Кайсаров Андрей Сергеевич - М. П. Алексеев. Московские дневники и письма Клер Клермонт (отрывок)

  

   Русско-английские литературные связи. (XVII век - первая половина XIX века)

   Литературное наследство. Т. 96

   М., Наука, 1982

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Отношения Клер Клермонт с семьей Кайсаровых долго не ладились, но в конце концов она все же вошла к ним в дом. Вскоре после того она вместе с ними совершила длительное путешествие за границу; со своей воспитанницей, Наталией, Клер сохраняла дружеские отношения в течение долгих последующих лет. Так как зарубежные комментаторы дневников Клер и переписки ее с современниками ничего не могли сказать о Кайсаровых и даже назвать их по именам²⁸³, об этой семье стоит сказать несколько слов.

   Глава семьи, в которой жила Клермонт,- Паисий Сергеевич Кайсаров (1783-1844) был младшим из четырех сыновей секунд-майора Сергея Андреевича Кайсарова, происходившего из ярославских помещиков среднего достатка: Петра Сергеевича (1777-1852), Михаила Сергеевича (1780-1825) и Андрея Сергеевича (1782-1813). Все братья получили хорошее образование и оставили заметные следы в истории русского просвещения на рубеже XVIII и XIX вв. Старший (как, впрочем, и все остальные братья) был питомцем знаменитого рассадника деятелей русской культуры - Московского университетского благородного пансиона и в молодости примкнул к группе литераторов, печатавшихся в журнале В. Подшивалова и П. Сохацкого "Приятное и полезное препровождение времени": здесь напечатан ряд его сентиментально-меланхолических стихотворений, в том числе начало перевода поэмы Оссиана "Дартула", воспроизведенное в "Аонидах" Карамзина; Петру Сергеевичу принадлежит также ряд прозаических переводов, в частности, из Коцебу. П. С. Кайсаров занимал последовательно ряд видных должностей по Министерству внутренних дел и умер сенатором ²⁸⁴. Брат его, Михаил Сергеевич, был воспитанником того же пансиона и в молодые годы также увлекался поэзией. Прекрасно владея иностранными языками, он занимался переводами: с итальянского (он был одним из первых в России переводчиков Петрарки), с немецкого (из "Lyrische Bluhmenlese" K. Рамлера) и с английского: в журнале "Иппокрена" была напечатана его "Песня, подражание старинной аглинской песне: You meaner beauties of the night":

  

   Светло месяц ночью светит,

   Светел, зарок звезд собор;

   Но как скоро Фебов взор

   Землю мрачную осветит

   В ту ж минуту лунный свет

   Вместе с светом робких звезд

  

  Потухает,

  

  Исчезает... и т. д.²⁸⁵

  

   Это свободная обработка сонета, написанного Генри Уоттоном (Sir Henry Wotton, 1569-1639) и обращенного к дочери короля Иакова I, принцессе Елисавете; английский оригинал был известен М. С. Кайсарову по сборнику Перси "Памятники древней английской поэзии" ("Reliques of Ancient English Poetry", 1765). Позднее Михаил Сергеевич обратился к прозе; из его литературных трудов получил широкую известность напечатанный им первый русский перевод романа Лоренса Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди в 6 частях" (1804-1806). Интересным событием его жизни было назначение его (в 1803) спутником ученого англичанина, Артура Юнга, в путешествии по некоторым южным губерниям России: "Они должны будут осматривать <эти губернии> по части экономической и камералистической",- писал А. И. Тургенев 7 августа 1805 г., прибавляя: "но так как англичанин ничего кроме своего языка не знает, то рапорты будет писать Михаила"²⁸⁶. Следствием этой поездки явился известный труд М. С. Кайсарова о состоянии русской промышленности в начале XIX в. В двадцатых годах М. С. Кайсаров занимал крупные должности по Министерству финансов и умер в 1825 г., когда Клер уже жила в Москве и свела знакомство с семьей Паисия Сергеевича²⁸⁷.

   Андрей Сергеевич Кайсаров был еще более известен на поприще русской словесности, чем его старшие братья²⁸⁸. На тринадцатом году жизни он был определен в Московский университет, но не мог его окончить, так как в 1796 г. "по высочайшему повелению" "все молодые российские дворяне приглашены были в действительную военную службу"; в 1799 г. он дослужился до звания штабс-капитана, но "будучи уверен, что гражданин, совершенно образованный и сведущий в науках, может принести отечеству истинную пользу", как свидетельствует его некролог, он оставил военную службу и "посвятил себя наукам". В 1802 г. Андрей Сергеевич, со своим близким другом А. И. Тургеневым, отправился за границу в Геттингенский университет, где учился "с отличным прилежанием". В ранние годы своей жизни Андрей Сергеевич, подобно братьям, занимался стихотворством (Жуковский в одном из своих писем говорит о дружбе, связывавшей Андрея Кайсарова с Мерзляковым и им самим), и современники видели в нем писателя, подававшего большие надежды. Учение в Геттингенском университете направило его интересы к серьезным научным областям. В Геттингене он напечатал свой "Опыт славянской мифологии" ("Versuch einer slavischen Mythologie". Gottingen, 1804; русский перевод был издан в Москве в 1807 и 1810 гг.) и защитил докторскую диссертацию, опубликованную там же на латинском языке, об освобождении крестьян в России ("Dissertatio inauguralis philosophico-politica de manumitteris per Russiam servis". Goettinguae, 1806). Затем Андрей Кайсаров, по словам того же некролога, "путешествовал по разным европейским землям, жил несколько времени в Эдинбурге и также получил в тамошнем университете докторское достоинство. Шотландский городок Дамфрис (Dumfries) почтил его правами гражданства"²⁸⁹. В 1810-1813 годах А. С. Кайсаров был профессором Дерптского университета, но 15 июня 1813 г. погиб геройской смертью, убитый при Бауцене в партизанском отряде своего брата Паисия Сергеевича, действовавшего в армии М. И. Кутузова в освободительной войне Германии против войск Наполеона. Ранняя смерть Кайсарова была оплакана его друзьями.

   Из братьев Кайсаровых Паисий Сергеевич менее других связан был с литературой и деятельностью на журнальном поприще. Хотя и он, как его братья, первоначальное воспитание получил в том же Университетском пансионе, но, кажется, он не писал стихов и не почувствовал влечения к науке, и, в противоположность братьям, сменившим недолгую военную службу на гражданскую деятельность, он так и остался военным на всю жизнь, сделав удачную военную карьеру²⁹⁰. Долгое время Паисий Сергеевич являлся адъютантом Кутузова, пользовался его особым доверием и сопровождал его во всех кампаниях 1805, 1811 и 1812-1813 годов. Однако Паисия Сергеевича хорошо знали и нередко упоминали в своих письмах ближайшие друзья его братьев - те же А. И. Тургенев и Жуковский.

   В молодости Паисий Сергеевич, по-видимому, был идейно близок к своим старшим братьям, так как получил умственную закалку в том же пансионе, что и они; кроме того он бывал за границей, хорошо знал европейские языки (усвоив также семейную традицию - склонность к английскому языку). Показателем его общественных настроений, до известной степени, может служить записка, составленная им в 1811 г., в которой он, в частности, обвинял русских дворян, "коих дети, пользуясь привилегиями, сопряженными с сим званием, передают из рода в род одно только закоренелое невежество и, не чувствуя надобности посвящать себя на пользу отечеству, проводят жизнь свою в тунеядстве и в вящем токмо отягощении крестьян, подпавших под иго их власти"²⁹¹. Впрочем, в приведенных словах П. С. Кайсарова, вероятно, в большей мере сквозят настроения, общие для просвещенных кругов русского дворянства той поры, или воззрения, заимствованные им у его братьев, чем выработанные им самим.

   Долгие годы военной службы вдали от семьи, в походной обстановке или в казармах не могли не привить характеру П. С. Кайсарова некоторые отрицательные черты: формализм, бездушие, тон, не терпящий возражений, известную ограниченность кругозора. Конечно, он не был грибоедовским Скалозубом, но ему далеко было до просвещенности его братьев, и ему, вероятно, были присущи и увлечение военным мундиром, и своего рода философия военного чинопочитания, отрицательные черты, которые не без оснований усматривали в нем некоторые его современники из гражданской среды. В 1826 г. П. С. Кайсаров был назначен сенатором, в 1829-1831 гг. являлся начальником Главного штаба 1-й армии, командиром 3-го и 5-го пехотных корпусов; в 1831 г. он принимал участие в подавлении польского восстания; о действиях его в это время неоднократно упоминает в своем дневнике служивший тогда под его начальством приятель Пушкина - А. Н. Вульф²⁹². В 1833 г. П. С. Кайсаров был произведен в генералы от инфантерии.

   П. С. Кайсаров был женат на Варваре Яковлевне Ланской (1796-1875), приходившейся двоюродной сестрой графу (позднее князю) А. И. Чернышеву²⁹³, военному министру с 1827 г., женатому на Е. Н. Зотовой, бывшей воспитаннице Клермонт, о чем уже выше шла речь. Таким образом, входя в семью Кайсаровых, Клермонт оставалась в том же кругу московских аристократических семейств, находившихся между собою в родстве, в котором она жила по необходимости и к которому относилась отрицательно. О Варваре Яковлевне сведений сохранилось немного; по отзывам лиц, близко ее знавших, она представляется женщиной капризной, очень заботившейся о своем здоровье и преувеличивавшей свои недуги, предпочитавшей жить за границей, где она и умерла в преклонных годах²⁹⁴. По-видимому, В. Я. Кайсарова не лишена была литературных интересов, но они все же отнюдь не являлись для нее особенно характерными. Мы знаем лишь, что, живя в 1833 г. в Неаполе, она выполнила для итальянского литератора Антонио Роккиджани, по его словам, "точный и изящный перевод французской прозой" поэмы Пушкина "Кавказский пленник", который Роккиджани переложил в итальянские стихи. Этот первый итальянский перевод "Кавказского пленника" был издан в Неаполе в 1834 г.; он посвящен В. Я. Кайсаровой и сохранился в библиотеке Пушкина²⁹⁵.

   У Кайсаровых была дочь Наташа, которой в 1828 г. исполнилось двенадцать лет. Единственный ребенок в семье, Наташа была девочкой избалованной, унаследовавшей многие черты матери и тем более трудно воспитуемой, что она много и тяжело болела с ранних лет. Родители постарались дать ей как можно более разностороннее и тщательное образование. Собираясь на продолжительное время увезти ее за границу для лечения, они пригласили ехать с собой не только англичанку-гувернантку (ею и была Клермонт), но также русского учителя, который должен был давать ей уроки латинского и русского языков; это был молодой ученый и литератор Николай Матвеевич Рожалин, письма которого бросают некоторый свет на довольно темные обстоятельства жизни Клермонт в конце 20-х годов. Правда, в бумагах Клер нашлось несколько разрозненных листков, относящихся к этому времени, и на одном из них находится довольно обширная характеристика, озаглавленная "Натали" (Natalie), из которой видно, как тяжело и трудно складывались первоначально взаимоотношения Клер с русской девочкой, которую ей надлежало воспитывать. "Она не пренебрегает никакой возможностью сказать мне что-нибудь такое, что. по ее предположению, будет мне особенно неприятно",- пишет здесь Клер; "С глубоким сожалением я замечаю чрезмерную злобность в ее характере"; "Денно и нощно озабочена она, как бы мне досадить"; "она порицает все мои приготовления к путешествию" и т. д.²⁹⁶ Большим и малым конфликтам между ними не предвиделось конца. Впоследствии, впрочем, отношения девочки и гувернантки значительно улучшились, а отношения гувернантки и родителей воспитанницы, напротив, непрерывно осложнялись; посредником между ними и являлся домашний учитель их дочери.

   Николай Матвеевич Рожалин (1805-1834) был, несомненно, весьма примечательным лицом, оставившим след в истории русской культуры, хотя он умер совсем молодым человеком, только готовившимся к самостоятельной деятельности на поприще литературы и науки²⁹⁷. Среди своих друзей и знакомых он имел немало известных людей, которые многого ждали от него.

   В 1824 г. Рожалин окончил Московский университет по словесному отделению со степенью кандидата; просвещенный и трудолюбивый, он мечтал о продолжении своего образования для получения профессорской кафедры, усиленно занимаясь древними языками, античным миром, философией и историей искусств. Одним из его ближайших друзей со студенческих лет был молодой поэт - Д. В. Веневитинов, посвятивший Рожалинудва стихотворных послания, свидетельствующих, что между Веневитиновым и Рожалиным установились самые близкие доверительные отношения. В первом "Послании к Рожалину" (1824) Веневитинов, между прочим, писал:

  

   Я проклял жребий и мечты...

   Но издали манил мне ты,

   Как брег призывный улыбался,

   Тебя с восторгом я обнял,

   Поверил снова наслажденьям,

   И с хладной жизнью сочетал

   Души горячей сновиденья ³⁹⁸.

  

   Веневитинов познакомил Рожалина со многими своими друзьями, и таким образом тот стал одним из пяти лиц, составивших известный философский кружок (Общество любомудрия), в коем председателем был В. Ф. Одоевский, секретарем - Веневитинов, а членами, кроме Рожалина, И. В. Киреевский и Кошелев²⁹⁹. Когда в сентябре 1826 г. в Москву явился Пушкин, освобожденный из ссылки в Михаиловское, он скоро познакомился и сошелся с семейством Веневитиновых и с кружком его друзей. На третий день после своего приезда в Москву Пушкин в доме у Веневитиновых читал "Бориса Годунова". Возможно, что с этого времени возникло и знакомство Пушкина с Рожалиным. Через месяц (12 октября 1826 г.) там же состоялось другое чтение "Бориса Годунова", описанное М. П. Погодиным³⁰⁰, отметившим, в частности, мнение Пушкина о необходимости издания нового альманаха. Когда после многих переговоров и дебатов, наконец, состоялось решение издавать новый журнал "Московский вестник", то редактором его был избран Погодин, а помощником того - Рожалин, первоначально взваливший на себя все редакционные тяготы³⁰¹. Сохранился листок с записью рукою Пушкина, представляющий собою либо список участников "Московского вестника", либо перечень лиц, которых следовало пригласить на какие-нибудь редакционные заседания. В этом перечне Пушкин поставил свое имя рядом с Рожалиным и действительно вступил с ним в переписку по вопросам своего сотрудничества в этом журнале³⁰². Стоит отметить, что полицейские власти с крайним недоверием относились к редакции нового периодического органа: в тайной записке, составленной для А. X. Бенкендорфа, Фон-Фок уведомлял о приезде в Петербург издателя "Московского вестника" Погодина и сообщал, кстати, что Погодин только числится издателем журнала, но что всем заправляют "Соболевский, Титов, Мальцев, Полторацкий, Шевырев, Рагозин <это - искажение фамилии "Рожалин"> и еще несколько истинно бешеных либералов"³⁰³. Однако в 1827 г. в особенности после неожиданной смерти Веневитинова (15 марта), которую он пережил очень тяжело, Рожалин оставил редакционные занятия "Московским вестником", считая, что спешная поденная работа журналиста наносит ощутительный вред его сосредоточенным научным занятиям³⁰⁴.

   В 1826-1827 гг., первоначально по инициативе Веневитинова, Рожалин начал давать уроки, а затем стал посещать салоны во многих аристократических домах, например, у Ив. Дм. Трубецкого, у З. А. Волконской. В особенности же полюбили его в доме племянницы Жуковского, матери братьев Киреевских, Авдотьи Петровны Киреевской, во втором браке - Елагиной, являвшемся одним из центров московской умственной жизни: здесь собиралось несколько поколений русских литераторов. А. П. Елагина называла Рожалина "сыном своего сердца" и принимала самое близкое участие в его судьбе. Муж Авдотьи Петровны, А. А. Елагин, издал в Москве в двух томах (1828-1829) в переводе Рожалина (но без его имени) "Страдания молодого Вертера" Гете, а сама Авдотья Петровна помогла Рожалину получить месте

   домашнего учителя у Кайсаровых и напутствовала его перед отъездом за границу. Еще за год перед тем Елагина писала Жуковскому о Рожалине: "Он знает хорошо по-немецки, по-французски, латыни, гречески, итальянски; перевел Гете - "Эгмонта" и "Вертера" два года тому назад, как только мог бы сам Гете, Heeren'а, как мог бы сам Геерен". Жуковский ей отвечал, повидавшись с Рожалиным: "Мне душевно жаль, что он был для меня минутным явлением. Он мне очень понравился. Мы побеседовали дружески, и я очень рад, что узнал его. Ваше приказание исполнено: я дал ему письма в Дрезден, Веймар и Берлин. Буду рад его возвращению и встречу его как старого знакомца"³⁰⁵.

   В недатированном прощальном письме к А. А. Елагину уже из Петербурга (оно, несомненно, относится к маю 1828 г.) Рожалин писал: "Пароход наш здесь, и завтра я уплываю далеко..." Посылая свои "последние слова с берега отечества", он продолжал: "Мне жаль оставить некоторых здешних, но я рад, что уезжаю отсюда: в Германии и Италии надеюсь найти больше тишины и больше мыслей в голове своей; с их запасом приеду к вам, вы им порадуетесь, и мы воротимся к нашим спорам о женщинах, о Гете, о назначении человеческом". В конце этого письма есть строки, представляющие для нас особый интерес. "Вы,- писал Рожалин, обращаясь к А. А. Елагину,- замечали во мне недостаток характера, излишнюю зависимость от женщин; но на этот раз не буду в зависимости ни от чего, хочу все время моего странствия быть одному как можно больше, и хотя в нашем обществе есть одна женщина (т. е. девушка), весьма любезная, с которой мне говорить весело, но не она меня учит и водит, а я ее. Итак, опасаться нечего"³⁰⁶. Это - первое дошедшее до нас известие Рожалина о Клермонт, правда, еще не названной по имени.

   Был ли Рожалин знаком с Клермонт до того как они встретились в семье Кайсаровых? Это вполне возможно, хотя нет никаких данных, подтверждающих такое предположение. В дошедших до нас дневниках и письмах Клер имя Рожалина не встречается, из бумаг Рожалина сохранились лишь очень немногие; о Клермонт идет речь только в тех письмах его, которые писаны из-за границы. Между тем все, что говорилось у нас выше о московской жизни Клермонт, наводит на мысль, что и она, и Рожалин не могли не слышать друг о друге еще в 1826 г., так как они имели много общих знакомых: Геништа, живший в доме у Трубецких, близко связан был с Погодиным и давал уроки одновременно у Посниковых и у Веневитиновых, где жил Рожалин³⁰⁷; в приятельских отношениях с Веневитиновым находился Гамбс в тот период, когда жил у Посниковых и когда они появлялись у З. А. Волконской.

   Во всяком случае, о том, как началось заграничное путешествие Кайсаровых весною 1828 г., мы знаем именно из писем Рожалина.

   В письме к Елагиным из Теплица 17 августа 1828 г. Рожалин просит передать детям подробности о том, как он себя чувствовал во время переездов морем из Кронштадта в немецкую землю: "Скажите им, что я из корабля вышел в Травемюнде <...>, что наш корабль претерпел бурю, довольно сильную, что буря была ночью, что буря совсем не страшна на таком большом фрегате, но что во время ее спать мудрено, что с моей кровати меня выкинуло на пол, что все дамы и половина мужчин от сильной качки были больны, но что со мной не было ничего, ни болезни, никаких приключений. А пароход наш - Фрегат трехмачтовый, называется "George IV", Captain Black. А помещается в нем, кроме экипажу, сто пассажиров, которые пользуются всеми удобствами, но должны довольствоваться английской кухней, т. е. жареным мясом, свининой по утру, в полдень, в 7 часов вечера и за ужином. Вина гадкие. В море мы были пять дней, и море я полюбил до безумия: охотно пущусь в Америку"³⁰⁸.

   Это - реляция "для детей", никогда не ступавших на морской корабль, приспособленная к их интересам и к их уровню понимания. Взрослым он писал нечто другое и сообщал о событиях более драматических, происшедших в Травемюнде тотчас же после того, как путешественники вступили на твердую землю. В письме Рожалина к Елагиной сообщено именно то, о чем он умолчал в цитированном выше рассказе для детей. В этом письме Рожалин говорит, что по приезде на немецкий берег Кайсаровы, Клермонт и он сам прожили в Травемюнде три недели, а затем отправились дальше: "проехав Любек, Гамбург, Брауншвейг, Гальберштадт, Лейпциг, Мейсен, Дрезден, приехали в Теплиц" - маленький богемский курортный городок, принадлежавший в то время Австрии и знаменитый своими теплыми водами (от которого произошло и его название), привлекавшими множество путешественников³⁰⁹. "Я очень скучен,- писал Рожалин далее,- не от того, чтобы здесь было schwuhl und dumpfig (знойно и дымно), нет (здесь лето несравненно холоднее, чем у нас в России), но от того, что и немцы несносны, а люди, с которыми я живу, еще несноснее. Это - несчастные эгоисты, с самыми мелкими страстями, скупы, скучны, капризны, подозрительны, и надобно много искусства, всей моей холодности, чтобы жить с ними в ладу. Я вам говорю теперь о чете Кайсаровых. Вышедши с корабля на немецкий берег, мы чуть было не разошлись направо и налево; вот каково общество, которое добрый Бакстер называл счастливейшим в Европе". "Причиною всего,- продолжает Рожалин,- была зависть, возбужденная преимуществом, которое мисс Клермонт, в силу английских прав своих, довольно явно оказывала мне, моему разговору перед ними и их беседою. Это их взорвало, и они поступили с ней не только неучтиво, но и нагло. Слава богу, что это случилось в Травемюнде, месте тихом, где не могло выйти сплетен. Я, как невинный виновник всего, хотел все и исправить, утишил справедливый гнев мисс Клермонт и дал ей благоразумный совет: презреть людей, недостойных ни одного подлинного чувства, думать больше о собственных своих выгодах и сле<довательно> помириться до лучших обстоятельств. Она мне верит много и приняла мой совет. Жаль, что вы ее не знаете; быть может, узнаете, со временем. Ежели она воротится в Москву прежде меня, прошу вас не оттолкнуть ее знакомства, в память единственных приятных минут, которые я находил здесь в человеческом обществе и которыми обязан ей. Она очень желает узнать вас".

   Далее идет тонкая характеристика Клермонт, свидетельствующая, что Рожалин отнесся к ней с присущими ему тактом и чуткостью и что в ответ на это Клер, вероятно, доверилась ему и довольно много и откровенно сообщила о своей предшествующей жизни. Рожалин так характеризовал свою спутницу по заграничному путешествию с Кайсаровыми: "Англичанка гордостью, постоянством, она итальянка живостью и горячностью: девушка редкая, замечательная своими качествами и судьбою. Не выводите никаких заключений из моих слов, а понимайте их au pied de la lettre <буквально>: в ней я нашел то, чего не мог найти в девушках русских, просто друга, но больше ничего, и я объявил ей это"³¹⁰. Из приведенной цитаты письма Рожалина к Елагиной следует, что она не была знакома с Клермонт по Москве, но что Рожалин потому и давал Авдотье Петровне пространную характеристику Клер, что надеялся на последующую встречу двух женщин, к которым чувствовал сердечную привязанность. Нельзя не привести здесь и последующих строк этого же письма Рожалина, из которых явствует, что на попечении его в Теплице, кроме Наташи Кайсаровой, находился также Алексей Киреев (уже ранее упомянуто было, что "доброго Бакстера" Рожалин знал в Москве). "Что вам сказать о прочих членах нашего общества?" - писал Рожалин Елагиной в том же письме (17 августа 1828 г.).- Ученица моя <т. е. Наташа Кайсарова> интересна, потому что несчастна, но боюсь, чтобы она не унаследовала холодности своей матери: жалкие мелочи с утра до вечера - вот зрелище, на котором воспитывается ее характер. Киреев обещал много, но весьма, весьма испорчен. Как бы я желал подарить в нем России малого дельного и с энтузиазмом! О последнем забочусь особенно, ибо от него-то все и зависит, и он-то у нас и в опасности. Уж две недели, как Кайсаровы уехали на воды Егерские; мы живем здесь одни, и это одиночество будет, вероятно, продолжаться еще неделю. Жаль, что оно нарушается князем Мещерским и двумя немками. Теплиц очень вял и скучен. Но мне до общей скуки нет дела: я беспрестанно занят, учусь по-английски, читаю бездну, и слава богу! К тому же природа Богемии прекрасна. Что за горы!"³¹¹

   Кое-что в цитированном письме остается для нас неясным. По-видимому, Клер, несмотря на свою ссору с Кайсаровыми, все же сопровождала их в Теплиц вместе с Рожалиным; намеки на эту поездку есть и в том письме Клер к Мери Шелли (22 июля 1828 г.), которое остается неизданным и известно нам лишь по краткому его изложению³¹². Возможно, что это же подтверждает ссылка Рожалина на то, что он "учится по-английски", так как есть основания думать, что учительницей его была именно Клермонт. С другой стороны, она сама в это время деятельно готовилась к отъезду в Англию, чтобы встретиться там с братом Чарлзом и его семьей, собиравшимися приехать в Лондон из Вены; однако осуществить свою поездку в Лондон Клер удалось лишь позднее, когда она нашла себе спутницу для такого путешествия в лице некоей мисс Сильвестр (Miss Esperance Sylvestre), одной из гувернанток герцогини Саксен-Веймарской. Нам известна лишь дата приезда Клер в Лондон - 16 октября 1828 г.³¹³

   В Англии Клер пробыла около года. Мы мало знаем о ее жизни в этот период. Несомненно, что она обновила все свои родственные и дружеские связи, живя на квартире у своего отчима Годвина и общаясь, в частности, с давней подругой Джейн Вильямс, носившей теперь другую фамилию - Джейн Хогг и являвшейся матерью маленькой девочки по имени Пруденция³¹⁴. Живя в Лондоне и задумываясь о своем будущем, Клермонт подумывала также, не заняться ли ей литературной деятельностью: пример Мери Шелли, писавшей романы и не гнушавшейся также журналистикой, казался ей соблазнительным, хотя она прекрасно понимала, каким неверным и обманчивым мог быть для нее заработок этого рода. Отрицательным примером мог служить ей ее отчим; Вильям Годвин был уже стар, но он все еще работал за письменным столом. Клер застала его в трудах над новым романом, пятым по счету, "Клаудзли" (Cloudesley), который вышел в свет в следующем году (1830). Это был "исторический роман приключений", действие которого происходит в XVIII в., сосредоточиваясь то около Вены, то в России, то в Италии. "Клаудзли" не принадлежит к числу лучших произведений Годвина, давно уже пережившего свою славу; роман растянут, распадаясь на эпизоды, мало связанные друг с другом; Годвин писал его медленно и с трудом, не скрывая, что вдохновляется разнообразными источниками; часть этих источников он назвал сам в предисловии к роману; на другие указала последующая критика. В связи с этим стоит упомянуть, что Клер, приехавшая к нему из России, приняла деятельное участие в создании тех эпизодов "Клаудзли", которые происходят в Петербурге в начале XVIII в.³¹⁵. Впрочем, Клер не была особенно сведущей в русской истории, и изображенные с ее помощью (или написанные ею самой) страницы, где идет речь о жителях русской столицы, так же мало отвечают исторической действительности, как и сицилийские разбойники в других главах этого романа - реальным жителям южной Италии.

   Пробыв в Англии конец 1828-го и большую часть 1829 года, Клермонт, по-видимому, удостоверилась, что ей не удастся отказаться от должности гувернантки и решилась вернуться к Кайсаровым. 18 сентября 1829 г. Клер приехала в Дрезден³¹⁶. Рожалин был еще здесь. Весной и летом 1828 г., пока Клер находилась в отсутствии, Рожалин сопутствовал непоседливым Кайсаровым в их разъездах, а затем сам совершил несколько интересных поездок по Германии.

   В письме к родным (из Дрездена, 15 апреля 1829 г.) Рожалин, рассказывая о себе, сообщал, что дела его принимают благоприятный оборот, в особенности после того, как, в связи с русско-турецкой войной, Кайсаров был отозван на родину. Рожалин писал: "Кайсаров вызван государем в Россию и назначен в начальники Главного штаба при первой армии. Он этому очень рад, жена его также, и, между нами будь сказано, я не меньше. Мы были с ним как нельзя лучше; но он человек с предрассудками старого века, с образом мыслей, желаниями, довольно противоположными характеру всех почти членов нашего маленького общества; а как на чужой стороне совершенное согласие между своими есть главное счастье, то я не много сожалею об отъезде Паисия Сергеевича: без него у нас все делается скорее и лучше. К концу апреля мы перебираемся в прекрасный загородный дом, а к концу мая поедем в Карлсбад на минеральные теплые воды; там пробудем шесть недель, потом воротимся в Дрезден также недель на шесть или на семь, и, наконец, отправимся в Неаполь на зиму. Вот все наши планы на будущий год; дай бог, чтобы ничто их не расстроило; пуще всего желаю успеха последнему замыслу Варвары Яковлевны, т. е. прозимовать в Неаполе"³¹⁷. Изложенные здесь планы в значительной мере осуществились, хотя для капризной и взбалмошной супруги Паисия Сергеевича, в противоположность ему, характерно было как раз неожиданно отменять принятые решения.

   В мае 1829 г. Рожалин ездил в Лейпциг для встречи с С. П. Шевыревым, состоявшим при единственном сыне 3. А. Волконской, и вместе с ними проехал до Веймара. Хотя пребывание его в "немецких Афинах" было недолгим, "однако ж,- замечает сам Рожалин,- меня успели представить Гете". По отметке веймарского канцлера Мюллера 12 мая 1829 г., в этот день Гете посетили "княгиня Зинаида Волконская из Петербурга, гг. Шевырев и Рожалин, молодые поэты и литераторы из Москвы". О том, как происходил этот визит, имеются различные сведения; любопытно, в частности, что разговор его с Гете коснулся Байрона и что Гете расспрашивал Рожалина, переведен ли в России Байрон, "и кем и как"³¹⁸. Эта беседа, вероятно, обновила в памяти Рожалина старые споры любомудров о превосходстве Гете над Байроном, которые он вел еще в Москве и которые получили свое отражение на страницах "Московского вестника"³¹⁹. В мае - июне 1829 г., как это и предполагалось, Рожалин вместе с дочерью и матерью Кайсаровыми около месяца провел в Карлсбаде, где осуществилась другая его знаменательная ветреча - с Адамом Мицкевичем, которого он хорошо знал еще в Москве³²⁰. В Карлсбаде, однако, первоначальные планы Кайсаровой начали колебаться, о чем Рожалин писал Шевыреву в Италию: "Мы пробудем здесь <в Карлсбаде> четыре недели, потом еще месяц в Дрездене, а там - там неизвестность и отчаяние. Кайсаровой до смерти хочется к мужу, и она уже расположила все свои дела сообразно с этим намерением <...> Наташа Кайсарова оставляется на руках у доктора Каруса, мне же придется выбрать одну из двух крайностей: или ехать в Москву, или жить в Дрездене для Наташи, жить самому по себе, за тысячу рублей в год. Но, бог знает, дадут ли и столько. Во всяком случае, одно стоит другого. Существовать в Дрездене тысячью рублями весьма мудрено; роль латинского учителя, который остается в чужих краях для девочки, смешна. И что ж я выиграю? Одну зиму, а там опять ехать за Кайсаровыми туда же, т. е. в Россию. Вот ужас! Теперь у меня одна цель последняя - усовершенствоваться по части истории и древней литературы и быть в этом деле сколько можно полезнее"³²¹. О том же, со слов Рожалина, Шевырев писал А. П. Елагиной (29 мая 1829 г.) из Флоренции³²².

   Тем не менее первоначальные планы Кайсаровой, рассчитанные ею до осени, все же осуществлялись, как были задуманы. Весь август 1829 г. прошел в разъездах; к концу этого месяца Рожалин поселился в Плауене, неподалеку от Дрездена, куда вскоре приехал Петр Васильевич Киреевский, близкий друг Рожалина, которого он ждал с нетерпением. "Явился Киреевский, который любит меня как брата, которого семейство любит меня как сына, который путешествует в первый раз и которому я хотел хорошенько показать всю нашу Саксонию, следственно, должен был опять разъезжать и бегать",- писал Рожалин (27 сентября 1829 г.), и прибавлял: "Тут Кайсаровы воротились из Зальцбурга; надобно было хлопотать по их делам и, наконец, что всего скучнее, перевозиться домом из Плауена в Дрезден"³²³. Клермонт вернулась в Дрезден к Кайсаровым 18 сентября; следовательно, она, вероятно, виделась с П. В. Киреевским и, может быть, не в первый раз. Основанием для такого предположения может служить то обстоятельство, что Киреевский начал свою деятельность как литератор и переводчик еще в то время, когда Клермонт жила в Москве и когда в числе ее учеников и знакомых были многие друзья Киреевских. Мы не знаем, где и у кого Киреевский учился английскому языку, но мы знаем также, что им владела его младшая сестра, Мария Васильевна. С пятнадцатилетнего возраста (с 1815 г.) она вела свои "Ежедневные записки", т. е. дневник, опубликованный, к сожалению, лишь в отрывках, из которых, впрочем, видно, что в 1826-1827 гг. в доме Елагиных она и ее братья встречали Соболевского, Янишей (в том числе Каролину Карловну), Погодина и сотрудников "Московского вестника" ³²⁴, где печатался и Киреевский. Одним из ранних переводов его был выпущенный отдельной книжкой, но подписанный лишь его инициалами, перевод псевдо-байроновской повести "Вампир" ³²⁵. Книжечка эта в 16-ю долю листа имеет следующее заглавие: "Вампир. Повесть, рассказанная лордом Байроном. С приложением отрывка из одного недоконченного сочинения Байрона. С английского П. К." Москва, 1828. 102 с. (ценз. разр. 15 октября 1828 г.).

   История этой повести, изданной Дж. В. Полидори, врачом Байрона, и записанной якобы с его слов, хорошо известна и много раз излагалась. Английский оригинал Полидори напечатал первоначально в Париже, потом в Лондоне, чем вызвал печатный протест Байрона³²⁶. Это сочинение было переведено на французский и немецкий языки и стало весьма популярным и в России. Журнал Полевого приветствовал перевод, изданный Киреевским, и отметил в рецензии: "Байрон рассказал повесть о вампире в одном обществе, где условились рассказывать страшные были. Доктор Полидори, тут же бывший, записал слышанное, и повесть о вампире обыкновенно печатается вместе с сочинениями Байрона. Г-н К<иреевский> передал ее теперь русской публике в прекрасном переводе и присовокупил к ней "Отрывок" (A fragment) романа или повести, которую начал писать Байрон и оставил неоконченного"³²⁷. Благодаря изданию Киреевского "Вампир" стал широко известен в России: его упомянул Пушкин в "Евгении Онегине", пародировал М. А. Дмитриев и т. д.³²⁸ Тем не менее, никто из писавших у нас о "Вампире" не обратил внимания на предисловие к русскому переводу этой повести, изданному Киреевским. Оно содержит в себе указание, отсутствующее и в оригинале, и в других европейских переводах и явно принадлежащее самому Киреевскому. Вот что говорилось в предисловии к московскому изданию "Вампира" 1828 г.: "Во время своего пребывания в Женеве лорд Байрон посещал иногда дом графини Брюс, одной русской дамы, жившей в трех или четырех милях от города; и в один вечер, когда общество состояло из лорда Байрона, П. Б. Шелли, г. Полидори (несколько времени путешествовавшего с Байроном в качестве доктора) и нескольких дам,- прочтя одно немецкое сочинение под названием Phantasmagoriana³²⁹, предложили, чтобы каждый из присутствующих рассказал повесть, основанную на действии сил сверхъестественных; предложение было принято лордом Байроном, г. Полидори и одною из дам. Когда очередь дошла до Байрона, он рассказал Вампира. Г. Полидори, возвратясь домой, спешил записать его по памяти, и после издал в свет"³³⁰.

   Откуда двадцатилетний Киреевский знал, что "Вампир" был задуман в доме "русской дамы", жившей неподалеку от Женевы, и назвал ее по имени? Речь идет здесь, несомненно, о графине Екатерине Яковлевне Мусиной-Пушкиной-Брюс (1776-1829), дочери генерал-аншефа Якова Александровича Брюса, бывшего в 80-х годах XVIII в. тверским и новгородским генерал-губернатором; она была замужем за графом Василием Валентиновичем Мусиным-Пушкиным (сыном фельдмаршала), который по особому указу 1796 г. присоединил ее фамилию - Брюс - к своей. Екатерина Яковлевна жила, главным образом, за границей, в Италии, Швейцарии или во Франции³³¹. Приведенные выше слова предисловия к переводу "Вампира" Киреевского должны были иметь устный источник³³². Отсюда мы и предполагаем, что узнать об этом Киреевский мог от самой Клермонт или кого-либо из ее московских знакомых с ее слов, так как в числе "нескольких дам" (точнее "двух"), принимавших участие в сочинении страшных историй на вилле у Женевского озера в 1816 г. кроме Байрона, Шелли и Полидори, были сама Клермонт и Мери Шелли. Нечто подобное приведенному выше свидетельству рассказала и Мери Шелли, так она сама представила указанным лицам свою историю, изданную еще до "Вампира" и ставшую не менее, если не более знаменитой, чем "Вампир": это был роман "Франкенштейн, или Современный Прометей" ("Frankenstein, or the Modern Prometheus", 1818), изданный без имени автора. Но ее рассказ о беседах Байрона, Шелли, ее самой и Полидори - без упоминания о Клермонт, которая также писала тогда свою страшную историю в стиле "Фантасмагорианы",- и об их литературных развлечениях дождливым летом 1816 г. появился только во втором издании "Франкенштейна" 1831 года. И как знать, не стоят ли в связи с той же "русской дамой", на вилле которой будто бы была задумана эта своего рода литературная игра, те русские эпизоды, которыми открывается "Франкенштейн",- письмами героя романа из Петербурга и Архангельска?³³³ Не случайным, конечно, было и то, что подлинное имя автора "Франкенштейна" - Мери Шелли - было впервые названо у нас в 1828 году на страницах "Московского вестника"³³⁴.

   Возвратимся, однако, к Рожалину. Задуманная В. Я. Кайсаровой поездка в Италию и зимовка в Неаполе не состоялись. О том, что первоначальные проекты меняются, Рожалин стал догадываться еще летом и писал родным (4 июня, из Дрездена): "Я завел разговор с Кайсаровой об ее планах на будущий год, был откровенен сам, и это заставило ее быть откровенною. Вот что я узнал покуда. Ей хочется осенью к мужу; но все решат воды Карлсбадские. Помогут много дочери, тогда едем в Италию; мало, тогда она отправляется в Могилев, а Наташа отдается в руки Карусу (лечившему ее врачу). Но Наташе нужен учитель русский, нужен я, и поэтому Кайсаровы будут готовы сделать, что могут, лишь бы я остался в Дрездене"³³⁵. Так, действительно, и случилось: Рожалин остался в Дрездене на всю зиму; заботы о Наташе разделяла с ним также Клермонт. Подробный рассказ об этой дрезденской зиме 1829-1830 гг. находится в большом письме Клер, обращенном к Мери Шелли³³⁶ и в записи дневникового характера на отдельном листке, где она жалуется на холод, снег, ветер, туман и вспоминает гетевскую песню Миньоны "Кто знает край..."³³⁷, голубое небо, зреющие лимоны и апельсины... Об Италии мечтал и Рожалин, которого Шевырев пытался отнять у Кайсаровых и поселить на вилле Волконской в Риме. В письмах Рожалина к Шевыреву того времени постоянно идет об этом речь. Так, 12 октября 1829 г. Рожалин писал из Дрездена в Рим: "Кайсарова уехала седьмого числа этого месяца, и я, дожидавшись напрасно твоих советов, дал ей слово остаться в Дрездене эту зиму при ее дочери: теперь этого переменить невозможно" ³³⁸. В письме Шевыреву 22 января 1830 г. Рожалин снова упоминает Кайсаровых, Варвару Яковлевну и Паисия Сергеевича, находящихся в России: "Они пишут, что им бы хотелось иметь меня в своем доме для своей дочери, но как не могут требовать, чтобы я на это согласился за тысячу в год, то и дают мне на выбор: или ехать в Россию с Киреевским, или дождаться весны. Тогда приедет Кайсаров на неделю и возьмет меня с собой. Я не обещал ничего, но остался на зиму, в качестве человека свободного воспользоваться первым случаем ехать, куда хочу"...³³⁹

   Из других его писем, относящихся к этой же зиме, видно, что он все больше замыкался в себе и продолжал, по мере возможности, свои собственные занятия историей, философией, древностями, языками.

   В числе писем Рожалина к Елагиной, опубликованных П. И. Бартеневым в "Русском архиве", есть отрывок из письма 12 ноября 1829 г. из Дрездена, в котором Рожалин рассказывает о своих спорах с Клер; "...за обедом мы обыкновенно ссоримся",- пишет Рожалин, а Бартенев тут же поясняет, что речь идет здесь о "жившей при девочке Кайсаровой англичанке", т. е. именно о Клермонт. "Она воображает,- продолжает Рожалин,- что англичане умнее и лучше всех народов на свете, думает, что мы все еще не вышли из учеников, и сердится, что я этому не верю. Я, с своей стороны, душевно ненавидя английский характер, английские нравы и английскую политику в греческом деле, притворяюсь равнодушным ко всему иностранному, замечаю, что такой-то китайский роман, такой-то немецкий и такой-то английский весьма интересны, что лучше всех судил о них такой-то француз, что император Николай пристыдил своим великодушием все европейские народы, кричу без умолку о наших подвигах и доказываю (разумеется, как дважды два четыре), что Ост-Индская торговля через десять лет поплывет сухим путем в Россию, а через три года Англия потеряет Ост-Индию. Все это очень бесит ее..."³⁴⁰

   Начало этого письма в публикации П. И. Бартенева, к сожалению, опущено; но, судя по объяснению его, в пропущенной части письма также шла речь о Клермонт. По-видимому, оригинал этого письма утрачен; во всяком случае, поиски его не привели ни к каким результатам, и местонахождение его, если оно сохранилось, нам неизвестно³⁴¹. Очень возможно, что из прочих писем к Елагиной (или к другим членам ее семьи), бывших в руках Бартенева, он напечатал в своем журнале далеко не все письма, имевшие отношение к Клермонт (или напечатал их с пропусками, как вышеприведенное дрезденское письмо 12 ноября), но даже сохранившиеся отрывки позволяют, до известной степени, представить себе характер отношений Рожалина и Клер в период их жизни в Дрездене при дочери Кайсаровых. Конечно, дружеские отношения между ними, установившиеся еще до отъезда Клер в Англию, продолжались и после ее возвращения. Обоим было что рассказать друг другу: Клер, повидавшая в Лондоне многих литераторов и друзей, могла ему сообщить разнообразные литературные новости; Рожалин, со своей стороны, мог рассказать ей о своем визите к Гете и разговорах с ним о Байроне, о встрече с Мицкевичем, о своих занятиях. Но в их ежедневном интеллектуальном общении, помимо литературных вопросов, появилась еще одна тема, вызывавшая не только спокойный, хотя и заинтересованный обмен мнениями, но и горячие дебаты: в разгаре была русско-турецкая война, обнажившая и усилившая англо-русские противоречия в турецком вопросе³⁴². Это и явилось поводом для споров между Рожалиным и Клермонт. Каждый из них отстаивал свою точку зрения и в качестве аргументов, очевидно, пользовался текущими сведениями из европейской, в том числе и английской прессы. С помощью Клер Рожалин, несомненно, читал в Дрездене свежие английские газеты и журналы и, в свою очередь, делился сведениями о русско-турецких военных действиях, которые он получал из русских газет и писем с родины. Споры Клер и Рожалина тем интереснее для нас, что они получили свое отражение даже в "Московском вестнике".

   Когда Рожалин отправлялся за границу, его друзья по редакции "Московского вестника" надеялись, что он будет присылать в журнал свои корреспонденции; надежды их оправдались только отчасти; занятый уроками и собственным ученьем, он почти ничего не присылал в редакцию журнала, к которому стоял так близко при его рождении. Тогда те же друзья, в первую очередь Погодин, стали печатать отрывки из его писем из-за границы, так как они представляли действительный литературный интерес. В конце 1829 г. Погодин писал снова: "Журнал издаю я опять. Да здравствует "Московский вестник"! Четыре корреспондента в чужих краях: ведь это сокровище. Иван Киреевский едет в Париж, Рожалин - в Дрезден, Петр Киреевский - в Мюнхен. По крайней мере будет место, где честному человеку не стыдно сказать свое мнение"³⁴³. Корреспонденции Рожалина, очевидно, ждали читатели, близкие к литературным кругам: несколько лет спустя - в 1833 г.- Вяземский спрашивал А. И. Тургенева: "Пишет ли что-нибудь Рожалин? Ведь это скучно, что все вы ездите по белому свету, и никто ничего нам не рассказывает <...> Читаем же мы с жадностью сплетни других путешественников; еще жаднее читали бы мы ваши"³⁴⁴.

   Очевидно, заграничные письма Рожалина ценились и возбуждали к себе интерес. Во второй книжке "Московского вестника" 1830 г. в ряду других "отрывков из частных писем русского путешественника" напечатано было письмо Рожалина с рассказами о его встрече с Гете³⁴⁵, но еще ранее, в январском номере того же журнала, под общим заголовком "О нынешней славе России в чужих краях", было опубликовано несколько извлечений из заграничных писем русских путешественников, среди них и отрывок письма Рожалина, но без его имени. "Вот, что писал один русский из Дрездена в ноябре месяце 1829 г.",- говорится здесь (следует выдержка из письма): "Знаменитый Бентам поместил статью в одном журнале "Scotsman", где сказано между прочим: "На старости лет я надеялся видеть конец турецкого тиранства и Турецкой монархии: лучшая часть Европы и несколько миллионов людей были бы возвращены независимости и просвещению! Искренне жалею, что завистливая политика моей нации помешала русским оказать это благодеяние миру"³⁴⁶. Еще в 1882 г. Н. П. Барсуков, публикуя письмо Погодина к Шевыреву, где содержится эта цитата из Бентама ("Рожалин пишет, что знаменитый Бентам в одном английском журнале написал..." и т. д.), указал, что "письмо Рожалина с этим отзывом напечатано в "Московском вестнике" 1830 г. под заглавием "О нынешней славе России в чужих краях"³⁴⁷. К этому следует прибавить, что весь отзыв Бентама из журнала "Scotsman" процитирован Рожалиным в письме его к А. П. Елагиной 13 ноября 1830 г. и что, вероятно, от нее копия этого письма и поступила в редакцию "Московского вестника"³⁴⁸. Сам же Рожалин, очевидно, журнал "Scotsman" получил от Клермонт.

   Таким образом, возможно, что кое-какие заметки "Московского вестника" 1830 г. (и более ранних лет) могли появиться в этом журнале благодаря посредничеству Клермонт; вероятно, что цитата из журнала "Scotsman" была не единственным заграничным сообщением, полученным редакцией московского журнала именно этим путем.

&nbs