Достоевский Федор Михайлович - О. А. Богданова. Н. А. Добролюбов и Ф. М. Достоевский

юбов также, возможно, опирался на суждения Майкова: "Ни разу еще, ни в одном произведении нашей литературы не был так глубоко, так всесторонне изображен русский человек, как в "Мертвых душах"... Гоголь ни на одно мгновение не упускал из вида общечеловеческих условий характера каждого из своих героев, и потому все действующие лица его поэмы прежде всего являются людьми... до какого бы нравственного уничижения ни были доведены воспитанием и неизбежным течением дел" {Там же, с. 312-313.}. Антропологическое истолкование Гоголя должно было быть близко фейербахианцу Добролюбову, уже знакомому с "Эстетическими отношениями..." Чернышевского.

   Взгляд Добролюбова на "болезненное направление" натуральной школы впоследствии изменился. Так, в "Забитых людях" он пишет: "то было направление живое и действенное, направление истинно гуманическое... с любовью и болью начинали приниматься за патологическое исследование" уклонений человека от социальных норм, "и если бы продолжалось это направление, оно, без сомнения, было бы плодотворнее всех, за ним последовавших... Г-н Достоевский в первом же своем произведении явился замечательным деятелем" этого направления, он "со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высоко гуманный идеал" (VII, 244-245). Как видим, не сразу Добролюбов приблизился к пониманию того, что Достоевский - один из "замечательнейших деятелей нашей литературы" (VII, 225).

   Имя Достоевского встречается также в трех печатных статьях Добролюбова 1860-1861 гг., т. е. самого последнего периода его критической деятельности, когда мировоззрение и метод Добролюбова полностью определились, - "Благонамеренность и деятельность" (1860), "Перепевы" (1860), "Забитые люди" (1861).

   Статья "Благонамеренность и деятельность" посвящается анализу повестей и рассказов А. Плещеева, вышедших отдельным изданием в Москве в 1860 году. В центре внимания автора статьи - тема "лишнего человека", получившая здесь еще более резкое освещение в духе призыва к революционной борьбе и решительного разрыва с либеральными тенденциями в литературе. Добролюбов утверждает свою излюбленную мысль: корень зла - не в действиях отдельных лиц, а в самом социальном строе. К творчеству Плещеева, в прошлом петрашевца, развивавшего принципы натуральной школы, Добролюбов относится с глубоким сочувствием. Обрисовывая его художнический путь, критик пишет: "Начало литературной деятельности Плещеева относится к 40-м годам - когда была в ходу литература Горемык, Бедных людей, Петербургских вершин и углов,- и возобновилась она только в последние годы, когда во всей силе процветало обличительное направление" (VI, 192).

   Произведение Достоевского вновь упомянуто в том же ряду, что и в записи 1857 года: Григорович, Бутков, Некрасов,- т. е. писателей натуральной школы. Однако из дальнейшего текста статьи видно, что отношение Добролюбова к натуральной школе уже во многом иное. Нет больше упреков писателям в намеренном принижении действительности, а наоборот, приветствуется реалистическое изображение среды, "заедающей" человека. Такое неприкрашенное, не "уравновешенное" идеалом изображение позволяет критику вывести мысль о необходимости коренного переустройства действительности на новых, более соответствующих человеческой природе основаниях. Подобное истолкование произведений натуральной школы мы найдем и в статье "Забитые люди", уделяющей значительное место анализу творчества Достоевского 40-х годов.

   Рецензия на сборник пародий известного сатирического поэта 1860-х годов Д. Д. Минаева (Обличительного поэта) "Перепевы" содержит намек на повесть Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели" ("Отечественные записки", 1859, NoNo 11, 12). Рассуждая об объектах пародийного жанра, Добролюбов говорит о том, что успех обеспечен пародии только в том случае, если она высмеивает "общие места и всякие нелепости". "Попробуйте перепародировать Гоголя в его "Мертвых душах", "Ревизоре" и лучших повестях - много ли успеха будете вы иметь?.. А того же Гоголя в "Переписке" можно пародировать не только безнаказанно, но даже с большим успехом..." (VI, 215). Добролюбов явно подразумевает высказывания Фомы Фомича, пародирующие некоторые выспренние места из гоголевской книги. Характерна высокая оценка как замысла Достоевского, так и его исполнения. Обоим явно претил реакционный и претенциозный дух "Переписки". Таким образом, Добролюбов привлекает здесь Достоевского в качестве союзника. Интересно, что это наблюдение Добролюбова легло впоследствии в основу известной статьи Ю. Тынянова "Достоевский и Гоголь (К теории пародии)". Хотя, как указано в комментариях к статье, о близости героя "Села Степанчикова" к Гоголю говорил еще в 1860-х годах А. А. Краевский; "на то, что "мысль о связи речей Фомы Опискина с "Перепиской" Гоголя" уже давно бродила в литературных кругах", указывали В. В. Виноградов, А. Цейтлин, М. П. Алексеев {Тынянов Ю. Поэтика, история литературы, кино. М., 1977, с. 484.}.

   Статья "Забитые люди" полностью посвящена анализу творчества Достоевского. Метод "реальной критики" проявился здесь в законченном виде. Как уже говорилось выше, статья служила предметом специального анализа в ряде работ, дающих в совокупности достаточно полное представление о ее характере и основных пунктах полемики между Добролюбовым и Достоевским. Во избежание повторов мы не будем подробно анализировать названную статью. Охарактеризуем ее в самом общем виде, чтобы было понятно, почему она является кульминацией взаимодействия обоих литераторов. А также отметим моменты, ускользнувшие от внимания предыдущих исследователей. В статье Добролюбов ведет полемику с Достоевским по трем основным направлениям: социально-политическому (революционный демократизм и "почвенничество"), эстетическому ("реальная критика" и эстетическая теория Достоевского) и этическому ("разумный эгоизм" и христианское смирение, самоотверженность, что сказалось в отрицательной оценке Добролюбовым образа Ивана Петровича из "Униженных и оскорбленных"). Добролюбов хотя и не прямо, но отвечает на обвинения Достоевского, высказанные немногим ранее в статье "Г-н - бов...", которую он, несомненно, внимательно прочел. Статья Добролюбова, наряду со статьей Антоновича "О почве. (Не в агрономическом смысле, а в духе "Времени")" ("Современник", 1861, No 12),- начало целенаправленной полемики "Современника" с "самодержавной утопией" почвенничества, пропагандировавшейся во "Времени". После смерти Добролюбова, в 1863-1865 гг., эта полемика обострилась и приобрела открыто враждебный характер. Добролюбов же, пользуясь своим тезисом о возможности несовпадения "метода" и "мировоззрения" художника, т. е. противоречия между объективной значимостью художественного произведения и субъективными намерениями его автора, показывает несостоятельность монархической социальной утопии Достоевского-публициста, апеллируя к нему же как к художнику-реалисту, обнажающему безысходность положения "униженных и оскорбленных" в существующей общественной иерархии: "Кто же теснит и давит Макара Алексеича? Обстоятельства! А что делать против обстоятельств, когда они сложились так прочно и неизменно, так неразлучны с нашим порядком, нашей цивилизацией?" (VII, 271). То, что вывод о необходимости коренного переустройства всей общественной системы логически вытекает из "гуманических" произведений Достоевского, Добролюбов считает основным критерием их художественного достоинства. Правда, "рассказам Достоевского нужны дополнения и комментарии" (VII, 243) критики - это существенный недостаток, связанный с тем, что чуткий природный талант автора, обеспечивающий верность изображения, не подкреплен правильным мировоззрением. Это снижает художественное достоинство его произведений. "Гуманическое" направление приветствуется Добролюбовым в духе антропологизма: заслуга Достоевского в том, что "в забитом, потерянном, обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда незаглушимые стремления и потребности человеческой природы" (VII, 248). Метод "реальной критики" позволил Добролюбову вскрыть и оценить главную направленность творчества Достоевского эпохи до "перерождения убеждений". В начале статьи он говорит о бессилии традиционной либерально-эстетической критики при решении таких задач. Пытаясь применить к живому произведению искусства, отражающему изменяющуюся, вечно идущую вперед действительность, устаревшие "абсолютные" нормы, она обрекает себя на следование в фарватере жизни, на полную неспособность овладеть предметом суждения. В целях наглядной демонстрации ее методологической несостоятельности Добролюбов объявляет о своем намерении разобрать по ее канонам роман "Униженные и оскорбленные". Однако практический разбор, который за этим следует, ведется, вопреки намерению, в духе "реальной критики". Произведение оценивается в критериях верности, "натуральности" изображения, социально-психологической мотивировки сюжетных ситуаций и антропологических требований показа "цельного" образа, сочетающего в себе "естественные" добродетели и приобретенные пороки. Придя к выводу о несоответствии многих черт романа Достоевского этим требованиям, Добролюбов заявляет, что он "ниже эстетической критики". При этом, видимо, имелась все же в виду не либерально-эстетическая критика, опиравшаяся на "чистое искусство", а эстетический момент внутри самой "реальной критики". Вторая часть статьи - анализ творчества Достоевского по другому параметру "реальной критики" - соответствию общей тенденции творчества писателя глубинным процессам социально-политической жизни страны на определенном историческом этапе. Таким образом, статья "Забитые люди" - редкий в творчестве Добролюбова пример единства двух основных аспектов "реальной критики": эстетического и социологического. Хочется внести необходимое уточнение в суждения большинства исследователей о статье "Забитые люди". Практически все они .говорят о том, что в первой части своей статьи Добролюбов пародирует приемы и правила "строго художественной критики", применяя их к произведению Достоевского. Как видим, этого своего намерения Добролюбов не осуществил. Эстетический разбор он совершает с позиций "реальной критики". В статье же его по каким-то причинам осталась логическая неувязка, которая и вводит в заблуждение литературоведов.

   Однако сама "реальная критика", даже во всеоружии обоих своих аспектов, не обладала неограниченными возможностями. Поэтому некоторые важнейшие моменты творческого метода Достоевского-художника были поняты ею неадекватно. Так, Добролюбов ставит в упрек Достоевскому такую особенность его творчества, как разработку одного и того же типа в ряде произведений: например, типа "рано развившегося... самолюбивого ребенка" - в "Неточке", "Маленьком герое", Нелли в "Униженных и оскорбленных" - или "типа циника, бездушного человека, лишь с энергией эгоизма и чувственности" - в Быкове, Мурине, Петре Александровиче, кн. Валковском. Добролюбов трактует это как "бедность и неопределенность образов... необходимость повторять самого себя... неуменье обработать каждый характер" (VII, 239), с чем нам, знающим все дальнейшее творчество Достоевского, согласиться невозможно. "Диахроническая" типология - одна из характерных особенностей метода Достоевского, имеющая глубокое художественное обоснование.

   Антропологически-рационалистическое представление о природе человека не позволило Добролюбову проникнуть и в другую наметившуюся уже тогда особенность психологизма Достоевского - принципиальную несводимость всех характеристик человеческой личности к условиям среды. Зависимость от них - да. Но не окончательную обусловленность. Отсюда упреки Добролюбова Достоевскому в том, что кн. Валковский - не "живое лицо", и сетование критика по поводу непроясненности социального генезиса этого героя. Нежизненность фигуры князя Добролюбов видит в том, что автор не показывает, как его человеческая природа "проглядывает... сквозь все наплывные мерзости" (VII, 235). Внутренней убежденностью в рациональном механизме всех человеческих проявлений продиктована и критика Добролюбовым линии Наташа Ихменева - Алеша Валковский. Ненатуральность любви "порядочной девушки" к "смрадной козявке" Алеше требует, по мнению Добролюбова, социально-психологического разъяснения в духе антропологизма, которого Достоевский в романе не дает. Однако, как известно, подобный нравственный "мезальянс" - ситуация, типичная для зрелого Достоевского: вспомним хотя бы Катерину Ивановну и Дмитрия Карамазова. "Достоевский,- замечает Г. Г. Елизаветина,- двигался в своем творчестве по направлению к объяснениям еще более сложным... В "Униженных и оскорбленных" не была еще разработана писателем та тонкая система мотивировок всех нюансов поведения и состояния человека, какой достиг Достоевский позднее. Не была она на этом раннем этапе уловлена и принята Добролюбовым. Поиски писателя счел критик за отступления от реализма" {Елизаветина Г. Г. Н. А. Добролюбов. М., 1986, с. 53.}. Та же исследовательница точно формулирует: "для понимания "реальной критики" никогда нельзя упускать из виду: она не могла возникнуть и утвердиться без реалистической литературы" {Там же, с. 21.}. Как критический метод Белинского отвечал состоянию русской литературы в 40-е годы - стадии первоначального русского реализма, "натуральной школы", так метод Добролюбова (как и других "антропологических" критиков - В. Майкова, Чернышевского) отвечает стадии психологического реализма 50-х годов. Художественный метод Достоевского уже перерастал эти границы, двигаясь в направлении "реализма в высшем смысле". Для адекватного его анализа требовался иной критический инструментарий, которым Добролюбов овладеть не успел. Однако он адекватно отразил доминирующую линию в реализме Достоевского 40-50-х годов - гуманизм, боль об униженном человеке. Но уже существующие и в те годы зерна будущего "фантастического реализма" были отброшены критиком как нечто несущественное, малохудожественное, унижающее эстетическое достоинство произведений Достоевского. Он отметил у автора "Двойника" "привилегию на... изображение... аномалий" (VII, 233), но пытался навязать ей исключительно социологическую функцию. Как и Белинскому и В. Майкову в 40-е годы, фантастическое как проявление романтического мироощущения было Добролюбову глубоко чуждо. Фантастика же Достоевского, наряду с чисто социологическими истоками, явно восходит к романтическому гротеску в духе Гофмана.

   В оценке дарования Достоевского Белинский и В. Майков оказались более прозорливыми, чем Добролюбов. Белинский сразу же увидел в начинающем писателе "необыкновенный талант", а В. Майков смело ставил в 40-е годы его имя рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем. Добролюбов же признает недостаточной "силу дарования" Достоевского. В этом сказалось как вообще очень строгое отношение Добролюбова к современной русской литературе, так и указанное методологическое несовершенство "реальной критики". Кроме того, на мнение Добролюбова мог повлиять общий настрой литературной среды 50-х годов - вспомним "Заметки" Нового поэта (И. И. Панаева) о "литературном кумирчике".

   Перечень непосредственных высказываний Добролюбова о Достоевском на этом кончается. Однако существует еще один, косвенный, источник, позволяющий судить об их взаимоотношениях. Дело в том, что некоторые сотрудники журналов Достоевского "Время" и "Эпоха" были одновременно хорошими знакомыми Добролюбова, о них он оставил записи в своих дневниках. В. С. Нечаева {См.: Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских "Время", 1861-1863. М., 1972; Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских "Эпоха". 1864-1865. М., 1975.} убедительно доказала, что характер журналов Достоевского, особенно "Времени", был далеко не однозначно реакционным, что практически проводимая линия "Времени" была во многих чертах близка "Современнику", что в редакции журнала (конечно, с ведома и одобрения Ф. М. Достоевского) работало большое количество демократически-радикально настроенных сотрудников, имевших личные и творческие связи с редакцией "Современника". Так, один из ведущих сотрудников, постоянный иностранный обозреватель "Времени" А. Е. Разин получил в дневниковой записи Добролюбова от 3 янв. 1857 года следующую характеристику: "Это живой человек жизни, дела... Он не слишком большой философ в теоретическом отношении... но когда дело коснется непосредственно жизни, применений выработанных идей, тогда он лучше даже Чернышевского... Он прошел страшную школу" (VIII, 508). Достоевский, со своей стороны, называл Разина "талантливым" человеком, "с толком и, главное, с некоторым чутьем" (28, II, 57).

   Один из наиболее ярких представителей радикально настроенной молодежи во "Времени", Д. Ф. Щеглов, был хорошим знакомым Добролюбова, его товарищем по педагогическому институту, с которым постоянно лично общался и переписывался после окончания учебы. Щеглов в журналистике стал известен своими статьями о системах утопических социалистов и коммунистов, на страницах "Времени" проводил социально-политическую линию в духе Чернышевского. Характерно, что "лучшим мыслителем нашего времени" Щеглов считал Прудона. В своих дневниках Добролюбов анализирует идейные расхождения с Щегловым. Однако они в основном касаются частностей, нюансов, а не общего направления: так, пишет Добролюбов, "я - отчаянный социалист, а он - революционер, полный ненависти ко всякой власти над ним..." (VIII, 531). Судя но воспоминаниям товарищей, переписке, Щеглов оказывал большое влияние на Добролюбова в Главном педагогическом институте; ему адресованы интимные, задушевные письма Добролюбова из Нижнего Новгорода - о смерти матери, о похоронах отца. Из рассказов Щеглова Достоевский мог сделать вывод о причинах резкой смены убеждений Добролюбовым в 1854 г. Охлаждение между товарищами началось с 1856 года по причинам как идейного, так и личного характера.

   Само наличие подобных людей в ближайшем творческом окружении Достоевского свидетельствует о прочных, глубинных связях с миром Добролюбова, о значительной общности их идейно-социальной почвы.

   Интересно, что в сентябре 1861 года имена Добролюбова и Достоевского оказались стоящими рядом на одном документе. Это была петиция, поданная некоторыми петербургскими литераторами министру народного просвещения в защиту М. Л. Михайлова, арестованного в связи с распространением революционной прокламации "К молодому поколению". Правда, среди имен Добролюбова, Некрасова, Благосветлова, братьев Курочкиных стояло имя не Ф. М., а М. М. Достоевского. Но инициалами в данном случае можно пренебречь. Ясно, что Федор Михайлович был полностью солидарен с братом. Его имя не могло появиться в петиции потому, что слишком недавно он сам возвратился из Сибири, считался "бывшим государственным преступником".

   Еще один хороший знакомый Добролюбова из окружения Достоевского, работавший уже, правда, в "Эпохе",- это Д. В. Аверкиев. Они ровесники, интенсивно общались в годы студенчества. Об этом времени - записи Добролюбова, характеризующие Аверкиева, правда, далеко не с лестной стороны: "Аверкиев для меня довольно загадочен. В первое время знакомства он очень мне нравился... но теперь... с ним... трудно провести несколько часов, не соскучившись нестерпимо" (V111, 538). После смерти Добролюбова Аверкиев поместил в "Русском инвалиде" статью "Русский публицист. (Памяти Н. А. Добролюбова)", в которой сообщал о частых встречах с ним, беседах о произведениях литературы, подчеркивая его интерес не к художественной, а к общественной их стороне, а также непримиримость Добролюбова к общественно значимым идейным ошибкам.

   Все эти факты ясно указывают на то, что Достоевский мог знать о Добролюбове гораздо больше того, что содержалось в журнальных статьях последнего. Контакт с людьми, непосредственно знавшими критика, видимо, позволил Достоевскому составить себе более полное представление о нем не только как о мыслителе и литераторе, но и как о человеке. Эти впечатления отразятся в художественных раздумьях писателя о судьбах русской интеллигенции. Конечно, кроме своих постоянных сотрудников, Достоевский контактировал со множеством людей, лично знавших Добролюбова,- Плещеевым, Минаевым, Помяловским, Тургеневым, Некрасовым и т. д. Но с первыми его общение, естественно, было более тесным.

   Объем настоящей статьи не позволяет аналогичным образом проанализировать письменные высказывания Достоевского как о самом Добролюбове, так и о явлениях, непосредственно связанных с его именем. Надо отметить, что их гораздо больше, чем высказываний другой стороны. Это, по-видимому, связано с двумя основными причинами: во-первых, многие из них относятся к периоду после смерти Добролюбова; во-вторых, многие - к периоду 1861 года, когда Добролюбов был за границей и почти не участвовал в непосредственной журнальной полемике. Достоевский же в 1861 году активно включился в литературную борьбу и вел интенсивную полемику с "Русским вестником" и "Днем", постоянно апеллируя при этом к линии "Современника".

   Впервые из-под пера Достоевского имя Добролюбова выходит в 1859 году, в Твери, в письме к брату Михаилу Михайловичу. Последнее из замеченных нами прямых упоминаний о Добролюбове сделано в главе 1-й мартовского номера "Дневника писателя" за 1876 год. И спустя много лет после своей смерти критик остается одним из оппонентов писателя. В заключение хочется сказать несколько слов об отражении личности Добролюбова в художественных произведениях Достоевского. Размышления о духовной, идейной судьбе критика-революционера повлияли, по всей видимости, на создание образов Раскольникова, Кириллова, Ивана Карамазова. Героев с глубокой, благородной, "русской" натурой, но сбитых "с пути истинного" соблазнами европейского философствования. Личность человека, убеждает нас Достоевский-художник, не исчерпывается его идеями, не может быть рационализирована до конца. "Кабинетность" и "теоретизм" - так писатель воспринимал социально-политическую программу Добролюбова - не могут зачеркнуть "правду", которая живет в его сердце. К личности Добролюбова Достоевский, несмотря порой на решительное отрицание его убеждений, сохранял до конца жизни глубокое уважение и симпатию.