевым штрафом с заменой его арестом при полиции и блестящий лозунг немного потускнел.

  

   Стала тускнеть и слава самого поэта, который за резервами для поэтическаго вдохновения ударился в экзотику и поехал на Полинезийские острова, в Гаити, на Тонга Тонга, словом во все те места, где кольцо в ноздре, блестящий цветнокожий зад и раковина в ушах могли снова вдохнуть душу поэта утерянныя дерзания смелости.

  

   Посыпались книги экзотических напевов. Я хорошо помню такое стихотворение Бальмонта из этой эпохи экзотическаго вояжа:

  

   - Кенгуру бежала быстро,

  

   Я еще быстрей.

  

   Кенгуру был очень силен,

  

   А я его съел.

  

   Эти лозунги оказались уже менее заманчивыми и не нашлось из поклонников поэта ни одного из желающих откушать бегущаго Кенгуру, хотя бы во имя прошлых заслуг поэта.

  

   Поэт терял популярность. Терял довольно шумно - но это его частное дело.

  

   Приобретают популярность обыкновенно на людях, весело, бурно - как фейерверк зажигается она над темным озером, а теряют ее втихомолку, как последнюю монету, провалившуюся сквозь щель дыряваго пола.

  

   И никто Бальмонту не поставил бы это в упрек.

  

   Но популярность, как девственность - потерял ее, не возстановишь никакими патентованными средствами, даже при казенной помощи. Бальмонт этого не понял и начал возстанавливать популярность с развязностью пьяной девицы, неопытно играющей роль непорочной лилии.

  

   Одним словом Бальмонт приехал в Польшу. Для возстановления русской популярности это такое же удобное место, как ночной бар для лечения почек.

  

   Бывший русский - (есть теперь и такие титулы) - поэт повел себя так возмутительно, что ему пришлось сделать соответствующее замечание, как это делалось в прежних полпивных:

  

   - Конешно, и пальто у вас хорошее и в глазах образованность, а пиво лить в фисгармонию не полагается...

  

   Нам, на страницах нашей газеты, первым, кажется, пришлось упомянуть о безобразном низкопоклонстве г. Бальмонта. Затем заметка за заметкой и даже целыя статьи стали появляться в парижской русской прессе.

  

   И вот, наконец, берлинский "Руль" поместил письмо из Варшавы, в котором говорится о том, как г. Бальмонт вел себя в Вильно.

  

   А вел он себя так:

  

   "Если в Варшаве Бальмонт еще сдерживался, то в Вильне он окончательно погубил себя в глазах местных русских. Началось с того, что увидев на вокзале среди встречавших его лиц делегацию от местных русских организаций, он резко и удивленно спросил, откуда взялись в Вильне русские и, услышав, что в Вильне их как-никак довольно много, 10 тысяч человек по самым скромным подсчетам, при всех встретивших поляках бросил: "Ну и что? Ссоритесь, как и везде?" И с этими словами отвернулся, поставив русскую делегацию в тупик.

  

   На обед, данный в его честь местными польскими деятелями, были, конечно, приглашены представители местных русских организаций. Один из них воспользовался случаем для того, чтобы обратиться к Бальмонту и спросить его, не угодно ли ему будет посетить местное русское собрание и прочесть что-нибудь на русском языке. В ответ на это обращение Бальмонт намеренно громко и явно желая обратить на свои слова внимание окружающих, отчитал растерявшагося представителя русских организаций, завив, что он, Бальмонт, дескать, не понимает, как можно в Вильне выступать на русском языке".

  

   Дальнейших похождений г. Бальмонта описывать не будем, полагая, что вполне достаточно и этого. Тем более, что г. Бальмонт может на это горделиво ответить: - Хочу быть дерзким, хочу быть смелым...

  

   И даже продолжить:

  

   - Хочу быть дерзким,

  

   - Хочу быть смелым,

  

   Из сочных гроздей венки свивать,

  

   Хочу упиться роскошным телом,

  

   Хочу одежды с себя сорвать...

  

   Но это уже не частное дело К. Бальмонта, а общественное позорище. Если он хочет упиться роскошным телом, то он - хотя бы из газет - не может не знать какую часть тела ему подставляют для восторженнаго поцелуя, а что касается срывания одежд, то прозаически это просто называется распоясываньем - тем самым распоясываньем, после котораго многие перестают подавать руку.

  

   Л. Аркадский [Арк. Бухов]. Распоясавшийся. Фельетон // Эхо. 1927. No 123 (2109), 2 июня.

  

  

  

   Когда-то в России были особые специалисты по календарному искусству. Их было, может быть, 40 - 50 человек на всю страну, но это были действительно специалисты своего дела: на каждый день у них был заготовлен специальный стишок, специальный совет для отморозивших ухо, или нуждающихся в слабительном и специальный афоризм, или чаще - исторический анекдот.

  

   Это были, пожалуй, самые популярные авторы во всей стране - их ежедневно читали миллионы. Была особая категория людей в прежней России, которая считала своей святой обязанностью: читать листки отрывных календарей, выписывать из Лодзи отрезы на брюки и триста девять полезных предметов за два рубля, хранить старые комплекты "Нивы" и "Родины" и мочить на зиму яблоки.

  

   В настольных календарях сведения давались явно ошеломляющаго для таких людей характера: носят ли перчатки на Бермудских островах, сколько стоит заказное письмо в Норвегии и сколько потребовалось бы бумажных ниток для того, чтобы протянуть диагональ от севернаго полюса к Лиссабону.

  

   Мелкие провинциальные чиновники, узнав о том, что ниток потребовалось бы 18 товарных вагонов, а заказныя письма в Норвегии стоят безумно дорого - шли и напивались.

  

   - Можно ли жить после этого... Восемнадцать вагонов... И каких - товарных, а что наш брат может сделать, если 32 рубля жалованья... Вась, а Вась, выпьем под эту самую диагональ...

  

   Это столовые календари. Настенные действовали своей отрывной мудростью успокаивающе. В них были только стишки, афоризмы и советы.

  

   Я вспомнил об этом календарном искусстве теперь, когда предо мной несколько штук отрывных календарей, изданных заграницей.

  

   Календарное искусство не умирает и идет по той же традиции!

   И в 1927 году все то же, что было и в 1907 и в 1897.

  

   На каждый день стишок:

  

  

  Птичка звонко распевала,

  

  Пока не настала мгла,

  

  А потом она устала

  

  И на ветку спать легла.

  

   С. Ивашкин.

  

   Или:

  

  

  Не будь в несчастьи малодушным,

  

  А также в карты не играй,

  

  Своему начальству будь послушным

  

  И по ночам не гуляй.

  

   И. Теркин

   ("Цветы и подметки").

  

  

   Афоризмы выбираются для календарей тоже исключительнаго характера, причем преимущественно за все расплачивается своей репутацией Конфуций, Сенека, Марк Аврелий и Будда.

  

  

   Будь терпелив в труде и не надевай калоши на голову.

  

  

   Кто лишает себя богатства, тот может и похудеть, а лучше худой человек, чем толстая виселица.

  

  

   Смотри на ноги и думай о тете. Человек, который дышит, может также и проголодаться.

  

  

   Календарно-отрывныя остроты могут вогнать в истерику даже молодого носорога. Большей частью оне чрезвычайно экстравагантны и подвергают читателя в неподдельное и жуткое изумление.

  

  

   - Почему вы такой печальный?

   - А вот, как дам тебе по морде - не будешь спрашивать.

  

   Наши дети

   Ребенок: - Папочка, который час?

   Отец: - Ха-ха-ха.

  

  

   - Дедушка, а почему ты седой?

   - Что же мне зеленым быть что ли?

  

  

   Значительно солидные календарно-отрывные советы, но и они всегда предусматривают какие-то исключительные случаи.

  

  

  

   Если взрослый человек особенно находящийся на пенсии, или в отпуску, проглотит не менее четырех крупных солдатских пуговиц - прежде всего следует искать причину этого несчастья. Убедившись, что пуговицы не заржавевшия, лучше всего прибегнуть к гипнотическому лечению или к клизме. Последняя делается лишь по извлечении пуговиц из умершаго для успокоения окружающих.

  

  

  

   Если белые летние ботинки закапает стеарин с елочной свечи розоваго цвета, следует осторожно вычистить их гусиным перышком, обмокнутым в свежую березовую смолу. Тогда пятно легко и охотно принимает зеленую окраску.

  

  

  

   При несчастных случаях лучше всего оказывать первую помощь. Первой помощью обычно называется растирание. Оно незаменимо при переломе ног, родах, ушибах, ожогах во время пожара и не во время пожара, а также ненормальной сонливости. Больного, или больную (а также и детей после 8-летняго возраста) следует растирать или до появления подозрительной сыпи, по которой и узнается корь, или же убедившись на другой день, что сыпи не будет и что следует пригласить врача.

  

  

   Я лично более веселой литературы, чем календари не встречал.

  

   Арк. Бухов. Календарная мудрость. Фельетон-шарж // Эхо. 1927. No 4 (1990), 6 января.

  

  

  

  Сегодня в большом, шумном Париже литературная семья (Боже - какой слог! Но разве обойдешься без него в такой день?) будет праздновать 35-летие литературной деятельности Александра Ивановича Куприна. Милаго, талантливаго Александра Ивановича... Когда не можешь пожать ему руки, хочется хоть издали чем-нибудь почтить этот день. В газетной статье о таком большом человеке не рапишешься: поэтому мне пришла в голову мысль хоть немного познакомить читателя с А. И. Не как с писателем, а как добрым, славным человеком, который был всегда окружен любовью людей, знавших его.

  

  

   Павильон на скачках. Пестро. Шумно. Толпа. Один из последних заездов.

  

   На скамейке, чтобы что-нибудь увидеть, стоим мы вчетвером, придерживаясь друг за друга: Александр Иванович, негр-борец Бамбулла, клоун Джакомино и пишущий эти строки.

  

   Каждый переживает разное. Джакомино разочарован: мало поставил на фаворита. Негр спокоен: уверен, что выиграет. Я пришипился и молчу: уговорил Александра Ивановича поставить на другую лошадь, нагло расхвалил ее и теперь она идет, танцуя какую-то польку, совсем в хвосте.

  

   Но больше всех волнуется и горячится Александр Иванович. На его лице - тяжелейшая обида. Я знаю, что в эту минуту он ненавидит и меня, и лошадь и чувствует искреннее отчаяние, что промахнулся.

  

   Ему не жалко проигрыша. Ему жалко потерять возможную счастливую минуту: лошадь выиграла, за билет можно получить десять рублей "навара" и поучительно сказать проигравшему Джакомино -

  

   - Ну вот видишь, старик - ты говоришь!

  

   В такия минуты он торжествовал, был доволен и веселился как ребенок. Но если кто-нибудь подходил к нему и начинал бубнить:

  

   - Ваша последняя книга, которая мне доставила...

   Куприн сразу вял. Конфузливо смотрел по сторонам, не знал что говорить.

  

   Таким был Куприн лет семь восемь тому назад. Конечно, таким же он остался и сейчас в Париже. Большой, умный человек с ребячьей душой и умным сердцем.

  

  

  

   В Александре Ивановиче ничего нет книжнаго, ничего нет нарочито писательскаго. Как ни был популярен в Петербурге А. И., все же не было литературно-модных "купринских тужурок", "купринских сапог", или "купринских воротничков". А ведь сколько на глазах пришло этих модных писалей, оставляющих после себя терпкий осадок чего-то шумнаго, крикливаго, нудно-рекламнаго - а кроме этого только две плохих книги и три приятельских статьи о самом себе.

  

   Сейчас А. И. пропитался Парижем. Пишет, что любит Париж и любит солнце. И когда это говорится о Куприне, тут понимаешь, что именно такой человек может любить солнце. Не так, как его любят большинство, за то, что оно греет живот и под солнцем веселее блестят лакированныя ботинки, а как вино, как неосязаемую радость, согревающую остывшую душу.

  

   И в частной жизни А. И. Ловит солнечные пятнышки.

  

   Редко можно было видеть Ал. Ив. на литературных собраниях, где все пыжатся, каждый сам-себе знаменитость и сам-себе всех талантливее. В этих случаях он быстро увядал, как при обывательских комплиментах.

  

   Его притягивала к себе другая жизнь. Идти куда нибудь вместе с А. И. это значило всегда натолкнуться на что-нибудь, чего не увидишь ежедневно без особенных поисков. Он бывал своим - не поддельно своим, на наигранно, а истинно - в самых разнообразных компаниях.

  

   Помню один ужин вместе с Алекс. Ив. в цирке Чинизелли, после представления, в компании с цирковыми артистами.

  

   Жонглеры, акробаты, наездники, какие-то люди с большими усами и среди них в синей мягкой рубашке - А. И.

  

   Он чувствовал здесь себя прекрасно. Ему никто не льстил, никто ему не тыкал в лицо, что он - крупнейший писатель громадной страны. И он оживлялся в беседах с циркачами.

  

   Он увлекаясь разсказывал о какой-то истории с акробатом, державшейся за шест зубами. Циркачи перебивали его со своими историями, действительно интересными, сочными, хотя и передаваемыми самым корявым языком. Я сидел около А. И. И думал:

  

   - Как глубоко прав этот большой художник слова, что он, не ища тем, а просто заглядывая в жизнь не по проторенной дороге, сам натыкается на те углы жизни, которыя для многих закрыты...

  

   - А разве не интересно? - как-бы угадывая мои мысли шопотом спросил он.

  

   А когда мы ночью возвращались домой и я заговорил об одном нашем общем знакомом критике, А. И. перебил:

  

   - А ну его к чорту... А вы обратили внимание на этого итальянца жонглера, которому за ужином не давали пить? Юноша, знающий славу, рекламу, деньги - и все таки такой сохранившийся ребенок...

  

   Ах, Александр Иванович, хочется мне сказать ему теперь, когда нас разделяют тысячи верст - да ведь вы и сами, при всем вашем таланте и знании жизни, все еще сохранившийся милый старый ребенок.

  

  

  

   До чего Куприна всегда все любили, да наверное и теперь любят - трудно описать. Любовь к этому странному и милому человеку рождалась внезапно.

  

   Помню такой случай.

  

   Кабинет скромнаго ресторана. Ранний вечер. Джакомино привел своего приятеля - маленькаго старенькаго итальянца Джиованни. Наружность у него фарсоваго неудачника: маленький, щупленький, лысенький, а голос - мягчайшая флейта. Пришел Джиованни не надолго: должен петь сегодня на журфиксе у известнаго богача-табачника Б. и получить за это очень большую сумму денег.

  

   Пришел, выпил бокал вина, заиграл на гитаре и запел какую-то неаполитанскую песенку. Поет - как плачет. Грустно, нежно.

  

   Заговорил с ним Куприн о Неаполе. Джиованни оживился, спел еще. Сначала один, потом с Джакомино.

  

   Потом заспорили о том, какия песни лучше: неаполитанския, или сицилианския. Джиованни начал петь и сицилианския и неаполитанския. Сам увлекается все больше и больше. Александр Иванович в восхищении.

  

   - Синьору Алессандро нравится? - вдруг неожиданно спрашивает Джиованни.

  

   - Нравится, Джиованни, здорово нравится.

  

   - А раз так, не поеду к Б. Буду здесь петь.

  

   И никуда не поехал. А потом уходя говорит Джакомино:

  

   - Вот для такого человека петь - одно дело, а для других - другое...

  

  

  

   Повторяю - писать об А. И. в маленькой статье тяжело. Не дашь того, что хочется сказать об этой яркой фигуре, самобытнаго, умнаго, но глубоко путаннаго и причудливаго человека.

  

   Я думаю, что сегодня в Париже вряд-ли будут произноситься речи и упоминатья в алфавитном порядке произведения Куприна. А. И. этого не выдержит и сорвет собственный юбилей. Об этом достаточно знают его читатели. Но недостатка в искренних рукопожатиях, в теплом человеческом привете - сегодня не будет. Ведь сегодня литературный имянинник не только писатель Куприн, но и милый человек Александр Иванович...

  

   Ковно, 19.12.

  

  

  

   Арк. Бухов. Александр Иванович. Фельетон // Эхо. Литературно-политическая ежедневная газета при ближайшем участии Арк. Бухова. 1924. No 344 (1371), 20 декабря. С. 2.

  

  

  

  

   Гейне говорит:

  

   - В одной деревне жил очень старый бык, который сошел с ума и вообразил себя теленком. И что же когда его убил - мясо его имело вкус телятины.

  

   Ирония Гейне очень часто воплощается в жизнь. Привкус телятины в бычачьем мясе не только смешон, но и глубоко трагичен. Я горько и больно почувствовал его, когда прочел только-что вышедшую книжку стихов Федора Сологуба - "Небо голубое".

  

   Человека заперли в Петербурге. Ему негде писать. Ему отравили душу и загнали его в нору. На его глазах сбежали или перемерли все недавние соратники. Как-же это отразилось на его творчестве?

  

   Под датой "апрель 1921 года" Сологуб дал целый цикл таких стихотворений:

  

  

  Цветов благоуханье

  

  И птичек щебетанье

  

  И ручейков журчанье

  

  Все нам волнует кровь...

  

  

   Я представляю себе положеие стараго, наверное больного и голоднаго поэта, который смотрит из окна нетопленной квартиры на районный совдеп и пишет о птичьем щебетаньи и журчаньи ручейков...

  

   Пошел поэт за хлебом, встал в очередь, получил восьмушку, съел ее под лестницей, чтобы знакомые не увидели, вернулся домой и пишет:

  

  

  За цветком цветет цветок

  

  Для чего в тени дубравной?

  

  Видишь ходит пастушок.

  

  Он в венке такой забавный.

  

  А зачем скажи, лужок?

  

  На лужке в начале мая

  

  Ходит милый пастушок

  

  Звонко на рожке играя.

  

  Для чего растет лесок?

  

  Мы в леску играем в прятки.

  

  Там гуляет пастушок,

  

  С пастушком беседы сладки.

  

   (Стр. 51).

  

  

   Время сейчас в России думать для чего растет лесок, если по последним сведениям дрова в Петербурге стоят полтора миллиона за сажень... А уж относительно того, кто в лесу играет в прятки - так это по последним телеграммам яснее яснаго...

  

   Пришла новая политика, взят новый курс по отношению к фабрикам, мелочным лавочкам, консистории и очистке тротуара и только поэт и писатель все еще находится под прессом стараго курса - голоден, беззащитен и безработен, а Сологуб под датой "10 июня 1921 года" томно поет:

  

  

  Тирсис под сенью ив

  

  Мечтает о Нанетте,

  

  И, голову склонив,

  

  Выводит на мюзетте:

  

  Любовью я, - тра, та, там,

  

  

  

   та, - томлюсь,

  

  К могиле я, - тра, та, там,

  

  

  

   та, - клонюсь.

  

   (стр. 54).

  

  

   "Язык поэзии - язык богов" - говорили старые философы. Хороший язык богов в дни такого тихаго ужаса это:

  

   - Трам, та, та, там...

  

   А Сологуб пишет... Пишет потому что хочется писать, потому что он поэт, которому что он творец Милостью Божией, потому-что никакие декреты не могут убить позыва к творчеству и вот в то время, когда ему может быть хотелось бы кричать, он "выводит на мюзетте"...

  

   А то, что Сологубу тяжело, то что ему нестерпимо больно и хочется работать и писать, как дрожащий призыв о помощи говорит его вступительное стихотворение к книге:

  

  

  Измотал я безумное тело,

  

  Расточитель дарованных благ,

  

  И стою у ночного предела,

  

  Изнурен, беззащитен и наг,

  

  И прошу я у милаго Бога,

  

  Как никто никогда не просил:

  

  - Подари мне еще хоть немного

  

  Для земли утомительной сил!

  

  - Огорченья земныя несносны,

  

  Непосильны земные труды,

  

  Но зато как пленительны весны!

  

  - Как пылают багряныя зори!

  

  Как мечтает жасминовый куст!

  

  - И еще вожделенней лобзанья,

  

  Ароматней жасминных кустов

  

  Благодатная сила мечтанья

  

  И певучая него стихов.

  

  - У Тебя, милосерднаго Бога,

  

  Много славы, и света, и сил.

  

  Дай мне жизни земной хоть немного,

  

  Чтоб я новыя песни сложил.

  

   13 июня 1917 г.

  

  

   И вот, начав книгу этим аккордом рыдания, крупный поэт, к концу ея, на семьдесят пятой странице выводит старческой рукой:

  

  

  Ах, лягушки по дорожке

  

  Скачут вытянувши ножки.

  

  Как пастушке с ними быть?

  

   Или еще через несколько страниц:

  

  

  Дождик, дождик перестань,

  

  По ветвям не барабань,

  

  От меня не засти света...

  

  

  

   Большой развалившийся холодный сумрачный город. Идут хмурые, иззябшие и голодные люди. Висят плакаты о новой свободной радостной жизни, борьбе, светлом труде и победе молодости. А в пустой тихой квартире сидит больной старик и пишет:

  

  

  - Вот лягушки по дорожке,

  

  Скачут вытянувши ножки...

  

  

   Я отдаю эту тему даром любому художнику, который захочет претворить ее на полотне и подпишет:

  

   - "Поэзия и диктатура пролетариата".

  

  

   Небо под сапогами. Фельетон Л. Аркадского // Эхо. 1921. No 287 (346), 11 декабря.